Александр Бушков. Стервятник ГЛАВА ПЕРВАЯ Территория любви и криминала Профессионально мрачный гаишник - сущее олицетворение мировой скорби и патологического неверия в добродетель рода человеческого - прохаживался в сгущавшихся сумерках вокруг машины с таким видом, словно не сомневался, что она, во-первых, краденая; во-вторых, испускает превышающее все мыслимые нормы радиоактивное излучение; а в-третьих, именно на ней и скрылись антиобщественные элементы, ограбившие третьего дня сберкассу на Кутеванова. Родион философски стоял на прежнем месте, наученный многолетним опытом с поправкой на нынешние рыночные отношения. Ныть было бы унизительно, а качать права - бесполезно. В конце концов сержант с тяжким вздохом, будто сообщая о предстоящем Апокалипсисе, молвил: - Покрышки у тебя, братан, ну совершенно лысые... - А откуда у бедного инженера денежки на новые? - вздохнул Родион старательно, чтобы сразу обозначить рамки притязаний на его кошелек. - Оно, конечно... - согласился сержант. А дальше пошло по накатанной, вся операция отняла с полминуты, и Родион, повторяя про себя в уме слова, которые прежде писали исключительно на заборах, а теперь без точек помещают в самых солидных изданиях, уселся за руль. - Сколько содрал, козел? - поинтересовался юный пассажир, он же кавалер еще более сопливой блондиночки в сиреневой куртке, из-под которой не виднелось и намека на юбку. - Полтинник, - сказал Родион, трогая машину. - Каз-зел... - и юнец, уже изрядно поддавший, принялся нудно и многословно рассказывать то ли своей Джульетте, то ли Родиону, как они с ребятами намедни подловили на темной окраине одного такого мусора и прыгали на нем, пока не надоело, а потом кинули его, падлу позорную, в незакрытый колодец теплотрассы, где он, надо полагать, благополучно и помер. Голову можно прозакладывать против рублевой монетки, что все это была чистейшая брехня. А может, и нет, чистейшая правда. Нынче никогда неизвестно. Не далее как вчера, когда Родион ехал по бесконечному, как Галактика, проспекту имени газеты "Шантарский рабочий" и дисциплинированно притормозил на красный, перед самым капотом пронесся взмыленный сопляк, лет этак двенадцати, а за ним наперерез движению промчался сверстник, на ходу запихивая патроны в барабан нагана. И наган, и патроны, насколько Родион мог судить по армейскому опыту, были боевыми. Так что черт их поймет, нынешних тинейджеров... - Куда теперь? - спросил он, не оборачиваясь. За его спиной отрок, прикрякивая, сковыривал пластмассовую пробку с бутылки портвейна, а его подружка распечатывала шоколадку. "Уже вторая бутылка, - подумал Родион, - ведь окосеют, голубочки, вытаскивать придется волоком..." - Куда теперь едем? - повторил он громче. За спиной булькало. Потом отрок чуть заплетающимся языком спросил у подружки: - А может, к Нинке? - Прокол, - ответила она, не раздумывая. - У нее роды вернулись, утром говорила... - Нет, ну где ж нам тогда трахнуться? - печально возопил ее кавалер. - Мы сегодня чего, так и разбежимся? - Ты мужик, ты и думай, - философски заявила подруга. - Думай... Э, шеф, давай на Карлы-Марлы, знаешь, где книжный магазин... - Уж сколько ездим... - заметил Родион, сворачивая на Карла Маркса. Они были в самом начале длиннющей улицы, нареченной имечком бородатого основоположника, по слухам, все еще живущего в сердцах мирового пролетариата, а книжный магазин находился в самом конце. Любопытно, что пьяный отрок использовал как ориентир и привязку именно книжный магазин, - запало же в память... - Не скули, шеф, держи... - в пластмассовую коробочку возле рычага передач упала еще одна смятая полусотенная. - Ты давай крути бублик, а мое дело - тебя заряжать... Юлька, поди-ка поближе... Довольно долго за спиной у Родиона продолжалась энергичная возня, перемежавшаяся звучным чмоканьем, шумными глотками из бутылки и повизгиваньями - приличия ради, надо полагать. Он уверенно вел машину, не глядя в зеркальце заднего вида и не особенно сокрушаясь душой об упадке нынешних нравов, - частный извоз, пусть даже эпизодический, очень быстро прививает стоически-философский взгляд на жизнь и приучает ничему не удивляться. По сравнению с иными эпизодами извозчичьего бытия смачно обжимавшаяся юная парочка казалась чуть ли не ангелочками... Да и не полагалось ему выражать свое отношение к происходящему, благо в коробочке лежали уже три смятые полусотенные - унизительно для интеллигента и инженера, а ничего не поделаешь. Интересно, откуда у паршивца столько денег? А откуда угодно... Брезгливость давно притупилась, хотя интеллигентская душа по старой памяти беззвучно бунтовала. Некая заноза прочно сидела в подсознании, и он боялся признаться самому себе, что она называется весьма незатейливо. Зависть. Эти, новые, пусть даже от горшка два вершка, чувствовали себя хозяевами жизни - в этом-то все и дело, а вовсе не в деньгах, которых у них гораздо больше, и всегда будет гораздо больше... Свернув во двор у девятиэтажки с книжным магазином на первом этаже - магазин ухитрился уцелеть в нынешние печальные времена, но половину зала, как водится, отдал под ларек с китайским ширпотребом - он уже думал, что отделался, наконец, от сопляков, избравших его машину территорией любви. Рано радовался. кавалер, хоть и пьяный, проявил предусмотрительность: - Юлька, сиди здесь, - распорядился он, выбираясь из машины с некоторым трудом. - Пойду на разведку, а то если Катькина бабка тебя увидит... Ты смотри, шеф, ее до меня не трахни... - и, пошатываясь, направился к единственному подъезду. - Веселый у тебя кавалер, - бросил Родион, выщелкивая из пачки сигарету. - Не хуже, чем у других, - отрезала соплюшка. - Кинь табачку, дядя. И не смотри ты на меня прокурорскими глазами... Что, в дочки гожусь? Вечно вы, старики, этот шлягер поете... - Годишься, пожалуй, - рассеянно сказал он. - Тебе сколько, шестнадцать? - Будет. - Значит, годишься. - Ага, а сядь к тебе вечерком в одиночку, сразу на остров Кумышева повезешь... - Иди ты, - сказал он беззлобно. - У меня дочке тринадцать, почти такая же... - Значит, есть опыт, - усмехнулась соплюшка. - Уже по подъездам стенки спиной вытирает, а? - Вот это вряд ли. Она длинно глотнула из горлышка и фьгркнула: - Значит, будет. Надо жить, пока молодая, а то и вспомнить на старости лет нечего будет... - А старость когда наступает? - спросил он любопытства ради. - Ну, лет в двадцать пять... - Дура... - Ага, все-таки клеишься? Намекаешь? Родион промолчал. Из подъезда показался кавалер - насколько удалось рассмотреть в сумерках, удрученный и злой. - Туз-отказ, Юлька! - рявкнул он, плюхаясь на сиденье и громко выругавшись. - Мало того, что бабка Дома, еще и шнурки в стакане... - Нет, ну ты деловой, - Юлька с той же капризной интонацией, не меняя тона, запустила ничуть не уступавшую по богатству красок и сложности плетения матерную тираду. - Такой деловой, я прямо не могу... Так и будем кататься? Время поджимает, из меня мать печенку вынет без наркоза, если припрусь к полуночи... - Так до полуночи еще - что до Китая раком... Поехали к Витальке? - А если и там облом? - Ну ладно, - самым решительным тоном сказал кавалер. - Раз пошла такая пьянка... Шеф, долгострой на пристани знаешь? Вот и лети туда, как крылатая ракета... - он опустил стекло и кинул наружу пустую бутылку. Она звонко разлетелась на асфальте в крошево, и Родион побыстрее рванул машину, пока кто-нибудь не появился. В ящичек тем временем упала еще одна мятая полусотенная, а ломающийся басок, рисуясь, возгласил: - Лети, как Бэтман, с ветерком! Музыку давай, нынче я гуляю, пра-азвенел звонок... Юлька хихикала, словно ее щекотали, возня прекратилась, они там стали откупоривать очередную бутылку. Родион, успевший изучить нехитрые вкусы клиентуры, сунул кассету в щель, и из динамиков рванулся бодро-разболтанный голос Новикова: - Шансоньетка - заведенная юла! Шансоньетка... Не до углей, не дотла Выгорает до окурочка, дурочка... Он и сам любил Новикова, так что выкрутил громкость чуть ли не на максимум, улица Маркса, как всегда в эту пору, уже была почти пустынной, машина летела в крайнем левом ряду, за спиной шумно возились и целовались взасос - и Родион с горечью осознал, что отвращение к себе, что печально, уже стало привычным, устоявшимся. - Куда теперь? - спросил он, сворачивая к известному всему Шантарску долгострою, похожему на кукурузный початок зданию, вот уже лет шесть с завидной регулярностью менявшему то хозяев, то подрядчиков, да так и оставшемуся недоделанным. Месяц назад в свою родную Поднебесную убрались китайские строители, никак не способные привыкнуть к российскому обычаю задерживать зарплату, а турки, о которых с гордостью трепался по телевизору мэр, что-то не появлялись. Видимо, тоже прослышали о новых традициях касаемо вознаграждения за труд и не хотели превращать свою жизнь в бесконечный ленинский субботник... Отрок перегнулся к нему, в нос ударил густой запашок портвейна: - Давай вон туда, к забору... Ага. Глуши реактор. Юлия, я вас имею честь душевно пригласить отдаться... - Что, здесь? - в ее голосе Родион что-то не почуял особенного протеста. - А в лифте лучше было? Тут тебе и музыка играет, и вино под рукой... - А этот? - хихикнула Юлия. - А чего, пусть сидит, чего не видел? Дети, что ли? Ему по должности смущаться не полагается... лови купюру, шеф. Хочешь, иди погуляй, сопри вон унитаз для дома, для семьи, а хочешь, сиди тихонечко и меняй кассетки... Юлия, любовь моя на всю сегодняшнюю пятницу... - и в следующий миг затрещали застежки-липучки ее курточки. - Эй! - сказал Родион громко. - Я на этом собачьем ветру гулять не собираюсь... - Ну, тогда сиди и учись... - придушенным голосом бросил отрок. - Только помолчи, кайф влюбленным не ломай... Нет, такого с ним еще не случалось в многотрудной работе незарегистрированного частного извозчика... Он пропустил момент, когда следовало, плюнув на все и забрав ключ зажигания, вылезти из машины - не до утра же будут блудить... Отчего-то выходить теперь казалось еще стыднее и унизительнее, чем оставаться на месте. Родион, ругаясь про себя, сидел, вжавшись в сиденье, избегая смотреть в зеркальце заднего вида. В машине было темно, они остановились вдали от фонарей - сопляк, хоть и пьяный, место выбрал с умом, и за спиной Родиона совершенно непринужденно, словно его здесь и не было, разворачивалось нехитрое действо: ритмичная возня, стоны и оханье, прекрасно знакомое каждому взрослому мужику с опытом чмоканье-хлюпанье... Странно, но он не испытывал ни малейшего возбуждения, хотя чуть ли не рядом с ним громко колыхались слившиеся тела и запах секса в салоне с наглухо задраенными окнами становился все сильнее. Отвращение к ним, к себе, к окружающей жизни превозмогало все остальные эмоции. Наверное, в таком состоянии люди способны убить: он вдруг представил свою Зойку, Зайчика на заднем сиденье наемной машины, в руках пьяного сопляка... В виски словно вонзились тонкие иглы, Родион едва не взвыл от безнадежности, повторял в уме, словно испортившийся патефон: "С ней такого не будет, с моей дочкой ни за что такого не будет, пусть жизнь теперь другая, Зойка все равно вырастет лучше и чище, с ней такого не будет..." Тяжелый запах словно пропитал его всего, и он, скрипнув зубами, сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. Что на заднем сиденье прошло совершенно незамеченным, там как ни в чем не бывало продолжались самозабвенные оханья и стенанья, порой непонятно чьи ноги задевали спинки передних сидений, рядом с ним, поверх мятых купюр, шлепнулась в коробку черная туфелька. Докурив, он протянул руку и сменил доигравшую до конца кассету. Теперь в салоне хрипло надрывалась Люба Успенская: - А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь, ты проснешься - меня здесь нет... Он любил и эту песню, но боялся, что отныне она всегда будет ассоциироваться с воспоминаниями об очередном унижении. "Собственно говоря, никто тебя не унижает, - подумал он. - Им и в голову не приходит, что они тебя унижают, чего же ты воешь на Луну?" Но эти утешительные мысли помогали плохо. Бессильное отвращение к самому себе, смешанное с этим проклятым запахом, проникало под череп, во все поры. Он не сразу и сообразил, что сзади давно уже стоит тишина. Потом снова забулькало, щелкнула зажигалка, на миг озарив салон трепещущим сиянием. - Командир! - подал голос вовсе уж рассолодевший сопляк. - Местами поменяться не хочешь? - Что? - он не сразу и сообразил. - К девочке не хочешь, говорю? А то она не кончила, грустит... - Ой, противный... - послышался деланно застенчивый девичий голосок. - А что? Должен я заботиться о любимой женщине, чтоб словила оргазм? Греби сюда, шеф, а она потом сравнит... Может, с тобой тусоваться и будет, а, Юльк? - Ой, противный... - А домой не пора? - спросил Родион, едва сдерживаясь, чтобы не выкинуть обоих из машины. - И правда, пора, - озабоченно подала голос Юлька. - Капитан, у тебя носовой платок есть? Подтереть тут... Родион, пошарив по карманам, сунул назад платок, не оборачиваясь. Сказал: - Выкинь потом. И, не дожидаясь ценных указаний, медленно тронул машину. "Единичка" была ровесницей этой беспутной Юлечки, даже, пожалуй, на несколько месяцев постарше - но все еще тянула, хоть и проржавела насквозь. Починка и уход - это у него, без лишнего хвастовства, неплохо получалось, если повезет, можно проездить еще пару лет... Оказывается, разгульные малолетние любовнички жили в одном доме. Родион лишний раз убедился, что "женщина" - понятие, от возраста не зависящее. Велев ему остановиться в отдалении от подъезда, соплюшка привела себя в порядок, попросила зажечь свет. полюбовалась на себя в зеркальце: - Ну как, капитан, насчет невинности? - Сойдешь - бросил он неприязненно. Теперь она глядела совершенно невинной и благонравной школьницей - в старые времена, повязав алый пионерский галстучек, ее вполне можно было выпускать с букетом цветов на трибуну очередного съезда. - То-то, - сказала она удовлетворенно, звонко шлепнула по рукам кавалера. - Убери лапы, я уже в образе... Пошли? Только если в подъезде лапать полезешь - коленкой по яйцам врежу, сразу предупреждаю. Что мне, опять красоту наводить? Пока, драйвер! Они вывалились из машины, пересмеиваясь и похохатывая, пошли к подъезду. Родион, вытащив из бардачка тряпку, распахнув все дверцы, принялся яростно драить заднее сиденье, брезгливо передернувшись всем телом, когда мякотью большого пальца въехал в липкое пятно. Закурил и долго стоял на ветру, чтобы машина проветрилась как следует. Машинально прикинул: двадцать с грузина, десятка с девушки в кожанке, двести пятьдесят от загулявшего сопляка, минус полсотни гаишнику... Совсем неплохо. От запаха так и не удалось избавиться, и он до половины приспустил стекло со своей стороны, прибавил газу. Ехал по длинной, неосвещенной трассе, ведущей из микрорайона Полярного к центру, где гаишники появлялись только в светлое время, так что можно было и поднажать. Человека, шагнувшего на асфальт от бетонной коробочки автобусной остановки, он заметил издали. Сбавил скорость, зорко вглядываясь. Нет, один-одинешенек, никого рядом нет, и никто не прячется за остановкой... Место было не то чтобы криминогенное, но крайне специфическое: метрах в пятистах отсюда, в поле, стояли три семиэтажки - бывшие общежития его родного "Шантар-маша", с полгода назад переданные на баланс городу. И городские власти, по слезной просьбе УВД стремясь разгрузить переполненные колонии, где уже нераз случались бунты, передали дома под новую зону общего режима. Родион, притормаживая, опустил руку в левый карман куртки и стиснул; газовый баллончик. Защита была слабенькая, но все же спасла однажды, когда тот сопляк попытался накинуть ему на шею петлю из куска телефонного кабеля... Мужчина, подняв с асфальта небольшую сумку, неторопливо направился к правой передней дверце. Еще издали, осклабясь, крикнул: - Да не верти ты башкой, братила, один я тут! - приоткрыв дверцу, просунул голову в маленькой черной кепке: - До жэдэ вокзала забросишь? - Садись, - мотнул головой Родион. Нежданный пассажир неторопливо устроился рядом с ним, кинул сумку на заднее сиденье. Родион покосился на него - коротко стриженный, худое лицо со втянутыми щеками, скуластое и меченное некоей инакостью, одет неожиданно прилично: и джинсы не из дешевых, и куртка гораздо лучше, хотя и у Родиона не из дешевых, Ликин подарок на день рожденья... Машина тронулась. Чернявый шумно повел носом: - Благоухание. Тебе что, какая-то чмара натурой платила? - Он даже причмокнул: - Ой, приятный запашок... - Да сели тут... - сказал Родион. - Влюбленные без хаты. - Ага, понятно. А ты, значит, доцент, сеанец ловил? - Я не доцент... - Без разницы, - отмахнулся чернявый, закурил. - Главное, из тебя интеллигент маячит, что милицейская мигалка во мраке... От безденежья подался в кучера, а? - Да вообще-то... - сказал Родион нейтральным тоном. - А вы, значит, оттуда? - А как ты угадал, доцент? - деланно удивился чернявый. - Ты не бойся, не буду я тебя резать и грабить, не тот ты карасик, а если присмотреться, и вовсе не карасик... - За что чалился? - спросил Родион. - Ого, какие ты слова выучил... За скверные спортивные результаты, доцент, скажу тебе, как на исповеди. Все, понимаешь ли успели разбежаться, а я не разбежался, вот мне судейская коллегия за последнее место в беге и влепила от всей своей сучьей души... Такие пироги - Он потянулся и вполне нормальным уже голосом сказал: - Ничего, сейчас сяду на крокодила, как белый человек, а если проводничка попадется понимающая, будет совсем прекрасно... Выпить ничего нет? У меня капуста есть, не сомневайся, подсобрали кенты... - Да нет, не держу... - Оно и видно - любитель... Что, зарплату задержали за полгода, баба с короедами на шее? И хорошо хоть, машина пока тянет? - Ну да, - сказал Родион. Рассказывать, как все обстоит на самом деле, он не собирался - было бы еще унизительнее, наверняка... - Эх, жвачные... - беззлобно сказал чернявый, глубоко затягиваясь. В полумраке его длинное костистое лицо из-за глубоких теней и впалых щек казалось похожим на череп. - Нет, я бы от такого расклада сдох, посади меня на твое место. Зуб даю. - А что делать? - пожал плечами Родион. - Воровать, - веско сказал чернявый. - Как говорил товарищ Емелька, не тот, что корешился со щукой, а тот, что Пугачев, лучше полста лет прожить орлом, чем три сотни вороном... Проходил в школе такую книжку, а? То-то. - А потом - туда? - Родион дернул головой назад. Чернявый понял. Поморщился: - Ну и что? Если есть в хребтине железо, ты и там живешь орлом, а не рогометом, или, уж берем крайний случай, козлом... Главное, доцент, жить так, чтобы сам себя уважал. Усек? Он говорил веско, с едва уловимой ноткой брезгливого превосходства. Родион молчал - просто не знал, что ответить. После долгого молчания спросил: - А как там - хреново? - Кому как, я ж тебе говорил... Все зависит от железа в позвоночнике. Слабых гнут через колено и ставят раком... А слабость, доцент, вовсе не обязательно от мышцы зависит, не в том дело... - он вдруг хлопнул Родиона по боку. - Эй, притормози, возьму пойла в стекляшке... Машина остановилась в длинной полосе густой тени меж двумя далеко отстоящими друг от друга фонарями. Справа тянулись прокопченные кирпичные домишки довоенной постройки, слева лежал широкий пустырь, далеко впереди яркой полосой светился проспект Авиаторов. - Поехали. Головой не верти и соблюдай правила. Хвоста за нами не будет - эта сопля чуть под себя со страху не написяла, будь у нее там кнопка, давно бы поблизости "луноход" мотался... А твоего номера она не видела, я ж тебя нарочно тормознул, где потемнее. Ну, понял, как дела делаются? Хоть и мелочевка, зато спина ни на каплю не вспотела и ручек не натрудил... Так и надо жить, доцент, - что твое, то мое, а что мое, то не трожь. Страшно? - Не знаю, - честно сказал Родион, медленно выводя машину на проспект. - Ну, если так, может, ты еще и не совсем пропащий... - Он скупо глотнул из горлышка, завинтил пробку. - Ладно, лягу на полку, там и разговеюсь всерьез. Только, я тебя прошу, доцент, не тревожь ментовку. Себе хуже сделаешь. Меня через полчасика и след простынет, а тебя они с превеликой радостью законопатят для отчетности, верно тебе говорю. Сунут в пресс-хату, а там ты, чтоб очко начетверо не порвали, все ларьки, что на этом берегу бомбанули, на себя возьмешь... Усек? То, что мы с тобой провернули, на прокурорской фене отчего-то сурово именуется грабежом... Стой! Родион резко затормозил, машину увело вправо - покрышки, действительно, были лысые. Подрезавший его темно-вишневый "Чероки", нахально выкатившийся из переулка справа и не уступивший дорогу, как следовало бы, неспешно выехал на проспект, мяукнув клаксоном. За рулем, Родион рассмотрел, сидела совсем молодая девушка - ярко накрашенные губы, затемненные очки, надменно вздернутая головка. На них она и не взглянула - умчалась в сторону центра. - С-сучонка, - фыркнул чернявый. - Строит из себя. То ли дорогонькая подстилка, то ли папина дочка... Догоним? Вынем из тачки и ввалим за щеку, чтобы в следующий раз соблюдала правила движения? Ладно, доцент, я шучу - она ж тебя непременно опишет, а через тебя и на меня быстренько выйдут... Давай на вокзал, а то заболтался я с тобой. Еще несколько минут они молчали. У поворота к старому аэропорту торчал бело-синий гаишный "Москвич", но останавливать их не стали. Подстрекаемый непонятным ему самому чувством, Родион спросил: - И что же, вот так легко и проскакивает? - Не всегда, - серьезно ответил чернявый. - Далеко не всегда. Смотря как рассчитаешь и как провернешь. С киоском проще, с делом посерьезнее, соответственно, посложнее. Главное, просчитать все от и до. И заранее знать, что вешать на уши, если попадешься. - Ты же говорил, в пресс-хате все равно расколешься... - Так туда еще попасть надо. В том и искусство, чтобы до нее не дойти. Вот сейчас, верно тебе говорю, мы хвост из мышеловки выдернули. Писюшка меня уже ни за что не опознает, свидетелей не было, а бабки не меченые. Не было там ни меня, ни тебя. Если долго смотреть в глаза честным взглядом и возмущаться незаконным задержанием, запросто сойдет с рук. Потому что, с другой-то стороны, не станут менты из-за паршивого киоска особо напрягать нервные клетки и рыть землю носом. В общем, как повезет. А еще милое дело - трясти азиатов на рынках. Не кавказов, с теми сложнее, а всех этих казахов с киргизами - эти еще не успели связями обзавестись, купить хорошую охрану, живут на птичьих правах, всего боятся, и трясут их, как спелую вишню... Хотя, конечно, и там требуется осторожность. А что, доцент, интересно стало? Да ты не смущайся, как целочка, вижу, глазки разгорелись... Ты не переживай, дело житейское. Возьми да и попробуй. Если сразу не завалишься - глядишь, и выйдет из тебя человек не хуже некоторых... ГЛАВА ВТОРАЯ Тепло домашнего очага Поставив машину в гараж, он не пошел в подъезд - присел на лавочку, закурил. Казалось, от одежды все еще веет тем запахом. Шантарская весна, как обычно, выдалась прохладной и запоздавшей, стоял конец апреля, а снег еще не везде сошел, по городу гулял холодный ветер - но внутрь небольшого квартала шестиэтажных "сталинок" почти не проникал, и ночной воздух был спокойным. Он долго сидел на стылой скамейке. У соседнего подъезда снова торчала белая японская машина, низкая, спортивная, внутри громко играла музыка, и рядом, болтая и пересмеиваясь, хохоча нагло, уверенно, стояла кучка Кожаных. Так их Родион давно окрестил для удобства. Уверенные в себе мальчики в кожаных куртках и спортивных штанах частенько вызывали у него острое желание нажать на спусковой крючок - одна беда, не было в хозяйстве предметов, таковым крючком снабженных. Оставалось лишь тихо ненавидеть. За то, что они, пусть никогда не задиравшие, смотрели на его дряхлую "единичку", как на вошь. За то, что карманы у них набиты деньгами. За то, что в их машинах сидели очаровательные, на подбор, девочки. За то, что они не читали тех книг, что читал он, - но без всяких дипломов и вузов как-то ухитрились вылезти в хозяева новой жизни. И, главное, за то, что они не боялись будущего и жить им было не страшно, никакие комплексы не мучили, и словес-то таких не знали, поди... В тысячный раз он горько спросил себя: почему? Почему все начиналось так весело и хорошо, а кончилось так позорно? Почему он, несколько лет боровшийся за демократию, оказалось, всего лишь расчищал дорогу тем, кто не знает, что такое задержка зарплаты? Не имело значения, бандиты это или юные торгаши из расплодившихся фирм и фирмочек - Родион ненавидел их всех без разбора. За то, что все они были другие. Не плыли по жизни, как щепка в потоке, а управляли ею - хотя, по справедливости, это он должен был оказаться на их месте, ему и таким, как он, долго и цветисто обещали безбедную жизнь на западный лад, но на каком-то неуловимом повороте жизни российские интеллигенты вдруг горохом посыпались на обочину, где и остались... Сердито затоптав окурок, он вошел в подъезд, стал медленно, отяжелело подниматься по лестнице. Переживания от сюрпризов сегодняшнего вечера уже схлынули даже то, что он невольно оказался соучастником натуральнейшего грабежа, больше не беспокоило - ладно, и в самом деле сошло с рук, кто бы подумал, что эти дела проходят так просто и буднично.... Навстречу попался новый сосед, купивший месяц назад квартиру у вдовы Черемхова, - словно бы некие неведомые силы решили усугубить все свалившееся на Родиона, сосед тоже был из Кожаных, сытенький кругло-мордый крепыш... Правда, поздоровался он вежливо, отводя взгляд. Вот уже две недели он старательно, пряча глаза, здоровался первым - с тех пор, как по пьянке стал на лестнице приставать к Лике, тащила квартиру послушать музычку, хватал за рукав, отпускал хамские комплименты. Родион, узнав, рванулся было начистить ему морду, но Лика со своей обычной непреклонностью удержала, потом позвонила к себе на фирму, приехали какие-то ребятки, которых Родион так и не видел, слышал только, как они, вежливо поговорив с Ликой на площадке, позвонили к соседу. С тех пор сосед стал шелковым - но Родиону такой финал лишь прибавил тягостных переживаний. Еще раз в его бытие ворвалась новая, незнакомая и непонятная жизнь, от которой невозможно было скрыться... Захлопнув за собой дверь, он постоял, прислушиваясь. Громко работал телевизор, на фоне лающей иностранной речи гундосил переводчик - значит, опять видак... Вздохнув, он снял кроссовки, повесил куртку на вешалку и направился в дочкину комнату. Она и головы не повернула на звук распахнувшейся двери - развалившись на диване, зачарованно созерцала, как Майкл Дуглас, выставив перед собой громадный пистолет, с ошалевшим взглядом мечется по каким-то пустым коридорам. Ага, "Основной инстинкт", узнал он вскоре. Черт, но там же похабных сцен выше крыши... - Добрый вечер, Зайка, - сказал он напряженно. Зоя нажала кнопочку на дистанционке, заставив изображение замереть, взглянула на него не то чтобы враждебно или досадливо - просто-напросто без малейших эмоций. И это было больно. "Мы ее теряем, мы ее теряем!" - обожают орать киношные американские врачи. Именно так и обстоит. Он уже не подозревал - знал, что безвозвратно теряет дочку, она остается послушной и благонравной, но отдаляется все дальше, становится неизмеримо чужой, не презирает, но и не уважает, подсмеивается все чаще, беззлобно, но, что самое печальное, уже привычно. Папочка стал смешным, неудачником, чудаком. А мамочка, соответственно, светом в окошке. И ничего тут не поделаешь, хоть голову себе разбей. Он остается, а Зайка уходит в новую жизнь. Где все ценности Родиона - никакие и не ценности вовсе... Дочка смотрела выжидательно. На юном личике так и читалось: "Когда уберешься, зануда? Мешаешь ведь!" Неловко шагнув вперед, Родион положил рядом с черной дистанционкой большую плитку шоколада, купленную за одиннадцать тысяч на Маркса. - Спасибо, пап, - сказала она тем же до омерзения равнодушным тоном. - Добытчик ты у нас... Денежку дашь? Он, не считая, сунул ей несколько бумажек. - Ого! - Зоя пошевелилась, в ушах блеснули золотые сережки-шарики. Ликин подарок, естественно, на всем в доме невидимые ярлычки: "Куплено Ликой". - Ты что, наркотиками торговал? - Да так, хороший клиент попался... - Ты машину менять не думаешь? Мама опять говорила про ту "Тойоту", ведь уйдет тачка... - Обойдусь без "Тойоты", - сказал он сухо. - Хозяин - барин... - протянула дочка совершенно Ликиным тоном. И улыбка была в точности Ликина. Родион давно уже отчаялся найти в ней хоть что-то от него самого. - Мать звонила? - Ага. У них там какие-то напряженки, но скоро будет... - и Зоя нетерпеливо покачала в руке дистанцион-ку. Неуважаемому папочке недвусмысленно предлагали улетучиться. Пробормотав что-то, оставшееся непонятным ему самому, Родион направился на кухню. Давно не ел, но кусок не лез в горло. Сев за деревянный вычурный стол (ярлык: "Куплено Ликой"), не удержался, оттянул двумя пальцами свитер на груди и понюхал - нет, запах если и был, то давно выветрился. Распахнул дверцу высокого белого "Самсунга" ("Куплено Ликой"), механически работая челюстями, сжевал кусок хлеба с ломтем ветчины ("Куплено Ликой"), напился прямо из-под крана и потащился к себе в комнату. Слава богу, то, что на них троих приходилось четыре комнаты, к блистательной карьере Мадам Деловой Женщины Лики Раскатниковой не имело ровным счетом никакого отношения. Правда, к достижениям его самого - тоже. Так что поводов для самоутверждения нет... Включил маленький "Шарп" ("Куплено Ликой") и равнодушно смотрел, как по эстраде мельтешит в цветных лучах прожекторов очередная звездочка на час, одетая во что-то вроде черной комбинашки. Совершенно бездумно полулежал в кресле ("Куплено Ликой"). Потом, когда певицу давно уже сменил вальяжный комментатор, нудно талдычивший что-то об успехах своих и происках врагов, обострившимся слухом уловил щелчок замка. И остался на месте, вытянув ноги, пуская дым в сторону приотворенной форточки. Вскоре послышались негромкие энергичные шаги, дверь распахнулась, и любимая супруга предстала во всей красе - тридцать три года, но ни за что не дашь, темно-русые волосы уложены в продуманную прическу, с первого взгляда способную показаться нерасчесанными лохмами, сиреневый деловой костюм с вызывавшей легкие приступы ностальгии по юности мини-юбкой, белая блузка. Под костюмом - ничего, мадам терпеть не могут нижнего белья, разве что в сугубо женские периоды, по необходимости. В студенческие годы, вообще до перемен это его не на шутку возбуждало, теперь только злило. Порой фантазия рисовала самые бесстыдные стены, почему-то всегда разыгрывавшиеся при ярком свете, в роскошном офисе... Понятно, в этих сценах законного мужа, то бишь его самого, всегда подменяла некая безликая фигура совершенно определенного пошиба - с настоящим "Ситизеном" на запястье, в роскошном костюме, пахнувшая умопомрачительными мужскими одеколонами, небрежно ставившая Лику в самые затейливые позы... - Уработался, добытчик? - весело бросила Лика, плюхнулась на диван, закинула ногу на ногу. - А у меня торжество... - Что опять? - спросил он нейтральным тоном. - Ай, долго объяснять... - А ты попытайся, вдруг пойму... - Родик, ну брось ты! Я в твоем интеллекте ничуточки не сомневаюсь, просто, чтобы оценить во всей полноте, нужно в этом бизнесе крутиться пару лет... В общем, кратко резюмируя - уломали всех, кого хотели, и контрактик выдрали буквально из глотки у "Телестара", в чем твоя подруга жизни сыграла не самую последнюю роль... - Точнее, это? - он кивнул на ее высоко открытые ноги. - Естественно, - безмятежно, весело сказала Лика. - Все продумано самым тщательным образом с учетом мирового опыта - когда в поле зрения делового партнера маячат стройные ножки, внимание концентрируется главным образом на них, а вот их хозяйку обычно и не подозревают в обладании умом и хваткой... Иногда здорово помогает... - Сегодня тоже? - Да, пожалуй... - Лика протянула ему бутылку шампанского. - Открой, пожалуйста, у тебя всегда здорово получалось, без всякого фонтана... Я сегодня гуляю. И, оцени должным образом, нашла в себе силы покинуть роскошный банкетный стол, чтобы предаться любви с законным мужем... - она была немного пьяна, Родион заметил сразу. - И нисколечко не ревную, пока он вечерами катает разных там красоток... - Какие красотки? - вырвалось у него с горечью. - Ты б знала, что за монструозные ситуации случаются... - Родик, но ты же добровольно на себя взвалил этот то ли крест, то ли хобби? Что же тут плакаться? Возьми и брось... - Лика приняла у него бокал, отпила половину. - Тем более, есть деловое предложение... - Зойка опять "Основной инстинкт" гоняет. - Ну и что? - Там же сплошное траханье. - Ну и что? - повторила она. - Девке четырнадцатый год, все знает и понимает. Пусть уж лучше смотрит дома относительно приличные фильмы, чем у подруг - жесткое порно. Что ты глаза круглишь? Увы... Я на той неделе попросила мальчиков из службы безопасности немного подмогнуть, они мне принесли нужную технику и растолковали, как с ней обращаться. Подсунула Зайке микрофончик в комнату и послушала, о чем они болтают с Анютой и Людкой Сайко. Ма-ать моя женщина... Все знают. - А почему я не знаю? - Потому что ты бы начал, встопорщив бородку, орать на весь квартал... Успокойся, Родик, ничего там страшного не было - соплюшки чисто теоретически обсуждают запретный плод, что ты хочешь, переходный возраст и созревание... Правда, ничего страшного. Даже наоборот, на душе спокойнее стало. Ты ей не вздумай протрепаться, обижусь несказанно... Понял? - Понял, - сказал он хмуро. Осушил бокал и налил себе еще. - Родик... - протянула она тоном маленькой наивной девочки. Легла на диване, опираясь на левый локоть, потупила глаза. - Ты меня любишь? Можешь мне сделать маленькое одолжение? - Какое? - наученный горьким опытом, он не ожидал ничего для себя приятного. - Родик, ты уж прости, я на себя снова взвалила функции главы семьи, единолично решающего... - А конкретно? - Конкретно - купила все-таки ту "Тойоту". Ну просто грех было упускать такой случай, наши механики ее прямо-таки просветили рентгеном и заверили, что она и в самом деле без пробега, что лет несколько проблем не будет никаких... - Шестнадцать тысяч долларов? - спросил он, совершенно не представляя себе вживе такие деньги. - Ага, - безмятежно сказала Лика, снимая жакет и небрежно бросая на мягкий валик поручня. - Ну и наплевать, какие наши годы, еще заработаем этой зелени... Зато есть у нас теперь "Тойота" двухлетнего возраста, что прямо-таки роскошно, учитывая отсутствие пробега по нашей великой и необъятной... Такое дело надо обмыть. Разливай, а потом я еще принесу, прихватила несколько... - Понятно, - сказал он, разливая по бокалам остатки шампанского. - Теперь еще начнешь учиться вдобавок ко всему, вообще дома тебя не увидишь... - В том-то и фокус, что не хочется мне учиться, - сообщила Лика. - Боюсь я баранки, откровенно говорю, ты же знаешь... Родик, ты меня любишь? - Короче? - Короче - по совершенно достоверным данным, ваш "Шантармаш" вскоре окончательно закрывают на полгодика. С сохранением аж тридцати процентов зарплаты и увольнением доброй четверти работающих. Делать тебе будет совершенно нечего - если только не выставят вообще. Все равно ты балуешься этим своим извозом... В общем, иди к нам шофером. - А кого возить? - А меня, - сказала Лика. - На нашей "Тойоте" в сиреневый металлик... кстати, удивительно подходит к этому костюмчику, правда? - Ну, знаешь... - А что? - Лика смотрела на него с ненаигранным удивлением. - Отличный вариант с маху покончить со всеми твоими комплексами и мильоном терзаний. Миллиончика полтора жалованья я тебе пробью, без особых хлопот. Водишь ты классно. Все время буду у тебя на глазах, авось перестанешь ревновать к каждому факсу в офисе... По-моему, вполне дельную вещь предлагаю. Есть прецеденты, взять хотя бы "Шантар-Триггер" - там Анжелу Сурмину родной муж возит, и вполне счастлив... Он прекрасно понимал, что это неминуемо стало бы для него очередным унижением - еще похуже, чем ходить с ней в гости к ее сослуживцам и знакомым из того же круга. Мало того, что "ейный муж", так еще и "ейный шофер". Опять будут при нем говорить с ней о вещах, которых он просто-напросто не понимает, глядя на него, как на мебель, теперь уже с полным на то основанием, а то что она якобы будет у него на глазах - чистейшей воды фикция. Даже отдалится, вне всяких сомнений. Сейчас еще можно зайти к ней и офис с видом если не равного, то, по крайней мере, имеющего кое-какие права, но шоферское место забросит его в ту самую комнатку, где в ожидании боссов сидят водители фирмы, предупредительными улыбками встречающие каждого вошедшего, даже ту соплюшку, секретаршу Колыванова, а соплюшка, задрав носик, отдает им распоряжения, глядя даже не поверх голов - сквозь них. Видел пару раз, увольте и избавьте... - Ну, надумал? - спросила Лика. - Не пойдет, - сказал он решительно. - Ро-одик... - протянула она, томно полузакрыв глаза. - Не пойдет. Не гожусь я в шестерки. - А что будешь делать, когда завод окончательно закроют? - Когда закроют, тогда и буду думать, - сказал он почти грубо. - Пойду стоянку караулить, звали уже... - А это не означает - в шестерки? - Это означает - в сторожа. Разные вещи. - Ну ладно, - сказала она неожиданно покладисто. - Я, конечно, к тебе с этой идеей еще подвалюсь под бочок, не отступлюсь так просто. Ты подумай потом, когда хандра пройдет, сейчас определенно удручен... Опять обхамили? Или пытались уговорить в Ольховку за наркотой съездить? - Почти. - Как ребеночек, прости меня... Ездил бы на "Тойоте" - вот и самоутверждение налицо. - Лика... - Молчу, - подняла она узкую ладонь с массивным перстнем, остро сверкнувшим белыми и зелеными лучиками ("Куплено Ликой"). - Я сегодня из-за всех успехов расслабленная и покорная мужской воле... Хочешь, стану совсем покорная? Мы когда последний раз заставляли этот диван краснеть? Бог ты мой, недели три назад... Я, конечно, свинюшка, но работы было выше крыши... Иди сюда. - Зойка... - Я ей сказала, чтобы держалась подальше. Только не надо столь укоризненно шевелить бровями и ушами - уж то, что папа с мамой иногда занимаются любовью, у тринадцатилетней девки шока не вызовет... Она и так уже вчера спрашивала, не в ссоре ли мы - давненько, говорит, не уединялись... Даже ребенок понимает. Иди сюда, любимый муж... - Лика, полузакрыв глаза, медленно облизала губы языком, словно бы невзначай повернувшись так, что юбка полностью открыла бедра. Когда-то это действовало на него, как удар нестерпимого жара, но с переменами Родион чем дальше, тем больше ощущал тупое равнодушие, в мыслях желал ее по-прежнему, а вот естество пару раз почти что и подводило, однажды, надравшись и страстно желая ее унизить, прямо-таки изнасиловал, обходясь грубо и пренебрежительно, словно со случайной проституткой - хорошо еще, она сама была изрядно выпивши и ничегошеньки не поняла... Решила, это такие игры. Пока Лика снимала с него рубашку, Родион тщетно старался вызвать в себе желание, лихорадочно прокручивал в памяти кадры из порнушек, представлял на ее месте Маришку, потом секретаршу Колыванова, стоявшую перед ним на коленях - ничего не помогало, плоть оставалась вялой. Он раздевал Лику, тихо постанывавшую с закрытыми глазами - она всегда заводилась с полуоборота, не требуя долгих прелюдий - мял губами отвердевшие соски, гладил бедра, мягкие завитки волос, старался изо всех сил, но все сильнее ощущал самое натуральное бессилие. Ладонь жены решительно завладела его достоянием, и дело определенно поправилось, появилась должная твердость - а в памяти звучали бесстыдные стоны на заднем сиденье, ноздри вновь щекотал тот запах, и Родион чуть не взвыл от тоски, сознавая, что вот-вот опозорится самым жалким образом. Шофер, крутилось в голове. Карету мадам Раскатниковой к подъезду! Лика нетерпеливо притянула его к себе, шепча что-то бессвязно-нежное, раскинулась, теплая и покорная. Родион, одержимый нехорошими предчувствиями - отчего-то вдруг отчаянно зачесались ноги в икрах - вошел в нее. И буквально после нескольких движений окончательно перестал быть мужчиной. Кончил. То ли всхлипнул, то ли застонал, чувствуя, как плоть становится вялой, теперь уже бесповоротно, опадает, позорно съеживается, липкая, до брезгливости липкая и бессильная... Лика сначала ничего не поняла, потом попыталась помочь беде - но все, что в старые времена сделало бы из него супермена, теперь не действовало. Какое-то время они лежали рядом без слова, без движения. В конце концов она встала, накинула его рубашку, собрала в охапку свою одежду и направилась к двери. Уже взявшись за ручку, обернулась, они встретились взглядом. - М-да, - сказала Лика столь старательно пытаясь остаться беспечной и всепонимающей, что это само по себе делало ее слова невыносимой издевкой. - Диван вытри, не забудь. И вышла. Родион скрипнул зубами, валяясь лицом вниз, голый, как Адам в первый день сотворения. От презрения к самому себе сводило скулы. Такого меж ними еще не случалось. Раньше, пусть с грехом пополам, всегда как-то обходилось, если она и. оставалась недовольной, не пожаловалась ни разу. Дверь открылась вновь, он повернул голову, торопливо закутался покрывалом - показалось отчего-то, что это Зоя. Но это Лика вернулась, уже в своем любимом халатике, черном с золотыми драконами. Тщательно притворив за собой дверь, подошла к дивану и негромко сказала: - Родик, то-то я начала замечать... Может тебе к доктору сходить? Есть замечательный врач, чудеса делает... - Иди ты на хер! - взревел он, уже не в силах сдержаться. Все горести последних лет были вложены в этот рык. - М-да, - с той же интонацией произнесла Лика после недолгого молчания. - Удивительно тонкое замечание, товарищ интеллигентный инженер... И вышла, стукнув дверью чуть громче обычного - для нее это было все равно, что для какой-нибудь скандальной бабы, жены пьющего слесаря, грохнуть тарелку об пол или запустить в мужа скалкой. Родион, захватив зубами край покрывала, едва заглушил всхлип. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Обыкновенная биография в необыкновенное время Он долго лежал, уткнувшись лицом в жесткую обивку дивана. Лежал в темноте - ночник бросал небольшой круг света лишь на пол в углу, возле книжной полки, он сам так повернул кольчатую гибкую подставку, прежде чем подсесть к Лике. В гостиной послышался абсолютно спокойный голос Лики, что-то говорившей Зойке, и веселье в нем звучало самое натуральное, не наигранное. На миг мелькнула идиотская мысль: что, если она со смехом рассказывает дочке, как ее папочка только что опозорился самым жалким образом... Нет, это уже шизофрения, пожалуй... Зойка радостно взвизгнула, послышалось явственно: "Тойота" - ага, вот оно что. Ну, пусть наймет шофера из Кожаных, пусть он ее и потрахивает на заднем сиденье за сверхурочные и премиальные, как-нибудь проведут по ведомостям, они что хочешь проведут... Родион натянул джинсы, поднялся, наугад достал из шкафа первую попавшуюся рубашку. Захотелось есть, но не в его силах было выйти сейчас из укрытия. Кажется, в полированной тумбочке ("Куплено Ликой") валялся шоколадный батончик, вроде покупал Зойке, а у нее и так было несколько. Лика привезла... Ага, точно, на верхней полочке валялся "Сникерс" - полон орехов, съел и порядок... А на нижней, стояла непочатая бутылка водки, совершенно забытая, бог знает по какому поводу сюда засунутая, да так и прижившаяся... Он достал ее, зажав пробку в ладони, прокрутил, оторвав от нижнего пояска. Налил в бокал из-под шампанского, плюхнулся в кресло и жадно выпил. Разорвал обертку батончика, но откусывать не стал - налил еще водки, чуть не полный бокал, заставил себя проглотить залпом. Посидел на границе света и полумрака, закинув голову, прижавшись затылком к спинке кресла - хорошо еще, на кресле не было невидимой этикеточки "Куплено Ликой", осталось еще от родителей, правда, обивку менять пришлось, но платил опять-таки из своих, дело происходило до перемен... По телу наконец-то разлилась теплая обезволивающая волна, он с удовольствием закурил, чувствуя, как улетучиваются все печали, как становится ясной голода - именно ясной, никакого парадокса - и словно бы расплываются углы и пределы комнаты, знакомой с тех пор, как он себя помнил. Это всегда была его комната, лет с пяти, когда умер дед и малыш Родечка сюда переселился по собственному хотению, без малейшего страха перед тенью покойного. Видимо, в те беззаботные времена не понимал толком, что такое смерть. А тень покойного так ни разу и не появилась, кстати, должно быть, еще и оттого, что профессор Раскатников, твердокаменный атеист в народническом стиле и кавалер Боевого Красного Знамени, полученного за польский поход Тухачевского, никакой мистики не признавал и, даже оказавшись в загробном мире, наверняка стал бы уверять его обитателей, что они вовсе и не существуют - не говоря уж о том, чтобы самому навещать мир живых в виде полупрозрачного астрального тела... Внук профессора - это на первый взгляд подразумевает определенные устоявшиеся штампы и стереотипы. Однако Родион рос кем угодно, только не барчуком. Была вот эта четырехкомнатная "сталинка" почти в самом центре Шантарска, был, что скрывать, относительный достаток (в советские времена профессора, особенно такие, как Раскатников-дед, до сих пор поминавшийся в учебниках и монографиях по геологии, жили в достатке). Зато воспитание было - помесь спартанского с кадетским корпусом. Родители, перенявшие у деда эстафетную палочку геологии, дома бывали пару месяцев в году, и Родьку до пяти лет воспитывали дед с бабкой, а до семнадцати - одна бабка, достойная спутница жизни студента Горного института, без малейших колебаний примкнувшего к большевикам еще в июле семнадцатого. Бабушка, дочь петербургского купца второй гильдии, в октябре того же семнадцатого бесповоротно покинувшая отчий дом частью под влиянием бравого студента, частью под воздействием эсдековских брошюрок, которыми всегда были завалены Бестужевские курсы, расставалась с папашей-нуворишем даже не просто с криками и обличениями - напоследок в хорошем стиле античной героини дважды шмальнула в чуждого ей родителя из крохотного дамского браунинга, подаренного тем же студентом вместо буржуазного букетика цветов. Ну, промахнулась, конечно - однако выглядело эффектно, что ни говори. Разъяренный папаша, в жизни не читавший ни античных трагедий, ни пьес Корнеля и Расина, все же в полной мере оценил высокий трагизм момента и попытался ушибить дочку тяжелым венским стулом - но из прихожей вломился Петя Раскатников в черной форменной тужурке со споротыми эмблемами и контрпогонами, продемонстрировал мироеду мосинскую винтовочку и гордо увел нареченную... В общем, легко представить, что представляла собою бабушка Раскатникова. К своему счастью, она избежала соблазна пойти по партийной линии и как-то незаметно, когда после окончания гражданской молодой супруг вернулся к геологии, превратилась в обычную домохозяйку. Что ее, надо полагать, и спасло от участи бесчисленных политдамочек, ради вящего душевного спокойствия нации старательно перемолотых Сталиным в лагерную пыль. Но твердокаменной большевичкой она осталась навсегда. И внука воспитывала соответственно. Он до сих пор помнил жутчайший скандал, устроеный бабушкой коллеге покойного профессора, когда тот святая простота, за месяц до выпускных экзаменов Родиона имел неосторожность заикнуться насчет возможности устроить "белый билет", если Родька никуда не поступит. Извержение Везувия плюс Мамаево побоище, слитые воедино на фоне внутрипартийной дискуссии 1929 года... Она еще дожила до его выпускного вечера. А потом, словно бы полностью выполнив свое предназначение на этой земле, как-то буднично угасла в три дня. Он, конечно, в политехнический фазу после школы не поступил - хватало таких, особенно не блещущих талантами прыщавых акселератов. Прокантовавшись на водительских курсах по направлению военкомата и несколько месяцев покрутив баранку "ГАЗ-53", принадлежавшего одной из шантарских столовых, ушел в армию. Там согласно непознаваемым законам армейского бытия его, вместо того, чтобы усадить за баранку такого же грузовика, только военного, загнали на Дальний Восток, в охрану затерявшейся среди необозримой тайги ракетной точки. Сначала он проклинал судьбу, но потом, когда через год советские спецназовцы оказали интернациональную помощь Амину в собственном дворце последнего, понял, что жаловаться не следовало - с точек, из ракетных войск в Афган не брали. Да и дедовщины особенной, кстати, там не было - так, семечки... В восьмидесятом в Шантарск вернулся бравый старший сержант Родион Раскатников - в бриджах, обтягивающих, словно колготки стриптизерши, хромовых сапогах гармошкой, фуражке, превеликими усилиями переделанной на фасон американской, с целой коллекцией начищенных значков на груди и куском копченой медвежатины в сумке. Вернулся, надо заметить, мужчиной в сексуальном смысле слова - чему причиной была смазливенькая тридцатилетняя женушка командира, из-за чересчур тесного общения в прошлом с военной радиацией заработавшего профессиональную болезнь под циничным названием "стрелки на полшестого" Вообщето с нижними чинами осмотрительная Ксаночка старалась не связываться, но парень был хорош и, что важнее, внук профессора, а значит, как бы и своего круга. Так что последние полгода службы Родион до сих пор вспоминал с особенной теплотой. А ничего не подозревавший командир, слуга Политбюро, отец солдатам, накатал для поступления в вуз преотличнейшую характеристику. Плюс погоны и значки. На сей раз Родион проскочил в Шантарский политехнический, как мокрый кусок мыла в водосточную трубу. Случившиеся в городе родители, терзаемые очередным приступом любви к чаду, которого иногда и не узнавали, вернувшись на недельку после долгого отсутствия, нажали на кнопочки старых связей и без очереди купили белую "единичку", каковую торжественно и вручили новоиспеченному студиозусу. Тогда это было не средство передвижения, роскошь. Нельзя сказать, что он, как писали в старинных романах, "окунулся с головой в омут светских увеселений" - но все же словно бы старался наверстать все упущенное за суровые годы под сшитым из старой бу деновки бабушкиным крылом, а потом и стальным крылом Советской Армии. Было что вспомнить. Четырехкомнатная квартира в центре, где он был полным хозяином, машина, ежемесячное вспомоществование от родителей, разика этак в три превышавшее стипендию, с такими тузами в рукаве трудно быть святым или зубрилой, света белого не видящим, чего уж там... Хорошо еще, хватало мозгов, чтобы почти играючи нагонять и ликвидировать пробелы. Учился он легко. Благо в политехе еще хватало и тех, кто просто помнил профессора Раскатникова, и тех, кто слушал его лекции. Там, в политехе, он как-то незаметно сменил кожу подобно змее - на место вбитых бабушкой идеалов коммунизма пришли взгляды и убеждения с совершенно противоположными знаками. Он так и не стал классическим диссидентом из тех, что сделали сидение в психушках и организацию митингов по любому поводу профессией, - но открыл для себя целый пласт информации, о которой прежде и не слыхивал. Те, кого он с бабкиных слов привык ненавидеть со всем юношеским пылом, как врагов строительства социализма, оказались совсем иными, славный и победоносный польский поход деда обернулся неприкрытой агрессией, к тому же бездарнейше проведенной и потому кончившейся полным крахом. И так далее, и тому подобное.Он накинулся на скверные фотокопии и книжечки без обложки со всем пылом неофита, быстренько обучившись ненавидеть советскую империю и вездесущий КГБ (правда, так ни разу в жизни и не столкнувшись с этим якобы недреманным оком), - но фанатиком диссиды опять-таки не стал. Трудно быть фанатиком, располагая хатой в центре, "Жигулями" и не самой отвратной внешностью... Когда он был второкурсником, на первом курсе появилась Лика. Сверкнула молния с безоблачного неба, кто-то на небесах перекинул костяшки в нужном направлении - и признанный сердцеед влюбился настолько, что забросил и кружок диссидентов, и полупристойные оргии в квартире. А поскольку его чары далеко не на всех действовали, подобно удару грома, завоевывать Лику пришлось долго и мучительно, пройдя и через череду жестоких драк с конкурентами, и через знакомые каждому мужику по юности долгие приступы раздирающих душу надвое терзаний. Даже после того, как Родион, вне себя от счастья, сделал ее женщиной (в этой самой комнате, кстати), еще месяца три продолжалась полоса самой туманной неопределенности - со ссорами и примирениями, с "полными и окончательными" разрывами, перемежавшимися яростным слиянием молодых здоровых тел, с обличениями и нежными клятвами. Вся эта банальщина закончилась банальнейшим же образом - воздушное белое платье, черный костюм, каблуки дробят ветхий паркет под оглушительную музыку, обе мамаши, обнявшись, всплакнули, а оба папаши, надравшись в момент, тоже сидят в обнимочку, но слез не льют, горланят песни так, что качается тяжеленная люстра... Стандартно в общем. Шум до полуночи, гости уже плохо предаставляют, зачем они тут, собственно, собрались, по какому поводу (те из них, кто пока что сохраняет близкое к скальному положение), соседи мужественно терпят, причина, что ни говори, уважительная - а молодые согревшись в этой самой комнате, с пьяным остроумием разыгрывают сцену совращения, притворяясь, что они ложатся в одну постель впервые в жизни, веселятся так, что и не до секса, право слово... Ведь было, было! Куда ушло? ...Политехнический он закончил в восемьдесят пятом (Лика, бравшая по причине грядущей Зойки академический отпуск, получила диплом двумя годами позже) - аккурат в тот незабываемый момент, когда обаятельнейший генсек с историческим пятном на лбу, поплевав на пухлые ладони и браво присвистнув, крутанул государственный штурвал так, что тот описал парочку полных оборотов, и корабль, сбившись с хода, то ли впустую замолотил винтами в воздухе, то ли вообще лишился винтов... Родиона распределили на "Шантармаш" - опять-таки не без чуткого и деликатного вмешательства тех, кто помнил профессора, они приняли во внимание, что у молодого специалиста и все корни здесь, и семья... В работу он втянулся быстро - беда только, что полным ходом раскручивался маховик непонятных никому, даже самим творцам, реформ. Словно спичка на ветру, вспыхнула на миг и погасла госприемка. Было высочайше объявлено, что главное и единственное препятствие к достижению всеобщего благосостояния - седовласый монстр по фамилии Лигачев. И так далее, и тому подобное. Короче говоря, работать всерьез стало и некогда. Не было смысла работать, если с экранов и газетных страниц истерически обещали, что все вот-вот и так станут получать, "как там"... Стоит только повесить Лигачева. И отменить шестую статью Конституции. Лигачева, правда, не повесили, но статью в конце концов отменили. А заодно, чуть попозже, - Советский Союз, старые цены, старую мораль и, под горячую руку, должно быть, еще и здравый смысл... Родион во всем этом принимал самое деятельное участие - то есть давился в очередях за "Московскими новостями" и "Собеседником", подписывал воззвания, бегал по митингам и боролся с засевшими партократами в лице тишайшего инженера по технике безопасности Литвиненко, ни за что не соглашавшегося публично сжечь партийный билет и прямо-таки умолявшего дать дотянуть полтора года до пенсии, а там он и сам спокойно помрет... Родион был одним из тех, кто встречал с цветами героическую Новодворскую, в два часа ночи заляпал фиолетовыми чернилами памятник Ленину перед обкомом, а однажды он даже удостоился чести лицезреть свою физиономию в одной из демократических программ местного телевидения - правда, всего три секунды. Вступил даже в местное отделение "Демократического союза", возглавляемое старым знакомым, физиком Евгеньевым. Само собой, массу времени отнимало вдумчивое чтение демократической периодики (почтовый ящик перестал закрываться, почтальонша складывала газеты и журналы на подоконник), а потом - обсуждение таковой с собратьями по движению, как правило, затягивавшееся за полночь. Благо квартира позволяла, из-за толстых стен ни Лику, ни ребенка кухонные дискуссии не беспокоили. Особых репрессий он так и не удостоился - разве что, еще в девяностом, стоявший в оцеплении милиционер, которому Родион угодил углом плаката по новенькой фуражке, обозвал его мудаком. Еще до распада "империи зла" стали раздаваться первые звоночки, возвещавшие, что с Ликой происходит что-то непонятное и тревожащее. К кухонным дискуссиям, на которых решались судьбы страны, она не проявляла никакого интереса, отговариваясь то усталостью, то хлопотами вокруг ребенка. А вместо "Детей Арбата" и прочих возвращенных читателю романов, знание которых было обязательно для любого интеллигента, обложилась стопками книг по программированию и вычислительной технике. Однажды меж ними разразился нешуточный скандал - когда пришедший с очередной порцией самиздатовских бюллетеней Евгеньев с ходу поинтересовался у Лики, какого она мнения о последней статье Нуйкина, и получил в ответ произнесенное с искренним недоумением: "А кто такой Нуйкин?" Родион потом долго втолковывал жене, что она позорит его перед людьми. Лика обещала исправиться, но особых подвижек так и не произошло. А в апреле девяностого - шестнадцатого, дата врезалась Родиону в память, словно высеченная на камне, она вдруг объявила, что уходит с радиозавода. В частную фирму, куда зовет подруга. В то время Родион ветретил эту новость со всем энтузиазмом - речь шла о долгожданном рынке, оставалось только восхищаться, что жена опередила его на пути к светлому капиталистическому будущему... Года полтора ее новая работа никаких комплексов у Родиона не вызывала. Разрыв в заработке был, если вдуматься, ничтожным - Лика приносила рублей на двадцать больше, чем он, ставший уже старшим инженером. Единственным черным пятном этого периода стала гибель его родителей. АН-2, вывозивший отряд сейсморазведки, в тумане задел сопку и грохнулся в распадок, никто не уцелел... Родион похоронил два закрытых гроба, отгоревал, отплакал пьяными слезами - а через два месяца, в достопамятные августовские дни девяносто первого, почти безвылазно торчал трое суток на шумном митинге у парадного крыльца обкома, пил водку с мрачно-воодушевленными единомышленниками по "Демократическому союзу", сжигал чучело путчиста и тщетно ждал раздачи автоматов - все три дня ходили разговоры, что уже учреждена национальная гвардия, куда записаны все присутствующие, и автоматы вот-вот подвезут. Так и не подвезли, увы. Что до Лики, она, препоручив Зойку ее юной тетушке, своей младшей сестренке, улетела в Москву по каким-то невероятно важным делам, связанным не с организацией отпора путчистам, а с продажей партии электроники. Именно тогда Родион впервые и осознал, что они начинают говорить на разных языках: вернувшись, она ни словечком не затронула блистательную победу демократии, болтая лишь о компьютерах с незнакомыми названиями, биржевых котировках, завоевании рынка и дистрибьюторстве, за которое их фирма отчего-то ожесточенно сражалась с полудюжиной других... Первого января девяносто второго года для Родиона начался период сущего безумия, лишь усугублявшегося с каждым месяцем. Цены немилосердно рванули правящий отныне бал новый мир, съездил в Польшу с младшей сестренкой Лики в качестве охранника и носильщика при группе "челноков". И зарекся ездить. Виной всему были чертовы поляки, относившиеся к "челнокам", как к пустому месту - это в лучшем случае. В худшем... Не стоит и вспоминать. Умом он понимал, что иного отношения ждать и не следовало - разве респектабельный человек станет на равных разговаривать с торгующим соломенными шляпками или пакистанскими свитерами на знаменитом шантарском рынке "Поле чудес" киргизом или казахом? Плевать респектабельному, что торговец - интеллигент с вузовским дипломом, вполне возможно, демократ со стажем... Ныне они обитают в разных плоскостях, разговора на равных не стоит и ждать. Так и с ним обстояло в Польше, умом-то он понимал, что приезжающих туда бизнесменов, писателей или журналистов встречают совершенно иначе - но сердцем никак не мог смириться с ролью третьесортного гастарбайтера... В тщетных поисках ответов на фундаментальные вопросы бытия он пришел на творческий вечер своего кумира и совести нации - писателя Мустафьева, Героя Социалистического Труда и кавалера ордена Ленина, а ныне шантарского антикоммуниста номер один. И в конце встречи ухитрился, прорвавшись сквозь плотно обступавших классика сытеньких шестерок, сбивчиво выложить свои беды, попросить совета, как жить дальше. Герой Соцтруда и видный антикоммунист, уставясь на него белесыми рыбьими глазами, долго жевал губами, потом, явственно дыша застарелым перегаром, забормотал что-то насчет того, что уничтожение коммунизма было прекраснейшим событием в истории человечества, а Родиону следует, не откладывая в долгий ящик, немедленно открыть свое дело - скажем, банк или брокерскую контору. В крайнем случае, туристическое бюро - он, Мустафьев, слышал от кого-то, что это прекрасный бизнес. Будучи в полной растрепанности чувств, Родион хотел было вопросить, откуда же взять денег на открытие банка, но тут к классику прорвался поддавший мужичок с мозолистыми ладонями и стал с ходу орать что Мустафьев, выдающий себя за неслыханного знатока рыбной ловли, знает таковую понаслышке и допускает в своих опусах грубейшие ошибки... Поднялся хай вселенский, шестерки принялись оттеснять мужика кричавшего, что он сам старый браконьер и потому знает лучше, о Родионе забыли окончательно... Больше обращаться было не к кому. Не знал он в окружающей шизофренической реальности других авторитетов. Бывшие соратники по демократическим движениям раскололись на три группы: одни уехали, куда только можно было уехать, другие как-то ухитрились пристроиться в частном бизнесе и порой по старой памяти поддерживали прежние разговоры, но особо их не затягивали. Третьи, сущие выродки, переметнулись к коммунистам, принародно раскаявшись в былых безумствах (иногда Родиона так и подмывало последовать их примеру, да коммунисты, вот беда, места в рядах не предлагали). И он остался при Лике. В унизительной роли старорежимного принца-консорта, прекрасно помня (вот он, белый двухтомничек на полке), как выразился о таковых О. Генри: "Это псевдоним для неважной карты. Ты по достоинству где-то между козырным валетом и тройкой. На коронации наше месте где-то между первым конюхом малых королевских конюшен и девятым великим хранителем королевской опочивальни". Самое скверное и печальное - то, что Лика никогда ни словом его не попрекала. Смеялась иногда: "Глупости, одного-то мужика как-нибудь прокормлю". И Родион прекрасно знал, что в подобных репликах не таилось ни пренебрежения, ни насмешки... Плохо только, что положение ущербного нищего муженька удачливой жены-бизнесменши самим своим существованием создает массу унизительных ситуаций. Лика не ставила себя главой семьи - но являлась главой на деле. Решающий голос всегда принадлежал ей - не потому, что настаивала, а потому, что содержала дом. Приходилось то и дело наступать на глотку собственной песне - из страха однажды услышать брошенную в лицо суровую правду. Родион сам не заметил, как начал ее бояться - при том, что она ничуть не старалась, чтобы ее боялись. Сто раз ловил себя на том, что в его голосе явственно звучат льстивые нотки - как у нынешнего предупредительного официанта, бабочкой порхающего вокруг клиента с пухлым бумажником. В нем давно уже потаенной раковой опухолью набухали страх и стыд. Страх рассердить жену, страх, что однажды она уйдет к новому, страх повысить голос из-за ее вечных поздних возвращений, командировок, самых неожиданных отлучек. Он подозревал всерьез, что у Лики есть любовник, естественно, ее круга - как-никак был весьма опытным мужиком и порой надолго задумывался, когда в привычных любовных играх вдруг появлялось нечто новое и незнакомое, чему он ее не учил, чего они никогда прежде не делали. Прекрасно помнил из Максима Горького: "Ночь про бабу правду скажет, ночью всегда почуешь, была в чужих руках аль нет". Классик знал толк в бабах. Родион - тоже. Он мог бы поклясться, что Лика бывает с чужим - но тот же страх мешал ему хотя бы намекнуть, что догадывается. Страх, стыд... Стыдно было есть досыта, стыдно было принимать от нее тряпки. Уши долго горели, когда однажды она, перепившая и разнеженная долгой и приятной обоим постельной возней, вдруг хихикнула на ухо, по-хозяйски стискивая его мужское достоинство: "Содержаночка ты моя..." Вряд ли помнила утром, конечно, они тогда пили часов до четырех утра, пока не вырубились оба, но не зря говорено: что у трезвого на уме... А главное - Зойка росла, прекрасно осознавая реалии: есть добытчица-мама и рохля-папа... Родион ее потерял, никаких сомнений: любовь, возможно, и осталась, а вот уважения к родителю давно нет ни на грош, тут и гадать нечего. Первое время Лика добросовестно пыталась связать его с собой. Брала на вечеринки в концерн, новомодно именовавшиеся презентациями и фуршетами, приводила домой сослуживцев, или как они там нынче именуются. Ничего хорошего из этого не выходило. К Родиону относились предельнейше корректно, даже дружелюбно пожалуй, но он был - чужой. Кошка не умеет говорить по-собачьи. Порой он не понимал из их непринужденной болтовни и половины слов, да и речь шла сплошь и рядом о людях, которых он не знал, о ситуациях и событиях, о которых он и не слыхивал. А когда он порой пытался вспомнить о былых славных годах борьбы за свободу и демократию, о митингах и отпору ГКЧП, в глазах собеседников что-то неуловимо менялось, на него, он чуял, смотрели, как на блаженненького или младенчика. Они были совсем не такими, как Родион их когда-то представлял, - создавалось полное впечатление, что пережитое интеллигенцией прошло мимо них незамеченным, и громокипящие съезды с прямой трансляцией, и дуэли демократических публицистов с консерваторами, и модные романы, и модные имена. Один такой, с бриллиантовым перстнем и скользившим по Ликиным ножкам масленым взглядом, как оказалось, вообще узнал о появлении ГКЧП и бесславном крахе такового лишь двадцать пятого августа - был, понимаете ли, всецело поглощен деловыми переговорами на загородной даче... Лика вовремя заметила и увела Родиона в другой угол зала. Из общения с ее кругом ничего путного не получилось. А их знакомые из старых сами понемногу перестали появляться. И вовсе не потому, что Лика их отваживала, наоборот... Очень уж разные плоскости обитания. Лика искренне не понимала их забот, а они тихо сатанели, стоило ей завести разговор о своих... ...Он выплеснул в рот содержимое бокала - несчастный и жалкий принц-консорт, муж очаровательной женщины, которую любил до сих пор и люто ненавидел последние несколько лет. Комната чуть заметно колыхалась, словно громадная доска качелей. Был один-единственный шанс - Екатеринбург. Однокашник, ставший крутым бизнесменом и обещавший сделать из него человека - а он не бросался словами ни прежде, ни теперь. Но Лика переезжать категорически отказалась - даже не сердито, а предельно удивленно. Смотрела с детским изумлением: "Боже мой, Раскатников, как ты не понимаешь очевидных вещей?! Кем я там буду? Домохозяйкой? Ты уж извини, но это и не абсурд вовсе - законченная шизофрения. Тебе что, здесь плохо?" На том и кончилось. - Стерва... - прошипел он, пошатнувшись в кресле. Перед глазами почему-то стояло костистое, жесткое лицо сегодняшнего попутчика, ограбившего киоск так непринужденно, словно покупал коробок спичек. Пришедшая в голову идея была настолько идиотской, что сначала он пьяно расхохотался. Но, выпив полбокала и откусив наконец от вязкого батончика, тихо сказал, глядя во мрак: - А почему бы и нет? Почему бы и нет, господа мушкетеры? Не зажигая верхнего света, выдвинул ящик тумбочки, зашарил там, грохоча накопившимися безделушками. Пальцы наткнулись на гладкий металл, и Родион вытащил браунинг - тот самый, исторический, из которого бабушка добросовестно пыталась убить загадочного прадеда, о котором Родион ничегошеньки не знал, и кроме имени: если бабушка была Степановна, значит, прадед, соответственно, Степан. Впрочем, могла переменить и фамилию, и отчество, с нее сталось бы... Крохотный пистолетик напоминал пустой панцирь высохшего жука, и спусковой крючок, и затвор хлябали - сколько Родион себя помнил, браунинг таким и был, давно исчезли и боек, и прочие детали спускового механизма. По левой боковинке затвора тянулась полустершаяся надпись:FABRIQUE NATIONALE DARMES GUERRE PERSTAL BELGIOUE. И ниже: BROWNINGS PATENT-DEPOSE. Сжав его в руке так, чтобы не хлябал затвор, выпятив челюсть, Родион тихо произнес, уставясь в пустоту: - Деньги, с-сука! И живо! Дуло крохотной бельгийской игрушки едва виднелось из его кулака. Нет, неожиданно трезво подумал он, таким и не напугаешь ничуточки, в магазине видел китайские зажигалки-пистолетики, так они и то побольше... И потом, у только что освободившегося зэка не было никакого пистолета, Родион бы заметил. Значит, можно и без оружия? Надо полагать. Но для этого, творчески пораскинем мозгами, нужно обладать некими козырями - скажем, выражение лица, нечто непреклонное в ухмылке, отчего дичь моментально проникается убеждением, что рыпаться бесполезно, и, чтобы отпустили душу на покаяние, следует немедленно расстаться со всем, что от тебя требуют. Именно так, при всей нелюбви к детективам кое-что все же читал, по телевизору видел, да и наслушался всякого на заводе... Шукшинский Егор Прокудин, ага - когда он стоял, сунув руки в карман, где ничего не было, и от его улыбочки попятились деревенские обломы, так и не рискнули кинуться... Где можно купить пистолет? В Шантарске можно купить все, были бы денежки, вот только кинуть могут запросто, в милицию жаловаться не побежишь... Маришка? А это мысль, господа мушкетеры, это мысль... Прежде чем провалиться в хмельное забытье, так и оставшись в кресле с бельгийской безделушкой на коленях, он еще успел подумать: ведь не всегда же был слизнем, мужик, нужно бы и побарахтаться... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Русофоб и славянофил - И все же про коммунистов забывать не надо, - сказал Родион, прибавляя скорости - пост ГАИ, мимо которого машины проползали, как сонные мухи по мокрому стеклу, остался позади. - Семьдесят лет страну насиловали... - Есть такая западная пословица: если не удается избежать насилия, расслабьтесь, мадам, и постарайтесь получить удовольствие... - Это в каком смысле? - Вы не исключаете, что многим нравилось получать удовольствие? Оправдываясь тем, что все равно-де к горлу приставили бритву, а потому и сопротивляться было бесполезно? Родион в который раз украдкой косился на пассажира. И никак не мог определить, с кем на сей раз свела судьба. В выговоре что-то определенно нерусское (речь, правда, выдает человека интеллигентного), но на прибалта не похож, а на кавказца тем более - нос ястребиный, классический горский шнорхель, однако волосы светлые в рыжину и глаза скорее серые. - А вы, я так понимаю, последние семьдесят лет провели в партизанском отряде? Поезда под откос пускали? - Увы, не могу похвастаться, - сказал пассажир. - Поезда в наших местах не водятся, - он жестко усмехнулся. - А вот бронетранспортер однажды поджигать приходилось... Справился. - Чей это? - Грузинский. Про Цхинвал слышали или уже забыли? Есть такая страна - Южная Осетия, которая к вам в Россию просится вот уже несколько лет, а вы почему-то не пускаете, словно пьяного в метро... - А на вид и не похожи... - На кого? А... Осетины, дорогой товарищ, когда-то как раз и были светловолосыми и голубоглазыми. Пока через наши места не стали прокатываться разные черномазые орды... - он беззлобно усмехнулся. - А вы вот не боитесь, что лет через двадцать станете черноволосыми и узкоглазыми? - Авось пронесет... - Авось да небось? Русская сладкая парочка? - Вы знаете, как-то до сих пор проносило... - сказал Родион серьезно. - Великолепный аргумент. И дальше, как положено, следует упомянуть про то, что Святая Русь автоматически преодолеет все невзгоды? Не боитесь, что при такой постановке вопроса как раз и окажетесь в дерьме уже по самую маковку? Нет в истории такого понятия - "автоматически". Хотя вы, русские, конечно, надеетесь, что для вас бог сделает исключение... - Что, не любите нас, а? - "Вы не любите пролетариата, профессор Преображенский!" Не люблю, уж не посетуйте... Проорать великую державу - это надо уметь. - Коммунисты... - Бросьте вы про коммунистов! - вырвалось у пассажира с таким ожесточением, что Родиона неприятно передернуло. - Нашли себе палочку-выручалочку... Хорошо, коммунисты. Хорошо, семьдесят лет угнетения - хотя я не назвал бы это время непрерывной цепью угнетения. Бывали просветы... - Он помолчал, вытянул сигарету из мятой пачки. - Понимаете, дело тут не в пресловутой русофобии, и если копнуть поглубже, окажется, пожалуй, что эту нелюбовь нужно как-то по-другому назвать... Давайте отрешимся от прошлого и зациклимся на настоящем. Посмотрите, - он показал на обочину, где чадил длинный ржавый мангал, и возле него лениво колдовали два пузатых субъекта в кожанках. - Почему там делает деньги черномазая морда, а не какой-нибудь ваш земляк? Что, есть государственный или мафиозный запрет? Неужели? Ох, сколько я уже наслушался стонов про заполонивших ваши города кавказцев, жидов и "урюков"... Вам что, запрещено заполонить какую-нибудь прилегающую территорию? Снова коммунисты мешают? - Отбили у нашего народа охоту работать, - уверенно сказал Родион. - Вот и отстаем... - Притормозите-ка, - вдруг распорядился пассажир, - Вот здесь. Родион аккуратно притер машину к обочине и огляделся, но не усмотрел ничего интересного. Они уже въехали в город, слева тянулся бесконечный бетонный забор троллейбусного парка, справа параллельно ему стояли пятиэтажные "хрущевки" из грязно-рыжего кирпича. Пейзаж как пейзаж, ни удивительного, ни особо примечательного. - Ну, и что? - спросил он недоуменно. - Вон туда посмотрите. - Ей-богу, ничего не усматриваю... - То-то и оно. Я имею в виду вон ту свалку. Родион присмотрелся. Собственно говоря, никакой свалки и не было - так, обширное пространство меж домами и проезжей частью, густо усыпанное зелеными осколками битых бутылок, яркими разноцветными пакетами из-под чипсов, мороженого, вообще непонятно чего и прочим знакомым мусором. - И дети копаются, - сказал пассажир с брезгливой усталостью. - И собаки лапы режут, а самое главное, всем наплевать... Это что, коммунисты вам велели срать под окнами? Или мафия? Самое страшное - вы ведь привыкли и не замечаете... Поедемте уж. Родион тронул машину, ощущая некую неловкость. Пожал плечами: - Понакидали тут... Базарчик поблизости, вот косоглазые и гадят. - Опять они, косоглазые... Они гадят, а вы смотрите. И коммунистов давно уже нет... Гадят на голову только тому, кто согласен, чтобы ему гадили. И тащат в рестораны ваших девочек, выбирая, как легко заключить, тех, кто согласен за ужин и колготки подставлять все имеющиеся дырки. Нет? - Интересно, какой рецепт предлагаете? - усмехнулся Родион. - Напялить черные рубашки и дубинками махать? - Ну к чему такая демагогия? Как выражались Ильф и Петров, нужно не бороться за чистоту, а подметать. Поставить себя так, чтобы никакому чужаку и в голову не пришло швырять вам мусор под окна. Ну и самим в первую голову избавиться от привычки вышвыривать консервные банки и презервативы за окно. Я ведь при той самой битой и руганой Советской власти изъездил весь Союз - и нигде, знаете ли, не видел такой непринужденности в обращении с мусором, кроме России... И ненавидят, и любят всегда за что-то, согласитесь? И как вы ни повторяйте с рассвета до заката старые песни про Сергия Радонежского и Суворова, прошлым не проживешь. Родион поджал губы, ощущая некое неудобство. Следовало бы что-то возразить, но аргументы на ум не шли - если только они были... - Русофобия на пустом месте не возникает, - сказал пассажир мягче. - Если хотите, нам за вас скорее обидно - когда смотрим, как старший брат превращается неведомо во что. Ни в мышонка, ни в лягушку, ни в неведому зверушку... Уж если ваши предки взвалили на себя обязанность быть становым хребтом империи, потомки обязаны соответствовать. - Попытаюсь, - хмыкнул Родион. Осетин покосился на него, ничего не сказал, но в глазах промелькнуло нечто неприятно царапнувшее. Словно включилось некое второе зрение - Родион все чаще замечал на тротуарах то пошатывавшихся пьяненьких мужичков, то кучи мусора возле киосков. - Вообще-то, у нас во дворе такого дерьма нет, - сказал он зачем-то. И сам понял, как по-детски прозвучало. И ответный удар последовал мгновенно: - А за остальные можно и не отвечать? - Слушайте, а у вас-то есть рецепт? - спросил он, внезапно озлившись. - Или со стороны указывать легко? - Срезали... - улыбнулся пассажир чуть беспомощно. - Нет у меня рецептов. У нас, как ни странно, гораздо проще - отбиться бы, когда опять полезут. А вообще - нужен ли рецепт, а? Разве есть рецепт для таких случаев? Не президентский же указ издавать: "Сим повелеваю с завтрашнего дня отучиться выбрасывать мусор на улицы, в кратчайший срок обрести национальную гордость и стать расторопными, работящими, достойными славы великих предков..." Ведь не сработает, согласитесь. - Не сработает, - угрюмо подтвердил Родион. - Уж извините, если наговорил... Стоп! - Они двигались в крайнем правом ряду, движение на Кутеванова было, как всегда в эту пору, слабеньким, и Родион без всякого труда притерся к тротуару, не вызвав протестующей лавины гудков. Недоумевающе завертел головой. Пассажир уже выскочил, оставив дверцу незакрытой. Ага, вот оно что... Автобусная остановка - обшарпанный бетонный павильончик, сохранившийся со старых времен. Трое приземистых типов в коже, то ли небритых неделю, то ли чернощекихот природы, обступили девушку в синем пальто, со скрипичным футляром в руке. Нельзя сказать, чтобы картина была для Шантарска необычная - черные не то чтобы наглели и хватали руками, но блокировали прочно, сцепив руки, с ухмылочками и пересмешкой бросали реплики, легко читавшиеся по губам. Толпившийся на остановке народ, человек десять, старательно отводил глаза - кто заинтересовался небом, кто высматривал автобус. Тут же стояла белая "японка" с распахнутыми дверцами. Родионов пассажир что-то коротко спросил у оказавшегося к нему ближе всех. Тот лениво, не поворачивая головы, откликнулся парой слов. Метаморфоза была молниеносной - лицо осетина исказилось в хищном оскале, он даже повеселел, будто оправдались его неведомые ожидания. И, гордо выпрямившись, громко произнес несколько непонятных слов. Родион, приоткрывший дверцу, услышал лишь конец фразы, прозвучавшей для него, как загадочное заклинание: - ...могытхан ни траки! Вот тут все трое кинулись на него, слаженно и яростно, будто сработал таинственный детонатор. Девушка отлетела в сторону, чуть не упала, но удержалась на ногах. Раздался отчаянный женский визг. Пассажир буквально снес первого, так, что Родион и заметить не успел удара. Нелепо взмахнув руками, нападающий покатился кубарем по мятым сигаретным пачкам и обрывкам газет. Секундой позже к нему присоединился и второй. Остановка забыла о созерцании небес - все с тупо-завороженными лицами таращились на драку. Родион выпрыгнул из машины, хоть и без особой охоты. Успел заметить, что сшибленный первым, раскорячась, встал на корточки и потянул из кармана что-то длинное, блеснувшее металлом. Что-что, а драться он умел, по крайней мере, по этому поводу не испытывал никаких комплексов и не ощущал себя слабаком... Третий чернокожаный, похоже, с грехом пополам владел каким-то из видов рукопашой - с ним пассажиру Родиона пришлось потруднее, оба крутились волчком вокруг невидимой оси, делая разведочные выпады. Точно, пика... Носком кроссовки Родион метко угодил по запястью уже вставшего на ноги противника, увернулся от захвата, левой коротко влепил под вздох и добавил правой в подбородок. Тот хрястнулся на задницу так смачно, что неминуемо должен был отшибить внутренности. Из игры он безусловно выбыл, и принимать его в расчет больше не следовало. Подхваченный веселой яростью - будто в студенческие годы, когда "политехи" согласно бравшей исток в неведомом прошлом традиции ходили кучками колошматить свято соблюдавших ту же традицию курсантов из Шантарского танкового, - налетел на второго. Тот, заверещав, шарахнулся, всем видом показывая, что не особенно и стремится к лаврам воина. Родион удачно попал ему пинком под зад, обернулся, услышав невыносимый дребезг стекла. Третий уже валялся у скамейки с наполовину выломанными деревянными планками сиденья. Вооружившись неведомо где раздобытым арматурным прутом, осетин крушил стекла белой "хонды". Толпа взирала на него с боязливым восхищением, где-то поблизости истошно орал мальчишка: - Витек, беги посмотреть! "Грачи" район иелят! Именно этот вопль и отрезвил Родиона, сгоряча было решившего поднять за шкирку поверженного противника и настучать по почкам. За его машиной уже недовольно трубил клаксоном шофер автобуса, в котором успели скрыться и девушка со скрипкой, и добрая половина болельщиков. Милиции, слава богу, поблизости пока что не наблюдалось. Он схватил за шиворот воинственного пассажира, потащил к машине, на ходу отобрав арматурину и запустив ее подальше. "Хонда" являла собою зрелище жалкое и унылое. Родион рванул с места на второй скорости, мимо, отчаянно мяукнув переливчатым сигналом, впритирку прошла бежевая "Волга". Он опомнился, держась осевой, подъехал к перекрестку и, дождавшись зеленого света, свернул влево - в гостиницу, куда требовалось пассажиру, было бы гораздо ближе проехать прямой дорогой, но на всякий случай следовало укрыться на тихих окраинных улочках. Остановив машину у ржавого остова самосвала "ЗИЛ-130", судя по виду, покоившегося на пустой улочке, застроенной частными домами, с времен очаковских и покорения Крыма, помотал головой, закурил сам и протянул сигарету пассажиру, все еще сверкавшему глазами и бормотавшему сквозь зубы что-то непонятное. Нервно хохотнул, с понимающим видом спросил: - Что, грузины? Пассажир кивнул, осторожно трогая тыльной стороной ладони кровоточащую царапину на скуле. - А будь это осетины? - с откровенной подначкой спросил Родион. - Все равно получили бы по физиономии. Чтобы не позорили нацию вдали от дома. - Странный ты русофоб, - хмыкнул Родион. - Какие русские, такая и русофобия, - огрызнулся пассажир. Вытер кровь платком. - Мы почему не едем? - Следы заметаем, - сказал Родион. - Согласно закону гор. - В горах следы не заметают, - машинально огрызнулся осетин. ...Свернув на Короленко и прибавив газу - дорога резко поднималась вверх, движение было одностороннее, - он не сразу заметил, что улица блокирована. Поворачивать все равно было некуда, дворы глухие - и Родион, сбросив газ, продолжал двигаться к плотно перегородившему улицу невеликому скопищу машин. Над крышами некоторых крутились синие мигалки - две милицейские, высокая желтая "Газель" реанимации... Наперерез кинулся милиционер в белых ремнях и с коротким автоматом на плече, отчаянно замахал жезлом, словно опасался, что Родион собирается повторить подвиг капитана Гастелло и на полной скорости врежется в бок ближайшей машины. Он затормозил. Милиционер пробежал мимо машины, торопясь тормознуть следующую. Родион с пассажиром во все глаза уставились направо. Обменный пункт располагался на первом этаже закопченной пятиэтажки. Он и был эпицентром суеты. Стекла в одном из зарешеченных окон торчали острыми обломками, неподалеку от входа лежал длинный предмет, накрытый куском черного пластика. Родион, присмотревшись, разглядел высокий черный ботинок и штанину пятнистых камуфляжных брюк. Рядом - несколько больших темно-багровых пятен, уже успевшая подсохнуть кровь. Сквозь разбитое окно видно было, что внутри полно народу, главным образом людей в форме. Там ослепительно полыхнул блиц. Из распахнутой двери показалась девушка в джинсах и серой куртке, с красивыми рыжими волосами. Остановилась, что-то сказала сопровождавшим ее милиционерам. Они кивнули с таким видом, словно старшей здесь была именно она. Торопливо направились к бело-синим "Жигулям" с длинной красно-синей мигалкой поперек крыши, залезли внутрь, и машина, осторожно объехав "скорую помощь", рванула к центру. Задняя дверца распахнулась, на сиденье, не спрашивая разрешения, плюхнулись двое - крепыш в штатском и капитан с белой портупеей поверх бушлата. Капитан распорядился: - Давай, парень, к областному УВД. Дорогу знаешь? - Конечно, - сказал Родион. Без малейшего протеста включил зажигание - подвернулась единственная возможность выбраться из затора, и глупо было бы протестовать. Любопытно глянул в зеркальце заднего вида - пареньв штатском бережно держал на весу полиэтиленовый пакет с пистолетом Макарова. Капитан, склонив голову к плечу, бубнил в пристегнутую к ремню рацию: - Я "Ишим-два", я "Ишим-два", повторяю ориентировку: белая иномарка, предположительно БМВ до девяностого года, две дверцы. Трое пассажиров, трое совершили налет на обменный пункт, все вооружены. Начинайте впридачу к "Неводу" перехват по спирали, соблюдайте осторожность... Рация что-то неразборчиво захрипела в ответ. - Много взяли? - поинтересовался Родион, когда рация умолкла и пару минут стояла тишина. - Нам с тобой все равно таких денег в руках не держать, - устало огрызнулся капитан. - Давай по крайнему левому, в темпе... Слав, а Рыжая что, не в отпуске? - Не-а. - А говорил кто-то, в отпуске... - Он настороженно склонил голову, чтобы не прослушать ничего, если рация вдруг заработает. - Ведмедь своих поднимает... - Хоть сто Ведмедей, - отрешенно сказал крепыш в штатском. - Хрена ты их сейчас возьмешь. Если бросят тачку. Описания никто не дал, безнадега... - А белобрысая? - Белобрысая... "Высокий, рожа наглая..." Это, Коляныч, не описание, а лирическая зарисовка. - Рыжая из-под земли выкопает. - Мне, конечно, приятно, что ты нас чародеями считаешь, но у Дрына не тебе отдуваться. Хорошо, если есть пальчики, - парень качнул пакетом с "Макаровым". - Только если они свежие, не светившиеся, ни черта это не поможет. - Залетные, думаешь? - Ничего я пока не думаю... Ты лучше в окно высунься да покрути палкой, чтобы видели... - Он наклонился вперед и тронул Родиона за плечо: - Вруби фары на дальний, гони через светофор. Уж извини, что запрягли... - Да что там, - сказал Родион. - Найдете? . - Будем искать, - сказал тот, но прозвучало это не особенно решительно. "Значит, вот так и делаются дела?" - спросил себя Родион. - А голосок-то у него отнюдь не исполнен оптимизма, совсем даже наоборот... Интересно, сколько можно взять в таком вот заведении? Вряд ли у них переписаны номера купюр, тут не банк, каждый день то продают, то покупают, коловращение денег такое, что замучишься записывать номера... Испугался на миг, что двое на заднем сиденье смогут отгадать его мысли, - и тут же опомнился, посмеялся над собой. ГЛАВА ПЯТАЯ Случайная подруга дона Сезара Отъехав от гостиницы, он сразу обратил внимание, что милиции на улицах резко прибавилось: ну да, охота продолжается, а значит, тех, в стареньком белом БМВ, так и не поймали, надо думать. Нет, ему такое безусловно не подходило - в одиночку не провернешь, нечего и думать, да и не обойтись без крови. Он как-то проходил мимо обменного пункта на Ленина и видел, что охранник там щеголял с коротеньким АКСУ. И автомат, уж конечно, заряжен. Значит, ковбойские штучки отпадают. Что же тогда? Он нажал на тормоз, остановился метрах в двадцати от шеренги однотипных ларьков, оглянулся. Было еще достаточно светло, и он разглядел, что не ошибся. Происходящее имело нехорошую странность. Девушку с длинными пепельно-русыми волосами тащил за руку к вишневой "девятке" коротко стриженый молодец из ненавистных Кожаных, а еще двое, сидевшие в машине, высунувшись, подбадривали компатриота свистом и криками. Девчонка, в джинсах и распахнутой алой куртке, отчаянно отбивалась, так, что с первого взгляда было видно - ни игрой, ни кокетством тут не пахнет. Свободной рукой колотила парня по спине, но с тем же успехом могла стучать по рельсу. Силы были заведомо неравны, и от распахнутой задней дверцы ее отделяло уже метров десять. По совести признаться, в другое время он побыстрее проехал бы мимо. Одному богу известно, что там могло оказаться у них в карманах. Однако темпераментный осетин, с которым Родион только что вполне дружелюбно расстался у гостиницы, чтобы никогда больше наверняка не встретиться, заронил в душу, чтоб его черти взяли, то ли отвагу, то ли горячее стремление кому-то что-то доказать. Родион и сам не понял толком, что за импульс заставил его, не заглушив мотора, выскочить из машины с монтиркой наперес. Вокруг было тихо и пустынно - только две машины и шеренга забранных стальными решетками ларьков. "Шлепнут и фамилии не спросят", - пронеслось в голове у Родиона, в коленках почувствовалась неприятная вялость, но отступать было поздно. В три прыжка преодолев разделявшее их расстояние, он вторгся в происходящее, как чертик из коробочки, остановился совсем рядом, перекинул монтирку в левую руку, а правую с самым многозначительным видом сунул за отворот кожанки, рявкнул: - Стоять! Действующие лица так и замерли. Те, что в машине, видел он краешком глаза, перестали махать руками и смотрели скорее озадаченно. Это приободрило Родиона, и он, сторожа каждое движение парня, не вынимая руки из-под куртки, приказал: - Ну-ка, отпустил живенько! Кожаный с оторопелым видом разжал пальцы. Девчонка, освободившись, осталась стоять, словно соляный столб. Сердито оправила задравшийся чуть ли не до локтя рукав красной курточки. Немая сцена продолжалась, и Родион, чем дальше, тем больше убеждался, что смелость и в самом деле города берет, - шло время, но никто не вытаскивал оружия, на лицах осталось прежнее удивление. - Иди в машину! - мягко сказал он девчонке. - Довезу, куда надо. - Эй, ты откуда упал? - скорее озадаченно, чем агрессивно пробурчал похититель. - Избавитель пришел, как в кино, - громко сказал тот, что сидел за рулем. - Э, мужик, а ну-ка врежь ему промеж глаз, чтобы не хватал невинных девочек... Он и сидевший рядом заржали. Что-то тут не складывалось... - Иди в машину, не бойся, - сказал Родион громче. - Живо. Девчонка, подбоченясь, шагнула к нему. Распущенные волосы падали ей на лицо и Родион не смог его толком рассмотреть - но запашок спиртного почувствовал сразу. - А ты кто такой, чтобы я к тебе в машину садилась? - предельно агрессивно напустилась она на Родиона. - Ты, вообще, что себе тут воображаешь? - Говорят тебе, избавитель нашелся! - жизнерадостно заорал сидевший за рулем. - Счас спасать будет. Мужик, врежь ему, врежь железякой, чтоб не наглел! Теперь заржали все трое. Девчонка смерила Родиона взглядом, хмельно рассмеялась, повернулась и направилась к "девятке". Энергично распахнув дверцу, плюхнулась на сиденье и сказала: - Ладно, Вить, поехали, ну его, крестьянина... - Ну вот, а ломалась, мужика перепугала... Куплю я тебе ликеру, я ж не виноват, что его тут нету... Тот, что тащил девчонку в машину, преспокойно уселся с ней рядом, по-хозяйски обхватил за плечи, и машина тронулась, мелькнули ухмыляющиеся физиономии. Девчонка вдобавок показала Родиону язык. Еще несколько секунд - и их уже не было, машина исчезла за поворотом. Тогда только до него дошло, каким клоуном он предстал. Воровато оглянулся, ожидая взрыва издевательского хохота, но некому было смеяться, кроме продавцов в ларьках, а их за решетками и частоколом бутылок было и не разглядеть. Родион тихонечко вернулся к машине, как оплеванный. Сел за руль и не сразу нашарил ногой педаль сцепления - щеки форменным образом пылали. Избавитель, мать твою, святой Георгий на лихом коне. Как там, говорил осетин, у них зовется святой Георгий? Ага, Уастырджи. Вот уж точно - отменный из тебя Уастырджи... Вырулил в крайний левый ряд. Промышляя частным извозом, пусть и эпизодически, набираешься кое-какого опыта. На пассажиров в этом районе особо рассчитывать не приходилось - в цирке сегодня ничего, улица пуста. А видневшийся впереди китайский ресторан "Хуанхэ" - замысловатые плетения разноцветных электрических лампочек на крыше, светящиеся красно-золотые иероглифы - клиентуру частным извозчикам практически не поставлял: народ туда ездил, как правило, богатенький, прибывал на своих машинах, на них же и разъезжался. Ловить нечего, можно проскочить длиннющий участок на скорости, а там и домой, что ли, нет сегодня настроения... В сгущавшихся сумерках длинный белый плащ он заметил издали. Женщина, выскочившая на проезжую часть, отчаянно махала рукой. "Нет уж, - подумал он неприязненно и не подумав притормозить. - Еще раз нарваться на идиллическую сцену семейной ссоры? Вторично предстать шутом? Увольте..." Правда, подъехав ближе, он начал думать, что ошибся. Площадка вокруг ресторана была ярко освещена. У затейливого навеса над парадным входом - рядок иномарок. На автобусной остановке, на стоявшей под открытым небом лавочке без спинки скорчился здоровенный мужик в черном плаще, кроме него и женщины, никого поблизости нет. Пожалуй, все-таки клиенты, у таких и зеленые водятся, так что извольте напялить на рожу профессиональную улыбочку... Но если не по дороге - пусть катятся вместе с зелеными... Остановился на скорости, под визг тормозов, по инерции машина проскочила мимо лавочки метров на пятнадцать. Женщина в белом плаще тут же кинулась к нему, словно боялась, что он передумает и нажмет на газ. Отчаянно стучали высокие каблуки, развевались полы длинного, чуть ли не до земли, плаща. Родион сидел, не без удовольствия глядя на нее в зеркальце заднего вида, - пусть побегает хоть раз в жизни, если есть такая необходимость... Она перешла на быстрый шаг, видимо, убедившись, что машина отъезжать не собирается. Под плащом, теперь он видел, на ней было коротенькое платье, то ли черное, то ли темно-вишневое, по плечам рассыпалась волна темных волос. "Симпатичная, стерва, - оценил он, - эти ж себе кикимор не выбирают..." И, закурив, неторопливо завертел ручку, опуская стекло. Незнакомка, наконец, добежала, наклонилась к нему, обдавая запахом духов и вина, на груди в свете фонаря остро сверкнуло белыми лучиками ожерелье - а грудь, насколько позволяет судить глубокий низкий вырез, весьма даже недурна... Лет тридцати? Или меньше? Он, глядя на женщину, терпеливо ждал. Пусть проникнется и сообразит, что на цыпочках здесь не ходят, "драйверу" сам бог велел быть наглым, как танк... Ну вот. Голос, к его удовольствию, звучал крайне просительно: - Вы нас на Тухачевского не увезете? В общем, это было почти по дороге, не столь уж великий крюк. Выдержав театральную паузу, Родион спросил с хорошо рассчитанным равнодушием: - Кого это - нас? Она, сразу видно, была довольно пьяна, но на ногах держалась и себя контролировала. Показала на фигуру, успевшую к тому времени самым безмятежнейшим образом перебраться из сидячего положения в лежачее: мужчина вытянулся во всю длину скамейки, обратив лицо к небесам, полы плаща свисали на обе стороны, руки по-наполеоновски скрещены на груди, а широкий галстук протянулся косой полосой, словно кровь из перерезанной глотки... Судя по всему, верзиле было хорошо и уютно, он уже никуда не стремился и ни малейшего неудобства испытывать не мог. - Неужели не видите? - она показала назад. - Вот это именуется - беспутный муж. Родион выждал еще немного, наслаждаясь минутной иллюзией власти над чужой холеной красавицей, хамским тоном бросил: - Пятьдесят баксов. - И плюс десятка, если потом поможете поднять тело в апартаменты. Там, в принципе, невысоко, третий этаж... - Годится. - Вы, пожалуйста, назад сдайте, надо же его погрузить... Родион кивнул и задним ходом подъехал к бесчувственным останкам. Вышел, критически обозрел лежащего с видом опытного грузчика, приготовившегося грузить тяжеленный платяной шкаф. Жлоб был тот еще, немногим уже и массивнее шкафа. На запястье поблескивали массивные золотые часы, на указательном пальце красовался огромный перстень с каким-то синим камнем - в общем, полный джентльменский набор. - Можете без всяких церемоний, - посоветовала подошедшая брюнетка. - Кантуйте, как комод с клопами. - Вот спасибо, - проворчал Родион. - А то я уже намеревался в струнку вытянуться и белые перчатки натянуть... Примерившись, рывком вздернул пьяного со скамейки - на что тот никак не отреагировал, повиснув неподъемным кулем с картошкой. От ресторана доносилась негромкая приятная музыка, по пустой улице прокатил милицейский "уазик", заинтересованно притормозил на миг, но тут же отъехал. Закинув себе на плечо ручищу пьяного и вцепившись другой в широкий воротник черного плаща, Родион головой вперед направил его в распахнутую дверцу. Послышался треск, воротник наполовину оторвался. - Плевать, - прокомментировала брюнетка. - Неплохо было бы еще в грязи извалять, но не вижу я поблизости грязи... - Дверцу лучше подержите, - пропыхтел Родион, чувствуя себя крепостным казачком. Она с готовностью кинулась держать дверцу. Кое-как удалось запихнуть бесчувственного верзилу в машину - он по инерции пролетел вперед и с жутким звуком впечатался макушкой в противоположную дверцу. - Плевать, - успокоила брюнетка. - Выдержит буйна головушка, даже синяка утром не будет, к сожалению... Едем? Шурша разлетевшимися полами плаща, обошла машину спереди и плюхнулась на переднее сиденье. Попросила: : - Постойте минутку, покурю с облегчением. Не знала, что и делать - такси нынче не вызовешь, мы в этом кабаке бываем редко, так что обслуга подсуетиться и не подумала... - Вы что же, без машины? -