силы и уперся всеми четырьмя лапами, сдерживаясь от дальнейших поступков (за последствия он уже не ручался). Интеллигент! Но все-таки - собака! Тетка завопила истошно: - Мили-иция! Мили-иция! Где-то засвистел свисток, кто-то, подходя, крикнул: - Пройдемте, гр-раждане! Пройдемте по своим делам! - Это был милиционер (Бим даже повилял чуть хвостом, несмотря на возбуждение). - Кто кричал?! Вы? - обратился милиционер к тетке. - Она, - подтвердил юноша студент. Вмешался курносый: - Куда вы смотрите! Чем занимаетесь? - запилил он милиционера. - Собаки, собаки - на проспекте областного города! - Собаки! - кричала тетка. - И такие вот дикие питекантропусы! - кричал и студент. - Он меня оскорбил! - почти рыдала тетка. - Граждане, р-разойдись! А вы, вы, да и вы, пройдемте в милицию, - указал он тетке, юноше и курносому. - А собака? - взвизгнула тетка. - Честных людей - в милицию, а собаку... - Не пойду, - отрубил юноша. Подошел второй милиционер. - Что тут? Человек в галстуке и шляпе резонно и с достоинством разъяснил: - Да вон, энтот студентишка не хочеть в милицию, не подчиняется. Энти вон, обоя, хотять, а энтот не хочеть. Неподчинение. А это не положено. Ведуть - должон иттить. Мало бы чего... - И он, отвернувшись от всех прочих, поковырял в собственном ухе большим пальцем, как бы расширяя слуховое отверстие. Явно это был жест убежденности, уверенности в прочности мыслей и безусловного превосходства перед присутствующими - даже перед милиционерами. Оба милиционера переглянулись и все же увели студента с собой. Следом за ними потопали курносый и тетка. Люди разошлись, уже не обращая внимания на собаку, кроме той милой девушки. Она подошла к Биму, погладила его, но тоже пошла за милиционером. Сама пошла, как установил Бим. Он посмотрел ей вслед, потоптался на месте, да и побежал, догнал ее и пошел рядышком. Человек и собака шли в милицию. - Кого же ты ждал, Черное Ухо? - спросила она, остановившись. Бим уныло присел, опустил голову. - И подвело у тебя живот, милый. Я тебя накормлю, подожди, накормлю, Черное Ухо. Вот уже несколько раз называли Бима "Черное Ухо". И хозяин когда-то говорил: "Эх ты, черное ухо!" Давно-давно он так произнес, еще в детстве. "Где же мой друг?" - думал Бим. И пошел опять же с девушкой в печали и унынии. В милицию они вошли вместе. Там кричала тетка, рыкал курносый дядька, понурив голову, молчал студент, а за столом сидел милиционер, незнакомый, и явно недружелюбно посматривал на всех троих. Девушка сказала: - Привела виновника, - и указала на Бима. - Милейшее животное. Я все видела и слышала там с самого начала. Этот парень, - она кивнула на студента, - ни в чем не виноват. Рассказывала она спокойно, то указывая на Бима, то на кого-нибудь из тех трех. Ее пытались перебить, но милиционер строго останавливал и тетку, и курносого. Он явно дружелюбно относился к девушке. В заключение она спросила шутя: - Правильно я говорю, Черное Ухо? - А обратившись к милиционеру, еще добавила: - Меня зовут Даша. - Потом к Биму: - Я Даша. Понял? Бим все существом показал, что он ее уважает. - А ну, пойди ко мне, Черное Ухо. Ко мне? - позвал милиционер. О, Бим знал это слово: "Ко мне". Точно знал. И подошел. Тот пошлепал по шее легонько, взял за ошейник, рассмотрел номерок и записал что-то. А Биму приказал: - Лежать! Бим лег, как и полагается: задние ноги под себя, передние вытянуты вперед, голова - глаза в глаза с собеседником и чуть набочок. Теперь милиционер спрашивал в телефонную трубку: - Союз охотников? "Охота! - вздрогнул Бим. - Охота! Что же это значит здесь-то?" - Союз охотников? Из милиции. Номер двадцать четыре посмотрите. Сеттер... Как так нету? Не может быть. Собака хорошая, дрессированная... В горсовет? Хорошо. - Положил трубку и еще раз взял, что-то спрашивал и стал записывать, повторял вслух: - Сеттер... С внешними наследственными дефектами, свидетельства о родословной нет, владелец Иван Иванович Иванов, улица Проезжая, сорок один. Спасибо. - Теперь он обратился к девушке: - Вы, Даша, молодец. Хозяин нашелся. Бим запрыгал, ткнул носом в колено милиционера, лизнул руку Даше и смотрел ей в глаза, прямо в глаза, так, как могут смотреть только умные и ласковые доверчивые собаки. Он ведь понял, что говорили про Ивана Иваныча, про его друга, про его брата, про его бога, как сказал бы человек в таком случае. И вздрагивал от волнения. Милиционер строго буркнул тетке и курносому: - Идите. До свидания. Дядька начал пилить дежурного: - И это все? Какой же у вас будет порядок после такого? Распустили! - Идите, идите, дед. До свидания. Отдыхайте. - Какой я тебе дед? Я тебе - отец, папаша. Даже нежное обращение позабывали, с-сукины сыны. А хотите вот таких, - ткнул он в студента, - воспитывать, по головке гладить, по головке. А он вас - подождите! - гав! и скушает. - Гавкнул действительно по-собачьи, натурально. Бим, конечно, ответил тем же. Дежурный рассмеялся: - Смотрите-ка, папаша, собака-то понимает, сочувствует. А тетка, вздрогнув от двойного лая человека и собаки, попятилась от Бима к двери и кричала: - Это он на меня, на меня! И в милиции - никакой защиты советской женщине! Они ушли все-таки. - А меня что - задержите? - угрюмо спросил студент. - Подчиняться надо, дорогой. Раз приглашают - обязан идти. Так положено. - Положено? Ничего такого не положено, чтобы трезвого вести в милицию под руки, как вора. Тетке этой надо бы пятнадцать суток, а вы... Эх, вы! - И ушел, пошевелив Биму ухо. Теперь Бим уже совсем ничего не понимал: плохие люди ругают милиционера, хорошие тоже ругают, а милиционер терпит да еще посмеивается тут, видимо, и умной собаке не разобраться. - Сами отведете? - спросил дежурный у Даши. - Сама. Д_о_м_о_й. Черное Ухо, д_о_м_о_й. Бим теперь шел впереди, оглядываясь на Дашу и поджидая: он отлично знал слово "домой" и вел ее именно домой. Люди-то не сообразили, что он и сам пришел бы в квартиру, им казалось, что он малоумный пес, только Даша все поняла, одна Даша - вот эта белокурая девушка, с большими задумчивыми и теплыми глазами, которым Бим поверил с первого взгляда. И он привел ее к своей двери. Она позвонила - ответа не было. Еще раз позвонила, теперь к соседям. Вышла Степановна. Бим ее приветствовал: он явно был веселее, чем вчера, он говорил: "Пришла Даша. Я привел Дашу". (Иными словами нельзя объяснить взгляды Бима на Степановну и на Дашу попеременно.) Женщины разговаривали тихо, при этом произносили "Иван Иваныч" и "осколок", затем Степановна открыла дверь. Бим приглашал Дашу: не спускал с нее глаз. Она же первым делом взяла миску, понюхала кашу и сказала: - Прокисла. - Выбросила кашу в мусорную ведро, вымыла миску и поставила опять на пол. - Я сейчас приду. Жди, Черное Ухо. - Его зовут Бим, - поправила Степановна. - Ж_д_и, Б_и_м. - И Даша вышла. Степановна села на стул. Бим сел против нее, однако поглядывая все время на дверь. - А ты пес сообразительный, - заговорила Степановна. - Остался один, а видишь вот, понимаешь, кто к тебе с душой. Я вот, Бимка, тоже... На старости лет с внучкой живу. Родители-то народили да и подались аж в Сибирь, а я воспитала. И она, внучка то, х_о_р_о_ш_о меня любит, всем сердцем к_о м_н_е. Степановна изливала душу сама перед собой, обращаясь к Биму. Так иногда люди, если некому сказать, обращаются к собаке, к любимой лошади или кормилице корове. Собаки же выдающегося ума очень хорошо отличают несчастного человека и всегда выражают сочувствие. А тут обоюдно: Степановна явно жалуется ему, а Бим горюет, страдает оттого, что люди в белых халатах унесли друга ведь все неприятности дня всего лишь немного отвлекли боль Бима, сейчас же она вновь возникла с еще большей силой. Он отличил в речи Степановны два знакомых слова "хорошо" и "ко мне", сказанных с грустной теплотой. Конечно же, Бим приблизился к ней вплотную и положил голову на колени, а Степановна приложила платок к глазам. Даша вернулась со свертком. Бим тихо подошел, лег животом на пол, положил одну лапу на ее туфлю, а голову - на другую лапу. Так он сказал: "Спасибо тебе". Даша достала из бумаги две котлеты, две картофелины и положила их в миску: - Возьми. Бим не стал есть, хотя третьи сутки у него не было во рту ни крохи. Даша легонько трепала его за холку и ласково говорила: - Возьми, Бим, возьми. Голос у Даши мягкий, душевный, тихий и, казалось, спокойный, руки теплые и нежные, ласковые. Но Бим отвернулся от котлет. Даша открыла рот Бима и втолкнула туда котлету. Бим подержал, подержал ее во рту, удивленно глядя на Дашу, а котлета тем временем проглотилась сама. Так произошло и со второй. С картошкой - то же. - Его надо кормить насильно, - сказала Даша Степановне. - Он тоскует о хозяине, потому и не ест. - Да что ты! - удивилась Степановна. - Собака сама себе найдет. Сколько их бродит, а едят же. - Что же делать? - спросила Даша у Бима. - Ты ведь так пропадешь. - Не пропадет, - уверенно сказала Степановна. - Такая умная собака не пропадет. Раз в день буду варить ему кулеш. Что ж поделаешь? Живность. Даша о чем-то задумалась, потом сняла ошейник. - Пока я не принесу ошейник, не выпускайте Бима. Завтра часам к десяти утра приду... А где же теперь И_в_а_н И_в_а_н_ы_ч? - спросила она у Степановны. Бим встрепенулся: о нем! - Увезли самолетом в Москву. Операция на сердце сложная. О_с_к_о_л_о_к_-_т_о рядом. Бим - весь внимание: "осколок", опять "осколок". Слово это звучит горем. Но раз они говорят про Ивана Иваныча, значит, где-то должен быть. Надо искать. Искать! Даша ушла. Степановна - тоже. Бим снова остался один коротать ночь. Теперь он нет-нет да и вздремнет, но только на несколько минут. И каждый раз он видел во сне Ивана Иваныча - дома или на охоте. И тогда он вскакивал, осматривался, ходил по комнате, нюхал по углам, прислушивался к тишине и вновь ложился у двери. Очень сильно болел рубец от хворостины, но это было ничто в сравнении с большим горем и неизвестностью. Ждать. Ждать. Стиснуть зубы и ждать. 7. ПОИСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ В это утро Бим чуть не плакал. Солнце уже выше окна, а никто не идет. Он прислушивался к шагам жильцов подъезда, проходивших мимо его двери с верхних этажей или поднимавшихся снизу. Все шаги знакомые, а е_г_о нет и нет. Наконец точно услышал туфельки Даши. Она! Бим голосом подал о себе знать. Его крик в переводе на человеческий язык означал: "Я тебя слышу, Даша!" - Сейчас, сейчас, - откликнулась та и позвонила Степановне. Обе они вошли к Биму. С каждой он поздоровался, затем бросился к двери, стал там, повернув голову к женщинам, и потребовал, просяще повиливая хвостом: "Открывайте. Надо искать". Даша надела на него ошейник, на котором теперь во всю ширину был прочно закреплен латунный жетон-пластинка с выгравированной надписью: "Зовут его Бим. Он ждет хозяина. Хорошо знает свой дом. Живет в квартире. Не обижайте его, люди". Даша прочитала надпись Степановне. - Какая же ты добрая душа! - всплеснула руками Степановна. - Любишь, значит, собак? Даша погладила Бима и ответила необычно: - Муж бросил. Мальчик умер... А мне тридцать лет. Жила на квартире. Уезжаю. - Одинокая. Ой ты, моя желанная! - запричитала Степановна. - Да ведь это же... Но Даша отрубила: - Пойду. - А у двери добавила: - Пока не выпускайте Бима - не убежал бы за мной. Бим попробовал протиснуться в дверь вместе с Дашей, но она оттеснила его и вышла со Степановной. Не более как через час Бим заскулил, потом и завыл с тоски в голос, так завыл, как про это говорят люди: "Хочется завыть собакой". Степановна выпустила его (Даша теперь далеко): - Ну, иди, иди. Вечером кулеша наготовлю. Бим даже и не обратил внимания ни на ее слова, ни на ее глаза, а шемером скатился вниз и - во двор. Челноком просновал по двору, вышел на улицу, чуть постоял, будто подумал, а затем стал читать запахи, строку за строкой, не обращая внимания даже на те деревья, где стояли росписи собратьев и читать которые обязана каждая уважающая себя собака. За весь день Бим не обнаружил никаких признаков Ивана Иваныча. А перед вечером, как бы на всякий случай, забрел в молодой парк вновь отстроенного района города. Там четверо мальчишек гоняли мяч. Он посидел малость, проверил окружающее, насколько хватал нос, и хотел было уходить, но мальчик лет двенадцати отделился от играющих, приблизился к Биму и с любопытством смотрел на него. - Ты чей? - спросил он, будто Бим смог бы ответить на вопрос. Бим, во первых, поздоровался: повилял хвостом, но с грустинкой, склонив голову сначала на одну сторону, потом на другую. Это, кроме того, означало и вопрос: "А ты - что за человек?" Мальчик понял, что собака ему пока не доверяет полностью, и смело подошел, протянул руку: - Здравствуй, Черное Ухо. Когда Бим подал лапу, мальчик крикнул: - Ребята! Сюда, сюда! Те подбежали, но остановились все же на отшибе. - Смотрите, какие умные глаза! - восхищался первый мальчик. - А может, он ученый? - спросил резонно пухленький карапуз. - Толя, Толька, ты скажи ему чего нибудь - поймет иль не поймет? Третий, более взрослый, чем остальные, авторитетно заявил: - Ученая. Видишь, табличка не шее. - И вовсе не ученая, - возразил худенький мальчишка. - Она не была бы такая тощая и унылая. Бим и в самом деле страшно похудел без Ивана Иваныча и потерял уже былой вид: живот подтянуло, нечесаная шерсть свалялась на штанах и помутнела на спине. Толик прикоснулся ко лбу Бима, а он осмотрел всех и выразил теперь полное доверие. После этого все поочередно гладили Бима, и он не возражал. Отношения сразу же сложились добрые, а в атмосфере полного взаимопонимания всегда недалеко и до сердечной дружбы. Толик вслух прочитал написанное на латунной табличке: - Он - Бим! Один живет в квартире! Ребята, он есть хочет. А ну по домам и - сюда: тащите кто что может. Бим остался с Толиком, а ребятишки разбежались. Теперь мальчик сел на скамейку, а Бим лег у его ног и глубоко вздохнул. - Плохо тебе, наверно, Бим? - спросил Толик, поглаживая голову собаки. - Где же твой хозяин? Бим уткнулся носом в ботинок и так лежал. Вскоре появились один за другим те ребятишки. Пухленький принеси пирожок, взрослый - кусок колбасы, худенький - два блинчика. Все это они положили перед Бимом, но он даже и не понюхал. - Он больной, - сказал худенький. - Может, даже и заразный, - и попятился от Бима. Пухленький зачем-то вытер руки о штанишки и тоже отошел. Взрослый потер колбасой нос Бима и закричал уверенно: - Не будет. Не хочет. - Мама говорила - все собаки заразные, - все опасался пухленький, - а эта и вовсе больная. - Ну и уходи, - сердито буркнул Толик. - Чтоб я тебя тут не видел... "Заразная"... Заразных ловят собачатники, а эта - вон с какой табличкой. Рассудительное доказательство подействовало: ребятишки вновь окружили Бима. Толик потянул за ошейник вверх. Бим сел. Толик завернул у него мягкую губу и увидел щелку в глубине челюсти, где кончаются зубы отломил кусочек колбасы и засунул в эту щелку - Бим проглотил. Еще кусочек - и еще проглотил. Так покончили с колбасой под общее одобрение присутствующих. Все наблюдали сосредоточенно, а пухленький с каждым глотком Бима тоже глотал, хотя во рту ничего не было: он как бы помогал Биму. Кусочки пирожка никак нельзя было втолкнуть - они рассыпались, тогда Бим наконец взял пирожок сам, лег на живот, положил пирожок на лапы, посмотрел на него и съел. Сделал он так явно из уважения к Толику. У него такие ласковые руки и такой мягкий, даже чуть грустный взгляд, и так он жалеет Бима, что тот не устоял против теплоты душевной. Бим и раньше относился к детям особо, а теперь он окончательно уверился, что маленькие люди все хорошие, а большие бывают разные, бывают и плохие. Он, конечно, не мог знать, что маленькие люди потом становятся большими и тоже разными, но это - не собачье дело рассуждать, как и почему из маленьких хороших вырастают большие плохие люди, такие, как тетка или курносый. Он просто-напросто съел пирожок для Толика, и все. От этого ему стало легче, потому он не отказался и от блинчиков. И кроме того, за неделю Бим ел всего лишь второй раз. Первый после трапезы Бима заговорил Толик: - Попробуем узнать, что он может делать. Худенький сказал: - В цирке, если прыгать, кричать "ап!". Бим привстал и внимательно посмотрел на мальчика, будто спрашивал: "Через что - ап?!" Двое из них взялись за концы пояска, а Толик скомандовал: - Бим! Ап! Бим легко перепрыгнул через наивный барьер. Все были в восторге. Пухленький приказал четко: - Лежать! Бим лег (пожалуйста, для вас - с удовольствием!). - Сидеть, - попросил Толик. (Бим сел.) - Подай! - И бросил фуражку. Бим принес и фуражку. Толик обнял его от восхищения, а Бим со своей стороны в долгу не остался и лизнул его прямо в щеку. Конечно же, Биму стало куда легче с этими маленькими человечками. Но тут-то и подошел дядька, поигрывая палочкой тростью, подошел так тихо, что ребята и не заметили, его, пока он не задал вопрос: - Чья собака? С виду он был важный, в серой узкополой шляпе, при сером бантике вместо галстука, в сером пиджаке, серо-белых брюках, с короткой серой бородой, в очках. Он, не спуская глаз с Бима, повторил: - Так чья же собачка, дети? В два голоса одновременно ответили взрослый мальчик и Толик. - Ничья, - сказал один наивно. - Моя, - настороженно сказал Толик. - В эту минуту моя. Толик не раз видел серого дядьку: он важно прогуливался вокруг парка в одиночку. Как-то раз даже вел с собой собаку, которая упиралась и не хотела идти. А однажды подошел к ребятишкам и зудел им, что они и играть то не умеют, как прежде, и вежливости у них нет, и воспитывают их неправильно, не так, как прежде, и что за них люди воевали даже еще в гражданскую, за вот этих, таких, а они не ценят и ничего не умеют, и что все это стыдно. В тот далекий день, когда серый поучал их, Толику было девять лет. Теперь же двенадцать. Но дядьку этого он помнил. Сейчас Толик сидел, обняв Бима, и сказал "моя". - Ну, так как же: ничья или его - спросил дядька, обращаясь ко всем и указывая на Толика. - На ней вон табличка есть, - вмешался пухленький не в добрый час. Серый подошел к Биму, потрепал ухо и стал читать на ошейнике. Бим тотчас почуял, совершенно точно: от серого пахнет собаками, пахнет как-то отдаленно, многодневно, но пахнет. Он посмотрел ему в глаза и немедленно, тут же не поверил - ни в голос, ни в взгляд, даже и не в запахи. Не может быть, чтобы человек просто так вобрал в себя далекие запахи разных собак. Бим прижался к Толику, пытаясь отцепиться от серого, но тот не отпускал. - Нельзя лгать, мальчик, - укорил он Толика. - По табличке - не твоя собака. Стыдно, мальчик. Тебя что, родители так приучили говорить неправду? Какой же ты будешь, когда вырастешь? Эх-хе-хе! - Он вынул из кармана поводок и пристегнул к ошейнику. Толик схватил за поводок и крикнул: - Не троньте! Не дам! Серый отвел его руку. - Я обязан доставить собаку по месту назначения. А может быть, придется протокол составить. ("Он так и сказал "протокол".) Возможно, его хозяина алкоголь заел. (Так и произнес - "алкоголь".) Если так, тогда надо собаку изъять. Должность моя такая - делать все по честному, по человеческому. Так-то. Найду его квартиру, проверю - правильно ли. - А табличке не доверяете? - укоризненно и почти плача спросил Толик. - Доверяю, мальчики, доверяю полностью. Но... - Он поднял палец вверх и поучительно произнес, почти торжественно: - Доверяй, но проверяй! - и повел Бима. Бим упирался, оглядывался на Толика, видел, как тот заплакал от обиды, но - что поделаешь! - потом пошел-таки за серым, поджав хвост и глядя в землю, сам на себя не похожий. Всем видом своим он говорил: "Такая уж наша собачья жизнь, когда нигде нет хозяина". Тут бы и всего дела - укусить бы за ляжку и бежать, но Бим - собака интеллигентная: веди, куда ведешь. Шли они по улице, на которой стояли новые дома. Все новые. Все серые и настолько одинаковые, что даже Бим мог бы в них заблудиться. В одном из домов-близнецов поднялись на третий этаж, при этом Бим заметил, что и двери все одинаковые. Открыла им женщина в сером платье: - Опять привел? Да господи боже мой! - Не гудеть! - строго оборвал серый. Он снял с Бима ошейник и показал: - На, смотри. - Женщина разбирала, надев очки, а он продолжал: - Понятия нет. Во всей республике я - единственный коллекционер собачьих знаков. А эта табличка - вещь! Пятисотый знак! Ничего не было понятного для Бима, ровным счетом ничего, никаких знакомых слов, никаких понятных жестов - ничего. Вот серый пошел из прихожей в комнату, с ошейником в руках. Оттуда позвал: - Бим, ко мне! Бим подумал подумал и осторожно вошел. В комнате осмотрелся, не подходя к серому, а так - сидя у двери. На чистой стене висели доски, обшитые бархатом, а на них рядами висели собачьи знаки: номерки, жетоны, медали серые и медали желтые, несколько красивых поводков и ошейников, несколько усовершенствованных намордников и другие доспехи собачьего обихода, даже капроновая петля для удушения, смысла которой Бим, конечно, не понимал. Где ее раздобыл владелец коллекции, понять невозможно даже и человеку, а для Бима она была обыкновенной веревкой, не больше. Бим смотрел внимательно, как серый повертел в руках его ошейник, плоскогубчиками снял табличку и прикрепил в середине одной из досок на бархат так же поступил и с номерком, а затем надел ошейник на Бима и сказал: - Ты - собака хорошая. Точно так же говорил когда-то хозяин, но теперь Бим не поверил. Он вышел в прихожую и стал у двери, говоря: "Выпускай! Мне тут делать нечего". - Уж выпусти, - сказала женщина. - Чего сюда-то припер его? Снял бы на улице. - Нельзя было - пацаны привязались. И сейчас нельзя: увидят они - без таблички, могут довести до сведения... Так что пусть ночует до зари. Лежать! - приказал он Биму. Бим лег у двери: ничего не поделаешь! И опять же: стоило ему завыть в голос, заметаться по квартире, наброситься на серого, и все! Выпустил бы. Но Бим умеет ждать. Да и устал он, обессилел так, что даже у чужой двери на некоторое время задремал, хотя и тревожным сном. То была первая ночь, когда Бим не пришел домой, в свою квартиру. Он это почувствовал, когда очнулся от дремоты, и не сразу сообразил, где находится. А сообразивши, затосковал. Он же снова видел во сне Ивана Ивановича каждый раз, как только засыпал, видел его, а проснувшись, ощущал еще теплоту его рук, знакомых с малого щенячьего возраста. Где он, мой хороший и добрый друг? Где? Тоска невыносимая. Одиночество тяжкое, и никуда от него не денешься. А тут еще серый человек храпит, как заяц под борзой. И пахнет от всех этих бархатных досок умершими собаками. Тоска. И Бим заскулил. Потом чуть взлаял дважды, тоже с легким подвывом, как гончая, когда она добирает след зайца по вчерашней жировке. И наконец не выдержал - взвыл протяжно. "Ох-хо-хо-ой! Ой-ой, лю-ди-и, - плакал он. - Тяжко мне, ой тяжко без друга. Отпустите вы меня, отпустите искать его. Ой-ой-ой, лю-юди-и, ой!" Серый вскочил, включил свет и стал молотить Бима палкой и шипеть: - Молчи, молчи, выродок! Соседи слышат. На тебе! На тебе! Бим уклонялся от ударов, инстинктивно оберегая голову, и стонал, как человек: "Ох... Ах-х... Ах-хр-р... Ох..." Но злой человек изловчился таки и саданул по голове. Бим на несколько секунд потерял сознание, задрыгав лапами, но быстро опомнился, отскочил от двери, уперся задом в угол и оскалил зубы. Впервые оскалил. Серый попятился от Бима: - Ишь ты! Укусит еще, черт... - и распахнул дверь. Но Бим не верил даже и в то, что дверь действительно открыта, не верил и тогда, когда серый говорил: - Ступай, ступай. Поди, Бим, гуляй. Иди, собачка, иди. Не верил он этому ласковому, вкрадчивому тону, этой лести и заискиванию после побоев. О, лесть после побоев - новое открытие Бима в его жизни. Тетка и курносый - люди просто нехорошие. А вот этот... Этого Бим уже ненавидел. Ненавидел! Бим начинал терять веру в человека. Да, именно так. Бим вытянул шею, оскалил зубы и... Пошел на серого, тихо, но решительно, медленно, но уверенно. Серый прижался к стене: - Ты что?! Ты что?! Женщина в ночной рубахе орала на серого: - Допрыгался! Укуси-ит! Бим увидел, что страшный дядька испугался его, что он его до страсти боится. От этого Бим укрепился в решимости: прыгнул, цапнул увернувшегося врага за мягкое место и выскочил в распахнутую дверь. Бим бежал и ощущал во рту вкус человеческого мяса от задницы, которую он возненавидел всем существом. Нет, Бим не считал себя несчастным и жалким, наоборот, сейчас он был храбрым, а храбрость всегда совмещается с гордостью и чувством собственного достоинства - даже у хорька. В предрассветной мути бежал Бим по улице, хотя и в своем ошейнике, но уже без номерка "24". Сначала он впопыхах направился не туда, то есть не в город, а из города (дальше домов не было). Он вернулся обратно и попал в тот же лабиринт одинаковых домов. Кружил, кружил, петлял, петлял да и попал к тому же дому, из которого выскочил. Тут уж он заспешил в нужном направлении, чему помогло совершенно закономерное обстоятельство, мало известное людям: вчера, когда его вели здесь, он уловил на одном углу роспись какого-то собрата, на другом углу - второго, теперь же, пробежав от знакомого по этому признаку угла до следующего, он и взял нужный ориентир. Поистине нужно отличное чутье, чтобы не только найти здесь дом, но и выбраться отсюда. Бим обладал отличным чутьем и замечательной сметкой. Уже засветло он прибежал к своему дому, поднялся к своей родной двери, поцарапался. Ответа не было. Еще поцарапался - то же самое: тишина. Главное, у двери не было следов Ивана Ивановича. И еще слишком рано, чтобы Степановна услышала в зоревом сне позывные Бима. Он посидел у двери в задумчивости. Болело все от побоев, стучало в голове и сильно тошнило, сил не было. Но он все же пошел. Искать пошел своего друга. Да и кто же, кроме Бима, будет его искать? По городу бежала с виду унылая собака, но преданная, верная и смелая. 8. СЛУЧАЙ НА СТРЕЛКЕ Дни шли за днями. Бим их уже не замечал. Он регулярно обследовал город и узнал его во всех подробностях. Теперь он ходил по заранее намеченному маршруту. Если бы люди догадались, то они могли бы проверять по Биму свои часы. Появись он у парка - пять утра, у вокзала - шесть, у завода - половина восьмого, на проспекте - двенадцать, на левобережье - четыре часа дня и так далее. Завелись и новые знакомые среди людей. Бим установил, что большинство из них - добрые, но такие шли по улицам молча, а нехорошие всегда много болтали. Нашел и людей, пахнущих маслом и железом (раньше он встречал их поодиночке). Эти ежедневно, около восьми утра, текли сплошным потоком в ворота, потом в двери будки. Здесь они были говорливы, как грачи, так что разобрать, пожалуй, ничего нельзя, да это, впрочем и не интересовало Бима. Он садился в стороне от потока и смотрел, и ждал. - Эй, Черное Ухо! Привет! - здоровался каждое утро паренек в синем комбинезоне и выкладывал перед Бимом припасенный сверток с едой. - Жив, курилка? Здравствуй! - и подавал Биму свою добрую человеческую лапу, грубую, но теплую. Иные молча протягивали ему ладонь, здоровались и спешили дальше. Никто ни разу здесь не обидел Бима. Теперь Бим мало-помалу научился различать людей по сортам. Вот, например, часто попадается ему на пути белая бабочка, ноги - бутылками, всегда такая довольная, добрая, на лице счастье, но, встречаясь с Бимом, она фыркала кошкой, плевалась, поднимала сумку с продуктами на уровень пышной груди и каждый раз твердила одно и то же: - Фу, какая гадость! Неужели нельзя подушить всех собак, чтобы не трепали нервы? Вот вам, пожалуйста: "Моя милиция меня бережет". Как же! Уберегут... А тут каждый кобель среди бела дня запросто может спустить с тебя юбку. А что милиция? Милиции мы - пятая нога собаке. Ввиду того, что она часто повторяла одно и то же, Бим, по простоте собачьей, почел, что бабочку так и зовут - пятая нога. Но он знал точно: к этой подходить нельзя. Мало ли что он не понимал ее слов, кроме ее же клички, зато он слышал и видел, потому и взял за правило: к таким - ни шагу, не связываться. Потом он как-то стал (чутьем, что ли?) определять, кого надо обходить и сторониться. Добрых было огромное большинство, злых - единицы, но все добрые боялись злых. Бим же - нет, не боялся, но ему было тоже не до них. Познание человеков расширялось и углублялось, а с собачьей точки зрения, он уже не казался каким-то вылощенным дилетантом и идеалистом, готовым вилять хвостом каждому прохожему. Бим за короткое время стал худущим, но серьезным псом, и у него была цель жизни - искать и ждать. И вот однажды ранним утром, проверяя запахи одного из тротуаров, он опешил от радости. Он остановился, фыркнул и побежал, как бешеная собака, ничего не разбирая и не видя впереди. Но так могло показаться со стороны, а на самом деле он бежал по свежему следу: здесь прошла Даша! Она только только что была тут. След привел его к вокзалу. Пройти в помещение не было никакой возможности: люди, люди и люди без конца даже на улице, у какого-то окошка, они мяли друг друга, кричали, пыхтели, вопили, будто гончие приспели до зайца и рвут его в клочья, не слушаясь ни арапника, ни рога. В такой обстановке оказалось невозможным уловить след Даши - след пропал. Тогда Бим дал круг по над вокзалом и вышел на перрон. Здесь люди стояли группами около дверей длинных домиков на колесах, не рычали, не толкались, а, наоборот, обнимались, целовались и даже плясали в одном месте, у двери домика. Никому не было дела до Бима, потому он свободно сновал челноком под ногами и сосредоточенно вчитывался в перрон. И вдруг у одной из дверей пахнуло Дашей. Бим потянул к порогам, но женщина с большим жетоном на груди отогнала его. Однако Бим не сдавался: он стал пронюхивать окна и всматриваться в них. Потом заметил, что последним вошли в домик две женщины в белых халатах. Он бросился было к ним, но домики потихоньку поехали. Бим кинулся к окнам. В его собачьем уме возникли совершенно, казалось, правильные заключения: Даша там, люди в белых халатах там, значит, Иван Иванович может быть там тоже. Может! Не увезли ли его люди в белых халатах? И Бим, бедный Бим, теперь уже несчастный Бим, сначала легко бежал вровень с домиками, заглядывая в окно. Тут-то и увидела его Даша. - Бим! Би-им!! - закричала она. - Милый Бим! Пришел проводить! Мой добрый Бим! Би-и-м! Би-и... Голос ее становился все тише и тише. Домик убегал. А Бим, как ни старался, как ни напрягался изо всех сил, все отставал и отставал. Потом он бежал некоторое время за последним домиком, до тех пор, пока тот не скрылся из виду, бежал и дальше, по той же дороге, потому что она никуда не сворачивала. Долго бежал. И наконец, еле переводя дух, пал между рельсами, вытянув все четыре лапы, задыхаясь и тихонько скуля. Надежды не оставалось никакой. Не хотелось никуда идти, да он и не смог бы, ничего не хотелось, даже жить не хотелось. Когда собаки теряют надежду, они умирают естественно - тихо, без ропота, в страданиях, не известных миру. Не дело Бима и не в его способностях понять, что если бы не было надежды совсем, ни одной капли на земле, то все люди тоже умерли бы от отчаяния. Для Бима все было проще: очень больно внутри, а друга нет, и все тут. Как лебедь умирает после потери любимой, взмывая вверх и бросаясь оттуда камнем, как журавль, потеряв родную и единственную журавлиху, вытягивается плашмя, распластав крылья, и кричит, кричит, прося у луны смерти так тогда и Бим: лежал, видел в бреду единственного и незаменимого друга и готов был ко всему, даже не сознавая этой готовности. Но он теперь молчал. Нет на земле ни единого человека, который слышал бы, как умирает собака. Собаки умирают молча. Ах, если бы Биму сейчас несколько глотков воды! А так, наверно, он не встал бы никогда, если бы... Подошла женщина. Она была в ватном пиджаке и ватных же брюках, голова повязана платком. Сильная, большая женщина. Видимо, она сперва подумала, что Бим уже мертв, - наклонилась над ним, став на колени, и прислушалась: Бим еще дышал. Он настолько ослабел со времени прощания с другом, что ему, конечно, нельзя было устраивать такой прогон, какой он совершил за поездом, - это безрассудно. Но разве имеет значение в таких случаях разум, даже у человека! Женщина взяла в ладони голову Бима и приподняла: - Что с тобой, собачка? Ты что, Черное Ухо? За кем же ты так бежал, горемыка? У этой грубоватой на вид женщины был теплый и спокойный голос. Она спустилась под откос, принесла в брезентовой рукавице воды, снова приподняла голову Бима и поднесла рукавицу, смочив ему нос. Бим лизнул воду. Потом, в бессилии закачав головой, вытянул шею, лизнул еще раз. И стал лакать. Женщина гладила его по спине. Она поняла все: кто-то любимый уехал навсегда, а это страшно, тяжко до жути - провожать навсегда, это все равно что хоронить живого. Она каялась Биму: - Я вот - тоже. И отца, и мужа провожала на войну... Видишь, Черное Ухо, старая стала... А все не забуду... Я тоже бежала за поездом... И тоже упала... И просила себе смерти... Пей, мой хороший, пей, горемыка... Бим выпил из рукавицы почти всю воду. Теперь он посмотрел женщине в глаза и сразу же поверил: хороший человек. И лизал, лизал ее грубые, в трещинах, руки, слизывая капельки, падающие из глаз. Так второй раз в жизни Бим узнал вкус слез человека: первый раз - горошинки хозяина, теперь вот эти, прозрачные, блестящие на солнышке, густо просоленные неизбывным горем. Женщина взяла его на руки и снесла с полотна дороги под откос. - Лежи, Черное Ухо. Лежи. Я приду, - и пошла туда, где несколько женщин копались на путях. Бим смотрел ей вслед мутными глазами. Но потом с огромным усилием приподнялся и, шатаясь, медленно побрел за нею. Та оглянулась, подождала его. Он приплелся и лег перед нею. - Хозяин бросил? - спросила она. - Уехал? Бим вздохнул. И она поняла. Подошли они к той группе работающих. Все здесь были женщины, одеты так же, как и хороший человек, а сбоку стоял мужчина, в треухе на затылке и с трубкой в зубах. Он спросил сердито: - За собакой увязалась, Матрена? А кто будет работать? Эх ты, Матрена, Матрена... Одно слово - Матрена, - и тыкал пальцем в ее сторону. Бим уловил: хороший человек - это Матрена. Она приказала ему лежать у обочины, а сама взяла какие-то огромные клещи и вцепилась ими в шпалу вместе с другими женщинами. - Раз-два, взяли! - рявкнул мужчина. - Еще разик! Еще раз! - орал он подбоченясь и даже гордо. На каждый его крик женщины отвечали дружными рывками так, что бревно подчинялось и ползло за ними, зажатое со всех сторон клещами. При каждом таком рывке лица женщин напрягались до красноты, а у одной из них, худосочной и квелой, наоборот, лицо бледнело и даже синело. Эту Матрена отстранила рукой и сказала ей так, как когда-то говорил хозяин Биму, отгоняя его: - У_й_д_и! Отдохни, а то богу душу отдашь. - И к мужчине: - Ну, кричи, что ль, антихрист! - Раз-два, взяли! - гаркнул тот и, поправив треух, стал выводить как бы с огромным трудом: - Ой, бабочки, еще раз! Муж уехал на Кавказ! Не доехал до Кавказа! Оженился там, зараза! Стоп! Ложи струмент! Слово "зараза" Бим уже слышал от курносого дядьки: плохое слово. Других слов он не понял. А женщины положили в сторону клещи, взяли железные клинья и стали забивать их тяжелыми и длинными молотками. Матрена легко, вроде бы играючи, вколачивала штырь тремя ударами, а квелая при каждом ударе охала, стонала: - Ах-ха! Ох-ха! - Давай, давай! - покрикивал зараза, набивая трубку. - Давай, давай, Аксинья! - Он приблизился к женщине: - С потягом бей, с потягом на себя - легче пойдет. Анисья - это квелая. Она дольше других возилась с каждым клином и в конце концов оказалась на отшибе. Странное для женщин произошло тут событие и непонятное: Бим подошел к Анисье расслабленной походкой и тоже, как Матрене, полизал горькие брезентовые рукавицы. Все приостановили работу и с удивлением смотрели на Бима. Потом они, по приказу заразы, сели все под кустами и обедали, каждая из своего узелка. И покормили Бима. Он ел. Теперь он уже брал пищу из рук хороших людей. Это было его спасением. К вечеру он забеспокоился: подходил к Матрене, садился, вяло семенил передними лапами, смотрел ей в лицо, снова отходил, ложился, но вскоре опять подходил и снова отдалялся. - Уйти хочешь, Черное Ухо, - догадалась Матрена. - Ну, иди, ступай, Черное Ухо. Куда же я тебя дену? Некуда. Иди. Бим попрощался и пошел, медленно, шагом, не по-собачьи пошел вдоль железной дороги обратно. Дорога есть дорога, она указывает, куда идти, - никогда не собьешься, если взял правильное направление. Только вот все тело мучительно ныло от вчерашних побоев серого, трудно было дышать на ходу, но - что поделаешь! - идти надо, благо он подкрепился у добрых женщин, да и тропинка по бровке была гладкой и ровной. Постепенно втянувшись, он легонько и затрусил. Как же живучи собаки и отходчивы! Если посмотреть со стороны, ничего особенного в этом не было: по полотну железной дороги семенила хворая собака. И только. Ближе к городу из одного пути стало два: еще пара железных непрерывных полос потянулась рядом. Потом их стало три. Недалеко от будочки неожиданно заморгали поочередно два красных глаза: левый, правый, левый, правый - метались из стороны в сторону. Красное для всех зверей неприятно. Волк, например, не в силах даже перепрыгнуть линию красных флажков, а лисица, обложенная ими, остается в кольце на двое трое суток и больше. Так что Бим решил обойти громадные красные живые глаза. Он сошел на третью линию рельсов, остановился, вглядываясь в моргающее красное, еще не решаясь идти дальше. И вдруг под ногами что-то скрежетнуло... Бим взвыл от страшной боли, но никак не мог оторвать лапу от рельсов: на стрелке лапа попала в могучие тиски. Из воя Бима и можно было понять только одно: "Ой, больно! Помоги-ите-е!" Людей поблизости нет. Люди не виноваты. Отгрызть собственную лапу, как это делает иногда волк в капкане, собака не может, она ж_д_е_т помощи, она н_а_д_е_е_т_с_я на помощь человека. Но что это? Два огромных ярких белых глаза осветили путь и самого Бима, они ослепили его, надвигаясь медленно и неумолимо. Бим сжался в комок от боли и страха. И замолчал в предчувствии напасти. Но гремящее существо с такими глазами остановилось шагах в тридцати, а в зону света впрыгнул из темноты человек и подбежал к Биму. Потом, сразу же, появился и второй. - Как же ты попал, бедняга? - спросил первый. - Что же делать? - спросил у первого второй. От них пахло почти так же, как от шоферов, оба были в фуражках с большими медалями. - За остановку нам влетит, хоть мы и рядом со станцией, - сказал первый. - Теперь все равно, - отозвался второй и пошел в будочку. Наш бедный Бим понял по интонации (не по словам): это его спасители. Он слышал, как пронзительно зазвонил в будочке звонок, а через минуту тиски отпустили лапу. Но Бим не двигался, он оцепенел. Тогда его взял человек и отнес за линию дороги. Там Бим закрутился волчком на месте, зализывая раздавленные пальцы. И однако (до чего же собаки наблюдательны!) он слышал говор из окон и дверей поезда теперь, не ослепленный светом, он видел поезд из темноты сбоку разные голоса повторяли слова "собака" и "охотничья", слова очень понятные. Бим был благодарен хорошим, добрым людям. Вот так. Где-то кто-то перевел стрелку той дороги, по которой доверительно шел Бим. И никакому "кто-то" нет теперь дела до того, что какой-то собаке защемило ногу и она стала калекой. Как бы там ни было, но теперь он уже никогда не пойдет по железной дороге: это он понял так же, как понял еще в юности, что там, где бегут автомобили, ходить нельзя. Бим попрыгал на трех ногах, измученный, изуродованный. Он часто останавливался и лизал онемелые и уже припухшие пальцы больной лапы, кровь постепенно утихла, а он все лизал и лизал до тех пор, пока каждый бесформенный палец не стал идеально чистым. Это было очень больно, но другого выхода не было: каждая собака это знает: больно, но терпи, больно, а ты лижи, больно, но молчи. ...К родной двери он прихромал далеко за полночь. Нет! Опять нет следов Ивана Иваныча. Бим хотел поцарапаться в дверь, как и обычно, но, оказалось, нельзя: с больной ногой невозможно не только встать на задние лапы, но даже и сесть, - только стоять на трех ногах или лежать плашмя. Тогда он уткнулся носом в угол двери и проверил запахи внутри: хозяина не было. Значит, уехал совсем. Так он стоял долго, как бы поддерживая головой ослабевшее тело. Затем подошел к двери Степановны и громко, коротко, в отчаянии сказал: "Гав!" (Я тут.) Степановна ахнула: - Ах, боже ж ты мой! Да где же тебя так-то? - Открыла дверь, впустила и вошла с ним в его квартиру. - Ой ты собака, собака, несчастная собака, что же мне с тобой делать-то теперь? И что скажет И_в_а_н И_в_а_н_ы_ч? Бим только было лег посреди комнаты, вытянув ноги, но... Как так? "Иван Иваныч"? Бим поднял голову, повернул ее с усилием к Степановне и смотрел, смотрел на нее, не спуская глаз, он явно спрашивал: "Иван Иваныч? Где?" Степановна не умела обращаться с собаками, не знала, как кормить и ухаживать, она, однако, умела жалеть. Может быть, чувство жалости и помогло ей теперь понять Бима, догадаться, что слова "Иван Иваныч" пробудили в больной собаке проблеск надежды. - Да, да, Иван Иваныч, - подтвердила она. - Подожди-ка: я сейчас приду. - Торопливо выйдя, она сразу же и вернулась с письмом в руках, поднесла его к носу Бима: - Видишь вот? Письмо прислал Иван Иваныч. Бим, бедный Бим, умиравший и воскресший, раздавленный и спасенный, больной и без капли надежды, Бим задрожал. Он уткнул нос в письмо, потом прошелся ноздрями по краям: да, да, да... Вот о н сильно провел пальцами по конверту туда сюда... Когда Степановна подняла конверт с пола и вынула из него письмо, Бим с усилием встал и потянулся к ней. Теперь она достала из того же конверта совершенно чистый лист бумаги и положила его перед Бимом. Он завилял хвостом: здесь написан запах пальцев Ивана Иваныча, да, это он нарочито тер пальцами. - Тебе прислал-то, - сказала Степановна. - Так и пишет: дайте Биму этот чистый лист. - Она близко указывала на бумагу, приговаривая: - Иван Иваныч... Иван Иваныч... Бим вдруг расслабленно опустился на пол и вытянулся, положив голову на лист. Из глаз его покатились слезы. Бим плакал первый раз в жизни. Это были слезы надежды, счастливые слезы, скажу я вам, лучшие в мире слезы, не хуже, чем слезы радости встреч и счастья. ...Дай-то бог, дорогой читатель! Но верь мне: сеттер умеет смеяться и плакать. ...Степановна начинала понимать собаку, но она поняла и то, что ей не справиться, не осилить одной, не может. Долго она сидела около Бима и думала о своей жизни. И так ей захотелось в деревню, где она родилась и выросла, так стало тоскливо в этих каменных клетках, где люди годами не знают друг друга, живя в одном доме, даже в одном подъезде. Но все же догадалась она дать Биму воды. ой как надо было ему воды! Он, чуть привстав, пил жадно, теряя капли на пол, а потом снова лег в том же положении. Бим закрыл глаза, казалось, забылся. Уже перед рассветом Степановна вышла, так тихо, будто боялась побеспокоить тяжело больного человека. А посреди комнаты лежала всего лишь одинокая собака. Сколько Бим проспал, несколько часов, может, и сутки. Проснулся от жгучей боли в ноге. Был день, потому что светило солнце. Несмотря на боль, он понюхал листок. Запах хозяина стал слабее и дальше, но это было уже неважно. Главное в том, что он есть, где-то есть, и его надо искать. Бим встал, напился из миски и заходил по квартире на трех ногах было больно, но он ходил, ходил, ходил из комнаты в прихожую и обратно, кружил по комнате. Инстинкт ему подсказывал: если отлежал один бок, если больно, то надо ходить. Вскоре приспособился передвигаться, не причиняя боли раздавленной лапе: ее надо слегка поднимать вверх, а не волочить над полом - тогда боль меньше. Когда же Степановна принесла еду, он уже повилял ей хвостом, порадовал, а потом поел. И почему, собственно, не поесть, если появилась надежда и возникли в собачьей голове два магических слова - "искать" и "ждать". Но сколько он ни просился, сколько ни требовал, Степановна не выпускала его. (Сиди дома, ты - больной.) Но наконец и тут она уяснила, что Бим - существо живое, что ему тоже надо выйти по надобности. Она, безусловно, не знала, что были случаи, когда собаки умирали от разрыва кишечника или задыхались при запорах, если тех собак не выпускали более трех дней. А такие случаи были не раз. Большая человеческая жалость и доброта души руководили Степановной в ее жизни. Только и всего. Она прицепила поводок к ошейнику и пошла. А Бим захромал рядом. Во дворе, в дальнем углу, стояли двое: старая седая женщина и хромая худущая собака - вот такая получилась картина. Ребятишки выскакивали из подъездов, спешили в школу, но многие из них подбегали и спрашивали: - Бабушка, бабушка, почему Бим на трех ногах? Или так: - Бимка, больно тебе? Но в школу бежать надо: это большая ответственность - ходить в школу, самая первая ответственность в жизни - перед семьей, перед учителем, перед друзьями. Потому они и не задерживались, убегали. Это обстоятельство оказалось очень важным и для Степановны, и для Бима, хотя они ничего не подозревали, а просто ушли домой, когда наступило к тому время. У подъезда встретил их Палтитыч (Павел Титыч Рыдаев) и обратился к Степановне: - Такое дело, значит. Кобель этот - собака стоящая, и ее надо беречь. Раз уж хозяин дал тебе поручение, то вот тебе совет: привяжи на цепь. Обязательно. Иначе убежит. Не укараулишь. Выскочит в дверь, и - каюк. - Да разве ж можно такую умную собаку на цепь? - не очень уверенно возразила Степановна. - Что, и тебя надо воспитывать? Учти: без хозяина и без цепи кобель почует волю. И - каюк. - Да он же обозлеет, цепной сделается. - Пойми ты, темный ты человек! Обозлеет - зато жив будет. На цепь, на цепь - вот тебе и вся моя инструкция. Добра желаючи говорю: на цепь! Не подчиниться председателю домкома Степановна не могла, поэтому она купила цепочку за рубль десять и на ней выводила Бима во двор. Но дома отцепляла ее от ошейника и бросала в уголок. Хитрая бабушка Степановна - и волки сыты, и овцы целы. Впрочем, ей самой пришлось выходить с Бимом всего лишь два-три раза, причиной чего оказались необыкновенные события, развернувшиеся вокруг имени Бима. 9. МАЛЕНЬКИЙ ДРУГ, ЛОЖНЫЕ СЛУХИ, ТАЙНЫЙ ДОНОС НА БИМА. ОТСТУПЛЕНИЕ АВТОРА В школе, делясь новостями, ребятишки на первой же перемене распространили слух: есть в их дворе собака - ходила на четырех ногах, а теперь на трех, и худущая прехудущая, а была не худущая, и она была гладкая, а теперь взлохмаченная, была веселая, а теперь унылая, и зовут ее Бим. Хозяина увезли в Москву на операцию, а водит ее теперь бабушка Степановна. Слух дошел до одного из учителей методистов, тот на очередном районном собрании работников просвещения осветил это на следующий день в интересном выступлении приблизительно так: растет молодой поколение отличное, оно "приобщается к идее доброты, включающей в себя жалость, как таковую, ко всему живущему на земле". Все это он подтвердил глубоким, опять же, интересом одной школы даже к какой-то неизвестной собаке с черным ухом, хозяина которой надолго положили на операцию. Три дня подряд во всех школах района города учителя говорили детям о жалости к животным и рассказывали, как хорошо и тепло отнеслись в школе номер такой-то к собаке. Но наиболее осторожные, однако, предупреждали, что собака, в таком случае, не должна быть бешеной, чего и следует остерегаться. В школе, где учился Толик, учительница рассказывала об этом же, но просто и душевно. - Ну, подумайте, дети, вы только подумайте! - говорила она. - Какой-то жестокий человек оторвал у собаки ногу. (Так несколько изменился слух уже среди учителей: слух есть слух!) Это недостойно советского человека! А несчастная собачка с черным ухом навеки калека. - Она нашла в тетради нужную страничку и продолжала: теперь, дети, напишем сочинение, маленькое и теплое, на свободную тему: "Я люблю животных". Для свободного изложения и для того, чтобы вы чего-нибудь не напутали, вот вам планчик-вопросник. И она написала мелом на доске, глядя в тетрадку: 1. Как зовут вашу собаку? 2. Белая она, черная или какая? 3. Острые у нее уши или вислые? 4. С хвостом она или коротышкой? 5. Какой она породы, если это известно? 6. Ласковая она или злая? 7. Играешь ли ты с ней, а если играешь, то как? 8. Кусается она или нет? Если кусает, то - кого? 9. Любят ли ее папа и мама? 10. За что ты любишь собаку? 11. Как ты относишься к другим животным (куры, гуси, овцы, олени, мыши и другие)? 12. Видел ли ты когда-нибудь лося? 13. Почему корову доят, а лося нет (домашние животные и дикие)? 14. Надо ли любить животных? Толик сидел как на иголках, он не мог ничего писать. В общей тишине он спросил, не выдержав: - Анпална, а как зовут собаку с черным ухом? Учительница посмотрела в блокнот и ответила: - Бем. - Бим! - крикнул Толик, взбудоражив этим возгласом весь класс. - Отпустите меня, Анпална. Пожалуйста! Я пойду искать Бима, я его знаю - он очень добрый. Пожалуйста! - просил он жалобно, готовый в благодарности целовать руки Анпалне. - Толя! - строго обратилась к нему Анна Павловна. - Ты мешаешь другим работать. Думай и пиши сочинение. Толик сел. Он смотрел на чистый лист тетради, а видел Бима. Казалось, он сосредоточился на свободной теме вместе со всеми, но он написал только одно заглавие: "Я люблю животных". Лишь незадолго до звонка он начал быстро-быстро сочинять ответы. Даже и после звонка он на некоторое время задержался, а Анна Павловна, как обычно в таких случаях, сидела за столом и терпеливо ждала. Наконец Толик, мрачный, неизвестно чем недовольный, положил перед Анной Павловной свое сочинение. И вышел. Его работа, таким образом, была сдана самой последней, поэтому, как и всегда, Анна Павловна прочитала ее самой первой (сверху лежит). Толик точно, даже с превышением, ответил на все вопросы свободной темы. Его творчество включало даже и поэтические опыты, хотя и с явным плагиатом из популярной песенки, знакомой каждому малышу. В общем же все выглядело так: Я ЛЮБЛЮ ЖИВОТНЫХ Ее зовут Бим. Она белая с черным ухом. Уши вислые. Хвост настоящий. Порода охотничья, не овчарка. Ласковая. Играл один раз, но какой-то дядька-зуда увел, дурной старикан и неподобный ни на что. Не кусается. Мама и папа ее любить не могут, она чужая, с желтой табличкой на шее. За что люблю, не знаю, просто так. Кур, гусей, овцы, олени, мыши люблю, но мышей боюсь. Лося пока не видел, они в городе не живут. Корову доят, чтобы было молоко в магазинах и чтобы выполнялся план. ("А ведь он дефективный!" - Подумала Анна Павловна.) Лося не доят потому, что в магазинах не бывает лосинового молока и оно никому не нужно. Животных любить надо, а собака - лучший друг человека. Я сочинил песенку сейчас: И лось хорошо, И олень хорошо, И мышь хорошо, А собака лучше. Еще я заводил морских свинок, но мама сказала, они очень пахучие в квартире, нос зажимай, и отдала их чужой девочке. А Бима я все равно найду, пусть даже вы меня и не отпустите. Все равно найду, сказал найду и найду. Хоть вы Анна Павловна, мне все равно". У Анны Павловны глаза на лоб полезли: "Он же из рамок вон выскочил! Он же черт-те о чем думает. В тихом омуте..." Последнюю мысль она не стала додумывать дальше, так-как была педагогом, а просто, с сознанием долга, поставила двойку. Вот ведь как оно выходит. Анна Павловна была на хорошем счету, дети ее, похоже, любили и слушались, за исключением некоторых, без каковых, впрочем, не обходится ни в одном классе. Воспитание - штука сложная, сложнейшая, скажу я вам, потому, видно, Толик и написал такое, одно из первых своих, сочинение: просто-напросто от необъяснимой обиды и, конечно, несознательно, если иметь в виду, что о морских свинках и об Анне Павловне никаких вопросов в теме не было. Может быть, с возрастом он и поймет свою ошибку детства, но пока ему этого не сообразить. Он даже не пришел в класс после перемены. А это уже - ЧП! Толик поехал из своего нового района в другой, старый, в ту школу... И допытался таки у ребят обо всем: когда они видели Бима и где он живет. К радости своей, он узнал также, что нога вовсе не оторвана, а только висит. И пошел с ребятами в тот дом, к Биму. Он нажал кнопку звонка. Бим ответил вопросом: "Гав! (Кто там?)" - Это я - Толик! - крикнул гость. Потом услышал, как Бим, прислонив нос к щели, фыркал и втягивал воздух. - Бим, это я - Толик. Бим взвизгнул, залаял. Так он кричал: "Здравствуй, Толик!" И мальчик его понял, впервые понял фразу из собачьего языка. Степановна, услышав лай и разговор человека с собакой, вышла: - Ты чего, мальчик? - Я - к Биму. Выяснилось все без труда. Они вошли вдвоем. Толик не узнал Бима: поджарый, без живота, свалявшаяся шерсть, кособокая походка, выпирающие наружу ребра - нет, это не Бим. Но глаза, умные и полные ласки, сказали: "Я - Бим". Толик присел на корточки и дал волю собаке. Бим, обнюхивая его, лизал пиджачок, подбородок, руки и наконец положил мордаху на носок ботинка Толика. Казалось, он успокоился. Все рассказала Степановна Толику, незнакомому мальчику, все, что знала о Биме и об Иване Иваныче, но не могла только объяснить, где и кто раздавил лапу. - Судьба, - определила она. - И у каждой собаки - своя судьба. Говорила она с мальчиком спокойно, хоть и с горечью, не кичась своей старостью и не подозревая своего большого жизненного опыта, на равных. - А где табличка? - спросил Толик. - Была же. Я читал. - Была. Тебя как звать-то? - Толик. - Толик - это хорошо... Была. Кто-то снял, стало быть. Толик подумал: "Он снял, серый дядька". Но все-таки вслух не произнес, поскольку не был еще уверен в этом. - И что я с ним буду делать, господи? - спросила Степановна, глядя на Бима. - И жалко-то, и что делать - не знаю. Витинара бы ему. - Ветеринара, - поправил Толик, тоже не ощущая своего превосходства, и ответил на вопрос "что делать": я буду приходить каждый день после школы, буду его водить. Можно? Так нашелся у Бима новый маленький друг. Он ежедневно, после обеда, ехал через весь город к Биму, ходил с ним по двору, по улицам, по парку и, к удовольствию всех ребят, говорил гордо: - Собака - лучший друг человека. Смысл в этих словах был совсем иным, чем в сочинении, написанном от обиды. Но твердо решил Толик: найти того серого дядьку и поговорить начистоту. В своем новом районе он стал его подкарауливать. И так-таки встретил лицом к лицу. - Дяденька, - спросил он, приподняв козырек фуражки и заложив руки за спину, - зачем вы сняли табличку с Бима? - Ты что, очумел, мальчик? - ответил тот вопросом на вопрос. - Вы же его увели с табличкой. Я видел не один. - И отпустил с табличкой. Он же меня укусил! Небось отпустишь, если кусается, как волк. - Вы, дяденька, врете: Бим ласковый пес. - Я? Я вру, щенок?.. Где твои родители? Где твои родители? Говори! - присучился он. Отчасти серый был прав. Именно отчасти: он не врал, что был укушен Бимом, и имел полное право возмущаться, но он врал, что будто бы не снимал табличку с ошейника. Первопричиной происшедшего он считал укус Бима, но не снятие таблички, а перестановка местами причины и следствия всегда очень выгодный прием доказательства. Он был глубоко убежден, что говорит правду, но то, что он говорил н_е в_с_ю п_р_а_в_д_у, - это его уже не касалось. А кто знает, где она, причина, и где следствие: собака укусила сначала или табличка снята сперва? Это так и останется тайной для всех. Но Толик был глубоко убежден в том, что Бим укусить серого не мог, потому что он - человек, а не заяц какой-нибудь или лисица. Потому он и повторил еще раз: - Бы обманываете меня, дяденька. Это - стыдно. - Бр-рысь! - гавкнул дядька. И ушел, прихрамывая и отставляя зад в сторону (видимо, здорово тяпнул его Бим). Удивительно, как бывают правы обе стороны, когда один говорит полуправду, а другой не знает второй половины правды. Серый же шел и думал: "Пойдет с теми сопляками в милицию, доложит, они придут, увидят коллекцию... Нет, юбилейный, пятисотый, не отдам. За него можно дать двадцать знаков любых". И он решил: "Лучший вид обороны - нападение". Дома он написал заявление, а затем отнес его в ветеринарный пункт. Там прочитали: "...Бежала собака (беспородный сеттер с черным ухом), с разлету укусила, вырвала из соответствующего места моего организма кусок мяса и убежала дальше... Бежала она как бешеная, опустивши хвост, и голову к земле, глаза были налиты кровью... Либо ее изловить и уничтожить, на что дать распоряжение бригаде ловцов бродячих собак, либо я буду жаловаться выше на ваш бюрократизм и бездушие в деятельности..." И т. Д. Ветврач заволновался: - Куда укусила? Когда? Где? При каких обстоятельствах? Серый врал, как заправский сочинитель, только без малейшего воображения. Для врача же все было ясно из личного документа укушенного, а именно: укушен бродячей собакой на улице! Он снял трубку телефона и вызвал дежурного пастеровского пункта. Вскоре, буквально через несколько минут, приехала на автомобиле женщина врач, спустила брюки серого, глянула, спросила: - Сколько дней прошло? - Дней десять, - ответил невольный пациент. - Через четыре дня сбеситесь, - категорически утвердила врач. Но так как пациент ничуть не заволновался от такого приговора, у нее возникли, видимо, какие-то сомнения, что ли, и она спросила: - А сколько месяцев вы не купались? - Что же вы наделали! - воскликнула женщина, еще раз присмотревшись к ране. - На пункт, на пункт, на пункт! Немедленно уколы против бешенства... В живот... В течение шести месяцев. - Да вы что, очертенели! - взревел серый дядька. - Ничего не очертенели, - спокойно обрезал его ветврач, - не подчинитесь - будем силой действовать, через милицию, дома вас возьмут, если вы такой темный человек. - Я? Темный человек?! - вскричал серый. - Да вы знаете, где я в свое время работал?! - Меня это не касается, - ответила врач. - На пункт! - добавила она еще строже, чем прежде. Теперь доносчик регулярно должен был ходить на уколы в определенные дни и часы. Мало приятно, попал как кур во щи: кобель - за задницу, а доктора - в живот. А дальше было так. Как уж они сошлись с теткой той - неизвестно, но как-то сошлись. Может быть, они были знакомы давно (пожалуй, так оно и было), но в тот день они встретились на улице. Такие чуют друг друга так же, как рыбак рыбака, дурак дурака, а клеветник клеветника. Сошлись, значит, и разговорились. Выяснилось, что он кособочится от укуса собаки с черным ухом. - Да я же ее знаю! Ей богу, знаю! - всхрапнула тетка. - И меня кусала. Серый-то знал, что она врет, однако же сказал так: - Я лично написал заявление, чтобы ее изловили и уничтожили. Так подсказывает мне совесть. - И правильно подсказывает! - с воодушевлением поддержала тетка. - А вы тоже напишите... Если, конечно, вы честный человек. - Я? Я не отступлю! И она в тот же день отнесла заявление туда же в ветеринарный пункт. В глубине души серый думал (про себя думал): "Раз соврала, то пусть ка тебя доктора - в животик". Он не любил, когда е_м_у говорили неправду, и гордился этим. Ну, тетка и попала тоже как кур во щи: вопила, ругалась, врала по мере надобности, в частности про то, что ранка была небольшая и уже зажила, тыкала пальцем в старый шрамчик на руке и еще кричала, что она, как честная советская женщина, написала для пользы дела, а ее за то наказывают в живот. Странно, но почему-то ее отпустили, записав адрес, и сказали: мол, заедем завтра на дом для выяснения. Как бы там ни было, но тетка возненавидела Бима лютой ненавистью, серого - тоже, но несколько меньше, хотя он и подвел ее под монастырь. В связи с такими двумя заявлениями через два дня в областной газете появилось объявление: "Есть основание полагать: собака, беспородный сеттер, ухо черное, кусает прохожих. Знающих местопребывание таковой, а также укушенных просим сообщить по адресу... На предмет изловления для анализа и ликвидации возможных последствий. Граждане! Берегите свое здоровье и здоровье других - не молчите"... И т. п. В ближайшие дни немедленно посыпались письма читателей. В одном из них сообщалось: "...(Такого-то числа и месяца сего года)... Бежала собака в направлении к вокзалу (беспородный сеттер, ухо черное), она не разбирала ничего и перла напрямую, так здоровые духом собаки не бегают - напрямую или наискосок через площадь, а обходя препятствия или предметы, встречающиеся на пути следования. Хвост был опущен вниз, и морда была действительно опущена вниз. Вышеупомянутая собака (беспородный сеттер, черное ухо) вполне опасна, может укусить любого гражданина советского союза и даже иностранного туриста, каковые есть, а потому ее следует ловить и ликвидировать без никаких исследований, о каковых упомянуто в объявлении вашей уважаемой нами газете". Под петицией стояло двенадцать подписей. Были и другие письма (всех не упомянешь). Ну, например, такое: "...Точно такая же собака, но без черного уха, бежала тоже напрямую"... Или: "Город забит собаками, а которая из них бешеная, понять невозможно никак". Или: "И вовсе та собака не бешеная, сами вы бешеные, витинары". Или: "Если облисполком не может поставить на широкую ногу организацию планомерного, рассчитанного на год, уничтожения собак, то куда мы идем, товарищ редактор? Где план? Где действенная критика и почему вы к ней не прислушиваетесь? Хлебы-то мы умеем печь, а вот охранить здоровье трудящегося гражданина - кишка тонка. Я - честный человек и говорю всегда в глаза одну матку-правду. И не боюсь я никого, кстати. А вы подумайте над теми моими словами. Мне уже терпеть нету мочи: пишешь, пишешь, а толку ноль". в общем, писем было так много, что развернулась дискуссия, следствием чего явилась редакционная статья "Том в квартире", где приводились выдержки из письма доцента пединститута. Тот доцент был явным собаконенавистником. Почему это так, трудно догадаться, но воспитательное значение для детей и юношества его высказывание имело огромное: если они его поймут правильно, то с малых лет будут душить собак, заботясь о здоровье трудящихся, а на человека, содержащего дома собаку, будут коллективно и дружно кричать на улице: "Бездельник!" (таким словом доцент обозвал людей, любящих собак), "грязнуля!" (тоже творчество того доцента). Как уже сказано выше, всех писем перечислить не представляется возможным, но одно приведем все таки, последнее. Оно было из двух строк. Читатель просто задал вопрос: "А на обоих ухах по черному если - бить?" То был читатель практик, далекий от абстрактного восприятия мира. Но тем не менее это письмо не попало ни в статью, ни вообще на страницы печати и даже осталось без ответа. Только подумать! Какое неуважение к запросам человека, предлагающего свои услуги. Есть, есть еще читатель отзывчивый, не перевелся, слава богу. Такой читатель не пропустит возможности высказаться и заклеймить. Так вот и в нашей истории: Бима искали уже по всему городу, опорочили добрую собаку. А за что? Ладно: путь он укусил, скажем, - это правда, а обстоятельства при укушении и то, что он бешеный, - это сущая неправда. Заботливый читатель смешал все это вместе не по своей вине: он не подозревал клеветы, а у нее хоть и короткие, но зато прочные ноги. Но редактор вовремя заметил, что дискуссия эта - стихийная, вызванная, видимо, укушенным человеком, дискуссия вовсе не организованная, а самотечная. И он поступил мудро - дал объявление нонпарелью (тем шрифтом, какой никогда не пропустит устойчивый читатель): "Собака Черное Ухо - поймана. Редакция прекращает дискуссию на эту тему. Рукописи не возвращаются". Редактор тот был юморист, чего "читатель-борец" терпеть не может. Но то была неправда: Бима никто не изловил. Просто-напросто Толик, узнав в школе про объявление, нашел перед вечером квартиру ветврача, позвонил, а когда ему открыли, сказал: - Я - от Черного Уха, от Бима. Выяснился вопрос незамедлительно: на следующий день Толик поехал к Биму и отвел его, трехногого, на ветеринарный пункт к врачу. Тот осмотрел, сказал: - Враки вся эта дискуссия. Собака не бешеная, а больная. Избитая и изуродованная. Эх, люди! - Зато осмотрел больную лапу, послушал внутренности, выписал мазь для ноги, дал микстуру для внутренностей и, провожая друзей - мальчика и собаку, спросил на прощание: - Тебя как же зовут, герой? - Толик. - Ты хороший мужик, Толик. Молодец! Бим, уходя, тоже поблагодарил врача. От него пахло лекарствами, но он вовсе не был больной, а, наоборот, высокий, мужественный человек с добрыми глазами. "Хороший человек, - сказал ему Бим хвостом и взглядом. - Очень хороший человек!" ...Читатель друг! Не тот читатель, что мнит, будто без его клеймящих писем собаки поедят всех граждан и гражданок, нет - не тот. Другой - мой читатель, к тебе обращаюсь. Прости, что в лирическо-оптимистической повести о собаке я иногда напишу одну две сатирические картины. Не обвиняй в нарушении законов творчества, ибо у каждого писателя свои "законы". Не обвиняй, дорогой, и в смешении жанров, ибо сама жизнь - смешение: добро и зло, счастье и несчастье, смех и горе, правда и ложь живут рядом, и так близко друг к другу, что иногда трудно отличить одно от другого. Хуже мне было бы, если б вдруг ты заметил у меня полуправду. Она похожа на полупустую бочку. А ведь разницу между полупустой и полуполной бочкой доказывать нет смысла. Главное, я за то, чтобы писать обо всем, а не об одном и том же. Последнее вредно. Ты подумай! Если писать только о добре, то для зла - это находка, блеск; если писать только о счастье, то люди перестанут видеть несчастных и в конце концов не будут их замечать, если писать только о серьезно-прекрасном, то люди перестанут смеяться над безобразным. Впрочем сказать, я ведь и пишу только о собаке. В подтверждение чему следуют дальнейшие главы занимательных и, замечу кстати, не всегда веселых историй с нашим добрым Бимом. 10. ЗА ДЕНЬГИ Благодаря стараниям Толика и Степановны Бим поправлялся. А недели через две лапа стала заживать, хотя и осталась разлапистой, широкой по сравнению с остальными. Бим уже пробовал на нее наступить, но пока еще так, немножко - только пробовал. Расчесанная Толиком шерсть придала Биму вполне пристойный вид. А вот голова стала болеть не переставая: от ударов серого что-то в ней будто сместилось. Иной раз Бим испытывал головокружение, тогда он останавливался, ждал в удивлении, что же с ним будет, но потом, слава богу, прекращалось до следующего раза. Или ошеломленного несправедливостью, неожиданно, не сразу, а через некоторое время, вдруг зашумит в ушах, закружится голова, заскочит не туда сердце, и он, покачиваясь, останавливается и ждет в горестном удивлении, что же с ним будет. Потом действительно проходит, а иногда даже и не повторяется. Все бывает и все проходит. Человек - тоже животное, только более чувствительное. ...Лишь поздней осенью, уже по устойчивым заморозкам, Бим пошел на четырех ногах, но так-таки и прихрамывал - нога почему-то стала чуть короче. Да, Бим остался калекой, хотя с головой дело будто бы и уладилось. Истинно: все бывает и все проходит. Это еще ничего бы, но хозяина-то нет и нет. И листок письма давно уже ничем не пахнет, а лежит в углу как обыкновенная, всегда бесполезная бумага. Бим уже мог бы снова искать друга, но Толик не спускал с поводка, когда с ним гулял. Толик все еще боялся и тогда объявления в газете, и серого дядьку, да и прохожие иногда спрашивали: "А не ты ли это собака, бешеная, с черным ухом?" Толик не отвечал и быстро уходил, оглядываясь. Он мог бы сказать: "Нет, не та собака" - и делу конец. Но он не умел лгать и скрывать свои чувства - страх, опасение, сомнение и прочее даже наоборот, все это проявлялось открыто и прямо: ложь он называл ложью, правду - правдой. Более того, в нем зарождалось чувство юмора, как одного из способов выражения справедливости, настоящего юмора, при котором смешное говорится без тени улыбки хотя обладатель этого чувства может внутренне почти плакать. Первым проявлением этого было то самое сочинение, сути которого он сам еще не понимал. Он еще не понимал как следует, он только смутно начинал догадываться кое о чем. Итак, мальчик в спортивных осенних брючках и желтых ботиночках, в светло-коричневом пиджачке и осенней ворсовой фуражечке каждый день, перед вечером, шел с хромой собакой по одному и тому же маршруту. Он всегда был такой чистенький и опрятный, что любой встречный думал: "Сразу видно - из культурной семьи мальчишка". К нему уже стали привыкать ближайшие к его маршруту жители, а некоторые из них спрашивали друг друга: "Чей же это такой хороший и смирный мальчик?" С внучкой Степановны, Люсей, беленькой ровесницей, тихой и скромной, Толик подружился крепко, хотя почему-то и стеснялся брать ее на прогулки. Зато в квартире Иван Иваныча, они, бывало, забавлялись с Бимом, а тот платил им преданной любовью и неотступным вниманием. Степановна тут-же сидела с вязаньем и радовалась, глядя на детей. Однажды они разравнивали Биму очесы на ногах и подвесок на хвосте, а Люся спросила: - Твой папа тут, в городе? - Тут. Только его утром увозят на работу, а вечером привозят обратно, совсем уж поздно. Страшно устает! Говорит, "нервы напружинились до отказа". - А мама? - Маме всегда некогда. Всегда. То прачка приходит, то полотеры, то портниха, то телефон звонит без конца - никогда ей нету покоя. Даже на родительское собрание вырваться не может. - Трудно, - вздохнув, подтвердила Люся чистосердечно, с грустинкой в глазах. Она ведь и задала Толику вопрос лишь потому, что всегда думала о своих папе и маме. Потому-то и сказала: - А мои папа и мама далеко. Самолетом улетели. Мы с бабушкой вдвоем... - и совсем весело добавила: - У нас два рубля в день, вот сколько! - Хватает, слава богу, - поддержала Степановна. - Десять буханок белого хлеба купить можно. Куда там, а бывало-то давно-то - вспомнишь... Да что там! Аж муторно: сапоги мужнины, твоего дедушки, Люся, отдала за буханку... - А когда это было? - спросил Толик, удивленно вздернув бровки. - В гражданскую войну. Давно. Вас и на свете не было. Не дай бог вам такого. Толик с удивлением смотрел на Люсю и на Степановну: для него было совсем непонятно, как это так, чтобы папы и мамы не жили с детьми и чтобы когда-то хлеб покупали за сапоги. Степановна угадала его мысли по взгляду: - Да и уехать нельзя: квартиру-то надо оберегать... А то отнимут... Теперь вот и эту тоже надо оберегать, пока приедет _И_в_а_н_ И_в_а_н_ы_ч_. А как же! Само собой: мы ж - соседы с _И_в_а_н_ И_в_а_н_ы_ч_е_м_. Бим присмотрелся к Степановне и догадался: Иван Иваныч есть! Но где он? Искать, надо искать. И он стал просить, чтобы его выпустили. Желание оказалось несбыточным. Он улегся у двери и стал ждать. Казалось, никто из присутствующих ему не нужен. Ждать! - вот цель его существования. Искать и ждать. Толик заметил, что бабушка Степановна говорит неправильно - "соседы", но теперь, в отличие от первой встречи, промолчал, потому что он уже уважал старушку, хотя и не мог бы сказать, за что, если бы его спросить об этом. Так просто - Люсина хорошая бабушка. Вот Бим, любит же он Степановну. Толик так и спросил: - Бимка, ты любишь Степановну? Бим не только знал всех по имени, не только знал, что без имени нет ни одного существа, даже самой паршивой собаки, но он точно исполнял, когда дети приказывали, чьи надо принести тапки. Он и теперь, по взгляду Толика и Степановны, по ее улыбке, понял, что речь идет именно о ней, потому подошел и положил ей голову на колени. Степановна раньше была равнодушна к собакам (собака и собака, делов-то!), а Бим заставил ее любить, заставил своей добротой, доверием и верностью своему другу человеку. Теплые и милые эти четыре существа в чужой квартире - три человека и одна собака. У Степановны на душе было тоже тепло и спокойно. Что еще надо на старости! Потом, после, через много лет, Толик будет вспоминать эти предвечерние часы со светло-сиреневым окном. Будет. Конечно, будет, если его сердце останется открытым для людей и если пиявка недоверия не присосется к его сердцу... Но в тот раз он спохватился: - Мне надо к девяти домой. В девять - спать, точно. Завтра я тебе, Люся, принесу альбом для рисования и чешские цветные карандаши - ни в одном магазине таких ни за деньги, ни за сапоги не купишь. Заграничные! - Правда?! - обрадовалась Люся. - А ты папе-то сказал, куда ходишь? - спросила Степановна. - Не-ет. А что? - Надо сказать. Как же, Толик? Обязательно. - Он же не спрашивает. И мама не спрашивает. Я к девяти всегда дома. Когда Толик уходил, Бим очень, очень просил, чтобы выпустили, но тщетна была мольба. Его берегли и жалели, не учитывая того, что он страдал и тосковал о друге, хотя и любил их. На следующий день Толик не пришел. А Люся так ждала его с альбомом и карандашами, каких не бывает в магазинах и какие не купить за деньги. Так ждала! Она и Биму повторила несколько раз: - А Толика нет. Толик не идет. Бим, конечно же, понял ее беспокойство, да и время прихода Толика уже прошло, потому он вместе с Люсей заглядывал через окно на улицу и ждал его с нетерпением. Но Толик не появился. "Сказал отцу", - подумала Степановна, а вслух произнесла: - Вот тебе и собака... Плохо нам будет без Толика. Кто же будет водить Бима? У Люси сжалось сердчишко, оно предсказывало что-то недоброе. - Плохо, - согласилась она дрожащим голосом. Бим подошел к ней, посмотрел на ладошки, закрывавшие личико, и чуть проскулил (не надо, дескать, Люся, не надо). Он помнил, как Иван Иваныч, сидя за столом и опершись локтями, иногда тоже закрывал ладонями лицо. Это было плохо - Бим знал. Бим всегда в таких случаях подходил к нему, а хозяин гладил ему голову и говорил: "Спасибо, Бим, спасибо". Вот и Люся тоже: отняла ладошку от лица и погладила Бима по голове. - Ну, вот и все, Люсенька, вот и все. Зачем и плакать? Толик придет. Приедет, не тревожься, детка. Толик придет, - утешала бабушка. Бим подхромал к двери, будто хотел сказать: "Толик придет. Пойдем поищем его". - Просится, - сказала Степановна. - Я уж стала его понимать. И не водить нельзя - живность же... Люся чуть вздернула подбородок и, как-то не похоже на себя, сказала твердо: - Я поведу сама. Степановна вдруг заметила: взрослеет девочка не по дням, а по часам. И ей тоже стало горько оттого, что не пришел Толик. ...Девочка с собакой шла по улице. Навстречу - три мальчишки. - Девочка, девочка, - затараторил один из них, рыжий конопатик, - твоя собачка - мужичок или бабочка? - Дурак! - ответила коротко Люся. Все трое окружили Люсю с Бимом, а она готова была заплакать от первого в ее жизни хамства. Но, увидев, что шерсть у Бима на холке встопорщилась и он пригнул голову, вдруг осмелела и крикнула резко: - Пошли вон! Бим так гавкнул, так рванулся, что все трое посыпались в разные стороны. А конопатик, отбежав и обидевшись за свой собственный страх, закричал чибисиным голосом: - Э! Э! Девчонка с кобелем! Э! Бессовестная! Э! Люся побежала что было силы домой. Бим, конечно, за нею. Впервые в жизни он встретил плохого маленького человека-конопатика. После такого случая вновь стали выпускать Бима одного, по старому. Сначала Люся выходила за ним и, стоя за углом, следила, посвистывая по мальчишески, чтобы далеко не отходил. Потом Степановна отпустила его ранним утром одного. С этого раза и вовсе он гулял один, а вечером возвращался и охотно ел. Надо же тому случиться! Как-то на перекрестке, на переходе через трамвайную линию, его кто-то окликнул: - Бим! Он оглянулся. Из двери трамвая высунулась знакомая вагоновожатая: - Бим, здравствуй? Бим подбежал и подал лапу. Это та же самая добрая женщина, что возила Бима с хозяином на охоту, до автобусной остановки. Она! - Что-то давно не видать хозяина? Или заболел И_в_а_н И_в_а_н_ы_ч? Бим вздрогнул: она знает, она, может быть, к нему и едет! Когда же вагон тронулся, он прыгнул туда через порожки. Женщина пассажир вскрикнула дико, мужчина заорал "поше-ел!", Некоторые смеялись, сочувствуя Биму. Вагоновожатая остановила трамвай, вышла из кабины, успокоила пассажиров (Бим определенно это заметил) и сказала Биму: - Уйди, Бим, уйди. Нельзя. - Легонько подтолкнула его и добавила: - Без хозяина нельзя. Без _И_в_а_н_а _И_в_а_н_ы_ч_а_ нельзя. Что ж поделать: нельзя, значит, нельзя. Бим сел, посидел мало-мало и затрусил в ту сторону, куда поехал трамвай. Тут они ездили с хозяином, тут - это точно, вот поворот у башни, вот постовой милиционер, - тут! Бим бежал по линии трамвая, не пересекая ее даже и на поворотах. Милиционер свистнул. Бим на ходу обернулся и побежал своей дорогой. Он уважал милиционеров: такие люди никогда его не обижали, ни разу, он помнил и свой первый привод в милицию. Все помнил. Умный пес. Оттуда они пошли с Дашей домой, и все было хорошо. Больше того, он не раз видел милиционера с собакой - черная такая, сильно серьезная с первого взгляда, с нею он даже знакомился когда-то на тротуаре. Иван Иваныч и милиционер подпустили их друг к другу и дали возможность поговорить вдоволь. "От него пахнет лесом", - сказала черная собака, глядя на милиционера. - Были вчера на охоте, - подтвердил Иван Иваныч. "Какая ты чистюля!" - сказал Бим Черному, завершая законную процедуру обнюхивания. "А как же иначе! Работа такая", - вилял обрубком хвоста черный. В знак наметившейся дружбы они даже расписались на одном и том же дереве, внизу. нет, милиционер - человек хороший, он собак любит, тут Бима не провести и не обмануть. И он бежал себе и бежал помаленьку вдоль трамвайной линии, но только сбоку, так как помнил, что наступать на железные полосы нельзя - прижмут ноги. У конечного кольца он дал круг по ходу трамвая и застопорил у остановки. Посидел, посмотрел: люди кругом все добрые. Так. Это уже хорошо. Отсюда они переходили с Иваном Иванычем улицу - вон к тому месту с дощечкой на столбе. Бим пошел туда не спеша и сел рядом с небольшой очередью, ожидающей автобуса. Присмотрелся: опять плохих людей не видать. Когда подошел автобус, очередь уползла в дверь, а Бим потопал последним, как и полагается всякой скромной собаке. - Ты куда? - вскричал шофер. Вдруг он глянул еще раз на Бима и пропел: - Постой, постой. Да ты мне знакомый. Бим точно понял, что это - тот друг, что взял бумажку из рук хозяина. И завилял хвостом. - Помнит, собачья душа! - воскликнул шофер. Потом подумал и позвал Бим в кабину: - Ко мне! Бим уселся там, прижавшись к стеночке, чтобы не мешать, уселся в волнении: ведь именно этот шофер и вез их когда-то до леса, на охоту. Автобус рычал и рычал, ехал и ехал. Замолчал он у той остановки, где Бим всегда выходил с Иваном Иванычем в лес. Тут-то Бим и загорелся! Он царапался в дверь, скулил, просил слезно: "Выпусти. Мне сюда и надо". - Сидеть! - строго крикнул шофер. Бим подчинился. Автобус снова зарычал один из пассажиров подошел к шоферу и спросил, указывая на Бима: - Твоя собачка? - Моя, - ответил тот. - Ученая? - Не очень... Но умная. Видишь? Смотри: лежать! Бим лег. - Может, продашь собачку? Моя померла, а я стадо овец пасу. - Продам. - Сколько? - Четвертную. - Ого! - произнес пассажир и отошел, предварительно потрепав Бима за ухо, приговаривая: - Хорошая собака, хорошая. Очень знакомы эти добрые слова Биму, слова хозяина. И он вильнул хвостом чужому. Бим теперь вовсе не знал, куда едет. Но, глядя в ветровое стекло из кабины, он примечал путь, как и всякая собака, едущая впервые по новому месту: так уж у собак заведено - никогда не забывать обратный путь. У людей этот инстинкт с веками пропал или почти пропал. А зря. Очень полезно не забывать обратный путь. На одной из остановок тот хороший человек, от которого пахло травой, вышел из автобуса. Шофер тоже вышел, оставив Бима в кабине. Бим следил за ним, не спуская взор. Вот шофер указал в сторону Бима, вот он взял за плечо хорошего человека, а тот, улыбнувшись, достал бумажки и отдал их, затем, перекинув рюкзак через плечо, вошел в кабину, снял с себя пояс, прицепил Бим за ошейник и сказал: - Ну, пойдем. - А в нескольких шагах от автобуса, обернувшись, спросил: - Зовут-то его как? Шофер вопросительно посмотрел на Бима, потом на покупателя и ответил уверенно: - Черное Ухо. - А ведь не твоя собака? Признайся. - Моя, моя. Черное Ухо, точно, - и поехал. Итак, Бим был продан за деньги. он понимал, что происходит не то, совсем не то. Но человек, пахнущий травой, был явно добрый, и Бим пошел с ним рядом, печальный и расстроенный. Шли, шли они молча, и вдруг тот человек обратился непосредственно к Биму: - Нет, ты не Черное Ухо: так собак не зовут. А найдется твой хозяин - отдаст мне мои пятнадцать рублей. Что за вопрос? Бим смотрел на него, склонив голову набок, будто хотел сказать: не понимаю тебя, человек. - А ты, брат, видать, с_о_б_а_к_а умная, х_о_р_о_ш_а_я. Вот и еще раз он сказал слова, так часто повторяемые хозяином. Теперь Бим завилял хвостом в знак благодарности за ласку. - Ну, раз такое дело, живи со мной, - заключил человек. И пошли они дальше. Раза два Бим в пути все же пытался упираться, натягивая поводок и указывал взглядом назад (отпусти, дескать, мне - не туда). Человек останавливался, гладил пса, говорил: - Мало бы что... Мало бы что. Тут бы пустяк: хватить за поясок разок другой и - пополам. Но Бим знал: поводок для того, чтобы за него водили, чтобы собака шла не дальше и не ближе положенного. И прекратил свои просьбы. Шли они сначала лесом. Деревья были задумчивыми и молчаливыми - голые, холодные, успокоенные морозцем, трава в лесу пожухлая, немощная и перепутанная, скучная. Тоска Биму, да и только. Потом потянулись озимые, ковром укрывшие землю, мягкие и веселые. Стало Биму тут немного легче: простор, неимоверно много неба, веселое посвистывание человека рядом - это всегда было хорошо при Иване Иваныче. Но когда дорога пошла по зяби - опять веселого мало: земля черновато-серая с крапинками мела, а комков на ней никаких. Казалась она мертвой, местами полумертвой - распыленная, изношенная земля. Человек сошел с дороги, потоптал каблуком зябь и вздохнул. - Плохо, брат, - сказал он Биму. - Еще одна-две ч_е_р_н_ы_х_ б_у_р_и, и конец землице. _П_л_о_х_о, б_р_а_т... Слова "плохо, брат" Биму очень хорошо знакомы от Ивана Иваныча, и он знал, что это означает уныние, печаль или "что-то не так", а слова "черная буря" он принял, как "Черное Ухо" в неизвестной ему интерпретации. Однако то, что это относится к земле, Биму понять недоступно. Человек явно догадался об этом: - Конечно, ты - собака, и ты ничего не смыслишь. А кому скажешь? Вот я тебе, Ч_е_р_н_о_у_х, и жалуюсь... Погоди-ка!.. - Он посмотрел на Бима и добавил: - А пущай-ка ты будешь Черноух. Это по-собачьему - Черноух. Само вырвалось, так тому и быть. Ну и что? Еще не доходя до деревни, Бим уж знал, что он теперь - Черноух, человек-то много раз ласково повторял: "Черноух - это хорошо". Или так: "Молодец, Черноух, идешь хорошо". Или в том же роде, но обязательно "Черноух". Так, за деньги, люди продали доброе имя Бима. Хорошо хоть, Бим не знал этого, как не знал и того, что за те бумажки иные люди могут продать честь, верность и сердце. Благо собаке, не знающей этого! Но Бим теперь обязан забыть свое имя. Что ж поделаешь - тому, значит, быть. Только не забудет он своего друга Ивана Иваныча. Хотя жизнь пошла иная, нисколько не похожая, на все, что было в прошлом, но его забыть он не мог. 11. ЧЕРНОУХ В ДЕРЕВНЕ Деревня, куда привезли Бима, прямо таки удивила его. Здесь тоже жили люди, но все было не так, как там, где он родился и вырос. Домики маленькие - прямо на земле, без никаких лестничных площадок, без многочисленных порогов, двери не щелкают замками. Ночью, правда, двери запирают на засов изнутри. Все домики покрыты ребристыми серовато белыми листами. Утром, в одно и то же время, из каждого домика идет вверх дым, но, однако же, они не едут и не улетают никуда, а стоят себе ровненько рядами и дымят тихо и мирно, без скрежета. Но самым поразительным для Бима (теперь Черноуха) оказалось то, что вместе с людьми здесь живут разные животные и птицы: коровы, куры, гуси, овцы, свиньи, знакомство с которыми состоялось не сразу. У животных, позади каждого людского домика, свои домики, покрытые иной раз соломой, а иной раз камышом и огороженные невысокой просвечивающей стеной из перекрученных палок и хворостин. И никто никогда не трогает - ни люди животных и птиц, ни животные людей, и никто ни в кого не стреляет из ружья. В первый день Биму постелили сена в углу сеней. Человек привязал его за веревку, хорошо накормил и куда-то ушел, надев плащ. Остаток дня Бим провел в одиночестве, при полной тишине и безмолвии. Перед вечером он услышал, как зашуршали копытцами по земле овцы, как они вошли во двор, как промычала корова внутри сарая (чего-то просила). А вскоре пришел и человек тот, но теперь с мальчиком в плаще, в сапогах, на голове шапка, в руках длинная палка, лицо у него было такое же коричневое, как у доброго человека, а пахло от мальчика овцами. - Ну, Алеша, смотри нового товарища, - сказал взрослый мальчику. Они подошли к Биму вплотную. - Папаня, а не укусит? - Нет, Алеша, такие не кусаются... Ух ты, Черноух... Черноух - хорошая собака. - И легонько похлопывал его по боку. Бим лежал и настороженно рассматривал мальчика. Тот тоже погладил: - Черноух... Черноух... - И обратился к взрослому: - Папаня, а если отвязать - не убежит? - Подождем пока. - Он ушел в дверь, внутрь дома. Бим встал, присел, подал мальчику лапу, чем и сказал: "Здравствуй. Ты - хороший". - Папаня! - крикнул мальчик. - Папаня, иди-ка! Тот вернулся. - Здравствуй, Черноух! - протянул ладонь мальчик. Бим еще раз поздоровался. Оба человека явно одобряли его вежливость. Эти первые минуты знакомства были важными для Бима: он узнал, что того, кто привел его сюда, зовут папаня, а мальчика - Алеша. Даже обыкновенные, ничем не примечательные дворняги скоро узнают имена людей, а Бим... Да что там говорить! Мы уже знаем, что это за собака. Потом, уже в сумерках, пришла и женщина. Эта была одета странно: голова укутана двумя платками, ватник на ней натянут барабаном, штаны такие же, как у той доброй женщины на железной дороге, что забивала костыли. Но от этой пахло землей и свеклой (сладкий такой корень, каким и Бим, бывало, не брезговал). Она вошла в дом, о чем-то там говорила с мужчинами, сразу же протопала через сени во двор с ведром в руках. Теперь Бим установил, не сходя с места: одна дверь из сеней - на улицу, другая - к животным, третья - в дом. Но до них не дотянуться - не пускает веревка. Вот пока и все, что узнал Бим. Он снова лег. Пахнет овцами, сильно пахнет, со двора. Что такое овцы - Бим знал давно. Они живут, как думалось раньше, стадом и ходят по полю и ничего не делают, только едят и кричат. А около них, бывало, всегда человек в брезентовом плаще, с длинной палкой с крючком на конце. Один такой как-то подходил к Биму и Ивану Иванычу, когда они отдыхали у стога сена, жал руку хозяину и еще с ним был большой лохматый пес. Бима он встретил воинственно. Сначала бежал на него с разлету и лаял жутко, но Бим тогда лег на спину, подняв лапы вверх, и сказал: "В чем дело? Разве я в чем то виноват?" Корректность, конечно, победила грубость, а лохматый пес, обнюхав Бима, полизал живот, отошел немного и расписался на камне. Бим сделал то же самое. В общем, это означало: миру - мир. А пока хозяин Бима разговаривал с хозяином лохматого, они поиграли в догонялки и пятнашки, при этом Бим оказался и быстрее, и увертливее настолько, что заслужил нескрываемое уважение нового знакомого. Когда они расставались (надо же было идти за хозяевами!), то понюхали камень и переглянулись так: "Ты приходи когда нибудь сюда", - сказал Бим и попрыгал дальше. "Эх, работа..." - Сказал лохматый и поплелся к стаду, опустив голову. Так было. Вот и теперь пахнет овцами. Бим не мог не вспомнить Ивана Иваныча при этом тревожащем память запахе: в чужих сенях, в чужом доме, в полутемноте сумерек без людей ему стало тоскливо-тоскливо. Потом он услышал, как о железо ритмично жужжали какие-то струйки: жжих-жжих! Жжих-жжих! Бим не знал, что это такое - жжих-жжих! Незнакомые звуки замолкли, и тотчас со двора, с тем ведром, вошла женщина. А из ведра пахло молоком. Знаменито пахло! Ведро пахло молоком. Знаменито пахло! В городе такого запаха от молока Бим не чуял ни разу, а это - другое, но все же молоко - это точно. В городе молоко не пахнет человеческими руками, разными приятными травами и совсем не пахнет коровой - вот что удивительно. А здесь все это вместе смешалось в восхитительный аромат, поражающий своей обаятельной, какой-то розовой пахучестью. Не будем спорить: уж если человек иногда отличает молоко от "молока", то как же не заметить того нашему Биму, обладающему сверхдальним чутьем, как не поразиться запаху, в котором человеческие руки перемешаны с цветами и травами. Потому-то он и вскочил быстро да и повилял хвостом женщине. Но вряд ли она могла понять восторг Бима. За долгие четыре года своей жизни он, к сожалению, так ни разу и не видел, как доят коров. А молоко пахнет все-таки коровой. Какая-то неясность так и оставалась у Бима: он кое-чего не знал. Впрочем, мало ли чего не знает любая собака? В этот ничего зазорного нет. А если какой пес и скажет, допустим, что он в_с_е знает, и уверен в том, что может поучать, как и что делать и куда бежать, то даже курица ему не поверит, мало ли что он сильнее курицы - не поверит. А такие собаки бывают, скажу я вам. Например, скоч-терьер, возьмите вы его: он делает вид, что его голова-кирпич набита разными идеями (борода! длинные усы и брови! философ!), а на деле - бестолковый, командует, ругается на хозяина день при дне, как нервнобольной, финтит беспрестанно. А толку? Да никакого! Одна внешность. А внутри пух либо вовсе пустота. Нет, Бим - другое дело: он искренен и прям сердцем. Если чего не знает, то такой и вид подаст: чего не знаю, того не знаю. Если кого не любит, так и скажет: "Ты - нехороший человек. Иди отсюда! Гав!" И взлает иной раз так, что дай бог! Женщину же, которая добывает где-то такое божественное молоко, он не мог не уважать. Потому-то он все смотрел и смотрел на ту дверь, в какую она ушла с ведром. Но кто-то подошел с улицы и решительно распахнул дверь. "Кто? - однозначно спросил Бим. - Гав!" Вошедший шарахнулся из сеней обратно. Из дома выскочил папаня, включил в сенях свет и спросил: - Кто тут? - Я, бригадир, - ответил незнакомец. Затем он вошел в сени, они пожали друг другу руки (значит, друзья - лаять не положено) и подошли к Биму. Папаня присел на корточки, гладил Бима и говорил: - А ты молодец, Черноух. Молодец - службу знаешь. Хороший пес. - Отвязал его и впустил в комнату. Самое важное: в комнате была и хромая курица. Бим прицелился на нее, сделал стойку, приподняв переднюю лапу, но как-то неуверенно, а это означало, что он говорит присутствующим: "Что за птица? Что-то не приходилось..." - Смотри, бригадир! - воскликнул папаня. - Да он же золотой пес, Черноух, на все руки! Но поскольку курица - ноль внимания на Бима, то он сел, все-же искоса посматривая на нее, что на собачьем языке означало короткие и много вмещающие слова: "Надо же... Туда же!... Ты еще мне!" И обратился взором к присутствующим. - И кур не тронет! - восторгался Алеша. Бим внимательно наблюдал за ним, глядя в лицо. - А глаза! Маманя, а глаза! Как человечьи, - радовался Алеша. - Черноух, иди _к_о_ м_н_е... Разве Бим не отзывался на искреннюю радость? Он подошел к Алеше и сел около него. За столом пошла беседа. Папаня распечатал бутылку, маманя подала еду. Бригадир выпил из стакана все. Папаня - тоже. Маманя - тоже. Алеша почему-то не выпил, а ел ветчину и хлеб. Он бросил кусочек хлеба на середину пола, но Бим не сдвинулся с места (надо же было сказать "возьми!") Интеллигент, должно быть, - заметил раскрасневшийся бригадир, - хлеб не кушает. Курица прихромала и утащила тот кусочек, предназначенный Биму. Все смеялись, а Бим внимательно-внимательно смотрел на Алешу: не до смеха, если нет взаимопонимания даже и в атмосфере дружбы. - Подожди-ка, Алеша, - сказал папаня. Он положил кусочек хлебца на пол, отогнал курицу и обратился непосредственно к Биму: - Возьми, Черноух. Возьми! Бим с удовольствием проглотил вкусный кусочек хлеба, хотя и был сыт. Бригадир тоже положил так же кусочек ветчины. - Нельзя! - предупредил он. Бим сидел. Курица бочком бочком подхрамывала к ветчине, но, только только хотела схватить, Бим фыркнул на нее, чуть не толкнув носом. Та закостыляла под кровать. Одним словом, комедия, да и только. - Черноух, в_о_з_ь_м_и! - разрешил бригадир. Бим вежливо скушал и этот кусочек. - Все! - кричал папаня. Он говорил громко, а покраснев, стал еще добрее... - Черноух - чудо преестественное! - и даже обнял его. "Хорошие люди", - подумал Бим. Еще ему понравились усы у папани, мягкие, шерстяные, что он ощутил, когда тот обнимал. А дальше пошел такой разговор, из которого Бим понял только одно слово - "овцы", но зато точнехонько определил, что двое мужчин вначале стали спорить. - Ну, Хрисан Андреевич, давай о деле. - Бригадир положил руку на плечо папани. - Овцы хотят есть иль не хотят? - Хотят, - ответил папаня. - Только мой срок кончился, мне - до покрова, а покров прошел. - Овцы частные, личные, а не колхозные, и они тоже желают кормиться. Мне уж колхозники уши прозудели: снега нету, корм под ногами есть, овца должна до снегу на подножном. И правильно говорят. - "Овцы - до снегу"... А я железный? А Алешка тебе - железный? - До снегу, Хрисан Андреевич, - твердил бригадир. - Плату положим двойную. Понял? - Не буду, - твердил папаня. - Баба моя на свекле закисла - надо помогать, а ты - "до снегу". Но все-таки они похлопали по рукам друг друга вполне согласно и кончили твердить "овцы до снегу". Затем бригадира проводили на крыльцо все втроем, забыв про Бима. Что ж, он тоже вышел на крыльцо, обежал вокруг двора, постоял за плетнем, постоял, втянул запахи овец, с какими связано одно из воспоминаний о любимом и единственном человеке, и присел в нерешительности. Ночь. Осенняя темная ночь в деревне, тихая, притаившаяся от зимы, хотя и готовая ее встретить. Все в этой ночи неизвестно Биму. Собаки вообще не любят путешествовать ночами (разве что бродячие, избегающие людей, потерявшие веру в человека), а Бим... Что и говорить! Бим сомневался пока. Да и Алеша - такой хороший маленький человек. Сомнения прервал голос Алеши. Он тревожно, во весь голос закричал: - Черноу-ух! Бим подбежал и вошел за ним в сени. Алеша уложил его на место, подоткнул сено с боков, поласкал и ушел спать. Все затихло. Не слышно ни трамвая, ни троллейбуса, ни гудков - ничего привычного. Новая жизнь началась. Сегодня Бим узнал, что папаня - еще и Хрисан Андреевич, еще он же - отец, а маманя - еще и Петровна, Алеша же - так Алеша и есть. Кроме того, курицу он не презирал, но и не уважал: птица, по собачьему разумению, должна обязательно летать, а эта только ходит, потому и недостойна уважения, как бескрылая и дефективная к тому же. Но вот овцы: они напоминают об Иване Иваныче от Алеши пахнет овцами тоже... От Петровны - землей и свеклой... А такие запахи земли всегда волновали Бима. Может быть, и Иван Иваныч сюда придет... Бим уснул, притеплившись в духовитом сене. В таком сене, дух которого вызывает невольную улыбку, даже человек засыпает немедленно, и от запаха свежего сена у него возникает в очах голубой цвет перед сном. Бим же был далеко и чутьистее человека, поэтому каждый тончайший оттенок этого аромата успокаивал, ублажал его тоску. Разбудил Бима крик петуха. Когда-то он его слышал не раз, но не так близко, а этот - прямо за стеной, громко, протяжно, гордо: "Ку-ка-ре-ку-у-у!" Ему откликнулись все петухи на селе. (Несколько позже Бим узнает, что этот петух - запевала и что такие петухи бывают сердитые.) Бим сидел и слушал удивительную музыку, дальше она перекатывалась волнами по селу - то ближе, то дальше, в зависимости от того, кому подходила очередь, что ли, а последним, в одиночку, прокричал какой-то немощный кукарешник, сипло, коротко и неподобно петуху, заслуживающему уважения. Потом, со временем, Бим разберется, что именно такие петухи - трусы, убегают даже от чужого петуха, врывающегося во дворовые владения, хотя по всем правилам куриного общежития этот трус обязан защищать покой подведомственных ему кур. А он убегает, идол. Зато именно такой петух безжалостен к чужим цыплятам - клюет, падаль такая, между тем как любой петух, если он не лишен чувства собственного достоинства, никогда не клюнет цыпленка, забредшего невесть откуда. Такой вот и пропел последним, и только тогда, когда убедился, видимо, что не ошибся во времени. Люди назвали бы такого петушишку конъюнктурщиком, но Биму было просто напросто смешно. Кстати, Бим вовсе не представлял, ввиду отсутствия опыта, что по таким задохлым полупетухам никто никогда не отсчитывает время. Бим прилег и задремал. Вдруг снова прокатилось по селу из конца в конец песнопение. И Бим снова сел и снова слушал с большим удовольствием. Потом - в третий раз, еще сильнее, голосистее и, право же, возвышеннее. Ах, здорово поют! Вот уж здорово! А что