ительными конторами, а Рослов остался в отеле, ссылаясь на незаконченные заметки о материалах симпозиума, хотя всем было ясно, что он просто хандрил из-за необходимости бездельничать на Бермудах в ожидании инспекционной комиссии: на этом настаивало предписание из Москвы от академического начальства. Жребий замещать директора выпал на долю Яны, и когда Шпагин забежал проведать ее в контору, она зевала у гигантского глобуса, приобретенного Смайли в местном географическом музее. Но изобретательный ум директора-администратора несколько изменил его назначение: глобус теперь был не только глобусом, он раскалывался по Гринвичскому меридиану, обнаруживая углубление в виде опрокинутой призмы, пересеченной полочками с бутылками разной формы и цвета. - Хотите виски? - Жарко, - сморщился Шпагин. - Ну, джина с лимоном. - А что-нибудь полегче для трезвенников? - Полегче Смайли не держит. Он человек жесткой фокусировки. Шпагин оглядел замаскированный бар: - Хитро. - На другом полушарии еще хитрее. Янина повернула глобус и расколола его по водному пространству Тихого океана. Открылся стальной сейф со знаменитым досье. Шпагин взвесил на руках папку: - Ого! Есть что-то новенькое? - Телеграмма от старика, парочка корреспонденции и одна пленка. Советую прослушать. Шпагин сначала заглянул в папку. Телеграмма Мак-Кэрри звучала оптимистично: "Половина кандидатур уже утверждена. Из стариков интересен Телиски - это наша опора. Из молодых - итальянец Бертини и француз Пуассон. Телеграфируйте Смайли - пусть добьет Бревера из Гарварда. Я уже сговорился с ним заочно: вот-вот согласится. Кажется, Рослов ошибся: архаисты, возможно, останутся в меньшинстве". Отклики на пресс-конференцию Шпагин уже читал: от них несло глупостью, недоверием и невежеством. "Само по себе открытие - сказочка для дураков, но нас с читателями такими сказками не обманешь". "Россказни Смайли понятны: он преследует одну цель. Смайли бизнесмен и во всем ищет выгоды. Но что его связало с русскими?" Этот мотив неоднократно варьировался: "Почему русские совершают свои открытия в такой близости от американских вод?", "Почему Невидимка окрещен русским именем?" Журналист поумнее уточнял: "Имя, конечно, не говорит о национальности, но оно составлено из русских научных терминов в русской транскрипции". "Не владеют ли открыватели секретом гипноза, первой жертвой которого стал английский ученый? Искренне советуем ему протрезветь в Лондоне от кораллового коктейля". Были и другие корреспонденции, честно пересказывавшие содержание дискуссии, были и поспешные высказывания ученых, порой откровенно глумливые, порой вежливо ироничные: как ни говори, а имена Мак-Кэрри и Рослова стальным щитом отражали насмешки. "Большого доверия вся эта история, конечно, не вызывает, но то, что авторами ее являются математики с мировой известностью, заставляет задуматься". "Магнитные аномалии безусловно нужно исследовать, но ничего принципиально нового в этом нет: даже кирпичи намагничиваются в магнитном поле". "Трудно верить миражам, вызываемым неким сверхинтеллектом. А не имеем ли мы дело с явлением суггестологии - с гипнозом в бодрствующем состоянии?" Наименее доверчивые ехидно вспоминали Франса: "Наука безгрешна, но ученые постоянно ошибаются". А более благожелательные апеллировали к Эйнштейну: "Если вовсе не грешить против разума, нельзя вообще ни к чему прийти". Профессор Юджин Бревер из Гарвардского университета в США, предполагаемый кандидат в состав международной научно-инспекционной комиссии, также откликнулся на вопросы газетчиков: "Я слишком уважаю ум, знания и научную добросовестность профессора Мак-Кэрри, чтобы сомневаться в его открытии. То, что космический разведчик неизвестной галактической цивилизации действительно присутствует на Земле, как и то, что группе ученых удалось вступить с ним в контакт, для меня не гипотеза, а непреложная истина, аксиома. Давайте поэтому установим границы его активности, то, что он может и чего не может. Начнем с того, что он не может передвигаться из предусмотренной программой разведки точки его пребывания в земном пространстве. Не властен над природой, за исключением своей биосферы, но в пределах ее может вызвать любую электромагнитную аномалию, остановить или ослабить бурю, оттолкнуть или отбросить любые металлические массы, искривить даже курс самолета и тем самым предохранить себя от нападения или уничтожения. Не властен он и над человечеством за пределами своей биосферы, не может вмешиваться в его дела и судьбы. Властен только над людьми, вторгающимися в его "жилое пространство". А здесь он может в одно мгновение "прочесть" всю жизнь человека, извлечь нужную информацию или создать любую наведенную галлюцинацию на основе информации, уже накопленной. Может внушить любую мысль и любой поступок. Может блокировать память людей в любом объеме. Может прогнозировать любые последствия любого события или действия в их вероятностных вариантах, может даже рассказать об этом, поскольку программа не предусматривает запрета на гипотезы и прогнозы. Хотя программа эта, возможно, и рассчитана на секретность разведки, но не запрещает контактов с человечеством, поскольку такие контакты могут служить источником информации. Отсюда, по-моему, следует главный вывод: открытый друзьями Мак-Кэрри уникальный информарий - друг, а не враг человечества, его сотрудник, а не противник, доброжелатель, а не угроза". - А теперь прослушайте пленку, - сказала Янина и включила магнитофон. Шпагин услышал свой собственный, чуть измененный записью голос: "...что ясно и что не ясно Седеете? Не очень дельный вопрос. Однобокий. Но я отвечу..." - Стоп! - закричал Шпагин и выключил звук. - Откуда? Я же не включал записи. Он говорил об интервью с корреспондентом ТАСС, специально прилетавшим на Бермуды из США и поймавшим его в промежуток между рейсами. - Прослушайте, прослушайте, - повторила Яна. - Мы не записывали начала, потому что вы долдонили все по своему докладу старику Сайрусу, а когда начались ваши собственные новации, я включила запись. А магнитофон говорил: "...Итак, что ясно и что не ясно. Условимся считать ясное бесспорным, а неясное брать под вопрос. Например, ему ясно, что площадь прямоугольника равна произведению его длины на высоту. Но ясно ли, что такие, например, строки обладают почти колдовской силой: "...твоих оград узор чугунный, твоих задумчивых ночей прозрачный сумрак..." или: "Я вижу берег очарованный и очарованную даль". Ясны, конечно, математические открытия Галуа. Но ясно ли безумное вдохновение той ночи, что породила эти открытия? Ясно, как написана Ленинградская симфония Шостаковича, история ее создания и законы композиционного построения. Но ясно ли, почему люди плачут во время ее исполнения? Ясно, что такое метафора, из теории поэтики. Но ясен ли ее художественный смысл? Скажем: молчать может человек, но что такое "молчание развалин"? Ясен смысл пейзажей Левитана или Моне. Но ясно ли впечатление, какое они производят на зрителя? Словом, ясна роль творчества. Но ясен ли сам творческий акт? И свойствен ли такой акт Селесте? Выводы? Сделайте их сами - мы в равных условиях". Пленка окончилась. - Сейчас мы уже не в равных условиях, - задумчиво произнес Шпагин, - с тех пор мы познакомились с Селестой поближе. Но меня до сих пор мучит один вопрос. Я не говорил о нем корреспонденту, но сейчас бы смог подыскать ответ. Почему Селеста избрал нас, именно нас, ну своими подшефными, что ли? Впервые встретил людей с развитым интеллектом? Чепуха! Спутники Смайли, американские студенты, с ним приезжавшие, тоже не дубы стоеросовые. Да и раньше, вероятно, на острове бывали туристы не из числа современных питекантропов. Газетчики называют двух геологов, заинтересовавшихся стекловидностью рифа, необычной для кораллового образования. Селеста безмолвствовал и не показывал им своих киносеансов. Почему? Почему же тогда он отдал столько внимания нам, причем совсем не как ученым, математикам или биологам? Не решал нерешаемых теорем и не разгадывал неразгаданных загадок. Мне думается, Яна, что мы заинтересовали его как люди социалистического общества - таких у него на острове наверняка не бывало. Кого он мог сравнить с нами, извлекая приметы из пучин своей памяти? Учеников Платона или Сократа, первых христиан, участников религиозных войн, солдат Кромвеля или якобинцев Французской революции? Только парижские коммунары могли бы напомнить ему что-то похожее, да и то это были люди другой социальной среды и другого жизненного опыта. Конечно, он знал и людей нашей революции - в следах, оставленных ими хотя бы в одной только Ленинской библиотеке. Но живого человека с коммунистической убежденностью Селеста встретил впервые. Я почти уверен, Яна, что, спроси его, как он оценивает коммунизм, - а его, возможно, еще спросят об этом, и спросят люди из другого лагеря, - он ответит так, как ответил бы я. Вся накопленная им информация не может подсказать другого ответа. Как сказал Бревер? Это - аксиома! - А что бы сказал Анджей? - Андрюшка? Хотите точно? "Откуда у машины коммунистическая убежденность? Все, мой милый, зависит от программистов". - Тогда он ошибается, - задумалась Яна. - У Селесты нет мировоззрения. Это машина, но машина саморегулирующаяся. И программа изменяется в зависимости от накопляемой информации. Короче говоря, он это мировоззрение приобретает. - С нашей помощью. Оба засмеялись. Но Шпагин тотчас же "снял" улыбку. - Мне думается, Яна, что мы все же еще недооцениваем Селесту. Помните беглый прогноз Мак-Кэрри о будущих контактах с этой сверхпамятью? Ей отводилась роль некоего маховика в нашем научном прогрессе. Я думаю о большем, Яна: о том, что Селеста неминуемо станет союзником социалистического лагеря в борьбе за идейное объединение мира. Конечно, мы объединим его и без Селесты, но этот разум-память с его необъятной вместимостью и сверхмощной отдачей поможет преодолеть труднейший барьер - собственническую психику человека. Как? Пока не знаю. Но разве авторитет Селесты, когда к его словам будут прислушиваться не только сотни ученых, но и миллионы простых людей на Земле, не выстоит против того, что изо дня в день отравляет эту психику, - религиозного дурмана, расистского бешенства, антикоммунистической истерии и рекламного мракобесия? Еще как выстоит. Не из идейных побуждений, конечно. Но как вы сами сказали: он приобретает мировоззрение. Приобретает, потому что акт суждения, вынесенный на основе хеопсовых пирамид информации, - прежде всего разумный акт, и как таковой он с нами, а не против нас. Может быть, мне и вам, Яна, выпало величайшее счастье стать дополнительными программистами этой памяти-разума. - Почему же вы Рослова не убедили? - А вы почему? - У нас зарядная симметрия, Семчик. Столкнемся - аннигиляция. - Бросьте! Эмбрионально вы - супруги Кюри с поразительным подобием взаимного тяготения. Даже в именах. Она - Мария Склодовская-Кюри, вы - Янина Желенска-Рослова. Не таращьте глаза: я имею в виду ближайшее будущее. Но подобия-то отрицать не будете? Ведь оба имени через дефис и с польской частицей. Вот отпустит нас Селеста, и вернетесь вы не в Варшавский, а в Московский университет - он, кстати, вам так же близок, - обживетесь где-нибудь у метро "Сокол" или "Аэропорт", поближе ко мне, чтобы сподручнее было в гости бегать. Я даже песенку сочинил о том, что мне снится. - Что снится? Шпагин лукаво прищурился и запел вполголоса хрипловатым речитативом: - ...Ваш двухкомнатный рай в блочном доме у "Аэропорта"... Совмещенный санузел, поролоново-мебельный быт... где вниманье соседей, болельщиков сплетни, как спорта, о супругах Кюри шепотком на весь дом раструбит... Ах, супруги Кюри! Что ж поделаешь, вольному воля... Ваш московский эдем меня уже манит давно, где с поваренной книгой совместна теория поля, а с дискретным анализом - три билета в кино. Лучики детских морщинок у глаз Янины пресмешно разбежались. - Почему три? - А мне? Один я, что ли, буду в кино ходить? - Кино еще будет! - провозгласил распахнувший дверь Рослов. - Новая серия Джеймса Бонда "Смерть на футбольном поле". Кстати говоря, неплохо снят матч. - Ты о чем? - не понял Шпагин. - О совпадении. Интересный вариант совпадения искусства и жизни. Фильм Бонда начинается с прибытия двух футбольных команд в город: "Ист-Европа" против "Вест-Европы". То же самое вы сейчас увидите в баре нашего отеля. Двадцать пять или двадцать шесть человек - я не успел сосчитать точно - галдят там, как на бирже. Спрос на джин и виски побил все рекорды мертвых сезонов. Только тренеры и судьи пьют сельтерскую с лимоном. Адская смесь. - Ясно, - сказал Шпагин и подмигнул Янине: - Не понимаете, Яночка? Так наш Анджей информирует о прибытии инспекционной комиссии ЮНЕСКО. - Старик скис, как лимон, - продолжал Рослов. - Архаистов, вопреки прогнозам, оказалось больше, и они напористее. Старцев мы попробуем нейтрализовать с помощью Яны, а других, пожалуй, ничем не проймешь. Молодые, но уже червивые, как грибы. 19. АРХАИСТЫ И НОВАТОРЫ - Прекрати, Анджей. - Что именно? - Ты ходишь из угла в угол, как тигр в клетке, а я взираю на тебя, как робинзоновский Пятница. Хватит! Все внизу, а мы на необитаемом острове третьего этажа. Пошел же Семчик: есть, говорит, смысл познакомиться до встречи с Селестой. - С кем познакомиться? С лапутянами? - А вдруг эти лапутяне, опровергнув открытие, освободят тебя от необходимости сидеть в Гамильтоне? - Истину не опровергнешь. - А что есть истина? - Я отвечу. Истина - это оптимальный вариант достоверности. Только параметры разные. У одних - вера, у других - опыт, у третьих - логика. У нас все три. Предел вероятности. Но я предвижу другое. Поражение лапутян - частность. Предвижу игру политических интересов, борьбу влияний, схватку доллара с фунтом, лиры с маркой, франка с песетой. И я не хочу, чтобы меня втягивали в эту помойку. Хочу спокойно искать математический уровень мышления. Без подсказок. Без разноголосицы знаний, которые я могу приобрести, будучи телефонной трубкой Селесты. Экклезиаст сказал: "Умножая знания, умножаешь скорбь". Верно сказал. Шпагин открыл дверь и постучал, зажмурив глаза. Потом вошел, извлек из кармана портативный магнитофон с микрофоном. За ним двигался длинный и аккуратный, как хорошо заточенный карандаш, профессор Мак-Кэрри. Кислое лицо его без слов поясняло, что происходившее внизу не доставило ему удовольствия. Зато Шпагин сиял. - О последствиях умножения знаний я уже слышал у закрытой двери. Подтверждаю, только с поправкой: у кого скорбь, у кого смех. Сейчас убедитесь, только включу большой "маг", а то мой портативный работяга отлично слышит, а говорит шепотом. Дикторский текст в паузах, если не возражаете, мой. Шпагин переставил катушку с пленкой на большой магнитофон на столе и включил запись. Сквозь фон - звон посуды, скрип передвигаемых стульев, кашель и бульканье - прорвались отчетливо слышимые слова: "...Никогда не поверю, пока не увижу". "...Вы и не увидите, коллега. Он невидим". "...Надо понимать, что я оговорился. Хотел сказать: пока не осознаю, что он существует". Лукавый, лукавый вопрос: "...А кто, собственно, "он"?" "...Вызываете на дискуссию? А мне спорить не хочется. Мне пить хочется. Бармен, пива!" "...А мне мартини". "...Два мартини!" "...Все-таки это не мозг. Мозг предполагает сознание, личность. А у него нет личности". "...Гигантский информарий. Разум-память". "...И вы верите? Как все это хранится у него в условиях невидимости?" "...А может, просто недоступности визуальному наблюдению?" "...Так они же зонд запускали. Прошел, как обычно. С ветерком. И химический состав воздуха - норма". "...Меня не интересует проблема хранения информации. Вероятно, она кодируется. Что-нибудь вроде математических моделей и микрофильмов..." "...Невидимых?" "...Аллах с ними. Меня интересует проблема записи. Как посылается в пространство записывающаяся волна и что это за волна, какой частоты и силы. А может быть, и формы. Волна в принципе может фиксировать любую запись - теперь это делается с помощью безлинзовой оптики. Как у вас в голографии". "...При чем здесь голография?" "...Притом. Там даже осколок воссоздает все изображение, так и здесь - касание волны получает информацию о всей записи". "...Фантастика!" Кто-то скрипнул стулом. Звякнула тарелка или бокал. И сейчас же другие голоса: "...Позвольте вмешаться... Я дую на пиво. Что происходит? Волна. Она касается борта кружки и гаснет. А почему ваша икс-волна не гаснет, а возвращается, да еще с прикупом?" "...А если это не волна?" "...Вы что пьете, коллега?" "...Соду-виски. А что?" "...Оно и видно. Луч, по-вашему? Газовый лазер? Невидимое "зеркало" и пластинка в "кассете"? Бред!" "...А может быть, поток частиц? Волнообразность и корпускулярность дают возможность двигаться по определенной траектории и не расплываться в пространстве". "...Извините, коллега, но так можно докатиться и до нейтрино. Ха!" "...Почему "ха"?" "...Потому что, коллега биолог, это вам не биотоки и реакция внешней среды. Это - физика. У нейтрино, мой друг, нет массы покоя. И как вы направите или остановите этот "записывающий" поток? Никакая сверхэнергия не создаст нужной стабильности. А сама запись? Вы можете сказать мне о вращении нейтрино, о его спиральности, о его превращениях, наконец, но не о записи. Что может "записать" частица, не имеющая никакой структуры?" Шпагин нажал кнопку магнитофона. Звук погас. - На минуту прерву передачу. Это не архаисты и не новаторы. Это любители шахматных трехходовок, подыскивающие среди ложных следов один решающий. А решения нет. - Зато есть надежда открыть "черный ящик" отмычкой, - буркнул Рослов. - У меня скулы сворачивало, когда я прислушивался к этой коровьей жвачке, - признался Мак-Кэрри. - Потерпите, профессор: пожуют и нас с вами. - И Шпагин снова включил запись. "...И вы верите в эту безмятежную бухточку?" "...А почему бы нет? Крутизна кораллового плато сама по себе гасит волну, а на подходе к бухте опора в виде естественного подводного барьера. Скажем, скопление коралловых массивов, скошенных в сторону океана, образует своего рода волнолом". "...А химический состав воды в океане и бухте один и тот же". "...Не убежден. Исследовательский эксперимент мог быть поставлен традиционно. Химия одна и та же, а молекулы не идентичны. Может быть, мы имеем дело с аномальной водой". Снова шепот Шпагина в микрофон: - Знакомьтесь: архаист и новатор. Еста Крейгер из Упсалы и Юджин Бревер из Гарварда. Следуем далее. Два звонких голоса, молодых и пьяных: "...Не верю - раз, не верю - два, не верю - в периоде". "...Во что?" "...В остров. В магнит. В призраки. В Пилата, в Билли Кривые Ноги... и кто там еще?" "...Кентавр! В кино ходишь? А вдруг русские изобрели безэкранное кино и Мак-Кэрри пайщик?" - Ну, а где же союзники, кроме Бревера? - взмолилась Янина. Шпагин без звука прокрутил ленту и снова включил запись. Новый голос, пойманный на обрывке реплики, продолжал: "...Двести лет назад наука не могла объяснить феномен "падающих звезд" - метеоритов, сто лет назад - феномен появления комет. Нынче не можем объяснить, что такое неопознанные летающие объекты, и прячемся за спасительное "не верю". Не ссылайтесь на парадоксы, господа. Парадоксы возникают как раз тогда, когда наука вплотную подходит к неизвестному". - Это Джон Телиски, - сказал Шпагин и снова прокрутил пленку. - А вот еще один союзник - Анри Пуассон из Парижа. "...Собрались великие, вещают гении: не верим! А ведь когда-то ни лорд Кальвин, ни астроном Ньюком - люди не мельче нас - не верили, например, в возможность полетов в воздухе. Теперь же "самолет" - одно из первого десятка слов, которые заучивает полуторагодовалый ребенок". - Стоп! - сказал Рослов, выключая магнитофон. - У меня, как и у сэра Сайруса, тоже сводит скулы от коровьей жвачки. И от противников, и от союзников. Столкнем их лбами на коралловом рифе! Рослов обмолвился. Он подразумевал "столкновение лбами" с Селестой. А до этого во время поездки на полицейском катере и противники и союзники были до приторности любезны и с первооткрывателями, и друг с другом. Не инспекционная поездка, а дипломатический экскурсионный вояж. О Седеете не вспоминали, будто его и не было. Говорили о жаре, о мертвом сезоне на Бермудах, о курортных порядках и качестве шотландского виски, благоприятного для любителей во всех климатических условиях. Только когда катер подошел к патрульной зоне и, не отваживаясь заплывать в контролируемые Селестой воды, пересадил своих пассажиров на сопровождавшие его две весельные шлюпки, а коралловый островок уже сверкнул у горизонта белой чайкой на пенистой океанской волне, запретная тема словно разомкнула уста. - Это и есть ваш Невидимка? - спросил у Янины ее сосед. - Почему Невидимка? У него есть имя. - И вы думаете, что оно будет признано наукой? - Почему нет? Оно благозвучно, легко произносимо на всех языках, а главное, семантически точно. - А что такое "семантически"? - От слова "семантика". - Понятия не имею. Янина внимательно оглядела соседа: тропический костюм, шорты, золотые очки, не менее сорока на вид, позади колледж, по меньшей мере два университета, частная лаборатория, ученая степень. - Семантика, - снисходительно пояснила она, - это область науки о языке, занимающаяся смысловым содержанием слова. - Понимаю. Ваша область лингвистика? - Нет, кибернетика. Биокибернетика, - улыбаясь, уточнила Янина. - А я только физик и горжусь этим. - Ограниченностью? - Почему? Просто я не признаю эклектики в науке. - А вдруг будущее за эклектикой? Химия уже тесно соприкасается с физикой, а биология с математикой. И вы едете сейчас к величайшему из эклектиков мира. - Не понимаю. - К Селесте. Шпагин и Рослов сидели в другой шлюпке, против Юджина Бревера и Крейгера из Упсалы. Разговор был общий. - Все живое доступно наблюдению, - горячился швед. - "Невидимка" Уэллса - нонсенс. Живое и невидимое несовместимы. - А если не живое? - Могу представить себе энергию мыслящей машины, но не могу даже вообразить мыслящей энергии. - Мы тоже не можем, - сказал Рослов, - и объяснить не можем. Но тем не менее она существует. - Не верю. - Вы, кстати, не верили и в изоляцию акватории бухты, - сказал Бревер. - Мы подходим к ней. Видите? А вот здесь и гаснет волна. Именно здесь, под нами, где наверняка проходит подводный волнолом скошенных в сторону океана коралловых рифов. Идеальный гаситель. Вы измеряли глубину? - обратился он к Рослову. - Здесь? - переспросил Рослов. - Не уверен. Какие-то глубины измерялись, но где - не знаю. Этим занимался Смайли. А меня лично интересует только феномен Селесты. - Вы правы, - согласился Бревер. - Это самое важное. Но прав и Мак-Кэрри. Его уникальный институт не мечта, а потребность. Здесь найдется работа ученым всех специальностей. Шлюпки тем временем подошли к сооруженному Смайли причалу, ученые поднялись на плато острова и при виде тента со столиками буквально ахнули от восторга; со стороны моря это сооружение Смайли не смотрелось: его закрывал белый, косо вздернутый коралловый гребень. - Кафе "Селеста", - сказал кто-то. - Браво, Мак-Кэрри! - Хозяйничайте, - отмахнулся тот, - каждый сам себе бармен. Открыли ящики, вынесенные на берег, растащили по столам - кто виски, кто джин, кто мартини, кто сифоны с содовой и сельтерской. Анри Пуассон самоотверженно рубил лед в контейнерах, соотечественники Бревера Кен Чаррел и Джимми Спенс смешивали коктейли, а поклонник немецкой кухни Баумгольц вскрывал одну за другой жестянки с пивом и консервированными сосисками. Молодцеватый Кен Чаррел, проглотив два коктейля, принес еще два себе и Рослову. - Выпьем за вашего Саваофа, который почему-то не появляется. - Не кощунствуй, - остановил его католик Спенс. - Ну, за архангела с магнитом вместо копья. - Ты имеешь в виду Святого Георгия? А Рослов молчал, не притрагиваясь к бокалу. - Неужели русский джентльмен откажется выпить с американским? - настаивал с явным вызовом Чаррел. - Америка, по-моему, друг, а не враг России. - Ваша Америка? - переспросил Рослов. - А разве есть другая? - Есть. Например, Америка Бревера. Он не надевает по ночам балахонов с прорезями для глаз. Чаррел не обиделся. - Вы намекаете на мой инцидент в Джорджии? С тех пор я вырос и поумнел. А тост можно сменить. Не за Святого Георгия, так за магнит! - А где же магнит? - хихикнул Спенс. - Часы ходят, нож режет, и ключи в кармане лежат. И тут же мощный безветренный шквал сорвал часы с его руки, а зажигалка и ключи, прорвав карман нейлоновых джинсов, ринулись к эпицентру магнитной бури. Посреди островного кафе на столике, куда выгрузили оставшиеся напитки из ящиков, разбросав бутылки, в одно мгновение выросла бесформенная груда металла, оказавшегося на острове. Ножи, вилки, консервные банки, зажигалки и ключи, со всех сторон устремившиеся к столику, слиплись с громом и скрежетом. Даже сифоны с содовой и сельтерской, притянутые за металлические рычажки и наконечники, дополнили звуковой эффект звоном разбитого стекла. Многие получили ранения; кого царапнуло ножом, кого банкой от консервов, кого осколком сифона. Врача не потребовалось, но йод и бинты, заготовленные предусмотрительным Смайли, пригодились. Тем временем груда распалась, металл утратил свою намагниченность так же непроизвольно и так же необъяснимо, как и приобрел ее под ударом магнитного шквала. - Селеста начал традиционным спектаклем, - поморщился Рослов, потирая здоровенную шишку на лбу: его саданула с налета невскрытая жестянка с пивом, - и, честно говоря, уже надоевшим. Непострадавший Шпагин заметил философично: - Посетители премьеры на третий спектакль обычно не ходят. А мы, увы, нечто вроде театральной администрации. Оба говорили по-русски. - Вы о чем? - спросил Еста Крейгер, только что извлекший из кучи свой перочинный нож и часы. - О том, что вы видели, - ответил Рослов. - Краткий урок для последователей Фомы Неверующего. - А меня это не убедило. Магнитная буря - ясно. Очень большой мощности - тоже ясно. Но признаков мысли не вижу. Любопытный физический феномен - не больше. Может быть, такие магнитные аномалии возникают периодически? Скажем, волнообразно. Подъем - спад, некая электромагнитная синусоида. Максимум функции, и - бац! - шквал. - И каждый раз наша высадка совпадает с максимумом функции? - ехидно заметил Рослов. - Возможно. Мы же не знаем ни природы волны, ни ее параметров. Почему обязательно разумный источник? Еста Крейгер не дождался ответа. Он странно выпрямился и замер, положив руки на колени. Пухлое лицо его, обросшее русой бородкой, напряглось и застыло. Взор потух. - Что случилось? - спросил подошедший Бревер. - То, что обычно случается с человеком, подключенным к Селесте, - пояснил Рослов. - Это уже не Крейгер, а канал связи. Сознание отключено. Мускульное напряжение доведено до критического. Только почему Крейгер? - Может быть, его рецепторы в чем-то соответствуют нашим, а может быть, Селеста нарочно избрал его, как наиболее упрямого в своем неверии, - сказал Шпагин и встал. - Тише, господа. И присаживайтесь поближе. Сейчас вы услышите Селесту. Их столик окружили. - Да ведь это Крейгер. Что с ним? - Не подходите, - предупредил Рослов. - Задавайте вопросы. - Какие? Это ты, Еста? - Я не Крейгер, - послышался монотонный деревянный голос. - Вопросы - любые, какие вам нравятся. Я не ограничиваю выбора. Исключаю лишь повторные и наивные. Шум голосов взорвал паузу: - Это явно не Крейгер! - Не говорите глупостей. - А может быть, он под гипнозом? - Не теряйте времени, господа, - нетерпеливо заметил Рослов. - Задавайте вопросы. Вы слышали? Исключаются только повторные и наивные. - Что значит "повторные и наивные"? Снова раздался монотонный деревянный голос: - На ряд вопросов, какие вам хочется мне задать, я уже ответил раньше. Ответы документированы в досье, хранящемся в конторе Роберта Смайли. Наивным вопросом я считаю тот, на который, подумав, может ответить спросивший. - Почему вы говорите за Крейгера? - Употребляйте единственное число. Вежливая форма множественного излишня. - Нужно ли повторить вопрос? - Не нужно. Я ищу канал связи. - Как? - В мозгу и голосовых связках. - А точнее? - Настраиваюсь на группу рецепторов, принимающих передаваемую мысль и преобразующих ее в слова. - Телепатия? - Не знаю. - Может быть, волна, я не уверен какая... бэта, каппа, кси, пси... именно та волна, с помощью которой ведется передача? - Не знаю. - Высокоразвитый мозг не может не знать механизма своей деятельности. - Я не мозг. - Значит, самоорганизующееся устройство? - Я не самоорганизующееся устройство, так как не произвожу себе подобных. - Тогда кто? - Повторный вопрос. Вы все уже знаете ответ. Спрашивали поочередно, торопя и перебивая друг Друга: - Я не понимаю, что такое мыслящая энергия... Как и где у тебя возникает мысль?.. Какими средствами передается?.. Как "прочитывается" человеческий мозг?.. О каких рецепторах идет речь?.. Как "нащупываются" эти рецепторы?.. - Не знаю. Не знаю. Не знаю. Я как часы. Они отстают или уходят вперед, не зная, почему они это делают. - Тебе нравится имя Селеста? - "Нравится" или "не нравится" - не мои параметры. Имя точное. Селектор стабильной информации. - Почему стабильной? - Повторный вопрос. - Сколько тебе лет? - Тысячелетий. - С сотворения мира? - Я прибыл в мир уже сотворенный. - По какому календарю? - Календари менялись вместе с цивилизациями. Наиболее удобен для ответа на ваш вопрос календарь Скалигера. Этот французский ученый занумеровал все дни с 1 января 4713 года до нашей эры. По его отсчету прошло уже более двух с половиной миллионов дней. - Почти семь тысяч лет. Ого! - Селеста-7000! Ура! - Мне кажется, господа, мы ведем себя неприлично. - Селеста простит. Ему важна информация. - И все-таки я не верю. Похоже на спиритический сеанс с медиумом для легковерных. Это буркнул все время молчавший профессор Баумгольц. - Я тоже не верю, - поддержал его Чаррел. - Какой-то фокус. - Вы слышите, я не одинок, - засмеялся Баумгольц. - Вы, кажется, были футболистом в юности, герр Баумгольц? - вдруг спросил Рослов. - Судьей на поле. И не только в юности. Я и сейчас член международной коллегии судей. А что? - Ничего. Покажи им большой футбол, Селеста. Авось поверят! - Рослов выкрикнул это по-русски. И последнее, что он увидел, были не то удивленные, не то испуганные лица Янины и Шпагина. 20. "ИСТ-ЕВРОПА" ПРОТИВ "ВЕСТ-ЕВРОПЫ" Они исчезли в зеленом тумане, яркость которого усиливалась с каждым мгновением, и какую-нибудь секунду спустя он уже приобрел очертания футбольного поля, окруженного амфитеатром ревущих трибун. Они вздымались высоко к синему куполу неба и казались издали - а Рослова отделяло от противоположной плоскости амфитеатра более сотни метров - пестрой лентой, протянувшейся между синькой неба и зеленью полевого газона, по которому в непрерывном движении мелькали белые и черно-желтые полосатые майки. "Броуновское движение молекул", - мысленно усмехнулся Рослов. Сам он в черной футболке вратаря стоял, прислонившись к штанге и не тревожась за судьбу открытых ворот, - вся игра шла далеко впереди на штрафной площадке противника. Атаковала команда Рослова - белые футболки с прописной "Е" на груди: именно с этой буквы и начиналось английское слово "ист" - "восток". Даже защитники передвинулись к центру поля, стараясь предугадать направление мяча в случае ответной прострельной подачи и разрушить вовремя контратаку противника. Но полосатым футболкам с латинским "дубль вэ" на груди было не до контратаки: они едва успевали отбить мяч, посылая его без адреса то под ноги атакующих, то за боковую линию поля, откуда он снова возвращался в эпицентр урагана, бушующего у ворот "Вест-Европы". Рослов был не новичок на футбольном поле. В юности он стоял в воротах институтской команды, потом играл в спартаковском "дубле" и даже один сезон в основной команде; играл удачно, темпераментно, точно, и тренеры уже присматривались к "наследнику Яшина", угадывая в нем будущую вратарскую знаменитость. Но знаменитостью на зеленом поле Рослов не стал: на тренировке повредил колено, несколько месяцев провалялся в больницах, потерял два сезона и на поле уже не вернулся, поняв, что нельзя делить жизнь между наукой и спортом - и то и другое требовали полной отдачи. Но сейчас Рослов на поле не был Рословым-юношей, Рословым-футболистом. Он не переживал эпизод из своего прошлого, помолодев по воле Селесты на добрый десяток лет. Он был кем-то другим, для которого футбол был и профессией и жизнью. Вернее, в нем жили сейчас два человека, два спортсмена: один из фильма, который он видел вчера в "Спортпаласе" и о котором говорил Яне и Шпагину, другой откуда-то из реально существующего и почему-то известного Селесте футбольного клуба. Эта двойственность причудливо раскрывалась и в характере самого матча, в котором он сейчас принимал участие. По первому впечатлению он как будто трансплантировался из кинофильма, даже название сохранил: "Ист-Европа" против "Вест-Европы", матч двух сборных, двух скорее политических, чем географических лагерей. Вратаря, которого заместил Рослов, в фильме играл известный французский киноактер Ален Делон, играл умно, эффектно, но не очень профессионально "вратарски", что и подметил соображавший в футболе Рослов. Герой Алена Делона не поглотил его целиком, но как-то вошел в него: Рослов знал его биографию, его тревоги и радости, знал, что где-то на трибунах сейчас сидит любимая и ненавидящая его героиня, и ему тоже, как и в фильме, хотелось покрасоваться и пококетничать с мячом на вратарской площадке. Рослов знал и то, что должен умереть на последних минутах от разрыва аорты, не выдержавшей сверхнапряжения, вызванного смешением алкоголя, страха и допинга; но его почему-то это не беспокоило: знал ведь он, а не герой фильма. Да и вел он себя на поле иначе, и самый матч складывался иначе, чем в фильме, по-другому выглядели команды, по-другому играли и если повторяли какой-то матч, то уж совсем не тот, какой Рослов видел вчера на экране. И этот другой матч, в котором он тоже играл в черной вратарской футболке, он знал, только не восстанавливались в памяти ни имя города, где происходила встреча, ни названия участвовавших в этой встрече команд. Да и своего вратарского имени Рослов не помнил, только знал, что он молод, говорит по-английски и находится в расцвете профессионального опыта и таланта. Селеста подарил ему две жизни: одну искусственную, созданную кинематографом, другую подлинную, восстановленную по образцу, известному Селесте и где-то им записанному. Но в рословской черной футболке дышал, двигался и думал еще и третий Рослов - математик и кибернетик, судьба которого неожиданно перепутала его пути, перебросив из Москвы в Нью-Йорк, а оттуда на коралловый риф, где открылось миру чудо, недоступное никакому научному знанию. Этот подлинный Рослов все видел как бы со стороны, все подмечал и анализировал - и то, что происходило вокруг, и то, что скрывалось в нем или, вернее, в двух его дополнительных жизнях, впитавших чужой ему азарт игрока и наслаждение спортивным счастьем. Самое любопытное и, пожалуй, самое смешное было в том, что Рослов всех или почти всех игроков знал в лицо и даже по имени, а с некоторыми уже успел познакомиться. И это были не герои фильма и не профессиональные игроки, выхваченные Селестой из какого-то одному ему ведомого футбольного матча, а члены международной научной инспекции, прибывшие вместе на коралловый риф и только что наслаждавшиеся свежим океанским бризом, виски со льдом и сандвичами вприкуску с американским имбирным пивом. - Один - ноль ведет "Ист-Европа" против "Вест-Европы". Один - ноль. До конца второго тайма осталось двадцать четыре минуты, - повис над полем многорупорно усиленный голос диктора. Шпагина-биолога не было, а полностью подавивший его Шпагин-игрок шел вразвалочку к центру поля, окруженный друзьями в белых футболках, обнимавшими и целовавшими его, как любимую женщину. Так всегда на футбольном поле. Радость выплескивается наружу в едином душевном порыве. "Спасибо, Семен! Молодец, Семка!" - сказали бы ему товарищи, если бы игра проходила в Москве в Лужниках. Но что говорили ему здесь, Шпагин-биолог не слышал, а Шпагин-игрок думал лишь об одном: еще гол! Еще один гол в ближайшие же минуты, пока "полосатые" не оправились от шока и не ответили шквалом атак. Еще гол... Гол, гол, гол! Но что это? Свисток судьи, оглушительный рев трибун, и герр Баумгольц, каким-то чудом помолодевший и статный в своей черной судейской форме, решительно забирает мяч, тихо выкатившийся из ворот, и ставит его в трех метрах от штрафной площадки Биллинджера. Гол не засчитан. - Офсайда не было, не было! - крикнул Шпагин-игрок. - Еще одно слово, и я удалю вас с поля, - процедил сквозь зубы герр Баумгольц. Процедил по-немецки. Шпагин-биолог сразу понял, а Шпагин-игрок если и не понял предупреждения, то понял жест. Недвусмысленный жест, означающий только одно: с судьей не спорят. Гол, не засчитанный судьей, окрылил "полосатых". Пружина их развернулась по всей длине поля, не сжимаясь далее центра, и каждый ее разворот бил по вратарской площадке Рослова. "Полосатые" наступали тремя форвардами - Бертини, Спенсом и Чаррелом, понимающими друг друга с полувзгляда по наклону корпуса, по диагонали смещения, по маневренности, обещающей, как всегда, своевременную и точную передачу. Рослов уже не жил раздвоенным, принадлежащим разным людям сознанием. Селеста не повторялся. В каждом своем "мираже" он по-новому вторгался в сознание объекта. Сейчас Рослов-математик не успевал размышлять над поведением Рослова-игрока, мир его сузился до пределов крохотной вратарской площадки, по которой били шквалы атак, а мысль вратаря экстра-класса не отделялась от мяча, чертившего хитрые кривые, и каждый раз движение тела в черной футболке разрушало стройность геометрической фигуры, намеченной мыслью и ударом противника. Два мяча Рослов взял легко, но с той легкостью, какая доступна лишь вратарю-виртуозу и о какой он даже не помышлял в спартаковском "дубле". От двух верных голов, когда он неудачно сыграл на выходах и мяч по непостижимой, прихоти игры очутился позади него у открытых ворот, от этих почти неминуемых голов спасли его защитники, отразившие удар, но даже вздохнуть облегченно Рослову было некогда: шквал атак "полосатых" не ослабевал ни на секунду. Ни одной контратаки не позволил он "Ист-Европе", ни один пас, перехваченный белыми майками, не достиг цели. - Один - ноль, - повторял диктор стадиона, - все еще ведет "Ист-Европа". До конца тайма осталось восемь минут. "Все еще ведем, хотя команда полностью прижата к своим воротам", - подумал Рослов-математик и мысленно сравнил происходящее со снятым в кино. Ничего общего. Вероятно, игра так же мало напоминала и матч, из которого Селеста извлек своих игроков. Воспроизведя основу, он позволил ей развиваться своими путями, и мираж не повторял ничего записанного ни в фильме, ни в жизни - он творил свое, не предусмотренное никакими аналогиями и закономерностями. Бывает, что судья ошибается, назначая пенальти, но у опытного арбитра, да еще в международном матче, такие ошибки редкость. Требуется мужество и решительность, а главное, непреклонная уверенность в своей правоте, чтобы назначить этот удар без защитников, одиннадцатиметровый штрафной удар. У Баумгольца не было уверенности в своей правоте, да он и не нуждался в такой уверенности. Искренне огорченный безрезультатностью атак черно-желтых, он только ждал случая, чтобы этот результат вырвать. И случай представился. Лакемайнен грудью отбил удар Чаррела, и свисток судьи остановил игру. - Рука, - сказал Баумгольц, указав на Лакемайнена, и положил мяч на одиннадцатиметровую отметку. Рослов-математик успел заметить еще одну недопустимую судейскую выходку. Баумгольц словно невзначай постучал пальцами по стеклу ручных часов. Жест предназначался приготовлявшемуся к удару Бертини и мог означать только одно: "До конца остались считанные минуты, не торопись, рассчитай удар". Больше уже Рослов не думал: двое в нем слились в одно целое, в один комок нервов, в одно напряжение мускулов, мысли и воли - угадать, не пропустить. Рев стадиона вдруг умолк, звук исчез, как в телевизоре, когда поворачиваешь тумблер, и только цветные тени беззвучно бесновались на трибунах. Да трибун, в сущности, Рослов и не видел, он не отрывался от смуглого, похожего на грузина Бертини, с которым познакомился на нью-йоркском симпозиуме и которого знал до этого как автора любопытной работы о путях формирования логической мысли у человека. Сейчас Бертини, вероятно, забыл о ней начисто, в нем, как и в Рослове, жил какой-нибудь Фьери, или Чизетти, или еще одна "звезда" из "Интера" или "Милана" с такой же певучей итальянской фамилией. Неторопливо, должно быть точно рассчитав все движения вплоть до решающего удара, Бертини побежал к пятнистому мячу, застывшему на одиннадцатиметровой отметке. Время текло почти ощутимо, как в замедленной съемке. Бертини не бежал, а приближался этакими элегантными балетными па и, чуть-чуть перекинув корпус справа налево, уже собирался ударить. "Готовится пробить правой в левый угол, рассчитывает, что я не поверил и метнусь вправо, а он ударит, как и задумал", - мысленно подсчитал Рослов и одновременно с ударом Бертини прыгнул по диагонали влево. Выброшенные руки стиснули мяч почти под балочкой. Еще мгновение, и Рослов, ускользнув от набежавшего Чаррела, выбросил мяч защитнику. Звук включился - стадион содрогался от аплодисментов. "А ведь это английский стадион", - подумал снова отключившийся Рослов-математик: он вдруг впервые за полтора часа разглядел английских полисменов у английских реклам на бортиках, окаймлявших зеленое поле. "Должно быть, лондонский или манчестерский. Интересно, откуда с такой точностью воспроизвел Селеста эти картинки?" Еще секунда отдыха, пляска мяча в центре поля, завершенная новой параболой к штрафной площадке "белых", и, наконец, грустный свисток и нехотя, с явным неудовольствием поднятые вверх руки судьи. Матч окончен. И снова погас звук, а на зеленое поле и умолкший амфитеатр трибун медленным наплывом надвинулась все поглотившая синь океана и парусиновый тент над белым коралловым рифом. Все по-прежнему сидели за столиками с пустыми и полными бокалами, недоеденными сандвичами и жестянками с пивом, извлеченными из размагниченной кучи. Сидели тесно вокруг Крейгера, по-прежнему неподвижного и похожего на Будду, усевшегося на европейский стул. Ветреная морская прохлада оставляла на губах привкус горькой, слабительной соли. Как после ночного кошмара, никак не удавалось стряхнуть сковавшее разум оцепенение. - Так не бывает, - вдруг сказал кто-то. Рослов спрятал понимающую улыбку: - Почему? - Потому что это бред. Наркоз. Сумасшествие. Я еще ни разу в жизни не ударил ногой по мячу. Несогласованный хор пропел: "...И я!" - Кстати, у нас в Калифорнии вообще не играют в европейский футбол, - сказал Чаррел. - А у меня почему-то все получалось. - И как получалось! - вспомнил Рослов. - Я еле взял ваш мяч со штрафного. - А мой? - подмигнул Бертини. - Я был почти уверен, что обману - не угадаете направления. Не вышло. - А вы убеждены, что били по воротам именно вы, Джузеппе Бертини? - Не совсем. Иногда мне казалось, что вместо меня играет кто-то другой. - Я знал это точно, - сказал Пуассон, - все время знал, только не мог ничего скорректировать. Он корректировал за меня. А я, как дух Божий, витал над полем. - Не врите! Это произнес хладнокровно и уверенно очнувшийся Будда - Крейгер, о котором все уже успели забыть. - Не врите, - повторил он своим, а не деревянным голосом ретранслятора. - Духом Божьим был я, а не вы. Это я витал над полем, а всех вас подключил к игрокам матча на межконтинентальный кубок между "Сантосом" и "Арсеналом" в прошлом году. А политическое обострение спортивной ситуации взял из фильма "Смерть на футбольном поле", который снял с рецепторов Рослова. Далее все развивалось как саморегулирующаяся система, точно передающая информацию о поведении игрока на поле и зрителей на трибунах. Мне как раз ее не хватало. - Почему вам? - сердито спросил Мак-Кэрри. - Потому что я был Богом, всемогущим и всеведущим. - Глупости, Крейгер, - оборвал его Мак-Кэрри. - Сейчас вы вообще не помните, что могли и что ведали. А тогда могли, да и то не так много. Фильм видели глазами Рослова, а игроков и обстановку записали с прошлогодних телевизионных экранов, газетных отчетов и впечатлений волновавшихся тренеров. А игре предоставили стихийное самостоятельное развитие. И учтите: не вы, а Селеста. Он только подключил вас к себе. Воспользовался вашими и нашими нейронами, чтобы профильтровать через них необходимую ему информацию. - Сэр Сайрус - романтик, - послышался смешок Баумгольца, - а я - неисправимый реалист. Почему не предположить, что мы все находились в состоянии некоего извне управляемого гипносна? - Кто же управлял вашим судейством, герр Баумгольц? - ехидно спросил Шпагин, подмигнув Рослову. - Может быть, ваши политические симпатии? Тогда при чем здесь "гипно"? Громовой бас Джона Телиски оборвал дискуссию: - Стоп! Мы не футболисты и не спортивные комментаторы. Установлено главное - феномен Селесты. Есть неверующие? Ни один голос не откликнулся, промолчал даже несговорчивый Баумгольц. - Тогда сформулируем заключительное коммюнике, приняв за основу меморандум Мак-Кэрри. - Здесь? - Конечно. О хозяине дома следует говорить только в его присутствии. 21. БУМ ВОКРУГ СМАЙЛИ Эхо открытия на Бермудах, несмотря на всю его сенсационность, было не слишком громким. "Сенсации не живут долго. Их надо замораживать или подогревать", - сказал Генри Менкен, один из американских газетных философов, в начале тридцатых годов. Будущее его не опровергло. Ко времени прибытия в Гамильтон инспекционной комиссии ЮНЕСКО о Невидимке с поэтическим именем Селеста писали не больше, чем о летающих тарелках или о снежном человеке. Только мыло "Селеста", сигареты "Селеста" да туалетная бумага под тем же девизом еще доносили эхо открытия до забывающей его публики. Обращение комиссии ко всем правительствам и научным организациям мира вернуло сенсацию на газетные полосы и телеэкраны. Состоялись экстренные заседания кабинетов министров и дебаты в парламентах, обсуждавшие проблему возможных ассигнований, хотя необходимость в чудо-информарии и связанных с ним проектах все еще ставилась под сомнение. Только социалистические страны единодушно согласились с проектом "Селеста-7000", объединившим и непосредственное изучение феномена, и практическое использование его в целях научного прогресса. На Западе же этим проектом по-настоящему заинтересовались только в научных кругах, да и то находились умы, высказывания которых мало чем отличались от печально знаменитого: "Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда". Соотечественник Баумгольца профессор Крамер из Мюнхена пошел даже дальше своего коллеги. Он прямо заявил одному из газетных корреспондентов, что "не верит в супермозг, состоящий из молекул воздуха". - Но это не молекулы воздуха, профессор, - возразил журналист. - Это какой-то новый вид энергии, пока еще незнакомый нашей науке. - Энергия, не зафиксированная приборами? Чушь! - Вы ошибаетесь, профессор. Магнитные явления на острове были зафиксированы приборами инспекционной комиссии ЮНЕСКО. - Я не участвовал в этой комиссии. - Но вас приглашали участвовать, профессор. - Милый юноша, - покровительственно усмехнулся Крамер (именно в таких выражениях и заключил свое интервью газетный корреспондент), - если завтра кто-то отыщет черта, который взмахом хвоста зашкаливает амперметр, я все равно не поеду проверять его существование. Даже если этот черт обнаружится в моем университете. Пресса возвращалась к сенсации тоже по-разному. В одних газетах размышляли серьезно, в чем-то сомневались, что-то оспаривали, в других просто развлекались по фельетонному легкомысленно и невежливо. Мысль об "информативном феномене" вытеснялась предположениями о "загадочном бермудском гипнотизере" или даже об электронной машине, запрограммированной на массовый гипноэффект, вроде пресловутого футбольного матча "Ист-Европа" против "Вест-Европы". Этот матч, по сути дела, заслонил все, что можно и нужно было сказать о Селесте. Газетчики перепевали эпизоды сенсационного матча, печатали фотографии "ученых-футболистов", а ЭВМ Принстонского университета решала задачи вроде таких: взял бы или не взял Рослов пенальти, пробитый Эйсебио или Пеле? Словом, мир жил своей жизнью, привычной и размеренной. Выборы "Мисс Селесты" на Ривьере были ничуть не важнее очередных автогонок Большого приза, а обошедшая все мюзик-холлы песенка "Скажи, Селеста, кто меня любит крепче?" в исполнении битлсов уже не могла конкурировать с их новым шлягером "Час любви". Миф о Селесте был только красивым газетным мифом, и обыватель, идущий в кино на супергигант "007 против Селесты", не задумывался о проблемах создания международного информария. Да и стоило ли ломать голову над чем-то далеким и непонятным, что, может быть, даже и вовсе не существует, а просто придумано кучкой сумасшедших ученых? В эти дни Смайли находился в Нью-Йорке. Средства, уже полученные от научных организаций социалистических стран, пожертвования, собранные Мак-Кэрри среди ученых, и собственные деньги, изъятые им со своего текущего счета, позволили будущему директору-администратору начать организационно-подготовительные работы к проекту "Селеста-7000". Реплика, вырвавшаяся у кого-то из членов инспекционной комиссии, стала названием научного института, над созданием которого уже трудились энтузиасты-ученые двух континентов. С утра до вечера Смайли разъезжал по городу, висел на телефонах, требовал, умолял и угрожал, приобретал строительные материалы и оборудование, принимал и обсуждал проекты и прожекты - серьезные и нелепые, ругался с поставщиками и торговыми агентами. С утра до вечера в холле гостиницы, где он остановился, его кто-нибудь ожидал, и многие получали раздраженный ответ от портье: "Мистера Смайли сегодня не будет", "Мистер Смайли на совещании в строительной конторе "Хейни и Робинзон", "Мистер Смайли отдыхает". Словом, происходила обычная круговерть вокруг нового предприятия, которое сулило деньги, требовало денег и нуждалось в деньгах и которое кто-то из газетчиков метко назвал "бумом вокруг Смайли". Смайли не любил гласности. При виде репортера или фотографа он скрывался в номере или пытался сбежать через служебный ход отеля, остановить проходящее мимо такси и удрать в неизвестном направлении. Иногда это ему удавалось, но чаще репортеры настигали беглеца, и тогда в газетах появлялись интригующие снимки, подписанные: "Наш корреспондент атакует генерального менеджера будущего института "Селеста-7000", и сопровождаемые лаконичным, но доходчивым диалогом: "Что вы делаете в Нью-Йорке, мистер Смайли?" "Наслаждаюсь заслуженным отдыхом, джентльмены". "Строительные фирмы помогают вам отдыхать?" "Они помогают мне строить отель с рестораном и баром". "Где?" "Строительная площадка еще не выбрана". "Говорят, социалистические страны заинтересовались проектом "Селеста-7000"?" "Об этом было в газетах, друзья. Вы невнимательно читаете статьи своих коллег". "Сколько выделили Советы на осуществление проекта?" "Спросите об этом в Совете Экономической Взаимопомощи. Там вам назовут точную цифру". "Что вы собирайтесь построить на острове?" "Спортивный комплекс для будущих Олимпийских игр". "А если серьезно?" "С каких это пор вашу газету стали интересовать серьезные вещи?" "Вы шутник, Смайли". "Так берите меня на работу в отдел юмора". Диалог варьировался, но во всех вариантах на примерно те же вопросы Смайли" давал примерно те же ответы, в конце концов вынудившие репортеров оставить его в покое, а он по-прежнему продолжал свою деловую суетню, от которой, по собственному признанию, терял в весе ежедневно два фунта. Ужинал он всегда в одном и том же тихом ресторанчике на Сорок пятой улице, куда редко заглядывал шумный сброд с Сорок второй или с Бродвея. Здесь его уже знали, и двухместный столик у окна перед эстрадой Смайли справедливо считал "своим". Поэтому он был неприятно удивлен, когда однажды, войдя в ресторан, увидел за "своим" столиком широкоплечего субъекта в синем пиджаке. Недовольство Смайли усилилось, когда он, подойдя ближе, узнал "оккупанта". Был он натурализовавшимся итальянцем, звали его Джино, и старое знакомство с ним приятных воспоминаний не вызывало. А Джино, сделав вид, что не заметил неприязненной мины Смайли, расплылся в масляной улыбке. - Привет, Смайли. Узнал все-таки? Так организуем встречу старых друзей. Выпивка уже дожидается. Смайли медленно подвигался к столику, торопливо соображая, как ему вести себя с незваным и неприятным гостем. Что ему надо? Казалось, они давно забыли и Смайли, и дело, случайно связавшее их, так нет - вспомнили! Значит, что-то опять понадобилось. Интересно, что? - Следили за мной? - спросил он сквозь зубы. - Зачем? Ты же у всех на виду. Каждая собака укажет, где тебя найти. Смайли решил не терять времени: - Выкладывай, зачем пришел. - А ты, оказывается, ничуть не изменился, Боб. Вежливые люди так разговор не ведут. Вежливые люди говорят: "Здравствуй, Джино. Как поживаешь, Джино? Рад тебя видеть, Джино". - А меня совсем не интересует, как ты поживаешь, и я вовсе не рад тебя видеть. - Напрасно, - сказал Джино, потягивая холодный "чинзано", - могу сообщить тебе нечто приятное. - Что именно? - Привет от шефа. - Ответа не будет. Джино даже не поморщился и продолжал, как будто его совсем не задевали резкость и неприязнь Смайли. - Зная обидчивый характер шефа, ты, думаю, изменишь свое опрометчивое и, я бы сказал, скоропалительное решение. Не стоит обижать старика. Невежливо и опасно. Когда он узнал, что ты в Нью-Йорке, он обрадовался, как бамбино. Вызвал меня и сказал со слезами в голосе: "Найди Смайли и расскажи ему, что я люблю его и никогда не забуду услугу, какую он оказал нам в шестьдесят шестом". Интерпол до сих пор ломает голову над загадочным исчезновением некоего груза, который назовем грузом "икс". Ты же знаешь, Боб, какая память у шефа. Смайли еле сдерживался. Больше всего ему хотелось схватить Джино за шиворот и, влепив хорошую оплеуху, вышвырнуть за дверь. Но он понимал, что оплеухой от итальянца не отделаешься. Он здесь не по своей инициативе. И Смайли понадобился шефу не для лирических воспоминаний о злосчастном случае, когда Смайли неосторожно соприкоснулся с грязной аферой шайки, о которой он до тех пор не имел никакого понятия. От дальнейших "соприкосновений" ему удалось отделаться, но о нем не забыли, а сейчас вспомнили. Зачем? - Слишком много болтаешь, - сказал он хитренько улыбающемуся итальянцу. - Удивляюсь, как это ты еще жив с таким языком. На месте шефа я бы давно убрал болтуна. Но и на "болтуна" Джино ничуть не обиделся. - Поедем-ка лучше ко мне. Там и поболтаем без взаимных упреков и без лишних свидетелей. - Ну нет, - возразил Смайли, - я пришел поужинать и никуда не уйду. Не нравится? Так можешь убираться на все четыре стороны! После этого Смайли, демонстративно не обращая внимания на собеседника, заказал ужин, молниеносно получил его и приступил к трапезе. Джино молча наблюдал за ним, потом сказал: - Ты клоун, Смайли. Но я тебя прощаю. Шеф хочет знать, когда ты вернешься на остров. - Зачем это ему нужно? - У нас. Боб, не принято задавать вопросов старшим. Сам знаешь. "Соврать или сказать правду?" - прикинул Смайли и решил, что врать не стоит: они все равно узнают об отъезде. - Как только управлюсь с делами. - А точнее? - Где-нибудь на той неделе. - Поедешь в Гамильтон или прямо на остров? - Конечно, в Гамильтон. На острове пока делать нечего. Это голый коралловый риф. А почему тебя это интересует? Итальянец помолчал, попыхивая сигаретой. Было видно, что он никак не решается задать свой главный вопрос, из-за которого он и прибыл сюда от шефа. Оглянулся, придвинулся ближе к Смайли и сказал почти шепотом: - Однажды ты нам здорово помог. Боб. Так почему бы тебе не помочь нам вторично? - В чем? - Шефу нужен Селеста. Смайли изумленно присвистнул. Меньше всего он ожидал такого ответа. - Только-то! - воскликнул он. - Шеф будет брать его целиком или нарезать дольками? - Не паясничай. Шеф хочет поговорить с Селестой. - Ну а я при чем? Обращайтесь во Временный комитет, к Рослову или Барнсу. - Боюсь, что в комитете нас превратно поймут, - замялся Джино. - Да и зачем привлекать лишних свидетелей? Короче, сколько ты хочешь? - За что? - Ты отвезешь нас на остров и задашь Седеете несколько вопросов. А нам передашь его ответы. Вот и все. - Каких вопросов? - Понятия не имею. Чем позже мы о них узнаем, тем лучше для нас. Меньше шансов проболтаться. Понятно? - Понятно, - сказал Смайли. Потом он пожалел, что поспешил. Надо было прикинуться простачком и выведать у Джино побольше подробностей. Правда, вероятно, знал он немного, но даже это немногое позволило бы Корнхиллу помешать этой шайке. Но в ресторане Смайли не подумал об этом. Он с трудом сдерживался. - Ты ждешь ответа? - медленно проговорил он, с трудом подбирая слова. - Вот он. Пусть твой шеф забудет о том, что существует Селеста. Это чудо не для аферистов и мошенников. А если он все-таки сунется, у нас всегда найдется для него пара наручников. Гарантирую от имени Корнхилла. Так и передай. А теперь убирайся! Итальянец лениво поднялся, неторопливо потушил сигарету и, улыбнувшись, спросил: - А ты не боишься, что карьера директора может вдруг оборваться раньше, чем ты рассчитывал? Терпение Смайли не выдержало перегрузки. Итальянец стоял очень удобно: руки в карманах, пиджак расстегнут - монумент, не человек. И Смайли точно и сильно ударил монумент в солнечное сплетение. Джино не ожидал нападения. Охнул, согнулся, невольно подставив под удар подбородок, и Смайли тут же воспользовался этой любезностью. Итальянец медленно повернулся на каблуках и тяжко грохнулся на пол. Впрочем, он тут же очнулся, но драться не стал и даже помог Смайли не очень-то любезно вывести себя на улицу мимо равнодушных официантов и заученно-вежливого швейцара. Остановив проходящее такси, Смайли втолкнул по-прежнему молчащего Джино на заднее сиденье машины и сказал шоферу: - В аэропорт. Рейсовый в Лос-Анджелес через двадцать минут. Успеете. - Пожалеешь, старик, - только и сказал Джино. Но Смайли не испугался угрозы, зная, что тот просто не успеет привести ее в исполнение. Сегодня он более или менее оправится от шока, переночует в Лос-Анджелесе, а оттуда на автомашине прикатит в Санта-Барбару на виллу шефа. Два дня у них уйдут на разговоры и планы отмщения, а может быть, шеф придумает новый вариант встречи с Селестой. Тем временем Смайли уже будет дома, на Бермудах. А там пусть попробуют за ним поохотиться: Гамильтон не Манхэттен, не Сентрал-парк и не Сорок пятая улица. Авто, сбивающее вас прямо на тротуаре, выстрел из-за угла или пластиковая бомба, заложенная в радиатор вашей машины, - все эти модерн-убийства для здешних курортов не характерны. Да и Корнхилл, заинтересованный в благополучном здравии директора-администратора, дремать не будет. Конечно, опасность всегда опасность, но Смайли не был трусом. Расчет его оказался верным. Никто не помешал ему в срок закончить все дела и благополучно снизиться на аэродроме Майн-Айленда. Здесь его встретил меланхолично настроенный Рослов, поведавший ему местные сплетни и новости вперемежку с жалобами на вынужденное бездействие. - Мак-Кэрри торчит в Лондоне. Волынка с институтом все еще тянется. Строительная площадка за городом уже найдена, но владелец земли требует расплаты только наличными. Средства продолжают поступать, но пока не решится вопрос в ООН о международном руководстве института и о характере его деятельности, проблема финансовой базы все еще остается проблемой. Предприимчивые люди уже потихоньку начинают скупать земельные участки вокруг территории будущего института. Поговаривают, что к этому приложили руки Корнхилл и Барнс, но те многозначительно темнят или отнекиваются. Вокруг нашего рифа - суетня: шуруют на воде и под водой магнитологи и метеорологи, яхтсмены и аквалангисты. Любопытных бездельников разгоняют патрули Корнхилла, а осевшие здесь кое-какие члены бывшей инспекционной комиссии что-то записывают. От контактов с Селестой предложено пока воздержаться, следовательно, нам делать нечего. Я уже сто раз просился домой - не пускают. Говорят, нужен человечеству. А я хочу, кроме того, быть нужным только одному человеку, но этот человек намерен прочно связать свою научную судьбу с Невидимкой. Ну не к Селесте же ревновать - вот и терплю. Жду помаленьку. В общем, скучно. Хоть бы ты чем повеселил. - Повеселю, - пообещал Смайли. Уже вечером в своем кабинете под неоновой надписью снаружи и с огромным глобусом-баром внутри Смайли рассказал Рослову о недавнем нью-йоркском приключении. Как он и ожидал, Рослов заинтересовался. - Почему они обратились именно к тебе? - Был один случай... - замялся Смайли. - Не виляй, может быть, дело серьезнее, чем ты думаешь. Путаясь и запинаясь, - видно было, что воспоминания не доставляют ему радости, - Смайли поведал Рослову историю своего знакомства с неким деятелем, которого его приближенные почтительно именовали шефом. Смайли только начинал свой кладоискательский бизнес. Тогда-то в одном из фешенебельных клубов Майами он и познакомился с рослым мужчиной с фигурой борца и голосом полкового командира. Тот сразу же продемонстрировал свою симпатию к начинающему бизнесмену, проиграл ему несколько партий на бильярде и в заключение попросил об одном одолжении. - Я улетал тогда в Мехико, где меня ждали клиенты - два богатых молодчика, которых мне удалось заинтересовать перспективой поисков клада на одном из необитаемых островков в Карибском бассейне. Багажа у меня почти не было. Вот шеф и попросил меня отвезти в Мехико небольшой чемодан - "кое-какие сувениры для друзей из Акапулько. Один из них вас встретит в аэропорту". Я по дурости согласился, получил чемодан и передал его встретившему меня итальянцу. Это и был Джино. Вечером он навестил меня в отеле на правах нового знакомого и передал мне пачку сотенных и записку от шефа: спасибо, мол, за услугу, вы перевезли очень ценные бумаги, которые не хотелось доверять почте, а я, как бизнесмен бизнесмену, выражаю свою благодарность по-деловому. Естественно, я заподозрил неладное и вернул деньги Джино. А он ухмыльнулся и этаким шепотком на ухо: возьмешь, мол, или не возьмешь, а дело сделано - бумаги эти помогли ускользнуть грузу, за которым уже несколько месяцев безрезультатно охотятся ищейки Штатов и Мексики. - Почему же ты не обратился в полицию? - спросил Рослов. - С жалобой на себя? Меня бы и взяли, как раскаявшегося участника операции. - Ну а финал? - Деньги, наверное, присвоил Джино, а от меня теперь требуют вторичной "услуги". - Кто же этот таинственный "шеф"? - Джошуа Игер-Райт. Мультимиллионер. Неофициально его называют Трэси. Это - игорные дома в Рено и урановые прииски в Африке, контрабандная торговля алмазами и страховой "рэкет". Специальностей много. Только зачем ему Селеста? И о чем вопросы? - Вероятно, ему нужна информация, какую нельзя добыть легальным путем. - Значит, надо усилить охрану острова. Пусть Корнхилл пошлет дополнительный патрульный катер. Хорошо бы также наладить с островом вертолетную связь. Ты бы поговорил с Селестой. - Почему я? - С тобой он охотней общается. - Глупости, - сказал Рослов. - Ему нужен только взаимный информативный обмен. 22. РОСЛОВ ВТОРГАЕТСЯ В "ЧЕРНЫЙ ЯЩИК" Сообщение Смайли не слишком встревожило Рослова. Не встревожило оно и членов Временного комитета по контактам с Селестой. Контакты пока не поощрялись, а комитет, созданный до начала работ спешно организуемого Международного института ЮНЕСКО, действовал скорее как плотина против праздного любопытства сразу же наводнивших Бермуды туристов. Да и собирался он не часто и не в полном составе не потому, что важных дел не было, а так уж сложились обстоятельства. Директор-администратор ездил, проектировал и строил, Мак-Кэрри и Бревер дирижировали своими научными оркестрами - один из Англии, другой из США, а выделенные инспекционной комиссией Домбош и Крейгер целыми днями пропадали, шныряя вокруг "белого острова" на воде и под водой с аквалангами, исследуя загадки его аномалий. Шпагин срочно вылетел в Москву, вызванный командировавшим его институтом, а Янина выклянчила неделю для поездки в Варшаву повидаться с родителями. Кроме Смайли и Рослова, в комитете оставались только Барнс и Корнхилл, выбранные по локальному принципу из уважения к земле, на которой открылось бермудское чудо. Пользы от них не было никакой. Барнс желчно критиковал все и вся, втайне недовольный и своим незавидным положением в комитете, и растущим ажиотажем, превратившим хотя и модный, но благопристойный английский курорт в сумасшедшую международную ярмарку, а Корнхилл помалкивал, только выжидая случая потребовать свой куртаж, когда в нем будут нуждаться. Он был единственным, кто насторожился, когда Смайли в присутствии Рослова рассказал о своей встрече в Нью-Йорке. - Придется строить казарму, - сказал он, помолчав. Смайли не понял. - На "белом острове", - пояснил Корнхилл. На коралловом рифе к этому времени вместо кафе под тентом были возведены павильон с довольно вместительным залом для переговоров с Селестой, кабины для стенографических и магнитофонных записей и радиорубка. Дежурный на острове мог в любую минуту связаться с рацией в полицейском управлении Гамильтона. До Смайли дошла наконец мысль Корнхилла. - Вы считаете необходимым поставить охрану? - спросил он. - Не только. Надо создавать собственную полицию. Я могу послать трех, от силы четырех полицейских. Но может случиться, что нам понадобится сотня. База здесь, в Гамильтоне. На острове круглосуточное дежурство. Собственные патрульно-сторожевые суда. Круговая оборона бухты, спаренные пулеметы, может быть даже орудия. Не исключаю необходимость и ракетной установки, скажем, "земля - воздух", и специальной электрозащиты от аквалангистов. - Кого вы собираетесь защищать, Корнхилл? - вмешался Рослов. - Селесту? Едва ли ему понадобятся ваши ракеты. Он обойдется своими средствами. - Я защищаю не Селесту, а коралловый риф. - От кого? - Вы слышали рассказ Смайли. По-моему, он назвал Игер-Райта? - Ну и что? - Вы недооцениваете Трэси. Он может при желании захватить и Майн-Айленд с его столицей. Только это неразумно и чревато международными осложнениями. А Трэси работает тихо и безнаказанно. Похитить любого из вас и перебросить на остров для переговоров с Селестой для него проще, чем написать письмо без ошибок. И разве остановят его патрульный катер и трое полицейских на острове? - Вы сказали - четверо, Корнхилл, - напомнил Смайли. - От силы, мой друг, от силы, - насмешливо подчеркнул Корнхилл. - Моих полицейских даже в городе не хватает. Число туристов удвоилось. А число прибывших с ними карманников и шулеров, шантажистов и притонодержателей? Создавайте свою полицию, Смайли, и берите меня начальником. - С удвоенным жалованьем? - пошутил Смайли. - А может быть, и без жалованья. Вдруг вы подарите мне свою "Альгамбру", которую почти что купили? А вдруг я и сам построю такую? Кто знает? Предвижу золотую лихорадку, старый разбойник, и не сомневаюсь, что вовремя поставлю заявочный столб... - На что он намекал? - спросил Рослов у Барнса, встретив того за обедом. - Он вам объяснил? - Нет. - А вы настолько наивны, что сами не можете сделать необходимых выводов? - Из контактов с Селестой? Смешок. - Вот именно. Когда они станут объектом не только научного интереса. Когда поставленные цели не ограничатся открытием нового элемента или природы шаровой молнии. - Вы подразумеваете промышленный шпионаж? Барнс ответил с желчной гримасой: - Я подразумеваю все. Наследники дяди-миллионера захотят знать содержание его завещания. Министр - любовную переписку своей жены. Военная разведка - посольскую документацию. Иностранные посольства - секреты военной разведки. Промышленные концерны, синдикаты гангстеров, патентные бюро, маклерские конторы, Уолл-стрит и Сити - все станут клиентами вашего информария. А ему что - машина! Взять информацию - дать информацию. Сто битов, тысячу битов, миллион битов - ради Бога! А кому они пригодятся, эти биты, чему послужат - добру или злу? Войне или миру? Не все ли равно, скажет ваш Селеста. И грабеж - информация, и шантаж - информация, и дипломатический скандал - информация. А кто, скажите, будет контролировать переговоры с Селестой? Наш комитет? Или институт Мак-Кэрри и Бревера? Или, может быть, Совет Безопасности? А не найдутся ли лазейки для фунта или доллара, способные потеснить прекраснодушие и порядочность? Вы не задумывались над этим? Барнс не сказал ничего нового, он только более обоснованно и разносторонне сформулировал те же предположения и опасения, какие уже высказывал Смайли. Но именно эта обоснованность и заставила Рослова глубоко задуматься над судьбой открытия. Барнс с мефистофельским злорадством обнажил проблемы будущих контактов с Селестой, выходившие из круга привычных интересов науки и до сих пор не беспокоившие ни их, первооткрывателей, ни организаторов нового детища ООН - международного института "Селеста-7000" Мак-Кэрри и Бревера. Не станет ли Селеста для человечества новой атомной бомбой - ведь и о ней не думали зачинатели расщепления атомного ядра. Но из-за плеча Оппенгеймера всегда может выглянуть Теллер. Где гарантия, что подобные ему не выглянут и теперь, и позволит ли им Селеста подменить белое черным? Ведь бермудский Бог не отделяет зло от добра. Барнс прав: для него это однозначная информация. Однозначная ли? У себя в номере, опустевшем после отъезда Шпагина, Рослов, не глядя на часы, бродил вокруг стола и думал вслух. Он привык думать вслух, хотя это иногда и приводило к забавным недоразумениям, если в комнате он был не один. Сейчас он был один с единственным слушателем - магнитофоном; записывать свои раздумья он научился у Шпагина, всегда прибегавшего к магнитной записи, если в голову приходило что-нибудь стоящее. Потом он перемотал пленку и снова включил запись: "...Отбросим водные и магнитные аномалии. Они не имеют отношения к мышлению. По той же причине отбросим и силовые поля. Это - запрограммированные реакции защиты на возможность опасности. Отбросим и "миражи". Это разновидность методов получения информации. Метод проверки чувственных восприятии. Философские и социальные идеи, этические и моральные категории в моделированных исторических, действительных или вымышленных ситуациях. Отбросим как "не мышление". ...Это не мозг. Во всяком случае, не мозг, подобный человеческому. Следовательно, не может идти речи ни о нейронах, ни об аксонах, ни о сомах, образующих динамическую систему нервной клетки. Не приходится говорить и о структурных отделах мозга - мозжечок, полушария, кора, подкорка. В поле нашего внимания остается только энергетика мышления, его характер и специализация. ...Как возникает мысль у Селесты? Я думаю, у него нет ни сознания, ни подсознания в общепринятом научном их понимании. Следовательно, возникновение мысли не зависит от управления полем сознания и подсознания. И едва ли здесь можно говорить о физиологии, скажем о возбуждении какой-то цепочки нейронов, - скорее уж о возбуждении энергетических и радиационных полей, но мысль возникает, как выходной сигнал "черного ящика", конкретная мысль с определенным логически-информационным содержанием. Возбуждение запрограммировано. Генератор мыслей - не что иное, как программа накопления информации, ее селекции, оценки и синтеза. Программа предусматривает и "обогащение" информации, пропущенной сквозь чувственное "сито" человека. Но и скорректированная "обогащенной" информацией мысль Селесты не обогащается творчески. Он отвечает на вопросы, спрашивает, познает, подтверждает или переосмысливает познанное. Но это не акт творчества. У Селесты нет ни озарения, ни интуиции, он не умеет строить логических продолжений информационных "находок" и беспомощен в так называемых проблемных ситуациях. Даже не очень сложные электронно-вычислительные машины могут "научиться" играть в шахматы. Селеста не может. А ведь шахматы - это приблизительная модель творческого мышления человека..." Рослов выключил магнитофон, вспомнив свои попытки сыграть с Селестой. В первый раз "мираж" столкнул его со Шпагиным в излюбленном Селестой варианте раздвоения сознания. Рослов и Шпагин играли, как два гроссмейстера, бессознательно повторяя кем-то и когда-то сделанные ходы. На каком турнире игралась эта партия и кто были ее участники, Селеста не ответил. Во второй попытке "мираж" поставил Рослова в положение сеансера одновременной игры в явно вымышленной ситуации на фоне каких-то экзотических пальм и бананов. К нему обращались по-испански: "Прошу, маэстро", "Я хочу еще подумать, маэстро". Он кивал, понимая и соглашаясь, делал ход или проходил мимо к следующему партнеру. "Очнувшись", Рослов предложил Селесте сыграть запросто, без "миражей", на реальной доске и получил ответ: "Не умею". Он тут же подумал, что Селеста знает правила, помнит все выдающиеся труды и партии всех выдающихся шахматистов, может воспроизвести любую ситуацию в любой партии, записанной в его информарии, но самостоятельно найти решение в незнакомом ему положении не сможет. Селеста немедленно ответил: "Не смогу". - "А если, допустим, я начну партию ходом крайней пешки а или h?" - мысленно спросил Рослов. "Не знаю", - был ответ. Рослов усмехнулся своим попыткам обнаружить в Селесте супергроссмейстера и снова включил магнитофон. Записанный его голос продолжал: "...Значит, Барнс прав? Селеста мыслит автоматически, пассивно и безлично. Автоматизм мышления не исключает возможности отличить зло от добра, но принять ту или иную сторону может личность. А у Селесты нет личности, нет "я", нет воли, запрограммированной на что-либо, кроме селекции и накопления информации. Но Барнс проглядел эволюцию феномена. Селектор стабильной информации сам не остается стабильным. Это самопрограммирующаяся система, и все зависит от того, как меняется программа под влиянием внешних воздействий. Каждый вопрос к Селесте и каждый его ответ - это может быть мелким, ничтожным, но все же изменением программы, в котором участвует человек-партнер. Не помню кто, Янина или Шпагин, сказал, что с нашей помощью создается мировоззрение Селесты. Шутка? А может быть, неосознанное предвидение?" Рослов выключил запись, надел куртку - на море ветрено, а он собирался совершить неотложную прогулку к "белому острову". Он не хотел терять ни минуты. Ночь? Штормит? Какая разница: Селеста не спит. Разговаривать с ним можно в любую минуту суток. Через три часа, оставив мокрую куртку на яхте, он поднялся в павильон, построенный цирком: кресла в несколько рядов окружали пятачок манежа с единственным столиком в центре. На столике белел магнитофон, похожий на гигантскую морскую раковину. Раковина открывалась с началом записи, если откликался Селеста. Отказавшись от кофе, предложенного дежурившим в соседней рубке радистом, Рослов остался один. Весь план предстоявшего разговора, который он тщательно продумал во время поездки, улетучился. Рослов молчал, как дебютант на спектакле, забывший роль. С чего начать? Может быть, с упоминания о том, что разговор очень важный и от него зависит, как сложатся в будущем контакты с Селестой. - Я знаю, - "услышал" он беззвучный ответ. - Давай без фокусов, - обрадовался Рослов, - без миражей и снов. Просто по-дружески, как два собеседника за чайным столом. - Хорошо. Рослов говорил по привычке вслух, не боясь, что его услышит радист или полисмен, дежурившие по соседству: стены "переговорной" не пропускали звуков. - Я все время думал о твоих сигнальных системах, - сказал он, - о характере мышления. У тебя нет желания поспорить? - Я не умею спорить. И у меня нет того, что ты называешь "желанием". Слова Селесты возникали в мозгу, как подключенная беззвучная запись. Казалось, кто-то прямо выстукивал текст на послушных мозговых клавишах. - У тебя есть запрограммированная воля к отбору и накоплению информации, - сформулировал свою мысль Рослов, - назовем ее желанием. Есть и способность отличать великое от малого, здоровое от больного, перспективное от исчерпавшего себя. В чем критерий отбора? - В интенсивности волн, посылаемых скоплением мыслей, создающих и развивающих информационную схему. Чем крупнее скопление, тем интенсивнее волна. - Понятно. Интерес и желание запрограммированы. Но ты же самопрограммирующаяся система. Как видоизменяет программу резервуар информации? Или процесс ее обработки? - Не знаю. У меня нет органов, регистрирующих эти изменения. Самопрограммирующаяся система не может изучать себя. Не может без информативного обмена. - Вот и дошли, - обрадовался Рослов. - Такой информативный обмен уже действует. Он и скорректирует твою программу. Возьми две схемы: объем и качество информации, накопленной обскурантизмом средневековья и светом разума последующих поколений от Томаса Мора до Карла Маркса. Как выросли масштабы мысленных галактик человечества, как повысилась степень их яркости! А до какой интенсивности сгустило их величие ленинского подвига! Сравни их в том шквале информации, который обрушивает на тебя мир, сопоставь их идейную сущность. Даже твой однозначный критерий позволит тебе осознать, где душат и унижают мысль и где возвышают и окрыляют ее. Где и кто. А сравнение и выбор - это ведь воля, "я", личность. Ты еще не сознаешь этого, но уже самый процесс обработки информации программирует в тебе вибрион личности. Скоро твое "я" будет не только чуждым тебе местоимением, но и волей, обретенной в контактах с разными и по-разному мыслящими людьми. Ни разу не прервал Рослова Селеста, и, даже замолчав, ученый по какой-то неослабевающей внутренней напряженности осознал, что Селеста не отключен, "слушает", может быть даже "перечитывает" каждую новую для него мысль, "прикидывает" ее логически информационную ценность. - Продолжай, жду, - "услышал" он. - Ты теперь перепрограммирован на контакты с людьми, - в свою очередь откликнулся Рослов, - ты ждешь их. Ты их ищешь. Но возможно, организация контактов окажется в руках людей, которые используют их в своих корыстных или просто эгоистических интересах. Научный обмен информацией будет ограничен или исключен вовсе. Что же, и к этому ты останешься безразличен? Не верю. Рослов помолчал, все время ощущая "цепочку", связывающую его с Селестой. - Не верю, - повторил он упрямо, - не могу поверить. Твоя информация может быть использована и на подготовку войны, и на дело мира. Ну, предположим - война. Ядерная война, уничтожающая половину населения планеты и весь ее промышленный и научный потенциал. Информация? Согласен. Огромная по объему? Бесспорно. А дальше? Люди будут умирать от радиации, а ты останешься в изоляции на этом рифе, вне контактов и каналов связи, с нарушенным информативным обменом. Поток информации расколется на клочки, ничтожные по объему и жалкие по качеству. Интенсивность человеческой мысли снизится до уровня, соответствующего периоду изобретения колеса. Значит, для контактов тоже нужен критерий. Направленности, назначения, цели. Вот это ты и запрограммируй. Рослов передохнул и вдруг услышал собственный голос, только без интонационной окраски: - Я думаю. Уходи. Селеста не повторялся, выбирая каналы связи, и Рослов знал, чьи слова выдавили его пересохшие губы. Не заходя к радисту, он спустился к яхточке и, не боясь магнитных ловушек, включил мотор и вышел на темный простор океана. Только сейчас он почувствовал, как холодные капельки пота стекают со лба по небритым щекам. Рослов вытянул руку - она дрожала. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЛИЧНОСТЬ СЕЛЕСТЫ - Да, - сказал Маленький Клаус. - Мой колдун может суметь все, что я захочу. Г.-Х. Андерсен. Сказки 23. ШАХМАТНЫЙ ЭТЮД ТРЭСИ В Санта-Барбару Джино ехал с неприятным ощущением невесомости. Оно возникает в опускающемся лифте, когда желудок прилипает к позвоночнику, а во рту скапливается солоноватая и липкая слюна. Проще говоря, Джино трусил. Он вообще не отличался особой храбростью: боялся собак, зубной боли и наведенного на него дула пистолета. Но больше всего Джино боялся шефа, его издевательского тона, его тяжелой руки, его игривых шуток, предвещающих множество разных санкций, из которых экономические можно было считать наиболее легкими. Угнетенное состояние Джино усиливал и элегантный кровоподтек на скуле, оставленный увесистым кулачищем Смайли. "Ублюдок! - бесился Джино. - Жаль, времени не было, а то устроил бы я тебе мартышкино житье!" Но Смайли был вне досягаемости Джино, а встреча с шефом не предвещала ничего доброго. "Что это у тебя за украшение? - спросит он и, узнав о причине, язвительно усмехнется: - А ты, я думаю, здорово отделал этого Смайли!" Словом, для плохого настроения у Джино были достаточно веские основания. И оно ухудшалось с каждой минутой, приближавшей итальянца к двухэтажной вилле шефа, названной по имени тихого калифорнийского городка Санта-Барбары, на окраине которого она и укрывалась за высокой чугунной оградой. В Калифорнии, как нигде в Соединенных Штатах, города крестили именами любимых святых. Санта-Барбара, Санта-Анна, Сан-Диего, Сан-Роберто, Санта-Моника, Сан-Хосе и, наконец, Сан-Франциско - их было много, маленьких и больших, шумных и тихих, знаменитых и безвестных. И вовсе не обязательно, чтобы жители этих "святых" городков отличались особенной святостью. Джошуа Игер-Райт при всей снисходительности характеристики не мог претендовать на нимб святости ни по своей внешности, ни по делам, ибо всю зрелую жизнь посвятил нарушению шестой и восьмой заповедей. Конечно, сам он не крал и не убивал, а методистская церковь Санта-Барбары неустанно восхваляла его благочестие и непорочность, выражавшиеся, должно быть, в немалых подношениях наличными и в банковских чеках. Но зато его помощники не брезговали никакими средствами для достижения поставленных Трэси целей и в игорном бизнесе в соседнем с Калифорнией штате Невада, и в других не менее прибыльных авантюрах, требовавших подчас и выстрелов и взрывчатки. Джошуа Игер-Райт, владелец вилл, яхт, частных самолетов и автомашин, член десятка аристократических и деловых клубов, именно этот вид не поощряемых законом доходов больше всего и любил. И любил, может быть, потому, что жила в нем память веселой и бурной молодости, когда он сам стрелял из пистолета без промаха, водил автомашину, как профессиональный гонщик, и скакал верхом не хуже голливудских ковбоев. Поговаривали, что в годы "сухого закона" он был связан с самим Костелло и другими боссами подпольной американской мафии, зарабатывавшей миллионы на контрабандном ввозе спиртного, что знаменитое ограбление чикагского экспресса в тридцатых годах было делом его рук, что его имя не раз и не два упоминалось в полицейских архивах Америки. Но о бурной молодости Трэси предпочитали не помнить. Сейчас его имя фигурировало не в полицейских досье, а в сборниках "Кто есть кто", перечислявших всех самых известных, богатых и модных людей страны. Во время Второй мировой войны Трэси вспомнил о своем национальном долге и здорово нажился на военных поставках, а после войны значительно расширил список своих интересов от урановых рудников в Африке до игорных домов, процветавших с разрешения и без разрешения полиции. В его резиденцию в Санта-Барбаре стекались и сведения о других прибыльных предприятиях вроде тайной скупки родезийских алмазов или контрабандного золота из Бразилии. Айсберг Игер-Райта прочно держался на воде финансовых рынков, и его подводная часть была значительно массивнее надводной, а проще говоря, секретные ведомости Трэси таили суммы куда большие, чем те, с которых взимался подоходный налог. Правда, злые языки поговаривали, что под водой айсберг Игер-Райта поддерживали и другие скрытые силы и что не всегда мультимиллионер действовал только в своих интересах, да и в финансовых джунглях Америки давно уже привыкли к тому, что за любым, даже очень крупным хищником скалят зубы другие - еще крупнее. К тому же дальновидный Игер-Райт предпочитал не связывать себя правами подданного Соединенных Штатов. Его вполне устраивало респектабельное гражданство одной из скромных латиноамериканских республик. И не так уж важно, что он ни разу не побывал на гостеприимной "родине": ностальгия его не мучила, а свои обязанности гражданина он выполнял раз в году, посещая посольство пригревшей его республики. А чаще сам посол навещал резиденцию мультимиллионера, иногда подолгу просиживая в приемной двухэтажной виллы, у ворот которой остановил свою машину сицилианец Джино. Он легонько нажал кнопку звонка, и тотчас же над ней вспыхнул глазок телекамеры. Джино бодро прикрыл его ладонью и услышал из динамика голос охранника: - Не валяй дурака, Джино. Лучше поспеши. Шеф ждет. - Как его настроение? - осведомился Джино. - Спокоен. "То-то и худо, - подумал Джино, - уж лучше бесился бы. Покричит и утихнет. А если спокоен, значит, что-то придумал. Ох и боюсь же я этого "что-то". - Кто у него? - спросил он у секретарши, входя в приемную. - Кордона. "Совсем плохо, - невесело усмехнулся Джино. Он терпеть не мог этого специалиста по наркотикам, псевдосупермена и любимчика шефа. - А, будь что будет!" Вопреки сообщению охранника, шеф не был спокоен. Он мрачно взглянул на вошедшего Джино и промолчал. Кордона, напротив, дружественно кивнул Джино и указал на кресло у стола. Джино робко уселся на край кресла и кашлянул. - Простудился? - Шеф удивленно поднял брови. - С чего бы это? В такую жару. - Это у него нервное, - ввернул Кордона, но шеф взглядом осадил его. - Ладно, - сказал он примирительно. - Как я понимаю, Смайли слинял? - Слинял, - радостно подтвердил Джино. Гроза, кажется, проходила. - Плакать не будем, - отрезал Трэси. - Я на него и не рассчитывал. Так, прикинул. Ведь деньги взял тогда ты, а не он. Думаешь, я не знал об этом? Джино побагровел, нервно скомкал так и не зажженную сигарету и молча опустил голову. - Когда-нибудь я у тебя их вычту с процентами, а пока... Шеф произнес это не угрожая, с такой ласковой задумчивостью, что Джино осмелел и даже рискнул продолжить: - Может быть, пощупать Смайли легонько? - А потом что? Пострадает Смайли - Селеста для нас закрыт. - Он и так для нас закрыт. - Это еще неизвестно, - протянул Трэси. - Пока Смайли в порядке, ваш разговор с ним никого не встревожит. Ну, усилят охрану, поставят еще двух часовых. А у нас есть кое-какие комбинации... В шахматы играешь? - Нет, а что? - Джино выпучил глаза: о чем шеф думает, за кого его принимает? - Многое ты не умеешь, Джино. А ведь можно разыграть изящный этюдик в духе Ласкера. Джино по-прежнему глядел растерянно, не успевая следить за игрой мысли шефа. Ему, простому смертному, это было невмоготу. А Трэси резво подошел к стеллажам с книгами, нажал скрытую кнопку. Часть стеллажей неслышно поползла в сторону, обнаружив нишу, в которой висела большая, пятитысячного масштаба карта Калифорнии из цветного пластика. Трэси повернул тумблер, и карта ожила: побежали светящимися змейками дороги, зажглись и замигали огоньки городов, выросли и грозно нависли над дорогами темные уступы гор. - Прикинем, что мы знаем, - начал Трэси, взяв указку и ткнув ею в желтый глазок на берегу Тихого океана. - В порт Фриско прибывает военный корабль. Когда? Ориентировочно - в конце месяца. Откуда? Из Рио. Груз? Золото в слитках, предназначенное Национальному банку в Сакраменто. Стоимость груза? Тоже ориентировочно - от десяти до пятнадцати миллионов долларов. Ясно? - Ясно, - сказал Кордона. А что было ясно, Джино не понимал. Золото всегда привозят в слитках, и всегда оно предназначается банкам, и стоимость всегда миллионная. Может быть, шеф собирается его перекупить? Но в таких случаях он прибегает к другой агентуре. Ни Джино, ни Кордона для этого не годятся. Не в силах расшифровать шахматный этюдик шефа, Джино сказал, чтобы что-нибудь сказать: - Приятная сумма. - Я тоже так думаю, - подтвердил Трэси, - потому я и хочу, чтобы она стала нашей. - А вы не шутите? - тихо спросил Кордона. Шеф не ответил. Ответили его глаза, холодные и стальные. У Джино захватило дух. Десять или пятнадцать миллионов долларов! Украсть! Запросто смахнуть, как пачку сигарет с прилавка табачника! Много качеств было у шефа, но одно Джино боготворил: шеф никогда ничего не начинал без уверенности в выигрыше и ни разу, на памяти Джино, не ошибся. Кажется, на них действительно может хлынуть золотой дождь, хотя туча еще не прибыла из Бразилии. Но Джино уже ощущал на ладони сладостный холодок желтых пирамидальных слитков, которые будут потом распилены, расплавлены и переброшены на рынки Индии и Гонконга, где за кило золота платят в полтора раза дороже, чем в Америке или в Европе. Трэси снисходительно наблюдал за реакцией Джино и, довольный произведенным эффектом, весело подмигнул Кордоне. Тот ухмыльнулся, в его черных глазах-маслинах уже прыгал хмельной отблеск бразильского золота. - Хорошая идея, шеф, - почтительно произнес он. - А как к ней отнесется правление Национального банка? - Я не поставил его в известность о моих планах. Впрочем, мы квиты: они тоже не торопятся снабдить меня информацией. Например, о дне прибытия судна. - Вряд ли кто-нибудь знает об этом. - Кто-то знает, - подчеркнул Трэси, - а вот я пока еще нет. - Уравнение со многими неизвестными... - задумался вслух Кордона. - Икс - день прибытия корабля. Игрек - транспортировка. Зет... - Тебе не хватит и половины азбуки. - Трэси снова подошел к карте и провел указкой по извилистой линии, соединяющей Сан-Франциско со столицей штата. - От Фриско до Сакраменто около двухсот миль. Золото повезут в автофургонах. Загружать их начнут сразу же по прибытии военной калоши. Полиции нагонят - не подступишься. Ясно, что брать золото надо не здесь. А где? Указка Трэси уперлась в грудь Джино. Тот недоуменно пожал плечами. - Не знаю. - Плохо, - поморщился шеф. - А ты? Кордона неторопливо подошел к карте и ткнул пальцем в светящуюся ленту дороги. - На восемьдесят четвертой миле шоссе сужается. В горловине может пройти только одна машина. Мы перекрываем дорогу и перегружаем золото. Легко и просто. - Просто, но не легко, - сказал Трэси. - Идея верна, но разработка примитивна. Ты забыл о конвое. - Почему забыл? Не забыл. Но сколько их будет: десять, двадцать. Не сотня же. - Точно знает только начальник полиции. - А разве Джошуа Игер-Райт не может побеспокоить начальника полиции? - А тот спросит, откуда почтенному Джошуа Игер-Райту известно о золоте из Бразилии? После этого можно ставить на операции крест: я не могу рисковать своей репутацией. - Численность конвоя можно предугадать, - не сдавался Кордона. - А его оснащенность? Оружие? Транспорт? А сколько человек мы сможем занять в операции? - Дюжина у меня есть. - А если в конвое будут две дюжины? - На нашей стороне неожиданность. - Что она даст? Ты же сам сказал, что дорога сужается. Значит, мотоциклисты пойдут цепочкой. Неожиданно ты убьешь четверых, а остальные двадцать прикончат тебя и твоих парней. Нет, так работать нельзя. Мы можем придумать сотню планов, но все они полетят к дьяволу, если не знать дня, часа и сил противника. Конечно, тактику можно продумать и сейчас. Например, так: перекрываем дорогу и движение по ней ремонтными работами. - Липа? - Зачем? Вполне легальный маневр. Я же ничего не знаю о золоте, поэтому провожу поверхностную обработку участка шоссе от девяносто второй до девяносто четвертой мили. - Это вызовет подозрения. - Какие? Дорожная одежда действительно требует обработки: за последний месяц там сорвалось шесть или семь машин. Я уже взял подряд в муниципалитете. - Значит, с одной стороны свидетелей не будет, - задумчиво сказал Кордона. - С другой - тоже. Полиция задержит попутное движение минут на сорок, чтобы колонна шла в одиночестве. Сорок минут - это шестьдесят миль. Вряд ли кто сможет догнать фургоны. - Вероятно, большинство конвойных пойдет впереди колонны, - предположил Джино. Шеф ласково потрепал его по щеке: - Соображаешь, мальчик. На это я и рассчитываю. Тяжелый грузовик, выскочивший из-за поворота, собьет в пропасть по крайней мере четверых и загородит дорогу. Шофер разыграет комедию: отчаяние, страх, слезу пустить может. Есть такой? - Найдется, - сказал Джино. - Бывший актер. - Тем лучше. Убедительнее сыграет. - Пожертвуем? - Зачем? Во время перестрелки, когда появятся парни Кордоны, пусть прячется под машиной. А потом его заберем с собой. Чек в зубы и билет на самолет куда-нибудь в Чили. - Как будет развиваться операция после этой истории с грузовиком? - вмешался Кордона. - Примерно так... - Игер-Райт взял лист бумаги, но тут же его отбросил. - Не будем оставлять документов. Давайте на словах. Полицейские потребуют, чтобы шофер убрал грузовик с дороги. Но разве он сможет? Он почти невменяем от страха и горя. Конвоирам самим придется убрать с дороги машину. Конечно, это потребует времени: надо будет слезть с мотоциклов, покричать, потрудиться. Начнется, естественно, суматоха. А возней вокруг машины, я думаю, заинтересуются и сопровождающие груз банковские служащие, и водители автофургонов. Любопытство, друзья, безотказная черта. Она лишает человека бдительности. Трэси положил указку, выключил карту. Массивный стеллаж бесшумно вернулся на место, и строгие ряды словарей, справочников и журналов скрыли разноцветные огни пластмассовой Калифорнии. Трэси достал из бара бутылку скотча и три пузатых стакана с кубиками льда на дне. - Выпьем за нашего главного консультанта, - сказал он. Его собеседники удивленно переглянулись: за кого? - За Селесту. При чем здесь Селеста, никто так и не понял, но прямо спросить не рискнул. Только Джино осмелился робко напомнить: - С Селестой не выгорело. Вы забыли о Смайли, шеф. - Обойдемся без Смайли. - И без Селесты, - обрадовался Джино, но шеф отрицательно покачал головой. - Без Селесты не обойтись. Наш план страдает одним дефектом: он абстрактен. Для того чтобы он стал реальным, необходимо знать, - он принялся загибать пальцы, - день прибытия судна с золотом - раз, час разгрузки - два, время начала движения колонны - три, состав конвоя - четыре, вооружение - пять, число и объем фургонов - шесть, непредвиденные обстоятельства, наконец, - семь. Где мы можем получить самые точные сведения? У Селесты. - А почему вы так уверены, что Селеста знает? - Селеста запоминает стабильную информацию. Записанную, закодированную, документированную. Все, что нам нужно, отражено в документах - телеграммах, списках, квитанциях. Соответственно этому мы и предложим Седеете всего семь вопросов. - Через комитет Мак-Кэрри? - усмехнулся Кордона. - Не остри. Мы сделаем это при личном свидании. Джино свистнул. - Значит, захват острова? - Тебя это пугает? - Но остров охраняется, и охрана сейчас будет усилена. - Не думаю, - опять вмешался Кордона. - У них нет людей. - Откуда ты знаешь? - Я только что вернулся из Гамильтона. "Трэси даром времени не теряет, - отметил про себя Джино. - Я в Нью-Йорке, Кордона на Бермудах, а кто-нибудь уже гоняет сейчас с кинокамерой по шоссе Фриско - Сакраменто. Нет, пожалуй, и на этот раз у шефа ошибок не будет". Это подтвердил и рассказ Кордоны. Гамильтон до отказа набит туристами. Номер в отеле снять невозможно. Полиция не справляется с карманниками и шулерами. Все катера, яхты и каботажные суда не могут выйти в море без разрешения властей, а для охраны порта нанимаются добровольцы. - Смайли не сможет усилить охрану рифа. Корнхилл просил увеличить штаты полиции, но безрезультатно. - Сколько людей на острове? - спросил Трэси. - Немного. Попасть туда можно только с юга. Там бухточка и вырубленная в обрыве лестница на берег. С других сторон остров недоступен: или отвесный подъем, или скат, непосредственно за которым подводные рифы. Лодку вдребезги расшибет. Поэтому охраняется только бухта: четверо часовых, прожектор и два пулемета. А в бараке на острове радист и дежурный связной для переговоров с Селестой. - Координаты острова? - Записаны. - Кордона бросил на стол записную книжку. - Кружным путем от Норфолка день ходу. - Ночные условия учел? - Обязательно. Трэси довольно потер руки; сейчас он напоминал боксера-тяжеловеса, готовящегося нанести нокаутирующий удар противнику. - Сколько человек пойдет на яхте? - Хватит десяти и Джино. - Кордона подвинул к себе лист бумаги и нарисовал посреди неровный кружок. - Это остров. Яхта бросит якорь в трех километрах к северу. Первыми к острову пойдут аквалангисты. Они снимут охрану и просигналят на яхту. После этого обезвредят радиста и подготовят дежурного для связи с Селестой. - Как подготовят? Кордона криво усмехнулся: - Есть препараты, парализующие волевые центры. Один укол - и человек превращается в робота. - Ну нет. - Трэси раздумчиво остановил собеседника. - Я не позволю рисковать операцией. Селеста может не войти в контакт с обезволенным человеком. Есть ведь и другой препарат, универсальный. - Что вы имеете в виду, шеф? - Деньги. Во все времена они убеждали лучше угроз и пыток. Я еще не встречал человека, который отказался бы от хорошего заработка. Только считай правильно: одному достаточно десяти долларов, другому не хватит и десяти тысяч. Цифру мы определим на месте. Я сам займусь этим. - Нет, шеф, - не согласился Кордона, - вам небезопасно появляться на острове. - К