Спартак Фатыхович Ахметов. День Венеры



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: С.Ф.Ахметов. "Алмаз "Шах"". Научно-фант. повести и рассказы
     Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1982
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 12 декабря 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


                                 Содержание

                     Об авторе

        1. ГРЮНВАЛЬДСКАЯ БИТВА В НЕВЕСОМОСТИ
                     2. ТАМ, ПОД ОБЛАКАМИ...
                     3. МОГУТ ЛИ АРХАНГЕЛЫ ВИЗЖАТЬ?
                     4. МАТЬ ЛЮБВИ ПОДРАЖАЕТ ЛУНЕ
                     5. ЧТО ИМ ГЕКУБА, ЧТО ОНИ ГЕКУБЕ?
                     6. ТОНКОЕ, КАК ВОЛОС, СИЯНИЕ
                     7. СРЕДИ ДОЛИНЫ РОВНЫЯ
                     8. ФИРМА ВЕНИКИ НЕ ВЯЖЕТ


                                 Об авторе

     Спартак Фатыхович Ахметов родился в  Алма-Атинской области в 1938 году.
Окончил  геологоразведочный факультет Казахского политехнического института,
кандидат   геолого-минералогических   наук.   Специализируется   в   области
выращивания и  исследования кристаллов,  автор  свыше  ста  научных статей и
изобретений.
     Творческий путь в литературе Спартак Ахметов начал как поэт-переводчик.
Его  переводы из  Мусы  Джалиля  печатались в  журналах "Памир",  "Советский
воин",  "Кругозор",  "Наш  современник".  В  1977  году  в  журнале "Сибирь"
опубликован первый фантастический рассказ "Малек и  Корсар" (в соавторстве с
А.Янтером).  Затем появились рассказы в  альманахах "На  суше  и  на  море",
"Истоки". Повесть "Алмаз "Шах" печаталась в сборнике "Фантастика-80".
     В  первую  книгу  Спартака Ахметова вошли  лучшие научно-фантастические
произведения.
     С.Ф.Ахметов  живет  и   работает  в  городе  Александрове  Владимирской
области.


        1. ГРЮНВАЛЬДСКАЯ БИТВА В НЕВЕСОМОСТИ

     На  узком  поле,   зажатом  между  деревнями  Грюнвальд,  Танненберг  и
Людвигсдорф,  словно в  огромной квашне,  железом замешивали землю на крови.
Битва  близилась  к  концу.  Большой  оборонительный круг  крестоносцев  был
прорван,  распался на  несколько малых  кругов,  ощетиненных мечами.  Рыцари
гибли,  растеряв грозную красоту.  Белые  плащи с  крестами были  втоптаны в
прах,  покоробленные панцири залеплены грязью и кровью. Над полем стоял лязг
и  грохот,  словно сотни  молотов били  по  наковальням.  Густое облако пыли
заволокло небо.
     Победоносное  воинство  короля  Ягайлы  перемешалось.  Рядом  сражались
бронированные шляхтичи и коренастые мазуры;  литвины великого князя Витовта,
закутанные в  звериные шкуры,  и  дикие валахи с  деревянными досками вместо
железных доспехов;  смоленские витязи князя  Семена Ольгердовича и  свирепые
багатуры хана Салах ад-Дина.  Мечи, секиры, дубины, рогатины, сулицы, кривые
сабли обрушивались на бешено огрызающихся крестоносцев.
     Один  из  рыцарей  с  перерубленным наплечником не  выдержал и,  тяжело
переваливаясь на прямых ногах,  попытался выйти из боя. Перед ним встали два
противника:  русский и татарин.  Рыцарь взял меч наотмашь и пошел вперед. На
смоленском витязе поверх белой полотняной рубахи была  всего лишь прорванная
в   двух  местах  кольчуга.   Вооружение  состояло  из  топора  и  красного,
заостренного книзу,  щита. Шлем был сбит, русые кудри рассыпались по плечам.
Широкогрудый татарин  ловко  размахивал кривой  саблей,  прикрываясь круглым
щитом.  Он был одет в бурую кожу с медными пластинами на груди.  Правая рука
оголена,  из-под шлема выбились черные волосы. Русский бросался на врага как
волк,  нанося прямые удары.  Багатур крутился барсом,  сузив раскосые глаза.
Тяжелые удары рыцарского меча пробили оборону противника.  Смоленский витязь
отступил,  обливаясь кровью.  Щит багатура разлетелся на куски,  отрубленная
правая рука упала в  пыль.  Татарин завизжал и  бросился в ноги крестоносца.
Тот споткнулся,  сделал два шага, пытаясь сохранить равновесие, упал ничком.
Собрав последние силы, русский несколько раз ударил топором по шлему рыцаря,
сплющивая его в лепешку. Пошатнулся и крест-накрест упал на татарина.
     Багатур все еще щерил редкие зубы,  но  глаза его были мертвы.  Со  щек
витязя, покрытых первым пушком, медленно стекал румянец...
     Изломанные  трещины,  словно  желтые  молнии,  перечеркнули  трехмерное
пространство.  Они быстро расширялись, поглощая поле битвы. Грохот и выкрики
незаметно перешли в  гром  ракетных двигателей.  На  экране  возникли те  же
юноши,  русский и татарин,  облаченные в голубые комбинезоны.  Они серьезны,
спокойно переговариваются,  следя за  показаниями приборов.  Камера любуется
космонавтами,  показывает их  то  крупным,  то средним планом...  Взрывается
музыка,  по  экрану снова бегут желтые молнии.  В  нарастающем лязге клинков
продолжается злая сеча у деревни Грюнвальд.
     После  окончания фильма Баграт Сванидзе открыл шторку на  иллюминаторе.
Восхищенно поцокал языком:
     - Вот это кино, а? Давно я так не волновался!
     Командир  корабля  Красов  неопределенно покрутил головой  и  поплыл  к
выходу.
     - Буду у себя, - бросил он. - Погляжу что и как.
     Жгучие   солнечные   лучи,   пройдя   через   иллюминатор  как   сквозь
увеличительное  стекло,  воспламенили  роскошную  шевелюру  Михаила  Ломова.
Цветом и формой она напоминала соломенную копну. Волосы были подрезаны низко
над  бровями,  но  полностью  закрывали шею  и  уши,  кокетливо выгибаясь на
концах.  Создавалось впечатление,  что Ломов из  озорства нахлобучил парик с
чужой головы.  Соломенная копна никак не  сочеталась с  продолговатым лицом,
тонким горбатым носом и  впалыми щеками.  Еще  более странно было видеть под
поморской челкой крутые дуги бровей,  словно выведенные тушью,  и совершенно
черные итальянские глаза, которые давали повод называть Ломова Микелем.
     Потянувшись гибким сухим телом,  затянутым в голубой комбинезон,  Ломов
спросил:
     - Вы  обратили внимание на нерешительность короля Ягайлы?  До последней
минуты он надеялся на мирные предложения. Не хотел напрасно лить кровь.
     - Что в этом хорошего?  - спросил планетолог Галин. - Разве можно перед
решающей битвой проявлять слабость?
     - И это говорит корабельный врач...
     - На войне как на войне!
     - Татарин  в  последнем эпизоде совершенно похож  на  Гала,  -  сообщил
Баграт Сванидзе.
     Галим  Галин  был  слишком массивен,  поэтому всегда забивался в  угол,
чтобы не занимать много места. Он потеребил кудрявые волосы:
     - Неужели я настолько дик образом?
     - Все это ерунда,  -  оборвал их Ломов.  -  Я тоже похож на смоленского
витязя.  Ну и что?  Лучше скажите, что вы думаете об этом эпизоде, который я
назвал бы экстраполяцией в будущее?
     - Здесь  все  понятно.  Авторы фильма хотели подчеркнуть,  что  война -
колоссальное зло. На земле живут многие народы, и самое правильное для них -
добрососедство и сотрудничество. Как сейчас.
     - Естественно.  Но  что делать,  если на тебя прет завоеватель?  Жертвы
неизбежны.
     - Ошибаетесь,  - заявил Ломов. - Все дело в генетическом коде. Тонкость
режиссерского замысла!
     - Что, что?
     - Основное  сокровище  людей  -   гены.   Генофонд  планеты  велик,  но
небеспределен.   Всякое   насильственное  уничтожение   человека,   носителя
неповторимой комбинации генов, является преступлением.
     - Перегибаешь, - сказал Галин.
     - Почему? Имею право на свою трактовку. Судите сами: витязь и багатур -
безусые юноши.  У  них нет и  никогда не будет детей,  внуков,  потомков.  В
фильме показан космический полет,  который никогда не состоится.  Потому что
именно эти космонавты никогда не родятся.
     - Природа всегда заботится о  прочности,  она  всегда имеет  резервы...
Грюнвальдская битва,  конечно,  решала,  быть или  не  быть самостоятельными
целым народам...
     Баграт ни с того ни с сего окрысился:
     - Борьба против захватчиков - преступление?
     Ломов попытался объяснить:
     - В  битве  погибли тысячи  воинов.  Потеряны тысячи  комбинаций генов.
Убиты настоящие мужчины. Каждая война надолго оставляет последствия...
     Сванидзе не  слушал.  Он  хищно изогнулся,  стиснув в  кулаке невидимый
кинжал.
     - Прямо абрек какой-то,  -  усмехнулся Ломов.  -  Летим всего-то вторую
неделю, а он уже бьет копытом.
     - Ребята,  ребята, - утихомиривал друзей Галин, - не перегибайте палку.
Бионетик Ломов  построил абстрактную модель в  терминах своей науки.  Он  не
учел, что люди - это не его любимые кианы, искусственные существа. У людей в
сильнейшей  степени  развито  эмоциональное  начало.   Чувство  патриотизма,
национального самосознания...
     Бортинженер вскрикнул и полетел на Ломова. Галин едва успел перехватить
его.
     - Брек, - решительно сказал он. - Бокс отменяется. Предлагаю разойтись,
а то командир покажет нам кузькину свекровь.
     Ломов презрительно пожал плечами и  открыл люк  отсека,  в  котором они
жили вдвоем с Галом. В это время раздался зуммер. Трубку снял планетолог.
     - Экипажу собраться у меня! - Голос Красова был непривычно взволнован.
     - Понял. Микель, не уходи, что-то случилось.
     Они   быстро   поплыли   по   анфиладе   отсеков   "Венеры".   Миновали
кают-компанию,   которая  одновременно  служила  кинозалом,   библиотекой  и
столовой. Следом за ней располагался спортивный зал. Ломов вспомнил утреннюю
победу в  космобол и  самодовольно усмехнулся:  "Так вот  почему зол Баграт!
Жаль,  не  было  болельщиков.  Спортотсек совмещен  с  душевой,  туалетом  и
мусоросборником. Больше двух человек не входит..."
     "Вот  тебе  и  проблемы космоустойчивости,  -  думал Галин.  -  Чуть не
подрались эти петушки... Надо что-то придумать".
     В это время Баграт открыл люк последнего обитаемого отсека.  Дальше,  у
носа корабля, располагался посадочный атмоскаф "Тетра".
     Большую   часть   командирской  рубки   занимали  пульт   управления  и
электронно-счетная  машина,  которую Сванидзе звал  Эммочкой.  В  отличие от
Киана она  не  была личностью.  Обыкновенный арифмометр,  придаток человека.
Ломов такие не любил.  Космонавты помещались в рубке,  если использовали всю
кубатуру. Поэтому Баграт сел рядом с Красовым, а остальные всплыли к потолку
и повисли вниз головой, наподобие летучих мышей.
     - Чего жмемся? - спросил бионетик. - Пошли в кают-компанию!
     - Возможно,  считать придется.  -  Лицо у командира багровое, результат
давнего ожога. Что-то не задалось у него на Меркурии.
     - Считать? - подозрительно спросил Сванидзе. - Что?
     - Программу торможения.
     - Зачем?  -  Бортинженер клюнул горбатым носом.  -  И  где  мы  возьмем
топливо?
     - Если будет нужно, найдем.
     - Не буду искать! Нашел лихача, понимаешь...
     - Обстоятельства чрезвычайные, - неторопливо сказал Красов. - Из Центра
управления сообщили: пропал Киан.
     Бионетик едва не спикировал на голову Баграта.
     - От нас утаили, что последние три дня Киан вел себя странно. Перемежал
деловую  информацию с  бессмыслицей.  Говорил  о  каких-то  жуках,  топорах,
дятлах...
     - Никита, - растерянно сказал Ломов, - шутишь?
     - Вот радиограмма.  Ты специалист,  тебе и  карты в руки.  По косвенным
данным, в Центре управления полагают, что Киан упал на планету Венера.
     - Бред какой-то...
     Остальные члены экипажа были поражены не меньше.
     - У нас три возможности, - сказал командир. - Первая: прервать полет.
     Космонавты недовольно зашевелились.
     - Вторая:  резко  сократить время  полета.  Может  быть,  успеем помочь
Киану.
     - Топлива, понимаешь, в обрез. Надо хорошо посчитать.
     - Никита,  -  подал голос Галин,  -  стоит ли пороть горячку?  Мы можем
работать по варианту программы без Киана.
     - Это и есть третья возможность.
     Через неделю Галим Галин,  изучая анализы крови членов экипажа,  думал:
"Удивительно,  до чего гибок человек. Недавно переживали исчезновение Киана,
едва назад не повернули.  Но вот все утряслось,  продолжаем полет к  Венере.
Испытания на космоустойчивость продолжаются. И у Микеля дело появилось..."
     Бионетик долго сидел над радиограммой.  Жучки,  дятлы и топоры наводили
на мысль о мании преследования.  Но Киан не мог сойти с ума,  как человек не
может сойти с  рельсов.  Разве что  в  переносном смысле...  В  результате у
Микеля  сформировалось  нездоровое  чувство  юмора.  Его  итальянские  глаза
начинали испуганно бегать,  копна волос каким-то  ухищрением вставала дыбом.
"Боюсь топора",  - с ужасом говорил бионетик. Этой шуткой он изводил пылкого
Баграта,  которому помогал  общаться с  Эммочкой в  качестве кибернетика.  В
конце  концов  Сванидзе выгнал  его.  Тогда  Ломов  превратился в  биолога и
принялся систематизировать данные медицинских наблюдений.  Вскоре он  выявил
ряд  тонкостей,  которые  осветили проблему космоустойчивости с  неожиданной
стороны.  Галин был  удивлен.  Он  знал,  что  Ломов -  крупный специалист в
области бионетики,  один  из  создателей Киана.  Однако  космоустойчивость и
бионетика довольно далеки друг от друга.
     Полет  продолжался  штатно.   Работали,   выстаивали  вахты,  играли  в
космобол,  читали,  смотрели кино. На подходе к Венере произошло ЧП - Ломов,
который много времени проводил в спортотсеке,  перегрелся на велоэнергомере,
а  затем переохладился под душем.  Он  оглушительно чихал,  из  носа и  глаз
текло.  Как человек,  никогда не болевший,  быстро скис. Пожелтел, осунулся,
жалобно постанывал.  Галину пришлось бороться и  с болезнью,  и с малодушием
пациента.  Ультрафиолетовое облучение в  сочетании с психотерапией поставили
Микеля  на  ноги.  В  благодарность он  обрушил на  Галима  сонеты Петрарки,
терцины Данте,  газели  Джами,  рубай  Хайяма,  строки Пушкина и  Цветаевой.
Стихов он  знал неимоверное количество.  Галин был невозмутим.  Он готовил к
печати "Очерки планетологии".
     Через  несколько  дней  Красов,  Сванидзе  и  Эммочка  в  последний раз
скорректировали орбиту "Венеры". Корабль увеличил гелиоцентрическую скорость
до 35 километров в  секунду и  подошел к финиш-планете с внутренней стороны.
Теперь он  обращался вокруг планеты Венеры почти в  плоскости ее экватора по
эллиптической орбите  с  перигесперием 684  километра.  Направление движения
корабля совпадало с суточным вращением планеты.


        2. ТАМ, ПОД ОБЛАКАМИ...

     Два  солнца сияли по  обе стороны корабля.  Казалось,  что диск малого,
истинного солнца стремительно вращается на  фоне черного неба,  разбрызгивая
лучи. В большом солнце ощущалась крутая сферичность, хотя никаких деталей на
слепящей поверхности не  было  видно.  Только ультрафиолетовые лучи выявляли
структуру венерианских облаков.  Обзорный экран напоминал холст,  на котором
художник-абстракционист  поспешными  мазками   изобразил  пятнисто-полосатый
круг.
     Галин и Ломов готовились к испытаниям "Тетры", Красов и Сванидзе тщетно
просиживали у приемника. Киан молчал. Однажды Микель за какой-то надобностью
приплыл  в   командирский  отсек.   Красов  и  Баграт  сидели  с  выражением
напряженного внимания на лицах.  Ломов невольно насторожился. Однако ничего,
кроме музыки, не услышал. Это была знакомая мелодия, которая ассоциировалась
с березовой рощей,  солнцем и ветром.  Березки, словно девушки, рассыпали по
плечам зеленые волосы, а ветер подхватывает их и относит в сторону. В каждой
пряди искрится и переливается солнце.
     - Чайковский, Четвертая симфония, - сказал Ломов.
     - Это Киан.
     - Чего-о-о?
     - Киан. Передача идет из долины Блейка.
     - Чушь! Вы поймали Землю.
     - Тебе говорят -  запеленговали станцию на поверхности Венеры.  Сначала
хор   имени  Пятницкого  пел  "Во  поле  березонька  стояла...".   Теперь  -
Чайковский.
     - Пусти-ка...
     - Пробовали. Киан не отзывается.
     Теперь  маршрут дрейфа "Тетры" в  атмосфере Венеры был  ясен.  Конечная
точка  -  Киан.  В  Центре  управления долго  обсуждали предложение Красова,
рассматривали варианты посадки. К пятнице все было готово.
     - Пятница -  день Венеры,  -  сообщил Галин.  -  Так утверждают древние
календари.
     - Счастливое предзнаменование! - обрадовался Микель.
     - Но не для тебя. Шевелюру-то придется снять.
     - Это еще зачем?
     - Читай инструкцию о работе в атмосферном скафандре.
     После  бритья стало  понятно,  почему Ломов  сопротивлялся.  Формой его
голова походила на мяч для регби.  Она была сизоватой,  продолговатой,  а  к
затылку и лбу плавно сужалась.
     - Черт знает что,  -  сокрушался Ломов, глядя в зеркало. - Не голова, а
трехосный эллипсоид. Как покажусь жене?
     В  ночь  перед стартом Ломов спал плохо.  Кашлял,  крутился в  спальном
мешке.  С  завистью смотрел на  Гала.  Под утро Ломову почему-то  приснилась
Феодосия,  зеленое  море  и  случайная  знакомая  Марина.  Девушка  плакала,
убеждала,  что неправильно понята,  что любит его с томительной силой. Так и
сказала -  с томительной силой.  Ломов едва убежал по вязкому песку, который
вдруг всосал его до шеи.  Проснулся он в  зябком поту,  долго лежал,  тяжело
дыша...
     После  завтрака Галин  уложил  в  планшет рукопись своей  книги.  Потом
достал откуда-то лепешку, отломил кусок и медленно сжевал. Остаток спрятал в
спальный мешок.
     - Зачем? - спросил Микель.
     - Поработаю над книгой, пока ты разберешься с Кианом.
     - Я спрашиваю, зачем лепешку кусал?
     - Старый татарский обычай. Бабушка учила: "Если уезжаешь далеко, оставь
надкушенный хлеб. Хлеб вернет тебя домой".
     - Дай-ка и я кусну...
     Они быстро проплыли через все рубки корабля.  Красов и Баграт висели по
обе  стороны люка,  ведущего в  "Тетру".  В  переходной камере  Ломов  успел
заметить два огромных, в человеческий рост, яйца с повисшими манипуляторами.
Это были атмосферные скафандры.
     - Галим, Миша, доброй дороги, - пожелал Красов.
     - Привет Киану от Эммочки! - крикнул Баграт.
     Ломов сидел в кресле, закрыв глаза. Рядом дышал Галин.
     - "Венера", я "Тетра". К расстыковке готов.
     - Понял вас. Действуйте.
     Их прижало к спинкам кресел.
     - Отошли нормально,  -  сообщил Красов.  - Дистанция тридцать метров...
Пятьдесят...
     - Шестьдесят, - подхватил Галин. - Все штатно. Приступаю к маневру.
     Щелкнули  тумблеры.   "Тетра"  дрогнула,  и  Ломова  бросило  на  левый
подлокотник. Он открыл глаза.
     - Говори хотя бы, что делаешь.
     - Поворот вокруг оси. Готовимся к торможению.
     Они молча смотрели,  как стрелка таймера короткими рывками приближалась
к алому штриху.  В нулевой момент Ломов напряг мышцы. Тут же невидимые ремни
стянули тело,  выдавливая воздух  из  легких.  Кровь  превратилась в  ртуть,
налила тяжестью руки и  ноги.  Ломов чувствовал,  как  плывет кожа на  лице,
собираясь складками к  ушам.  Рот растянуло в  кривой ухмылке,  губы едва не
рвались от напряжения.
     "Четыре месяца в невесомости,  - думал Ломов. Мысли перекатывались, как
булыжники. - Изнежился донельзя..." Стоическое терпение спортсмена иссякало.
Время словно умерло. Микель задыхался. Вдруг невидимые ремни лопнули.
     - Д-да... - хрипло сказал Ломов. - Д-дела...
     - Эй, эй! - не менее хриплым голосом окликнул Галин. - Ты куда?
     - Да вот...
     - Сиди, дед, сиди. Отдыхай. "Тетра" выпускает крылья.
     В  голове у  Ломова прояснялось.  Он  уже видел не только таймер,  но и
сидящего слева Галина,  и пульт управления,  и всю рубку.  Он даже как бы со
стороны увидел "Тетру",  вставленную в  конусовидный обтекатель с  короткими
крыльями.
     Галин посмотрел на альтиметр и включил обзорный экран. От неожиданности
Микель  вскрикнул.   Под  ними  расстилалась  снежная  страна,   похожая  на
Антарктиду.  Крутые холмы,  то одиночные,  то собранные в  гряды,  сменялись
долинами  с  дух  захватывающей глубиной.  "Тетра"  приближалась  к  верхней
границе облаков. Белые холмы и долины неслись с возрастающей скоростью.
     - Как будто самолет идет на посадку...
     Перед ними возникла гора с  округлыми склонами.  "Тетра" бесшумно,  как
иголка в масло,  вошла в снежный склон. Экран чуть заметно потемнел. "Тетра"
пронизывала горы, пока полностью не погрузилась в облака. Они были настолько
неплотными,   что  Ломов  различал  структуру  нижележащих  слоев,   которые
напоминали желтоватые клочья ваты, переплетенные между собой и закрученные в
спирали.
     - Что-то облака пожелтели...
     - Серная кислота.  - Галин смотрел на приборы. - Высота пятьдесят пять,
скорость сто сорок, давление пять сотых мегапаскаля. Пора.
     - Температура?
     - Триста десять Кельвинов, как в Средней Азии.
     Галин вдавил кнопку отстрела.  "Тетра" вздрогнула. Микель знал, как это
выглядит со  стороны:  взрыв раскалывает орех обтекателя,  скорлупа уносится
вихрем,  ядрышко продолжает спуск.  Ядрышко сложное - рабочая рубка окружена
четырьмя  несущими шарами,  расположенными в  вершинах тетраэдра.  Потому  и
"Тетра".
     - Высота сорок. Вошли в тропосферный вихрь.
     - Почему молчит "Венера"?
     - Корабль на другой стороне планеты...
     И  тут буйная тропосфера словно ворвалась в "Тетру".  Волнистые струи и
спиральные завихрения захлестнули космонавтов.  Несущие шары  с  сумасшедшей
скоростью  вращались  вокруг  атмоскафа,   смазываясь  в   сплошные  полосы.
Первозданный хаос  проник в  сердце Ломова.  Он  ослеп.  Тело превратилось в
туман, распушенный встречным вихрем. Только мозг яростно сопротивлялся...
     Вдруг все прекратилось.
     - Гал, - сипло сказал Ломов и закашлялся. - Гал... Что это было?
     - Тропосферный вихрь.
     Ломову было стыдно за  минутную слабость,  за  свое тренированное тело,
которое так неожиданно подвело.  Чтобы отвлечься,  он  принялся размышлять о
"Тетре". Какая она прочная и легкая! Как остроумно задумана и решена! Только
настоящий инженер мог взять за прототип детскую куклу-неваляшку.  Сколько ее
ни крути,  она всегда будет сохранять положение устойчивого равновесия.  Низ
всегда будет низом,  верх - верхом. А шары не только поддерживают "Тетру" на
плаву, но и придают ей остойчивость, как любой гироскоп.
     Облачный   слой   кончился.   Потрясающая   картина   открылась   перед
космонавтами. За недостатком слов Микель выразил свое состояние только одним
звуком:  "О-о-о!"  Лишь  через  полчаса он  нашел  аналогию для  увиденного.
"Модель океана углекислого газа можно построить,  -  думал он.  - Достаточно
отполировать  драгоценный  аквамарин.   Прозрачная  голубизна  камня   будет
соответствовать...  Нет,  не  будет!  Атмосферная голубизна не равномерна...
А-а-а,  вот что!  Надо растворить в  аквамарине алмаз.  Да  еще исхитриться,
чтобы   содержание  аквамарина  с   глубиной  увеличивалось.   Потом  начнем
растворять изумруд, хорошо бы бразильский, голубовато-зеленый... Уже похоже,
но  чего-то  не хватает.  Не хватает,  не хватает...  Освещения!  Полученный
трехслойный кристалл надо  осветить оранжевыми лучами.  Теперь  похоже.  Как
плоская фотография на жизнерадостный оригинал! Да-а-а... Матушка-природа!"
     - Поверхность планеты увидим? - спросил Ломов.
     - Да. На десяти километрах атмосфера прозрачна.
     Галин включил блок связи.  Рубка наполнилась шорохами,  треском и  даже
попискиванием,  напоминающим голоса сонных птиц.  Едва  он  начал  взывать к
"Венере", как был оглушен фальцетом командира:
     - Ребята,  слышу  вас  отменно.  Куда  вы  запропастились?  Три  минуты
волнуемся...
     - Высота двадцать три. - Галин уменьшил громкость. - Координаты...
     - Не  надо,  Баграт уже запеленговал.  Идете почти к  стержню Онежского
течения. Вводим данные в Эммочку. Как Миша?
     - А что спортсмену сделается? Сидит - рот до ушей!
     - Ребята!  -  завопил Ломов.  -  Все чудесно!  Если бы  вы видели океан
углекислого газа! Аквамарин...
     - Микель,  -  сказал Красов,  -  всякому овощу свое  время.  Принимайте
информацию о вариантах маневра.
     Баграт начал диктовать бесконечный ряд цифр.  Ломов нетерпеливо ерзал в
кресле. Голос Баграта слабел, терялся в помехах.
     - Сто! - из огромного далека крикнул Сванидзе. - Конец.
     - Ребята, большой привет с Земли! До следующей связи!
     - Как там Киан? - успел напоследок спросить Ломов.
     - Поет "Среди долины ровныя...".
     Голос Красова затерялся в шипении и писке целого сонма сонных птиц.


        3. МОГУТ ЛИ АРХАНГЕЛЫ ВИЗЖАТЬ?

     Онежское  течение  влекло  "Тетру"  над  Долиной  Кратеров,  подернутой
изумрудной  дымкой.   Зыбкое   марево  искажало  детали  рельефа.   Медленно
проплывали кратеры.  С  десятикилометровой высоты  кратерные  валы  казались
черными кольцами.  Они были разбросаны как попало.  Местами перекрывали друг
друга,  напоминая обрывки круглозвенной цепи. Ближе к приподнятому горизонту
мутно-зеленое  марево  наливалось не  менее  мутной  желтизной и  постепенно
переходило в  оранжево-красное небо.  Облаков в земном понимании этого слова
не было. Сплошное красное небо с размытыми оранжевыми полосами...
     После безумия верхних слоев тропосферы в "Тетре" наступил покой.
     - Кратер Андромаха.  - Галин вел пальцем по карте. - Дальше - Кассандра
и Елена.
     - Красивые имена.  Оказывается,  среди планетологов встречаются знатоки
"Илиады".
     - То есть?
     - Названные женщины  жили  в  Трое.  А  по  Гомеру,  над  этим  городом
шефствовала богиня Венера.
     Хорошо сидеть в  удобном кресле и  разглагольствовать о Гомере.  Хорошо
смотреть на Гала, который смеется, запрокинув бритую голову.
     - Что с тобой?
     - Венерианская топонимия восходит  к  Ломоносову.  Михайло  Васильевич,
собираясь исследовать Венеру,  заготовил для гор серию женских имен. А морям
предполагал дать названия земных рек и озер.
     - Здесь нет морей!
     - Зато есть постоянные атмосферные течения.
     - Но Ломоносов наверняка читал "Илиаду"!.. Кстати, твой смех напоминает
бульканье закипающего кофейника.
     Ломов достал две саморазогревающиеся банки.  Пили,  не  отрывая глаз от
экрана. Хрустели сухариками.
     - Ты напомнил одного сумасшедшего планетолога,  -  сообщил Галин. - Сей
ученый муж считает,  что на Венере возможны флюктуации.  Поскольку,  мол, на
дне  атмосферы  течений  нет,   то   должны  быть  низкотемпературные  зоны,
обогащенные кислородом.
     - Читал,  читал.  По-моему,  он логичен.  В  любой пустыне есть оазисы,
почему  Венера  исключение?  Предположим,  что  из  недр  поднимается жидкий
кислород и охлаждает участок поверхности. Я бы поискал оазис!
     - И птиц?
     - Что?
     - Неужели не слыхал? Первопроходцы якобы видели однажды красных птиц.
     - Слушай, так это жизнь!
     Галин хмыкнул.
     Кольца  кратеров  плыли  с   прежней  медлительностью.   Из-за  сильной
рефракции казалось,  то "Тетра" неподвижно висит в  центре гигантской сферы,
которая едва  заметно поворачивается,  меняя  окраску от  бордовой вверху до
голубоватой внизу. Движение атмоскафа ощущалось по слабому подрагиванию и по
непрерывному вращению несущих шаров.
     - "Я там,  где свет немотствует всегда,  -  бормотал Ломов,  - и словно
воет глубина морская,  когда двух вихрей злобствует вражда. То адский ветер,
отдыха не  зная,  мчит сонмы душ  среди окрестной мглы и  мучит их,  крутя и
истязая"*.
     ______________
     * Перевод М.Лозинского.

     - Гомер?
     - Данте Алигьери! Представь, грубый ты человек, что мы летим над Адом -
чем Венера не Ад? - и созерцаем его круги, то бишь кратеры.
     - Где же сонмы душ?..  Хребты Гекубы и  Сафо вижу,  а вот насчет сонмов
что-то хиловато.
     Ломов не ответил.  Вытаращив глаза,  он смотрел вправо и вниз.  Спросил
севшим вдруг голосом:
     - Что это?
     - Наверное,  сонмы...  А,  черт!  -  Галин резко наклонился и подкрутил
резкость. - Не понимаю...
     На экране плыла группа огненно-красных пятнышек. Галин дал максимальное
увеличение,  включил  автофокусировку.  Пятнышки мгновенно выросли и  обрели
очертания.  Ломов обомлел. Это были рыбы! Или птицы! Гладкая полусферическая
голова,  как у китов.  Пара толстых рожек со сверкающими рубинами на концах.
Глаза?  Цвет головы темно-красный, кривой линией обозначена сомкнутая пасть,
будто бы ухмыляющаяся.  Тело рыб продолговатое,  сплошь усажено алой чешуей.
Даже не  чешуей,  а  угловатыми перышками.  По длинному мечеобразному хвосту
струятся фиолетово-красные огни.
     Ломов наконец обрел голос:
     - Тормози!
     - Как? - огрызнулся Галин.
     - Уйдут! - страдал Ломов. - Уйдут ведь!
     Но  неведомые зверушки не  ушли.  Подрагивая короткими крылышками,  они
быстро приближались к атмоскафу.  Галин менял увеличение, чтобы держать стаю
в поле зрения.
     - Снимать!
     - Кинокамеры включены.
     Птицы планировали над атмоскафом и  жужжали,  словно осы.  Самые смелые
усаживались на  несущие шары  и  вместе  с  ними  вращались вокруг  "Тетры".
Похоже, на лапках были присоски.
     - Поймать бы одну!
     Длинные хвосты  переливались всеми  цветами радуги,  весело топорщились
перышки. Окраской птицы напоминали ос, размеры - не более полуметра в длину.
Круглые  рожицы  с  искривленной  в  улыбке  пастью  напоминали  о  неземном
происхождении.
     - Вот тебе и жизнь, - сказал Ломов.
     - Фауна!
     - Значит, есть и флора.
     - Трава?
     - Необязательно. Планктон. Плавает на десяти километрах, питает птиц.
     - Такая температура!
     - Ну и что? Жизнь на пи-связях.
     - Разве бывает?
     - Например, пластолит.
     - Он же мертвый!
     - Атомам это  безразлично.  Если они соединены ковалентными пи-связями,
то тело выдержит тысячи Кельвинов и десятки мегапаскалей.
     - Похоже на алмаз.
     - Конечно. Чего им от нас надо?
     - Любопытствуют.
     - Кстати, Киан тоже построен на пи-связях. А он живой.
     - Смотри, смотри!
     Красные птицы вели себя странно.  Они образовали кружок на несущем шаре
и, мигая рубиновыми глазками, стали его грызть. Было видно, как они разевали
красные пасти и пытались вонзить зубы -  не зубы,  а что-то вроде отточенных
пластинок - в поверхность шара.
     - Доказательство структурной близости  пластолита и  птичек,  -  сказал
Ломов.  -  Они почуяли съедобное, похожее на местную пищу. Жаль, не по зубам
шарик. Смотри, как вон та старается - наверное, вожак.
     Птицы словно поняли свое бессилие.  Трепеща алой чешуей,  они расширили
круг, в центр которого вышел вожак. Размером он был с гуся, головной панцирь
казался помятым,  чешуя  на  шее  образовала нечто вроде стоячего воротника.
Вожак потоптался на месте, изогнул длинное тело, как оса. Мечеобразный хвост
коснулся поверхности шара. Тут же полыхнуло ярчайшее пламя.
     - Кыш, проклятая! - крикнул Галин.
     Клубы желтого дыма  заволокли вожака.  На  белой поверхности шара зияла
рваная дыра.  Чудовищное давление прорвало пленку расплавленного пластолита.
Вожака вбило  внутрь шара,  остальные "осы"  исчезли.  Ломов  и  Галин  едва
усидели в креслах,  когда несущий шар,  потяжелев на десять тонн,  ухнул под
"Тетру".  Остальные три шара образовали треугольник над атмоскафом.  Стрелка
альтиметра  покатилась  вниз.   Галин   ударил  по   аварийной  кнопке,   но
поврежденный шар не отстрелился.
     - Что? - крикнул Ломов. - Конец?
     - Едва ли... - Галин навис над пультом. - У нас приличная плавучесть...
"Венера",  "Венера",  я -  "Тетра",  -  зачастил он в микрофон.  - Атакованы
красными "осами". Один шар поврежден. Сядем между Гекубой и Сафо по маршруту
дрейфа. "Венера", "Венера"... Черт, связи нет!..
     Они молча смотрели на приближающийся хребет и  не заметили,  как тот же
рой  уселся  на  верхний шар.  Гибель вожака ничему не  научила,  или  "осы"
проголодались.  Через  минуту  шар,  хватанув десять тонн  углекислого газа,
скользнул под  атмоскаф.  Теперь  квартет шаров  находился в  неестественном
положении:  два шара вверху,  два внизу.  "Тетра" стремительно заскользила к
иззубренному хребту Гекубы.
     Второй рывок застал Галина врасплох. Его бросило на Ломова. Секунду они
суматошились, распутывая руки и ноги. Глянули на экран...
     - Спокойно,  -  резко сказал Галин.  -  Сядь на место, пристегни ремни.
Сядь!
     Бионетик торопливо подчинился. Галин, косясь на гребень Гекубы, впустил
сжатый  воздух  в  баллоны  аварийного  закрепления  оборудования.  Еще  раз
попытался отстрелить поврежденные шары.  Вырубил общее  питание,  бросился в
кресло,  торопливо щелкая замками.  Сильный удар потряс "Тетру".  Последнее,
что увидел Ломов на  гаснущем экране,  был ослепительно белый диск,  который
медленно возносился над атмоскафом. Потом стало темно...
     ...Ломов очнулся от ощущения, что на его голове тает ком снега. Ледяные
струйки заливают правое ухо, ползут по щеке за ворот комбинезона.
     - Порядок,  Гал,  -  пробормотал  он,  не  открывая  глаз.  -  Кажется,
уцелели...
     На голову плюхнулся еще один рыхлый ком.  Ломов попытался сбросить его,
но  пальцы скользнули по  гладкому черепу.  Никакого снега  не  было.  Ломов
пошевелился (руки-ноги целы,  нигде не болит, и озноб прошел), открыл глаза.
Рубку наполнял багровый свет,  шедший будто бы от раскаленных стенок.  Слепо
таращился сизоватый экран.  Остро  пахло  горелой серой.  Ломов принюхался и
вскочил. Тело показалось необычно легким.
     - Гал! - позвал он. - Что-то горит...
     Кресло Галина пусто,  и в рубке его нет. Ломов с ужасом увидел, что люк
в  переходную камеру распахнут,  через него наползает белый дым.  Высунулся,
ища  источник огня.  Наружный люк  тоже  раскрыт.  Ломов  замер.  "Конец!  -
мелькнуло в  голове.  -  Семьсот кельвинов и десять мегапаскалей..." Он ждал
теплового удара,  удушья.  Через багровый проем люка плотными слоями вползал
дым. Несмотря на запах горящей серы, дышалось легко. И жар не ощущался. "Что
за черт?  -  подумал Ломов.  -  Будто не Венера.  Или мы угодили в оазис?.."
Протиснулся сквозь  люк  в  переходную камеру,  встал  и  осторожно выглянул
наружу.
     Первое,  что увидел Ломов,  был до странности близкий горизонт, который
четко разделял багряное небо и  черную поверхность.  Небо пусто.  Рой  "ос",
атаковавший "Тетру",  исчез.  На  поверхности тоже  ничего  живого.  Вокруг,
сколько хватал глаз,  лежали черные прямоугольные плиты в  полметра высотой,
расположенные строгими рядами.  В  проходах сквозь  мелкую  щебенку змеились
прозрачные  языки  пламени,   словно  горел  разлитый  бензин.   По  мрачной
торжественности и тишине место это сильно смахивало на кладбище.
     Цепляясь за край люка, Ломов спустился на грунт. Атмоскаф косо стоял на
несущих шарах, два из которых были пробиты. "Вот тебе и пластолит, - подумал
Ломов.  -  Ай да "осы"!" Он обошел "Тетру".  Да, два шара погибли, теперь не
взлететь...  Где же Гал?  Ломов сделал еще круг,  большего диаметра. Одна из
черных плит стояла торчком.  У подножия зияла прямоугольная яма,  из которой
поднимались чьи-то плечи и голова,  объятые языками пламени.  Господи,  Гал!
Ломов побежал к яме, увязая в мелкой щебенке.
     - Руку давай! - закричал он. - Эк тебя...
     Человек в  яме  скрестил руки  на  груди,  поднял голову.  Растрепанные
волосы,  борода,  усы,  хламида серая на плечах -  это не Гал...  Ломов стал
столбом, открывая рот, как рыба на песке. Спит он, что ли?
     - Меня  зовут  Галилео Галилей,  -  глухим,  но  гордым  голосом сказал
человек.  -  Математик и  философ,  к  вашим услугам.  Позвольте узнать ваше
имя...
     "Сплю,  -  подумал Ломов.  -  Или галлюцинирую...  Галим Галин, Галилео
Галилей,  галлюцинация..."  Он  зло ущипнул руку,  но  упругий комбинезон не
поддался.  Прижал пальцем глазное яблоко.  В  багровом полумраке трудно было
понять, раздваивается человек в яме или нет. "Все равно сплю, - решил Ломов.
- Конечно,  сплю. Иначе меня давно раздавило бы и обуглило... А раз сплю, то
бояться нечего. Надо что-то говорить. Как там по этикету?.."
     - Разрешите  представиться,  синьор,  -  невероятно  фальшивым  голосом
сказал он. - Михаил Ломов, бионетик.
     Он   щелкнул   каблуками  и   кивнул.   Впрочем,   кажется,   следовало
полуприсесть,   низко  склонить  голову  и   помахать  перед  собой  шляпой.
"Обойдется,  - сердито подумал Ломов. - Буду еще танцевать перед собственным
сновидением..."
     - Вы не поэт? - удивился Галилей.
     - Никак нет, - отрапортовал Ломов.
     - Как же попали сюда?
     - Прилетел на атмоскафе.  -  Ломов пожал плечами.  -  А  вы случайно не
пришелец?
     - Я Галилей. Отбываю наказание...
     - На Венере?
     - Ошибаетесь.  Венера находится на третьем небе,  а здесь...  - Галилей
горестно вздохнул.
     - Да вылезайте же из ямы, там огонь!
     - Осужден вечно гореть...
     - Позвольте, но вас оправдали!
     - Кто? - теперь уже Галилей растерялся. - Когда?
     - Ну как же!  - Ломов, гордясь и во сне сохраненной сообразительностью,
спешил  сообщить  радостную весть.  -  Какой-то  прогрессивный папа  признал
ошибки. Ваше дело пересмотрели. Оправдали Джордано Бруно и Кампанеллу.
     - Оправдали...  - Галилей горестно покачал головой. - Слишком поздно. -
В его голосе появились недоверчивые нотки.  -  Вы воистину тот, за кого себя
выдаете? Вы не сам сатана искушающий?
     - Да нет же, я с "Тетры". Вон она стоит.
     - Аппарат  поврежден,  -  заметил  Галилей.  -  У  него  неестественное
положение.
     - Нас атаковали красные "осы". Пробили два несущих шара.
     - Гарпии.   -   Галилей  понимающе  кивнул.  -  Архангелы  отгоняют  их
беззвучным визгом, который слышит только Цербер.
     - Ультразвук?..  Конечно, ультразвук, раз его слышит собака! Спасибо за
информацию. Однако давайте пройдем на атмоскаф. Выпьем кофе, поговорим.
     - Не могу.  - Глаза Галилея горели любопытством. - Так вы говорите, что
это Венера?
     - Да, это Венера, фазы которой вы открыли.
     - Расскажите! - потребовал Галилей.
     - Что  тут  рассказывать?  Вы  были  правы  -  планеты вращаются вокруг
Солнца.  Через триста лет после вашей...  гм-гм...  В общем,  люди построили
корабли,  на  которых  достигли  планет.  Мы  вот  прилетели на  Венеру.  Вы
позволите?  -  Ломов  присел на  ближайшее надгробие.  -  Дело  в  том,  что
народонаселение растет. Через двести лет Земля нас не прокормит. Что делать?
До звезд далеко,  Марс и Венера непригодны для жизни.  Необходимо переделать
их.  Расчеты показали, что атмосферу Венеры можно изменить. И вот мы создали
кианы, полуорганическую жизнь с генетическим кодом различных деревьев. Слово
"киан",  собственно,  означает кибернетический ананас. - Ломов усмехнулся. -
Ученая  шутка...   Но  есть  кибернетические  березы,  осины  и  так  далее.
Венерианская атмосфера на  девяносто шесть процентов состоит из  углекислого
газа.  Бесчисленное множество кианов  полетит  над  планетой,  разлагая его.
Углерод используют для  увеличения массы,  а  кислород оставят в  атмосфере.
Через сто лет парниковый эффект исчезнет. Венера будет пригодна для жизни. А
кианы станут основой венерианской химии, проще говоря - углем. Вы понимаете?
     Галилей торопливо кивнул.  Он  подался вперед,  упершись руками о  край
могилы.  Языки  пламени  лизали  спину,  бились  под  ногами,  выхватывая из
багрового сумрака скуластое лицо,  на котором застыло выражение напряженного
внимания.
     - Вот,  собственно, и все. Я по профессии бионетик, нечто среднее между
биоником и кибернетиком. Специалист по кианам...
     - Превосходно, - прошептал Галилей. - У науки появилась зримая цель - я
это предчувствовал.
     - То есть? - не понял Ломов. - Разве вы не имели ясной цели?
     - Я пытался постичь суть вещей и явлений. Пытался установить истину - в
этом  заключается высший смысл жизни.  Я  отстаивал истину всеми средствами,
иногда позорными. Но моя работа мертва. Моя работа безразлична людям.
     - А Кеплер, Торичелли?
     - Как  и  меня,  их  никто не  знал.  Народ в  своем невежестве почитал
бесполезных герцогов, кардиналов, пап.
     - Вы были несчастны...
     - Я  был счастлив!  Наводя телескоп на  Венеру,  изучая законы плавания
тел, я был счастлив!
     - Понимаю.  Но  радость открытия -  это счастье на одного.  Я  говорю о
всеобщем признании правильности и необходимости открытия.
     - Да,  этого мы лишены.  - Галилей опустил руки и потупился. - Впрочем,
был у меня один день...
     - Расскажите, - попросил Ломов.


        4. МАТЬ ЛЮБВИ ПОДРАЖАЕТ ЛУНЕ

     Говорят,  что пятнадцать веков назад на удлиненной вершине Яникульского
холма  стояла  дача  насмешника Марциала.  Поэт  выбрал поистине благодатное
место.  С  отлогого склона видны  семь  державных гор,  на  которых покоится
вечный Рим с  его соборами,  дворцами и  лачугами.  Высокая стена императора
Аврелиана обегает город и замирает у подножия холма,  остановленная воротами
святого Панкратия.  Немного дальше -  Мульвиев мост,  под  которым по  Тибру
скользят купеческие и  рыбацкие суда.  Городской шум не доносится до вершины
Яникульского  холма.  Под  вечнозелеными  кронами  пиний  и  каменных  дубов
благоденствует  тишина.  Едва  заметный  ветерок  разносит  запах  цветущего
миндаля и вишен. Над садом плавно возносится к ясному небу изысканная кровля
дачи,  освещенная вечерним солнцем. Хозяин поместья, молодой маркиз Федерико
Чези,  прохаживается по  внутреннему  залу,  самолично  проверяя  сервировку
стола.  Он  горд  и  взволнован.  На  даче  гостит  Галилео Галилей,  первый
математик Пизанского университета и философ великого герцога Тосканского.  В
эту ночь Федерико надеется стать свидетелем торжества идей великого ученого.
Он  пригласил  в  поместье  виднейших математиков,  философов и  богословов.
Конечно,  будут  члены  Академии Линчеев*,  президентом которой он  является
восемь лет.
     ______________
     * Линчей - Рысьеглазые, то есть обладающие особой зоркостью.

     Время от  времени Федерико выходит на террасу и  смотрит в  сад,  где в
плетеном кресле  отдыхает ученый.  Маркиз не  перестает удивляться странному
смешению  возрастов  в  одном  человеке.  У  Галилея  младенческая голова  с
огромным лбом  и  неразвитым подбородком.  Торчащие во  все  стороны вихры и
дерзкая  улыбка  придают  скуластому  лицу  драчливо-мальчишеское выражение.
Зоркие юношеские глаза  (надо  бы  и  Галилея привлечь в  Академию Линчеев!)
прячутся  под   изогнутыми,   изобличающими  крутой  мужской  нрав  бровями.
Ухоженная прямоугольная бородка  и  густые  усы,  подстриженные над  верхней
губой,  напоминают о днях,  когда Галилео пользовался успехом у дам.  Однако
теперь  в  рыжих  волосах бороды  много  серебряных струек.  Долгие раздумья
заложили вертикальные морщины над  переносицей.  Такие  же  глубокие складки
сбегают от  крыльев грузного носа и  прячутся под свисающими кончиками усов.
Давняя изнурительная болезнь взрыхлила щеки и лоб,  окрасила их в желтоватый
цвет,  подвесила под  асимметричными глазами  свинцовые мешки.  Крупное тело
ученого  обтянуто  темно-синим  хубоном,  наглухо  застегнутым тесным  рядом
пуговиц.  Широкий белый воротник скрывает шею -  кажется, что Галилей втянул
голову в плечи.  Несмотря на майское тепло,  он кутается в бордовую ропилью,
отороченную лисьим  мехом.  Ученый  мерзнет.  Острое воспаление периодически
грызет суставы, превращая ночные бдения у зрительной трубы в пытку.
     Зрительная труба Галилея поистине рукотворное чудо. Отдаленные предметы
приближает до расстояния вытянутой руки.  И  все четко,  ясно как на ладони.
Куда как далеко до нее грубым поделкам,  которыми торгуют в Гааге,  Париже и
Венеции.  Однако  наречен  инструмент  неудачно  -  "новые  очки",  "очковая
трубка", "оккиале"*. Хорошо бы придумать что-то поблагозвучнее...
     ______________
     * Оккиале - очковая линза (итал.).

     За  аркой дачи  послышался стук копыт,  приглушенный плодородной почвой
холма.  Вот и гости собираются!  Маркиз поспешно сбежал по пологим ступеням,
негромко окликнул:
     - Ваша милость! Соблаговолите подняться на террасу - с минуты на минуту
прибудет кардинал.
     Галилей  открыл  глаза  и  кивнул.  Поскреб  ногтем  большую коричневую
родинку у  левого глаза.  Медленно поднялся и,  перемогая боль  в  суставах,
пошел за молодым хозяином.  Лежа в кресле,  он решил, что не утаит ни единой
тонкости в устройстве оккиале.  Пусть гости все потрогают, заглянут в линзы.
Пусть убедятся,  что  в  инструменте нет ничего бесовского.  А  уж  потом он
покажет ночное небо, лишь бы ненароком не набежали облака.
     Пешком,  верхом и  на  конных носилках -  в  зависимости от  достатка -
начали сходиться и съезжаться гости.  Маркиз Федерико и Галилей встречали их
на  террасе,  раскланивались,  обменивались любезностями.  Маркиз вполголоса
называл имена, которые так или иначе были известны urbi et orbi*.
     ______________
     * Городу (Риму) и миру - крылатое латинское выражение.

     Вот  Юлий Цезарь Лагалла,  профессор Римского университета,  признанный
вождь перипатетиков*.  Набит цитатами из Аристотеля и Библии, своих суждений
не  имеет.   Вот  профессора  Мальконтий  и  Кремонини,  тоже  перипатетики.
Убеждены,  что  ученый должен наблюдать,  но  ни  в  коем  случае не  делать
выводов. Для них первопричиной всего является промысел божий. Вот тосканский
посол Никколини,  обросший жиром,  как боров.  Этому надо поклониться ниже и
улыбнуться любезнее.  Он доносит герцогу о  всех поступках и словах Галилея.
Еще какие-то философы,  богословы, математики, которые под звонкими титулами
прячут научное убожество и творческую немощь. Именно эту многоголовую косную
тушу  надо  пронзить длинной трубой  оккиале.  Только бы  не  увлечься и  не
наговорить вещей, которые можно истолковать как богопротивные и еретические.
В  памяти  всплыли  слова  Томмазо  Кампанеллы.  В  сырой  одиночке  философ
тревожился о судьбе Галилея, восхищался "Звездным вестником". Советовал чаще
ссылаться на отцов церкви,  уверять,  что все небесные открытия опираются на
тексты Библии.  Истина сохранит чистоту,  даже если ее выкатать в  церковном
елее.  Томмазо можно  верить.  У  него  двадцатилетний опыт  сырой одиночки.
Костер Джордано Бруно тоже чему-то учит...
     ______________
     * Перипатетики - последователи учения Аристотеля.

     А-а-а,  вот и  отец Клавий.  Потертая сутана и четырехугольная шапочка.
Круглое  лицо  расплылось  в  улыбке,   лоснится  от  пота.  Малоподвижность
ученого-монаха  компенсируется  ястребиной  стремительностью мысли.  Галилей
обменивается с  ним письмами,  сообщает о  всех открытиях.  Вместе с монахом
пришли два ученика, математики Римской Коллегии. Результаты их наблюдений за
Медицейскими звездами* совпадают с данными Галилея.
     ______________
     *  Так  Галилей назвал открытые им  четыре спутника Юпитера -  в  честь
великого герцога Козимо II Медичи и трех его братьев.

     Гости вдруг оживились, осторожно и настойчиво начали продвигаться ближе
к центру. На террасу взошел кардинал Маттео Барберини*, покровитель Академии
Линчеев.  Небрежным  взмахом  руки  благословив  наклоненные  головы,  сразу
направился к  Галилею.  Несколько дней  назад кардинал довольно тепло принял
ученого,  поскольку тот  был  снабжен  рекомендательным письмом от  великого
герцога.
     ______________
     * Будущий папа Урбан VIII, гонитель Галилея.

     - Наслышаны о вашей оккиале. - Голос кардинала нарочито тих, едва ли не
шепот.  Он  не  вяжется с  мощной  фигурой и  резкими чертами лица.  -  Одни
говорят, что труба чудесно приближает предметы, другие утверждают, что в нее
видны вещи, коих в действительности нет. Удовлетворите наше любопытство.
     Галилей раскрыл футляр,  извлек оккиале.  Из верхнего и  нижнего концов
вытянул короткие свинцовые трубки,  в  которых стеклянно поблескивали линзы.
Пустил по рукам.
     - Оккиале есть совокупность только этих частей,  - сказал он глуховатым
баском.  -  Осторожнее,  синьоры,  не  коснитесь  пальцами  стекол,  на  них
останутся пятна... Никаких тайных механизмов, как видите, нет.
     - Разрешите?  -  Лагалла поднес  длинную картонную трубу  к  глазам.  -
Действительно...  В  таком случае чем  же  ваша  оккиале лучше "новых очков"
Липперсгея*?
     ______________
     *  Иоганн  Липперсгей -  очковый мастер  из  Миддльбурга,  изобретатель
зрительной трубы.

     - Очковый мастер не знает законов сочетания стекол.
     - Интересно проследить за ходом вашей мысли...
     - Я  рассуждал так.  Форма стекла может быть выпуклой,  вогнутой,  либо
ограниченной параллельными плоскостями.  Плоское стекло не  изменяет видимых
предметов,  вогнутое уменьшает,  а выпуклое увеличивает,  но представляет их
мутными,  искаженными.  Следовательно, одного стекла недостаточно. Перейдя к
двум стеклам,  я сразу отбросил плоское,  как не дающее эффекта.  Оставалось
испытать, что получится из сочетания выпуклого стекла с вогнутым.
     - Ваши  мысли  совпадают  с  рассуждениями Джамбатисты делла  Порты,  -
вставил Лагалла. - В сочинениях неаполитанца...
     - Не  имел  времени читать  их,  -  сухо  сказал  Галилей.  -  И  трубу
Липперсгея не  видел.  В  постройке оккиале мне  не  принесло пользы  знание
конечного результата.  -  Он помолчал и добавил более мягко:  -  Разве делла
Порта или очковый мастер создали совершенный инструмент?
     - На  сколько  приближает  предметы  ваша  оккиале?  -  спросил  маркиз
Федерико, вставая между Лагаллой и Галилеем.
     - Первый инструмент имел трехкратное увеличение.  В  конце августа 1609
года  на  колокольне  собора  святого  Марка  я   учил  знатных  венецианцев
пользоваться восьмикратной трубой.  В  январе прошлого года  при  помощи вот
этой оккиале с тридцатикратным увеличением я открыл Медицейские звезды.
     - Вы хотите сказать,  что видели вещи, которых не существует? - сердито
спросил Лагалла.
     "Знакомый выпад,  -  подумал Галилей.  - Ничего более остроумного им не
придумать.   Разыграю-ка  шута".   Он  придал  лицу  растерянное  выражение.
Дрожащими руками  вставил на  место  свинцовые трубки  с  линзами.  Смущенно
покашлял,  боковым  зрением  уловив  встревоженные взгляды  Федерико и  отца
Клавия. Лагалла тонко улыбался, что-то нашептывал кардиналу.
     - Синьоры,  -  неуверенно сказал Галилей.  - Вы, конечно, хорошо знаете
родной город.  Стократно на близком расстоянии любовались храмами и палаццо.
- Голос вдруг стал резким и веселым. - Вот вам оккиале, а вот - Рим!
     Гости потянулись к трубе,  но отступили, остановленные властной рукой с
блеснувшим на  толстом пальце  аметистом.  Кардинал прошествовал к  перилам,
направил оккиале на город.  Далекие здания тут же скакнули на него,  едва не
задавив.  Барберини невольно отпрянул. Покривил толстые губы, медленно повел
трубой по городским кварталам.  Остановился на Ватикане, на ребристом куполе
собора святого Петра. Долго рассматривал.
     - Весьма четко и достоверно. А что скажет президент Рысьеглазых?
     Маркиз  порывисто схватил  инструмент.  Через  минуту  его  восхищенные
возгласы разнеслись по саду.
     - Поразительно!  Непостижимо!  Ваша милость,  -  обернул он  к  Галилею
сияющее лицо, - позвольте выразить свое восхищение. Вы удлинили человеческие
глаза.  Ваш прибор позволяет смотреть так далеко... - Федерико вдруг застыл,
пораженный,  словно молнией,  яркой мыслью.  - Телескоп! Вот как его следует
называть - телескоп!
     - Телескоп?  -  Галилей сощурился,  будто пробовал новое слово на вкус.
Почесал родинку у глаза. - Хорошо! Вполне соответствует назначению прибора.
     - Не угодно ли взглянуть в  телескоп?  -  с поклоном обратился маркиз к
тосканскому послу.
     Инструмент переходил из рук в руки. Синьоры рассматривали Рим, пытались
отыскать собственные дома.  Громко  выражали одобрение.  Наконец  телескопом
завладел  профессор  Лагалла.  Недоверчиво бормоча,  он  сначала  рассмотрел
близкий Мульвиев мост, потом поднял трубу выше.
     - Взгляните на Колизей, - вежливо посоветовал Галилей. - Может быть, вы
увидите две колонны вместо одной. Или заприметите несуществующих химер...
     Лагалла неохотно расстался с инструментом. Лицо его было красным.
     - Должен признать,  -  с  трудом выдавил он,  -  что  земные объекты не
искажаются.
     Галилей  низко  поклонился.  "Этот  перипатетик  умеет  проигрывать,  -
подумал он,  тая в усах усмешку.  -  Посмотрим,  что он скажет,  увидев рога
Венеры или спутников Юпитера".
     - Синьоры!  -  весело сказал Федерико. - Скоро зайдет солнце, мы сможем
полюбоваться звездами.  А  пока  прошу вас  в  зал,  чтобы поднять бокалы за
чудесный телескоп.
     Гости во  главе с  хозяином и  кардиналом неторопливо покидали террасу.
Галилей торжественно продекламировал:

                Вступая в знак Овна, вздымаясь к славе,
                о Солнце, ты субстанция живая,
                ты оживляешь заспанных, ленивых,
                величишь всех и всех зовешь на праздник!

     - Стихи ваши? - повернул могучий торс Барберини.
     Галилей поймал удивленный взгляд Лагаллы и  осекся.  Стихи принадлежали
Томмазо Кампанелле. Дальше шли рискованные строки:

                Тебя я чту всех остальных ревнивей,
                так почему дрожу в промозглой яме?
                К тебе льнут недруги мои на воле, -
                к теплу и свету. Им живется краше.
                Но я и в этом склепе не угасну,
                когда со мной твой светоносный титул!*
     ______________
     * Перевод А.Голембы.

     - Стихи мои, - поспешно сказал Галилей.
     - Мы наслышаны о  вас как о  незаурядном поэте и  музыканте,  -  кивнул
тяжелой головой кардинал.
     Профессор Лагалла промолчал.
     Ужин удался.  Ели  нежное фазанье мясо,  пили тонкие вина.  Несмотря на
весну,  стол  изобиловал зеленью.  Говорили тоже много.  Профессора Римского
университета склонялись к  мысли,  что  телескоп будет неоценим в  военном и
морском  делах.  Возможность детально разглядеть приближающиеся корабли  или
боевые  порядки  противника  на   расстоянии  десятков  миль   даст  военное
преимущество.   Телескоп  -   незримый  лазутчик  в  стане  врага.  Кардинал
благосклонно кивал.
     Галилей был весел и возбужден. Рыжая борода победно топорщилась, с лица
не  сходила  улыбка.   Он  не  чувствовал  боли  в  суставах,  но  мысль  об
осторожности  сидела  в   нем,   как  гвоздь  в  сапоге.   Он  соглашался  с
профессорами,  но полагал,  что у телескопа значительно большие возможности,
чем  представляется на  первый взгляд.  Телескоп поможет сделать много новых
открытий.   Кстати  заговорили  о  галилеевских  анаграммах,  в  которых  он
зашифровал небесные наблюдения.  Лагалла сказал по этому поводу сомнительный
комплимент.  Он восхитился латинской фразой "Haec immatura a  me iam frustra
leguntur О.Y."*,  которая  при  перестановке букв  неожиданно превращается в
другую фразу -  "Cynthiae figuras aemulatur mater amorum"**. Лагалла сказал,
что  Галилей  подлинно  ученый,  ибо  требуются огромная изобретательность и
терпение,  чтобы перелить одну фразу в другую.  Хотя, конечно, наличие фаз у
Венеры весьма и весьма сомнительно...
     ______________
     *  "Эта  ущербность разбирается мною  пока безуспешно" -  в  таком виде
Галилей зашифровал открытие фаз Венеры.
     **  "Мать любви подражает видам Цинтии",  то  есть Венера своими фазами
напоминает Луну.

     Федерико несколько раз выбегал на террасу.  Наконец сообщил,  что самые
яркие звезды уже видны. Галилей поднялся, сказал весело:
     - Последний бокал я  хочу выпить за гостеприимного хозяина.  Пятнадцать
веков назад славный Марциал написал:

                Это щедрое поместье близ Рима
                Украшает хозяин. Ты как дома:
                Так он искренен, так он хлебосолен,
                Так радушно гостей он принимает,
                Точно сам Алкиной благочестивый!*
     ______________
     * Перевод Ф.Петровского.

     Все захлопали в ладоши.
     На  террасе было  прохладно и  тихо.  Запах цветущего миндаля усилился.
Белый туман закрыл священный Тибр и,  постепенно разрежаясь до  сизой дымки,
распространился на весь город. Шумные кварталы, соборы и палаццо смазались в
одно темное пятно,  в котором тускло мерцали редкие огоньки. Зато небо сияло
яркими крупными звездами,  которые,  казалось,  чуть слышно звенели,  словно
маленькие лютни.  В звездном хоре громче всех вела свою мелодию мать любви -
Венера.
     Галилей вынес  в  сад  витую  подставку,  сделанную в  его  мастерской,
прикрепил телескоп. Уверенным движением навел трубу на Венеру, отрегулировал
резкость.  И  мать  любви перестала быть  круглой,  изогнулась тонким серпом
выпуклостью влево. Цвет серпа казался слегка красноватым.
     - Прошу вас, синьоры, - с поклоном пригласил Галилео.
     Один  за  другим  к  окуляру  приникали  кардинал,   тосканский  посол,
профессора и богословы.  Отец Клавий сначала зажмурился, потом быстро открыл
один глаз и ткнулся в трубу. Когда оглянулся, лицо его сияло не хуже Луны.
     - Без сомнения,  серп!  -  воскликнул он.  - Воистину, ваша милость, вы
заслуживаете великой похвалы, ибо вы первый, кто это наблюдал.
     Галилей молча  кивнул.  Он  следил за  Лагаллой,  который дольше других
задержался у телескопа.
     - Никакого серпа не вижу,  - решительно сказал профессор. - Вижу крест,
причем  вертикальная  балка  красноватая,  а  горизонтальная  имеет  голубой
оттенок.  Это лишний раз подтверждает мои слова о том, что линзы значительно
искажают далекие светящиеся объекты.  Одни видят серп,  другие диск.  Я вижу
крест!
     Галилей на секунду растерялся. Судя по голосу, профессор не лгал. В чем
дело? Телескоп исправен... Значит, не в порядке глаза Лагаллы!
     - Позвольте спросить, ваша милость, вы пользуетесь очками?
     - У меня сильная близорукость! - погордился Лагалла.
     - Все  понятно.  Телескоп  настроен  не  по  вашим  глазам.  -  Галилей
чуть-чуть вдвинул трубку с линзой. - Смотрите.
     Лагалла наклонился к телескопу и вскрикнул. Горизонтальная балка креста
исчезла, а вертикальная круто изогнулась, напоминая двухдневный месяц.
     - Не может быть...
     - Это тот же самый телескоп,  -  терпеливо напомнил Галилей,  - который
достоверно показывал вам Колизей.
     - Нет   никаких  сомнений,   -   горячо  сказал  Федерико,   -   Венера
действительно рогата. Перед философами стоит задача истолковать увиденное.
     Галилей промолчал.
     - Остерегитесь  высказывать  подобные  суждения,   -   угрожающе  начал
Лагалла.  -  Истинный ученый  должен  наблюдать.  Все  выводы сделал великий
Аристотель, мы подтверждаем или уточняем их. Да, Венера имеет фазы, но мы не
знаем, почему это произошло. Галилей наблюдал другие планеты, однако рогов у
них не обнаружил.
     - Венера ближе к Солнцу,  чем Земля, - осторожно сказал Галилей. - Марс
и Юпитер дальше.
     - Протестую! - В темноте лицо Лагаллы казалось белым, как у призрака. -
Система Коперника - хитроумное допущение, не более. Она помогает в кое-каких
расчетах.  Но истинна только система Аристотеля!  Вокруг Земли вращаются три
внутренних светила,  затем  Солнце,  за  которым идут  три  внешних светила.
Священная семерка! Прискорбно повторять прописные истины...
     "Самое время вступить богословам", - подумал Галилей.
     - В Библии сказано:  "Сделай светильник из золота чистого. Шесть ветвей
должно выходить из боков его: три ветви светильника из одного бока его и три
ветви светильника из другого бока его. И сделай к нему семь лампад и поставь
на  него лампады".  -  Голос кардинала спокоен,  что  ему научные перебранки
философов! - Как видите, воззрения Аристотеля согласованы с Библией.
     - Библия также  указывает на  вращение Солнца вокруг Земли.  -  Лагалла
успокоился,   выходя  на  протоптанную  дорожку  догматических  диспутов.  -
Вспомните Иисуса Навина:  "Стой,  солнце, над Гаваоном, и луна - над долиной
Аиалонскою!  И  остановилось солнце,  и луна стояла".  Таким образом,  Земля
находится в центре мироздания, а вокруг нее обращаются семь светил. Не может
быть других планет,  кроме Аристотелевой семерки.  -  Лагалла подумал.  - Мы
допускаем, что вы открыли Медицейские звезды...
     - Вы их сегодня увидите, - пообещал Галилей.
     - ...Однако это вовсе не планеты!
     Таковы  перипатетики.  Они  не  доверяют  собственным глазам.  Никакими
опытами  их  не  убедить.  Библия  и  Аристотель -  высшая  инстанция.  Прав
Кампанелла,  надо ссылаться на  отцов церкви,  надо самому завыть по-волчьи.
Ну-ка попробуем...
     - Мне   кажется,   что   отождествление  семилампадного  светильника  с
планетами неправомочно.  -  Голос Галилео Галилея стал тягуч и  нуден.  -  Я
думаю,  что  количество планет задано в  "Книге Исхода",  глава 28:  "Сделай
наперсник судный искусною работой и вставь в него оправленные камни в четыре
ряда.  Сих  камней должно быть  двенадцать,  по  числу двенадцати имен сынов
Израилевых".  Итак,  синьоры, камней должно быть двенадцать, и планет должно
быть  двенадцать.  -  Галилей голосом трижды подчеркнул слова "должно быть",
отметив,  что физиономии перипатетиков вытянулись.  -  Сколько же  планет мы
имеем,  синьоры?  Двенадцать! Прошу вас, считайте: Солнце, Меркурий, Венера,
Земля, Луна, Марс, Юпитер, Сатурн и четыре Медицейских звездочки. Сверх сего
количества, согласно Библии, небесных тел быть не может.
     Эффект получился отменный.  Лагалла хотел  возразить,  но  издал только
сиплый горловой звук.  Кардинал сдержанно улыбался,  остальные молчали. Отец
Клавий понимающе кивал и придерживал за локоть пылкого Федерико.
     - Далее.  Со  дня творения Солнце действительно вращалось вокруг Земли.
Однако после просьбы Иисуса Навина оно остановилось навсегда. Далее. Церковь
справедливо отождествляет Солнце  со  светлым ликом  спасителя нашего Иисуса
Христа.  Не приличествует ли в  этом случае двенадцати планетам,  двенадцати
коленам Израилевым,  обращаться вокруг Солнца?  Не  являются ли  все  прочие
домыслы кощунственными?..
     ...Гости  разъехались  далеко  за  полночь.  Хозяин  уложил  Галилея  в
согретую постель,  пожелал доброй ночи.  В  комнате было покойно и тихо,  но
Галилею не  спалось.  Счастливое возбуждение не  покидало его.  Он вспоминал
самые яркие события у телескопа (прекрасное слово придумал Федерико Чези!) и
улыбался.  Бедные перипатетики!  После цитат из  Библии они словно прозрели.
Они увидели множество мелких звезд,  на которые рассыпался Млечный Путь. Они
убедились в  продолговатой форме Сатурна.  Они не смогли отрицать,  правда с
оговорками,  наличие неровностей на Луне. Они увидели все четыре Медицейские
звездочки!
     Однако  Галилей не  обольщался.  Ядовитая атмосфера догматизма не  даст
распуститься цветку  истины.  Богословы и  философы зароются в  Аристотеля и
Библию,  разыщут опровергающие цитаты.  Отцы-квалификаторы из  инквизиции не
допустят вращения планет  вокруг  Солнца...  Галилей заворочался в  постели,
отгоняя тревожные мысли.  А ловко он увязал библейские камни с планетами!  У
перипатетиков  рты  раскрылись.   Одна  беда  -   вдруг  он  завтра  откроет
тринадцатое  светило?  Не  зря  ведь  Кеплер,  расшифровывая его  анаграммы,
предположил наличие у  Марса двух спутников...  Честный Кеплер!  В письме он
корил   Галилея  за   то,   что   в   "Звездном  вестнике"  нет   ссылок  на
предшественников.  Создается,  мол,  впечатление присвоения идей Коперника и
Бруно.  Наивный Кеплер!  Разве появился бы "Звездный вестник", если бы в нем
были богопротивные имена?  Что же делать?..  Давным-давно Галилей восклицал:
"Я  бы  охотно согласился быть заточенным в  темницу и  влачил бы там дни на
хлебе  и  воде,   если  бы  это  помогло  торжеству  истины".  Легко  делать
рискованные заявления,  находясь  на  свободе...  Легко  общаться  с  такими
учеными,  как отец Клавий и Кеплер. Господи, как хохотал бы Кеплер, послушав
первых философов Римского университета!  Они  думают,  что  философия -  это
что-то вроде "Энеиды" или "Одиссеи". Они ищут истину не в окружающем мире, а
в сличении текстов. У них нет ушей, и глаза их закрыты для света истины. Они
силятся логическими аргументами,  как  магическими прельщениями,  отозвать и
удалить с неба новые планеты...
     Что же делать?  Постараться вслед за пифагорейцами ограничиться знанием
для самого себя,  находя единственно в этом удовлетворение? Оставить надежду
возвыситься в глазах людей или добиться одобрения философов-книжников?  Нет,
так он  не  может.  Он любит свои книги.  Любит перелистывать страницы,  еще
пахнущие краской, заново перечитывать строки, написанные прекрасным народным
языком.  Любит рассылать книги во  все крупные города и  нетерпеливо ожидать
подтверждения своих  открытий.  Но  тогда...  Тогда его  ждет  темница,  как
Кампанеллу, или костер, как Джордано Бруно. Всего двенадцать лет назад пылал
огонь на площади Цветов,  в нескольких милях отсюда...  Хорошо Джордано!  Он
был молод,  здоров, фанатически упорен. Его не сломили инквизиторы. Но какая
польза истине от мертвого Джордано?..  Кампанелла может размышлять и  писать
книги,  темница ему не помеха.  А  он,  Галилей,  обременен детьми,  измучен
болезнью.  Он  не  выдержит  пыток,  которые  инквизиторы лицемерно называют
увещеваниями.  Что он будет делать в  тюрьме без телескопа,  без возможности
ставить опыты?
     Все его теории вытекают из экспериментов...
     Значит,  придется лгать,  изворачиваться. Придется льстить кардиналам и
герцогам,  искать их благосклонности,  целовать им руки в  письмах и  въяве.
Ради истины все можно перетерпеть...  Да,  но  в  книгах он не сможет лгать!
Книги дойдут до инквизиции, и уж тут отцы-квалификаторы вцепятся в него, как
волки.  Изломают на допросах,  заставят отречься.  Отречься!  Галилей закрыл
глаза и  представил,  как он стоит на коленях и читает текст отречения.  Ему
стало страшно,  заныли суставы.  Что ж,  придется пойти на это.  Он выиграет
несколько лет,  а  книги будут жить независимо от него и  провозглашать:  "А
все-таки она вертится!"
     Все, надо спать. Спать. Истина не перестанет быть истиной, даже если от
нее отречься.
     Спать...


        5. ЧТО ИМ ГЕКУБА, ЧТО ОНИ ГЕКУБЕ?

     Галин не  мог  сообразить,  где он  находится.  Только что вокруг цвели
яблони,  и  солнце  вставало  на  безоблачном  небе,  и  больной  человек  в
засаленном халате  плясал  у  старомодного телескопа.  Переход к  абсолютной
темноте был  слишком резок.  Что же  это такое?  Галин хотел встать,  но  не
пустили ремни.  Он  начал было  рваться,  судорожно изгибая тело и  упираясь
ногами в пол рубки. Опомнился. Какой к чертям сад? Он в "Тетре", он потерпел
аварию.  Мгновенно вспотев, Галин освободился от ремней. Заученным движением
включил аварийное освещение и  контрольный блок.  Прозвонил линии.  Все  еще
находясь на  грани двух реальностей,  врубил подачу энергии.  В  рубке стало
светло.  Рядом,  беспомощно свесив плешивую голову,  в  китайском халате и в
распахнутой белой блузе сидел Ломоносов. Круглое лицо пожелтело, крючковатый
нос заострился.  Молния!  Его убила молния, как и Георга Рихмана! Холодея от
ужаса, Галин вскочил и затряс Ломоносова за плечи:
     - Михайло Васильич! Михайло Васильич!
     Вторая  реальность  заколыхалась,  поплыла  перед  глазами.  Галина  на
мгновение замутило. И вот перед ним, повиснув на ремнях, сидит Михаил Ломов.
Галин помотал головой,  таращась на  друга.  Мысли прояснялись...  Черт,  он
забыл о Мише!  Торопливо осмотрел и ощупал товарища. Слава богу, жив... "Так
чего ж ты развалился?  - рассвирепел Галин. - Работать надо, а не отдыхать!"
Мысль об аптечке как-то не пришла в голову.  Достал банку с водой,  вскрыл и
плеснул на лысину бионетика. Ломов медленно поднял руку, вытер лицо.
     - Порядок, Гал, - прошептал он. - Кажется, уцелели.
     - Вот и ладно. Встать можешь?
     Ломов мутными глазами смотрел на товарища. Спросил:
     - А где Галилей?
     - Еле дышит,  но уже острит,  - удовлетворенно сказал Галин, освобождая
его от ремней. - В гробу твой Галилей. Пока полежи, я осмотрюсь.
     Галин включил обзорный экран. Да, "Тетре" крупно повезло. До хребта они
не дотянули,  а то кувыркались бы с горки -  костей не соберешь...  Впрочем,
радоваться рано.  Без  двух  несущих шаров "Тетре" не  взлететь,  даже  если
избавиться от лишнего веса.  Галин посмотрел на часы:  "Венера" была в  зоне
радиовидимости.  Поспешно щелкнул тумблером.  Однако  говорить не  пришлось,
передатчик не  работал.  Приема тоже  не  было...  Вот  теперь окончательный
конец.
     - Гал, - позвал Ломов, - что за черные плиты?
     Галин нехотя глянул на экран.  Надо осторожно подготовить Мишу,  как бы
не запаниковал.
     - Плиты как плиты. Базальт.
     - А почему ровные?
     - Базальт обладает способностью распадаться на  глыбы правильной формы.
Это называется отдельностью.
     - Похоже на надгробия...
     - Молод еще рассуждать!  -  рассердился Галин,  жалея,  что сам недавно
говорил о гробах. Чем бы отвлечь Мишу? - Посмотри лучше на горизонт.
     Действительно, зрелище было редкостное. Красное, как раскаленный чугун,
небо и черная,  тоже как чугун,  но уже застывший, поверхность. Четкая линия
горизонта.  И самое странное -  он был не далее ста метров. Как будто Венера
не громадный шар, а заурядный астероид. Ломов смотрел, раскрыв рот.
     - Опять галлюцинация...
     - Почему?
     - В  плотной атмосфере горизонт должен казаться приподнятым.  Рефракция
там, то, се...
     - Это верно для высоких слоев атмосферы,  - словоохотливо сказал Галин.
Слава богу, нашли тему для обсуждения. - Здесь другое дело. Базальт отражает
инфракрасные  лучи.  Приповерхностные слои  углекислого  газа  прогреваются,
плотность уменьшается. В результате рефракция приобретает обратный знак.
     - Это днем?
     - Да.   Ночью  температуры  выравниваются.   Мы   смогли  бы  наблюдать
извержение далекого вулкана, который днем закрыт горизонтом.
     - Вот так Венера!  То выпуклая,  то вогнутая. Горизонт то приближается,
то убегает...
     Галин не слушал.
     - Полюбуйся на Венеру, Миша. Живность поищи. Мне надо подумать.
     Через  полчаса  он   проиграл  на   вычислительной  машине  единственно
возможный вариант спасения. Сцепил руки на затылке, потянулся.
     - Слушай, дед, чертовски хочется есть...
     - Давно пора. С этими "осами" мы пропустили обед.
     Они достали из контейнера банки и тубы с яркими наклейками.  Здесь были
бифштексы в сливовом и брусничном соусе,  кетовая икра и мясо молодого кита,
салат из морской капусты,  ананасный компот и грейпфрутовый сок, хлеб в виде
пышных лепешек. Рубка наполнилась сложной смесью аппетитных запахов.
     - За что я люблю свою профессию,  - сказал Галин, накладывая на лепешку
толстый слой икры, - так это за возможность с чувством поесть.
     - То же самое можно проделать в любом кафе.
     - Прости, дед, ты без понятия. Важен антураж. Передай-ка салатик... Как
едят на Земле?  Под музыку,  под чириканье птичек,  под веерными пальмами. А
тут впереди хребет Гекуба,  позади Долина Кратеров,  а  за  бортом,  судя по
приборам, десять и две десятых мегапаскаля и семьсот пятьдесят три Кельвина.
Не-е-ет,  единственное, что можно с удовольствием пожевать на Земле, так это
травинку в лесочке березовом.
     - Апостол гастрономической планетологии, - презрительно сказал Ломов.
     Галин невнятно мычал, терзая зубами сочное мясо.
     - Именно тебя предостерегал поэт:

                Ешьте, жрите, рубайте, лопайте,
                вылизывайте десерт минут.
                Мокрый хруст. Грядут роботы
                последним пунктом меню.

     - Андроботы,  - поправил Галин, вылавливая кусочки ананаса. - Последним
пунктом меню будет Киан.
     Планетолог обмакнул кусочек лепешки в соус.  Неторопливо прожевал, щуря
глаза.
     - Теперь слушай, - бодро сказал он. - Взлететь мы не можем.
     - Знаю.
     - Тем лучше. Связи нет...
     - А командир?
     - Если бы это происходило в  плохом кинофильме,  нас спасли бы в  конце
сеанса.
     - Давай пойдем пешком!
     - Через Гекубу? Запаса кислорода в скафандрах на сутки.
     - Что же делать? Жевать лепешки с икрой?
     - Хм,  это не лишено смысла.  Так мы,  дед,  и сделаем, если не пройдет
другой вариант.
     - Ну?
     - Близится  вечер.   Полный  штиль  сменится  слабым  ветром,   кстати,
попутным.  Мы цепляемся за шары,  в  которые предварительно напустим немного
углекислого газа,  чтобы нас не  унесло слишком высоко.  Перепрыгиваем через
Гекубу. Добавляем в шары углекислый газ и опускаемся в объятия Киана.
     - В скафандрах передатчики целы?
     - Естественно. Всю дорогу будешь читать стихи.
     - Из них связаться нельзя?
     - Можно. Если "Венера" подлетит на пять километров.
     Ломов задумался. Галин старался смотреть уверенно.
     - Чего  закручинился?  Такой  случай не  повторится.  Мы  будем первыми
покорителями углекислого  океана.  Углекислонавты!  Нет,  слишком  длинно...
Лучше так: кислонавт Михаил Ломов! А?
     - А "осы"? - спросил бионетик.
     Галин вздохнул.
     - Ну что "осы"? Во-первых, полетим низко. Ты сам говорил, что они живут
на  десятикилометровой высоте.  Во-вторых,  вечером  "осы"  наверняка теряют
активность. Проскочим незаметно.
     Ломов молчал.
     - Ладно,  нечего сопеть.  Это единственный шанс,  и  мы его используем.
Скоро вечер!
     Несколько земных суток  они  готовились к  прыжку через  Гекубу.  Галин
рассчитал количество углекислого газа,  который следовало напустить в  шары,
проверил скафандры.  Ломов  консервировал приборы  и  оборудование,  подолгу
сидел у  экрана.  В  рабочем журнале подробно описал встречу с  "осами".  По
памяти сделал несколько карандашных набросков -  кто  его знает,  уцелела ли
пленка.  Особенно удался портрет вожака в  момент атаки.  Покончив с делами,
Ломов  попросился наружу.  Он  хотел пройти вблизи атмоскафа,  набрать пробы
грунта.  Галин воспротивился - не был уверен в целости системы декомпрессии.
Да и  внешний люк могло заклинить.  Тогда один торчал бы в  "Тетре",  словно
кукушка в дупле, а другой прыгал бы на экране, как заяц на морозе.
     За время вынужденного безделья Ломов узнал о Венере массу подробностей.
Оказывается,  на нынешней орбите планета появилась недавно -  в  эпоху осады
Трои.  По  этому поводу у  персов есть  интересная легенда.  Жила  на  земле
женщина Зухра.  Она была так прекрасна,  что даже ангелы любовались ею. Двое
из них,  Харут и  Марут,  потеряв головы от любви,  открыли тайное имя бога.
Воспользовавшись им,  Зухра вознеслась на небо и обрела бессмертие.  Планета
Венера и  есть красавица Зухра.  Интригующим голосом Галин рассказывал,  что
древние китайские, индийские и вавилонские астрономы Венеры не знали. Прочие
светила они видели, а Венеру - нет. Затем планета появилась в виде хвостатой
звезды и принялась блуждать по орбите, вытянутой аж до Юпитера. Именно в эту
пору  халдейские ученые назвали Венеру бородатой.  В  талмудическом трактате
"Шаббат"  написано,  что  с  Венеры  свисает  огонь.  Кометоподобная планета
носилась по  солнечной системе вплоть до  начала нашей эры.  Ее  прохождения
вблизи  Земли  вызывали  потопы,   землетрясения,  ураганы.  Поэтому  Венера
получила дьявольские имена.  Ацтеки  и  майя  называли ее  Кецалькоатлем или
Кукульканом -  Крылатым Змеем, римляне - Люцифером, финикийцы - Вельзевулом,
иудеи - Азазеллой.
     - Тем самым, что в "Мастере и Маргарите"?
     - Именно,  -  понизил голос Галин.  -  Демоном смерти. Всего двести лет
назад  полинезийцы  и  американские индейцы  приносили  Венере  человеческие
жертвы.
     Теперешнюю орбиту  планета  заняла  непонятно как.  Во  всяком  случае,
законами Кеплера  и  Ньютона  ее  не  объяснить.  Существует неопровергнутая
гипотеза Великовского-Всехсвятского,  по  которой быстро  вращающийся вокруг
своей оси  Юпитер в  периоды активности выбрасывает из  себя  огромные массы
материи.  Возможно,  и  Венеру породил бог-отец  Юпитер,  на  что  указывают
некоторые греческие и  римские мифы.  Красное пятно на  Юпитере -  это след,
оставшийся после отрыва дочерней планеты. Недаром Птолемей вслед за древними
астрономами утверждал, что Венера имеет одинаковую с Юпитером природу.
     - Слушай,  - загорелся Ломов, - летим на Юп. Я берусь вывести поколение
кианов, которые будут питаться аммиаком.
     - Давно пора! Но дорога на Юпитер пролегает через этот люк.
     Устроили  прощальное застолье.  Рубка  имела  нежилой  вид,  однако  на
аппетите Галина это не сказалось. Ломов ел неохотно.
     - Программа такая,  -  деловито сообщил Галин.  - На выход из "Тетры" и
найтовку к шарам дается три часа.  Думаю, хватит. Твой шар нижний, я лезу на
крышу.  Углекислый газ напущен в  соответствии с  нашими массами;  разница в
высотах не  должна превысить нескольких метров.  Таймер сработает через  три
часа.  Впрочем,  это  я  уже  говорил...  Перелетев через хребет,  нажмешь в
скафандре кнопку  -  скажу  какую.  Этим  включишь  микроразрядник,  который
пробьет дырочку.  Шар медленно наполнится газом и  плавно опустит тебя возле
Киана. Все, риска нет.
     - Если не считать "ос".
     - Этот вопрос обсужден.
     - Послушай, Гал, - сказал Ломов после продолжительного молчания. - Есть
идея.
     - Безумная?
     - Вполне. Имеется на "Тетре" ультразвуковой генератор?
     - Например,  лазер в гиперзвуковом диапазоне.  Или... Постой, постой! С
чего ты взял, что он напугает "ос"?
     - Видишь ли... только не остри... я видел сон.
     - Ах со-о-он!
     - Можешь ты пять минут жевать молча?
     Ломов  рассказал о  странном сне,  о  встрече с  Галилеем,  о  химерах,
которых  архангелы  отпугивают  визгом.   О   том,   что   сон  был  слишком
правдоподобен,  некоторые детали совпали с реальностью -  базальтовые плиты,
например,  или отрицательная рефракция.  И вообще многие тайники подсознания
не исследованы.  Тяжело,  что ли,  взять ультразвуковой генератор?  Вдруг он
поможет?  Ломов уже  успокоился,  говорил убежденно.  Тем не  менее удивился
реакции  Галина.  Планетолог  немедленно размонтировал какой-то  прибор,  из
которого вытащил два точечных источника гиперзвука.
     Они переоделись в гигроскопическое белье,  натянули комбинезоны, белые,
как медицинские халаты. На ноги надели мягкие ичиги. Головы покрыли круглыми
шапочками.
     - Прав был  командир,  когда заставил обриться,  -  сказал Ломов.  -  В
скафандрах будет жарко...
     Галин  откинул запоры  люка.  Сильно  надавил ладонью -  тяжелая крышка
отошла.  Просунул голову в переходную камеру. Там было заметно теплее, чем в
рубке.
     - Порядок. Выходи первым. И сразу полезай в скафандр.
     Ломов  ужом  скользнул в  проем  люка.  Галин  ждал  минуту,  оглядел в
последний раз  рубку  и  протиснулся сам.  Закрыл крышку,  накинул прижимные
болты,  подтянул.  "Больше  не  надо,  -  подумал он.  -  Остальное доделает
атмосфера". Посмотрел на Ломова. Тот уже опустил "блузу".
     На  жаргоне  планетологов верхняя часть  скафандра называлась "блузой",
нижняя  -  "колготками".  "Колготки" составлены из  пластолитовых цилиндров,
укрепленных в  местах сочленений ребрами жесткости.  Внизу  они  переходят в
утюгообразные ступни. По окружности верхней части "колготок" проходит паз, в
который вставляется яйцевидная "блуза".  Четыре телескопических манипулятора
на ней -  надруки и подруки - кажутся несоразмерно тонкими, как ножки паука.
Весь  скафандр  пронизывают  каналы,   по  которым  циркулирует  охлаждающая
жидкость.
     Галин  укрепил ультразвуковые генераторы на  спинах  скафандров.  Затем
влез в "колготки" и опустил "блузу".
     - Привет, старина, - сказал он.
     - Давай быстрее. Холодно!
     - Ничего, скоро согреемся.
     Они одновременно включили разрядники.  На  мгновение скафандры опоясало
голубое пламя, сваривая "блузу" и "колготки" в одно целое.
     Галин включил обзорный экран, взглянул на Ломова. Тот неуклюже топтался
на прямых ногах, втягивая и вытягивая манипуляторы.
     - Отойди в сторону, открываю люк.
     Галин и сам отодвинулся.  Правой подрукой осторожно повернул игольчатый
натекатель. Послышался тонкий свист, стрелка манометра двинулась по шкале.
     - Десять мегапаскалей,  -  сказал Галин.  - Десять и две десятых... Ну,
еще поднатужься,  - подбодрил он венерианскую атмосферу. - Десять и двадцать
семь сотых. Все!
     Стрелка манометра стояла  неколебимо.  Работая четырьмя манипуляторами,
Галин быстро открутил и откинул прижимные болты. Овальный люк открылся.
     - Давай я первый, - попросил Ломов.
     - Делай как я.
     Галин повернулся спиной к  люку,  ухватился за боковые и  нижние скобы,
подтянулся немного и повис. Манипуляторы начали медленно удлиняться, и Галин
исчез за краем люка. Перевел надруки на нижние скобы, втянул подруки. Теперь
он  висел только на  верхних манипуляторах.  Еще немного,  и  ноги коснулись
тверди  Венеры.  Мгновенный восторг  захлестнул Галина.  Сердце  шибануло  о
ребра;  по телу,  как от брошенного в  воду камня,  покатились круги.  Спину
взяло ознобом.  Такое состояние было извинительно для новичка, но ведь Галин
высаживался и на Марсе, и на Меркурии, не говоря уже о спутниках Юпитера. Да
и по Венере он хаживал.  "Ну-ну,  старина, - успокаивал он себя. - Романтика
кончилась в прошлом веке".
     - Заснул, что ли?
     Галин  втянул  манипуляторы,   повернулся  и  сделал  несколько  шагов,
преодолевая упругое сопротивление атмосферы.  Было  такое ощущение,  что  он
идет против сильного ветра.
     - Давай! - скомандовал он Ломову, скафандр которого сиял в проеме люка,
словно жемчужина на черном бархате.
     Ломов  повторил манипуляции Галина и  через  несколько минут  стоял  на
грунте,  цепляясь надруками за скобы.  Стоял долго, переминаясь на членистых
ногах. Видно, и на него накатило.
     - Ну как? - насмешливо спросил Галин.
     - Будто окунули в ледяную воду и кипяток одновременно!
     - Ничего, привыкнешь.
     Они  оглядели несущие шары.  На  двух  зияли рваные дыры  -  полметра в
диаметре. Края пластолита загнуты внутрь.
     - Вожака, вероятно, расплющило в блин, - пожалел Ломов.
     Увязая в  мелкой щебенке и немного наклонившись вперед,  они заковыляли
вокруг  "Тетры".  Помогли  друг  другу  перебраться через  плиту  с  острыми
ребрами,  на которую опирался уцелевший шар. Это создало неудобство, так как
за  кронштейн пришлось ухватиться только верхними манипуляторами,  нижние не
доставали.
     - Ничего,  -  успокоил Галин.  - Стартовый рывок выдержишь. Поскучай, у
нас еще полчаса.
     Он  вернулся  к  люку  и,  используя его  как  промежуточную ступеньку,
взобрался на  верхушку  "Тетры".  Намертво вцепился всеми  манипуляторами за
основание кронштейна.
     - Гал, ты где?
     - На месте я, на месте, - спохватился Галин. - Не жарко?
     - Чуть больше трехсот Кельвинов.
     - В полете будет прохладнее.
     К вечеру поверхность Венеры остыла, линия горизонта отодвинулась метров
на  триста.  Стало  намного  темнее.  Базальтовые  плиты  различались только
вблизи,  дальше они сливались в сплошную угольно-черную массу. Небо казалось
низким и темно-коричневым. В атмосфере никакого движения.
     - Гал, - опять позвал Ломов.
     - Ну?
     - Справа  между  плитами что-то  струится.  Как  будто  язычки пламени.
Может, посмотреть?..
     - Я тебе посмотрю! - рассердился Галин, но тут же сменил тон. - Микель,
прошу тебя, никаких эксцессов. Вспомни Блейка.
     - Понял.
     - То-то  же...  -  Галин  посмотрел на  часы.  -  Так,  теперь блокируй
манипуляторы. Сделал?
     - Да.
     - До старта одна минута...  Ухватись руками за пояс комбинезона,  а  то
разобьешь что-нибудь.
     - Уже.
     - Тридцать секунд...  Десять...  Сожми зубы,  напряги мышцы...  Пять...
три... Внима-а-ание... Ноль!
     Глухо  громыхнул отстрел.  Галина мотнуло лицом на  обзорный экран.  На
секунду он потерял сознание,  но тут же вскочил на ноги.  Как его угораздило
сорваться?  С  такой  удобной  развилки -  лицом  в  жесткую  траву.  Теперь
оправдывайся...  Галин смущенно поднял глаза. Ломоносов уже стоял перед ним,
широко  расставив  ноги  и  засунув  кулаки  в  карманы  китайского  халата.
Насмешливо прищурился:
     - За яблочками рановато вроде, господин разбойник?
     - Михайло Васильевич!  - Галин истово прижал руки к груди. - Не со злым
умыслом пришел к вам.  Хотел посмотреть, как вы наблюдаете явление Венеры на
Солнце.
     - А ты почем знаешь? - Ломоносов нахмурился. - Кто таков?
     - Меня зовут Галим Галин. Я планетолог, исследователь планет, значит.
     - Образ у тебя скуластый... Татарин, что ли?
     - Татарин и есть.
     Неожиданно для самого себя Галин перекрестился.
     Ломоносов покривил губы в усмешке.
     - И как же ты планеты исследуешь?
     - Ну... летаю на них. Камни собираю, изучаю.
     - На чем летаешь? На палочке верхом?
     - Корабли построили,  Михаил Васильевич.  Планетолеты называются. Мы же
ваши потомки, после вас двести пятьдесят лет минуло.
     - Это как же?
     - Представьте,  что  время -  это бесконечная дорога,  по  которой идут
люди.  Кто-то  впереди,  кто-то сзади.  Другими словами,  кто-то сегодня,  а
кто-то вчера. Я пришел к вам из завтра.
     Ломоносов  впился  в  Галина  взглядом  голубых  глаз.   Долго  молчал,
мучительно морща переносицу. Спросил шепотом:
     - Из завтра?.. Тогда скажи: сколь много мне жить осталось?
     - Что вы,  Михаил Васильевич!  Вы  бессмертны!  Наши дети изучают закон
Ломоносова, смотрят в ночезрительную трубу и телескоп вашей системы. Горы на
Венере по вашим словам названы...
     Глаза больного профессора потеплели.
     - Стало  быть,  помнят  потомки?..  Ну  спасибо  тебе,  господин Галин,
утешил. А то бьюсь, бьюсь, как белуга о сеть. Помощников знатных не хватает,
кругом немчура... Вот скажи...
     - Гал! - донеслось из-за высокого забора. - Гал! Что с тобой?
     - Тебя, что ль, кличут?
     - Это Ломов, мой спутник. Наверное, что-то случилось.
     - Пойди, больно голос жалобный.
     Галин торопливо побежал к забору. Остановился.
     - Михайло Васильич, вы и вправду "Илиаду" читали?
     - Читал.  -  Ломоносов улыбнулся.  -  Гомера  и  Марциала весьма высоко
ставлю. Еще приходи, веселый господин Галин!
     - Приду!
     - Гал!  -  кричал Ломов. - Гал, тревога! Вокруг тебя "осы". Гал, почему
молчишь?
     - Сейчас,  сейчас.  -  Галин перемахнул через забор,  огляделся. У него
саднило щеку, из носа текла кровь. Обзорный экран был пуст, Ломова не видно.
- Миша, ты где?
     - Гал! - отчаянно закричал Ломов. - Включай ультразвук!
     Галин,  не  думая,  ударил  ладонью по  выступающей красной кнопке.  От
торжествующего вопля Ломова едва не заложило уши.
     - Ага-а-а!   Как  рукой  смело!..  Разлетелись,  голубчики!..  Крой  их
дальше!.. Не нра-а-авится?
     Гал  поморщился.  Ему  никак  не  удавалось вставить хоть  одно  слово.
Похоже, Ломов был на грани истерики.
     - Тихо!   -   гаркнул  Галин  прямо  в  микрофон.   Ломов,   оглушенный
акустическим ударом,  смолк.  Галин ласково продолжал:  -  Миша,  успокойся,
Миша, возьми себя в руки, Миша...
     - Что ж ты молчал?  -  Ломов едва не всхлипывал.  -  Зову,  зову,  а ты
молчишь...
     - Ударился головой, слегка оглушило.
     - Слегка?! Ты не откликался почти полчаса...
     - Ну, успокойся и расскажи.
     - От перегрузки у меня удлинились надруки.  -  Ломов со всхлипом втянул
воздух.  -  Ты был выше,  потом мы поменялись местами...  Тебя закрывал шар.
Откуда ни возьмись "осы".  Кружат надо мной. Ударил ультразвуком. Их отнесло
в  твою сторону.  Вижу:  облетели шар,  сели.  Кричу не переставая.  Они уже
образовали кружок...  Наконец ты  отозвался...  -  Ломов  захлебнулся мелким
смехом.  -  Понимаешь...  Хи-хи-хи...  Их  как  метлой смело!..  Даже  чешуя
встопорщилась... Аха-ха-ха... Я видел их удивленные рожи!.. Охо-хо-хо...
     Ломов  булькал  и  клокотал,  как  кипящий  чайник.  Галин  молчал.  Он
чувствовал,  что  лицо  расплылось в  идиотской ухмылке.  Тело  словно ватой
набито.
     - Послушай,   -  сказал  вдруг  Ломов  нормальным  голосом.  -  А  ведь
ультразвук действует на "ос". Я был прав.
     - Ты молодец.
     - Это Галилей молодец.  И  ты  тоже.  Не  пойму,  ты такой реалист -  и
поверил в  сон.  Не  ожидал...  Скажи честно:  почему ты взял ультразвуковые
генераторы?
     - Ну...  - Галин замялся. - Во-первых, чтобы ободрить тебя, я взял бы и
черта на поводке...
     - А во-вторых?
     - Я сам видел сон, - сказал Галин.


        6. ТОНКОЕ, КАК ВОЛОС, СИЯНИЕ

     Двадцать лет  назад  на  Васильевском острове едва  ли  набиралось пять
каменных  домов.   Кунсткамера,   трехэтажное  здание  12  коллегий,  дворец
Меншикова - и обчелся. Все прочее было одноэтажно и деревянно. Остров сплошь
порос дремучим лесом, сквозь который от Малой Невы к низкому морскому берегу
был прорублен Большой проспект.  Здесь-то и любил бродить, вдыхая прохладный
сырой воздух, новоиспеченный адъюнкт Михайло Ломоносов.
     В  тот  осенний вечер  он  с  неожиданным для  себя  умилением наблюдал
маленьких серых птах.  Кажется,  это  были кулики.  Они стояли на  береговых
камушках  по  колено  в  воде,  что-то  вылавливали длинными клювами.  Волны
струились между стройными ножками, иногда касались белых брюшек и покачивали
птах.  Кулики стояли бесстрашно,  о чем-то вполголоса переговариваясь. Потом
разом вспорхнули и пропали в низком темно-сером небе.
     С моря потянуло холодом.  Михайло поежился и быстро зашагал к дому. Лес
по  обе  стороны  проспекта вздымался плотной глухой  стеной.  Ни  души,  ни
огонька.  Жутковато покрикивали филины. Михайло хотел было выломать дубинку,
как вдруг почувствовал справа от себя опасность.  Затрещали кусты,  на него,
набычив головы,  бросились трое. Разбойники! Первого Михайло встретил ударом
тяжелого сапога в  живот.  Тот  сразу рухнул.  Второй,  сипло дыша (завоняло
плохим  пивом),  взмахнул рукой.  Михайло  уклонился от  блеснувшего ножа  и
двинул кулаком снизу вверх прямо в оскаленную рожу. Разбойник дико вскрикнул
и бросился бежать.  Стало жарко и весело.  Третий нападающий торчал столбом.
Михайло подскочил к нему,  дал по шее.  Разбойник упал.  Ломоносов зажал его
дрожащее тело между сапог,  огляделся.  Проспект был  пуст,  в  глубине леса
трещали ветки. Совершенная виктория!
     - Ну? - грозно спросил поверженного врага. - Кто таков?
     Разбойник замычал. Михайло двинул его каблуком:
     - Отвечай, когда спрашиваю!
     - Мишкой кличут,  -  испуганно пробормотал разбойник.  Он  был  одет  в
матросскую куртку, холстинные камзол и штаны.
     - Тезка, стало быть. Говори: почто напали? Кто научил?
     - Сами, ваше высокородие... Пограбить хотели и отпустить.
     - Нож зачем, коли за убийством не шли?
     Матрос угрюмо молчал.
     - А, каналья! Так я ж тебя и ограблю. Разоблачайся!
     Матрос вскочил, поспешно стащил куртку и камзол.
     - Штаны сымай! В узел завязывай!
     Белея исподним,  разбойник обмотал одежду собственным поясом. Ломоносов
пнул его напоследок, закинул узел в кусты и, не оглядываясь, ушел...
     Минуло всего-то двадцать лет,  а жизнь подходит к концу.  Ноги пухнут у
его  высокородия мужицкого сына.  Грузен  стал,  одутловат.  Все  больше  на
балконе сидит,  как вот сейчас.  В сад с палочкой выходит. Постарел, изрядно
постарел  господин  Академии  наук  коллежский советник  и  химии  профессор
Михайло  Васильевич  Ломоносов!   Дорого  обошлась  двадцатилетняя  драка  с
разбойниками из  академии...  Не  на живот и  не на имущество его покушалась
немчура, все эти Шумахеры, Тауберты, Миллеры. Науки российские они попирали.
Те самые науки,  которые Ломоносов почитал благороднее и полезнее прочих дел
человеческой жизни, ради которых был убит громом душевный друг Георг Рихман.
     Много гонений претерпел Ломоносов в  собственном отечестве,  о пользе и
славе которого ревновал.  Не  иноземцев ли  подразумевал,  когда,  сидя  под
арестом, перекладывал на поэтический язык псалом Давида:

                Вещает ложь язык врагов,
                Десница их сильна враждою,
                Уста обильны суетою;
                Скрывают в сердце злобный ков.

     Теперь  к  врагам  прибавился достославный Эпинус...  А  ведь  изрядный
физик, умница! Нашел сродство между электрическими и магнитными явлениями. В
нагретом кристалле турмалина выявил силу электрическую.  Занимался бы  своим
делом -  цены бы человеку не было.  Нет,  втемяшилась астрономия.  Попытался
предвычислить путь Венеры по  солнечному диску.  Нимало не усомнясь,  статью
опубликовал в  академическом журнале  "Сочинения  и  переводы,  к  пользе  и
увеселению служащие".  Чертежи привел фальшивые. Тут уж Ломоносов взбесился.
За правду в  науке он против отца родного восстать за грех не ставил,  а тут
всего-то  немчура.  На  Академическом собрании резко выступил,  сказал,  что
пользы от  статьи никакой,  зато  смеху и  увеселения предостаточно.  Эпинус
обиделся,  подал жалобу. Ломоносов в ответ подготовил обстоятельную записку,
которую и  прочел собранию в  декабре прошлого года.  Эпинус на заседание не
явился,   струсил.   Однако,   пользуясь  безнаказанностью,  Астрономическую
обсерваторию запер  на  висячий  замок...  Полгода  пришлось биться,  покуда
Кирила  Григорьевич Разумовский и  господа сенат  урезонили немца.  Два  дня
тому,  как отобрали у Эпинуса ключ,  а за явлением Венеры на Солнце положили
наблюдать Андрею Красильникову и Николаю Курганову... Припозднились, однако,
господа  обсерваторы,  давно  должны  прийти.  А-а-а,  вот  они!  Гуськом за
племянницей шествуют.
     Ломоносовский двухэтажный дом  окнами  смотрел на  правый берег  Мойки.
Сюда же выходили дубовые ворота. Но они всегда на запоре, и гости идут в дом
через обширный сад.  Из-за стволов перед ними открывается балкон, на котором
чаще всего обретается хозяин.  Он сидит за дубовым столом в  белой блузе,  в
китайском халате, на котором извиваются огнедышащие драконы.
     - Милости прошу,  господа обсерваторы!  -  Лицо Ломоносова расплылось в
улыбке,  голос  негромок.  -  Простите старика,  не  встаю  -  ногами маюсь.
Матрена, подавай щи! Да пива со льда не забудь!
     Гости  поднялись на  балкон,  сняли  шляпы  и  сели  напротив  хозяина.
Красильников тотчас сообщил:
     - Из Сибири пакет, Михайло Васильевич.
     - Ну?! Что пишут?
     - Никита Попов  остановился в  Иркутске,  а  господин Румовский обогнул
Байкал и доехал до Селенгинки.  Ежели,  чают,  на одного облака набегут,  то
другой солнца не упустит.
     - Умно решили!  Теперь за Венерой три российских города охотятся. Вкупе
с  Лондоном,  Парижем,  Римом,  Калькуттой и  прочими,  более сорока городов
телескопы вострят.  Большой астрономический праздник на земле.  -  Ломоносов
блаженно зажмурился.  -  День Венеры! Теперь расстояние до Солнца в точности
знать будем... Как вы?
     - Давно  готовы,   -   четко  ответствовал  Красильников.   -   У  меня
шестифутовая  труба,   у  Николая  Гаврилыча  -   грегорианская.  Хронометры
установили по мгновению истинного полдня, погрешности и в секунду не будет.
     - Что Эпинус?
     - Господин профессор от работ отстранился вовсе.
     - Туда ему и дорога!  -  Ломоносов покривил губы.  - Он в школу ходил с
катехизисом,  когда ты  уже  был добрый обсерватор и  долготу государства от
Петропавловской гавани до Камчатки определял...
     Потешно  семеня  ногами,  Матрена  приволокла  горшок  щей.  Расставила
глиняные миски, откинула крышку. Дразнящий мясной дух ударил в ноздри.
     Ломоносов ел истово,  по-мужицки,  поддерживая деревянную ложку краюхой
хлеба.  Со  смаком обгладывал сахарную кость,  колотил ею по столу,  выбивая
колбаски костного жира.  Широкое лицо разрумянилось, залоснилось; драконы на
халате сыто подрагивали. Стащив с головы парик, утерся, как рушником, бросил
на колени. Подбадривал гостей:
     - Камзолы расстегните,  господа обсерваторы!  Теперь до  самого явления
поесть не придется...  Андрей Митрич,  -  спохватился вдруг,  -  ты в Москве
прохождение Меркурия  наблюдал.  Как  скажешь  -  густо  ли  коптить  стекло
надобно?
     - Коли густо копчено,  глаза мало устают.  Однако планету на  солнечном
диске видно неявственно.
     - Что ж,  глаза щадить не будем.  К своей зрительной трубе, - Ломоносов
строго глянул на Матрену,  которая стояла со жбаном пива и мелко тряслась от
смеха,  -  я присовокуплю весьма не густо копченное стекло,  ибо намереваюсь
примечать токмо начало и конец явления.  И на то употреблю всю силу глаз.  -
Матрена все хихикала. - Ты чего?
     - Почто, дядя Михайло, ложку за ухо заложил? Это ж не гусиное перо!
     - Баба,  она баба и есть.  -  Ломоносов добродушно усмехнулся.  -  Пива
давай, нечего зубы скалить.
     - Николай Гаврилыч интересные расчеты сделал,  -  сказал  Красильников,
прихлебывая ледяной напиток.
     - Не ко времени об исправлении атласа говорить...
     - Не о нем, о будущих явлениях Венеры речь.
     - Сие весьма любопытно!  Докладывай,  Николай Гаврилыч, и то весь вечер
безмолвствуешь.
     - По  вычислениям  получается,  -  сказал  серьезный  Курганов,  -  что
предбудущее прохождение Венеры по Солнцу имеет быть через восемь лет, 23 мая
1769 года. Однако в Санкт-Питербурхе его узрим едва ли.
     - Все одно не  доживу,  -  негромко молвил Ломоносов.  Жестом остановил
протестующие возгласы. - Далее?
     - Еще две пары лет нашел: 1874 и 1882, 2004 и 2012.
     Ломоносов задумался, глядя в небо.
     - Далеко...  Коли  эпинусовским эфемеридам  верить,  начало  явления  в
Европе  незримо  будет:   Солнце  у  них  позже  взойдет.  Посему  сибирская
экспедиция  да  мы,   грешные,   сугубо  ответственны.   Ступайте,   господа
обсерваторы, бог в помощь.
     Красильников и Курганов встали, склонились в поклоне.
     - Еще  спросить хочу.  Венеру в  трубу  наблюдая,  не  примечали раньше
особливое удлинение рогов?
     Красильников покачал головой, Курганов нерешительно кивнул.
     - Чем объясняешь?
     - Либо возмущение воздуха, либо труба грешит.
     - Может статься.  -  Ломоносов помолчал.  -  Однако нет-нет да  на край
Венеры поглядывайте. Всякое бывает...
     Ушли  обсерваторы.  Ломоносов  посидел  за  столом,  размышляя.  Тяжело
поднялся.  Опираясь на  трость,  заковылял в  сад.  Побродил среди деревьев,
глядя  на  сочную траву,  на  свадебный наряд яблонь,  над  которыми жужжали
пчелы. Достал из халата садовый нож, принялся обрезать сухостоинки. Мысль об
удлиненности Венериных рогов не шла из головы.  "Возмущение в  атмосфере,  -
бурчал он. - В которой атмосфере - земной или Венериной?.. Лечь надо раньше,
чтобы  глаза  отдохнули.   Солнце  около  трех  взойдет,  и  тотчас  явление
начнется...  Хоть бы облаков не было!" - помолился Ломоносов. Ушел в дом. Не
снимая халата, лег в постель.
     Было тихо.  Матрена давно спала, жена увела дочь в гости к брату своему
Иоганну Цильху. Ломоносов лежал с открытыми глазами и никак не мог забыться.
По давней привычке принялся бормотать стихи:

                Науки юношей питают,
                Отраду старым подают,
                В счастливой жизни украшают,
                В несчастный случай берегут.

     Не для императрицы,  не для Елисаветы Петровны писал он оду сию. Юношей
к  науке  привлекал.  Чтобы  славу российскую умножали,  немцев из  академии
потеснили... А матушка государыня не в отца уродилась, не тем будь помянута.
То пляшет до изнеможения, то из церкви не выходит, грехи замаливает. До наук
ли  ей,  когда она по  полгода в  Троице-Сергиевский монастырь на  богомолье
ходит...  Мужа на  нее  нет,  чтобы прыть унял.  В  памяти вдруг прорезались
латинские вирши любимого Марциала:

                Так чиста и невинна эта сучка,
                Что Венеры не знает, и не сыщем
                Мужа ей, чтоб достойным был красотки!*
     ______________
     * Перевод Ф.Петровского.

     Уснуть бы, уж другая Венера к Солнцу подбегает...
     Проснулся он,  словно кто толкнул.  Дико посмотрел на окно - светло как
днем.  Проспал!  Замирая сердцем,  выскочил на балкон. Слава богу, солнце не
взошло...  Глянул на часы - без пяти три. Времени предостаточно. Вынес в сад
телескоп на подставке о трех ногах,  утвердил на высокой скамейке. Посмотрел
вдоль  трубы  -  ничего  не  заслоняет видимости.  И  облаков нет.  Горизонт
обозначен резко, будто ножом отрезано багровое небо от сизоватой земли.
     Ломоносов  приладил  к  окуляру  закопченное  стеклышко,  отрегулировал
резкость.  В  центре поля зрения видимость была хорошей,  но  на краях из-за
аберрации нарушалась,  туманились цветные  каемки.  Значит,  Венеру  надобно
держать  точно  по  оси  трубы...  Сходил  за  рабочим  журналом,  перьями и
пузырьком чернил.
     А  в Астрономической обсерватории Красильников и Курганов тоже хлопочут
у  телескопов.  В  Сибири Попов  и  Румовский глядят на  взошедшее солнышко.
Бейрут,  Калькутта,  Пекин  ощетинились телескопами.  Англичане и  французы,
итальянцы и  немцы клянут запоздалое утро.  Ломоносов,  сам того не замечая,
хриплым  полушепотом  тянул  поморскую  песню.  Он  почти  физически  ощущал
прикосновение плечей астрономов всей земли.  Все они, словно зазимовавшие на
Шпицбергене рыбаки, выскочили на берег и с восторгом глядят на новорожденное
солнышко,  которое, полоснув по глазам огненным краем, неудержимо потянулось
ввысь.
     - Там  огненны  валы  стремятся  и  не  находят  берегов,   -  бормотал
Ломоносов.  -  Там  вихри пламенны крутятся,  борющись множество веков.  Там
камни, как вода, кипят...
     В  половине четвертого приник к  окуляру.  Солнце было гладко и  чисто,
словно яичный желток на черной сковороде.  Несколько минут,  напрягая глаза,
Ломоносов смотрел на солнечный край, ожидая появления щербинки. Но ничего не
происходило.  Проклятый Эпинус!  Наврал,  конечно,  считая эфемериды. Чертов
немец...  Теперь перетрудишь глаза,  глядя на  светило,  не  уловишь первого
касания Венеры.  Ломоносов воткнулся в  трубу,  изредка косясь на хронометр.
Прошло  двадцать минут,  полчаса...  В  глазах  почернело,  поплыли огненные
пятна.  Ломило шею.  Еще десять минут...  Солнечный край на месте ожидаемого
вступления Венеры стал будто бы неявствен. Ломоносов оторвался от телескопа,
несколько секунд постоял с  закрытыми глазами.  Мельком глянул на  хронометр
(четыре часа десять минут!),  припал к  окуляру.  Ох!  Там,  где край Солнца
показался неявственным,  зияла черная щербинка!  Вот она,  Венера... Щербина
медленно росла,  округлялась...  Ну, Михайло! И когда на Солнце вступила вся
планета,  между ней и солнечным краем показалось тонкое,  как волос, сияние.
Оно длилось два удара сердца и пропало. Черный диск Венеры пополз по желтому
полю...
     Ломоносов отстал от телескопа. Брызжа чернилами, записал время. Прикрыл
набрякшие глаза. Было четыре часа двадцать семь минут.
     Сразу отяжелели,  заныли ноги, а трость дома оставил. Кое-как ковыляя и
переваливаясь утицей,  Ломоносов добрался до  постели.  Тяжело упал на  бок,
притих.  Отдыхали ноги,  отдыхала шея.  Но голова продолжала работать. Итак,
государи мои,  что видим?  Во-первых, удлинение рогов Венеры. Ни у Меркурия,
ни  у  Луны такого не бывает.  Во-вторых,  при самом вступлении планеты край
Солнца казался затуманенным. И наконец, тончайшее сияние. Все это может быть
объяснено единственно преломлением света в  атмосфере Венеры.  А  коль скоро
эффект преломления виден  на  таком  громадном расстоянии,  то  и  атмосфера
обладает  значительной густотой и  толщиной.  Так  ли?..  Ломоносов еще  раз
проследил цепочку рассуждений.  Так!  Если и  при сходе планеты с солнечного
диска  он  подтверждение  мыслям  узрит,  то  атмосфера  на  Венере  истинно
существует.
     В  седьмом часу проснулась и  забегала по хозяйству племянн