 Хорошо еще,
рядом шоссе оказалось. Он  на него вышел, и его подобрала какая-то машина, а
то бы замерз у них на пороге.
     - Эту же самую историю я  слышал и от своей сотрудницы,- заметил Глеб.-
Должно быть, они вдвоем заблудились...
     - Не иронизируй,- рассердилась Тамара.- Мне не нравится этот Пиккус. Он
себе на уме. Надо его отвадить от  дома. Он и так уже порядочно поживился за
наш счет.
     - Он хороший человек,- вступился за приятеля Федор Христофорович,- хотя
хочет  казаться  хуже, чем есть. Без  него мне  бы никогда не поднять  этого
дома.
     - Не  смешите меня, папа,- усмехнулась Тамара.- Он делает все вашими же
руками  да еще и  дерет с  вас  семь шкур.  Нет уж, я  больше не позволю ему
дурачить  наивного  человека. За все  его услуги заплачено сполна.  А насчет
внутренней отделки и печи я договорюсь с другим мастером. Есть тут один...
     -   Умоляю  вас,   Тома,   не   обижайте   Пиккуса,-  взмолился   Федор
Христофорович.- Мне и  так здесь одиноко, пойти некуда, телефона нет, никому
не позвонишь, а он приходит, и мы чаи вместе гоняем.
     Тамара  подумала и согласилась  терпеть Пиккуса, хотя  бы до того,  как
Глеб привезет в деревню телевизор, но  все же деликатно дала понять эстонцу,
что Федор Христофорович не нуждается более в его услугах. С тех пор Пиккус у
Варваричевых не появлялся.
     Федор Христофорович как-то не заметил исчезновения приятеля. Он был так
погружен  в дела  своей семьи, что другие люди как  бы потерялись  у него из
виду. Он даже не чувствовал на себе внимания этих самых других.
     А они  не  спускали  с  него глаз.  По несколько  раз в день  Степанида
выходила на крыльцо и подолгу разглядывала бывший свой дом. И с  каждым днем
он казался  ей  все  более  привлекательным.  Особенно  большое  впечатление
произвели на нее тюлевые занавески, которые Тамара повесила на окна в первый
же день  своего пребывания в Синюхино. С этими  занавесками дом как бы обрел
для  Степаниды  душу.  Отныне  он  стал  для  нее  не  просто утраченным  по
недоразумению имуществом,  но  домом в полном смысле  этого  слова,  родовым
гнездом, если хотите.
     Видеть каждый  день,  как чужие  люди строят  свое  благополучие на  ее
несчастье, было для Степаниды мучительно.  Но  и не  смотреть на  это она не
могла.  Какая-то  сила  неодолимо влекла  ее  на  крыльцо.  Поначалу,  когда
Степанида  еще надеялась  вернуть  дом  официальным  путем,  вид утраченного
гнезда  вызывал  у  нее  только  досаду.  Но  после  того  как  эта  надежда
окончательно  развеялась,  досада  постепенно стала  перерастать  в какую-то
злобу, которая все ширилась  и зрела в ней  подобно злокачественной опухоли.
Трудно  сказать, против кого направлена была эта злоба. Во всяком случае, на
Варваричевых она никак не отражалась. А вот сама  Степанида страдала от нее,
как  от  тяжелой  немочи. Ближним ее  тоже  доставалось,  особенно  Клавдии,
которая  по  всем статьям подходила на роль козла отпущения:  во-первых, она
была женщиной, во-вторых - претенденткой  на домашний престол, и вообще чаще
попадалась под горячую  руку.  Зависимость от невестки, пусть формальная, но
все равно унизительная,  в  сознании  старой женщины напрямую связывалась  с
утратой своего дома. А  раз Клавдия выигрывала от этого,  стало быть, она во
всем и виновата.
     Степанида  находила тысячу  причин,  чтобы  вызвать невестку на  ссору.
Убежит ли у Клавдии молоко, упадет ли на пол  крышка от кастрюли, вот  уже и
повод для скандала. Сначала Клавдия  как-то  сдерживалась, то  ли  авторитет
свекрови  еще  имел силу, то  ли она боялась мужниного  гнева, а может быть,
даже  из  чувства  вины она помалкивала или  старалась уйти  куда-нибудь. Но
постоянные придирки  кого угодно  выведут из  себя.  Раз  Клавдия сорвалась,
другой и пошло. Однажды старуха ее так достала, что она сгоряча заперла ее в
чулане, когда та пошла туда за веселкой. Степанида пожаловалась Николаю. Тот
выслушал ее молча, хлопнул дверью и ушел. Домой он вернулся поздно, хмельной
и  злой, уронил ведро  с водой,  залил всю кухню, дал подзатыльник  Васятке.
Когда Клавдия попыталась усовестить мужа, он и ее ударил. Первый раз в жизни
ударил,  и оттого  особенно больно. Она проплакала всю  ночь, складывая свои
вещи в чемодан.  А наутро Николай просил  у  нее прощения, клялся, что это в
первый и в последний раз, прикрикнул на мать, когда та попыталась вмешаться,
и Клавдия уступила. Но со свекровью с тех пор она не разговаривала.
     Васятка  этого  всего  почти  не  замечал.  Для  него  мать  и  бабушка
по-прежнему  составляли  одно целое, то,  что называется домом  или семейным
очагом. У него и  своих забот было по горло: шалаш с настоящей свечкой, плот
в  камышах  под  Синей  горкой,  мотор  от  мотороллера,  который, если  его
приладить   к  ржавой   коляске,   непременно  должен   заработать,   да   и
красновидовским задавалам не  мешало намять шеи... В общем, некогда было ему
вникать в бабские свары.
     Но одно из того,  что все время  говорилось в  доме, запало ему в душу.
Это уж и его впрямую  касалось: чужаки выманили у них  старый,  но еще очень
хороший  дом и его надо вернуть. Взрослые этого сделать не могут, потому что
боятся  начальства, которое  всегда  защищает городских. Значит,  он  должен
выгнать дачников, то есть сделать так, чтобы им здесь тошно стало. Тогда они
сами не захотят  оставаться  в Синюхино. Но как это сделать? Ведь ему только
восемь лет,  а эти городские что  хотят, то и воротят. Они ведут себя  здесь
как хозяева, и нет на них управы.
     А как мстители расправились с атаманом Бурнашом... А наши разведчики...
А партизаны... Всем им было трудно, но они герои. Почему бы ему, Васятке, не
испытать себя.  А что молод, так это и еще лучше: никто  на него не подумает
да   и   наказать,   в   случае   чего,   не   накажут  серьезно.  Он   ведь
несовершеннолетний.   Правда,   подзатыльников  могут  надавать,   в   школу
нажаловаться, родителям. Но родители его поймут и еще спасибо ему скажут.
     Теперь есть у  него настоящее  дело: нужно  следить за чужаками, а там,
глядишь, и появится возможность свести с ними счеты.
     У Васятки от  таких мыслей  аж дух  захватывало. Вот  оно, всамделишное
приключение, которое  принесет  ему славу  на все родное  Синюхино, а  может
быть, и на весь район.
     Итак,  он объявил дачникам священную войну.  Они и не  догадывались  об
этом, думали - так себе бегает парнишка, вертится возле дома из любопытства,
а  он вынашивал план.  Засыпая, Васятка представлял  себе,  как,  засевши  в
глухой крапиве,  подстерегает старого полковника, чтобы выстрелить в него из
рогатки.  Ночью  Васятке  снилось,  что  плешивый  сын  полковника  оказался
преступником,  приехала  милицейская  машина  из   района   и  забрала   все
ненавистное  семейство.  По  утрам, рассеянно  ковыряя  вилкой картошку,  он
размышлял,  как бы спрятать инструмент Пиккуса, чтобы  тот не  смог работать
для  дачников.  Целые  дни  Васятка  проводил у Варваричевых.  Ему нравилось
смотреть,  как  Пиккус  пилит и  строгает,  и льстило, когда  кто-нибудь  из
взрослых  просил его придержать  доску  или отпилить ножовкой брусок, но при
всем  том он  ухитрялся  не  забывать,  что  находится  в  стане  врага.  Он
чувствовал  себя разведчиком,  чуть ли не Данькой  из  кино  про неуловимых.
Пусть дачники считают  его  деревенским простачком. Это хорошо, что  они  не
подозревают в нем  мстителя.  Тем сокрушительней будет для них удар, который
он, Васятка, готовит. Что  это будет  за удар, он не знал, но твердо верил в
свою удачливость.
     Уверенность его  особенно окрепла  после того, как к старому полковнику
приехал его  сын  с женой  и  мальчиком,  примерно того же,  что  и Васятка,
возраста.
     Федор Христофорович в  тот же день подозвал Васятку и познакомил его со
своим внуком.
     -  Василий,- сказал он  Васятке  как взрослому,-  ты, брат, тут  каждую
собаку знаешь, а  Женя никогда не бывал  в  деревне.  Ты  уж  возьми над ним
шефство, определи его в свою команду.
     Никакой команды у Васятки не было, но он кивнул и сказал:
     - Ладно.
     И  подумал:   "Наконец-то...  Теперь  вы   у   меня  попляшете,   черти
московские..."
     Этот Жека оказался ни рыба  ни  мясо. Он без всяких признал за Васяткой
первенство и охотно отдал себя  в  его полное  распоряжение. Жеке  как будто
даже нравилось  претворять  в  жизнь  самые  отчаянные  затеи  своего нового
товарища.  А Васятка чего только не  придумывал, чтобы  подвести дачника под
неприятности  то  пошлет его на ферму  воровать жмых,  то подучит  развязать
стреноженных на ночь лошадей, то скажет:  "Притащи мне колбасы из  дома".  И
Жека все это делал, нимало не заботясь о последствиях, и его проносило  там,
где другой непременно влип бы в дурную историю.  Он как будто только родился
на свет,  и даже  не подозревал, что за такие шалости положена взбучка.  Его
наивность и  слепая преданность новому  другу  делали чудеса.  Рядом  с  ним
Васятка чувствовал себя каким-то уродцем, злым и нехорошим, и это еще больше
восстанавливало  его против Жеки.  Однажды Васятка подговорил Жеку  дразнить
быка Трибунала, известного  на весь район  своей свирепостью. Он дал  ему  в
руки  тряпку  и сказал: "Хрясни  его  по  зенкам, а  то шибко  важный". Жека
посмотрел  на  друга с недоумением,  как будто  хотел спросить:  "Зачем бить
животное?"  Но  Васятка скорчил такую презрительную мину, что Жеке ничего не
оставалось, как только подойти к Трибуналу.
     Васятка затаил дыхание. Он десять раз уже крикнул про себя Жеке: "Стой,
дурак!  Назад!" Но вслух не  произнес  ни слова.  Он  глядел,  как Жека идет
навстречу рогатому  чудовищу, как спотыкается  о кочку, и думал, как он  сам
побежит  по  деревне,  как ворвется  к  Варваричевым, как  они  всполошатся,
соберутся и уедут в свою Москву, но больше о том, что будет с Жекой.
     А Жека подошел  к Трибуналу, что-то бурча себе под нос,  и шлепнул быка
по  морде  тряпкой  раз и  другой.  Бык  заревел,  как будто  гром  на  небе
прогрохотал, и стал пятиться.
     В  другой раз Васятка  притащил из дома карты, чтобы научить городского
недотепу  играть  в дурачка и заполучить  от  него автоматический  карандаш.
Играть в карты  лучше всего  было на чердаке у Варваричевых.  Жека  проиграл
Васятке  карандаш,  проиграл  значок  и электрический фонарик. Больше у него
ничего не  было Васятка оглядел чердак - нет  ли чего-нибудь  такого, что бы
могло пригодиться?  И  тут он  заметил, что сидит на сене.  Это было даже не
сено, а травяная  труха, оставшаяся  на чердаке, может быть, с того времени,
когда хозяином дома был его прадед.
     - А теперь  сыграем на желание,- сказал  он Жеке, не сводя глаз с этого
сена.
     - Это как?
     -  Если я  выиграю -  ты  должен исполнить  любое мое желание,  если ты
выигрываешь - то я исполню твое желание.
     -  А могу я  пожелать обратно  свой фонарик? - спросил Жека.- А то мама
может спросить, где он.
     - Конечно,- сказал Васятка.- Это  очень выгодно для  тебя, потому что у
тебя больше' нет хороших вещей, а у меня до фига.
     Жека опять проиграл. Васятка почесал ухо и сказал:
     - Даже и не  знаю, что  пожелать. У тебя  ничего  не  осталось.  Ладно,
пользуйся моей добротой, сожги это сено и гуляй на все четыре
     - Сено? - удивился Жека.
     Его  удивило не Васяткино желание,  а то,  что на чердаке, оказывается,
есть сено.
     - Тащи давай спички,- торопил его Васятка.
     - А пожара не будет? - спросил Жека.
     - Дурак, пожар бывает, когда долго горит,- а это сено фрр-р-р, и готово
дело,- успокоил его Васятка.- На всякий случай притащи пузырек керосина. Там
у вас в чулане... Я видел.
     "Только бы... Только бы..." - думал Васятка, добела сжимая кулаки, пока
Жека ходил за спичками. И это значило  -  только бы  никто ему не помешал. И
одно временно - только бы ему кто-нибудь помешал.
     Но вот Жека вернулся, и все сразу стало на свои места. Они сгребли сено
в  дальний угол. Жека  брызнул на него керосином и  уже достал спичку, чтобы
поджечь, но вдруг в проеме, ведущем на чердак, появилась голова его матери.
     - Вы что здесь делаете? - строго спросила она.
     И, не  получив  ответа, она поспешила подняться. Спичка в  руках Жеки и
сено, облитое керосином, были красноречивее любых слов.
     - Так,- сказала Тамара как будто  Жеке,  но на самом деле Васятке.-  Ты
решил  поджечь дачу.  А  ты  знаешь,  что  это  подсудное  дело?  Тому,  кто
устраивает поджоги, место в колонии.
     Васятка  рванулся  к проему,  но  Тамара  успела поймать  его за  ворот
рубахи, так, что пуговицы спереди отлетели.
     - Нет, голубчик, не уйдешь. Сейчас мы пойдем в отделение милиции.
     Васятка не хотел в милицию.  Он так вырывался, как будто не знал, что в
Синюхино  нет  никакого  отделения,  а  есть участковый, и  тот живет  аж  в
Красновидове.  Когда Тамара  стаскивала его по  лестнице  вниз, он попытался
укусить ее за руку,  но она больно ударила его по губам. И тут он  заплакал,
не столько от боли, сколько от обиды и ненависти.
     - Гады,- закричал он прямо в лицо своей обидчице, позабыв о том, что он
"разведчик и мститель".- Понаехали сюда... Едьте  отсюда... Все одно  мы вас
выдубим...
     - Так,- сказала Тамара.- Значит, тебя кто-то научил поджечь дом. Ну что
ж,  и  это  выяснится в  милиции.- И  закричала  в открытую дверь:  -  Глеб!
Одевайся, нужно отвезти в милицию эту шпану.
     Глеб выскочил  на крыльцо, засовывая  рубашку в брюки.  Спросонья он не
мог понять, что происходит.
     - Вот этого змееныша кто-то  научил  поджечь наш  дом,-  объясняла  ему
Тамара, едва удерживая  вырывающегося Васятку. -  Я, можно  сказать, поймала
его за руку. Садись в машину, поедем искать милицию...
     - Постой, постой,- сказал Глеб.- Надо разобраться.  А вдруг это  просто
детская шалость?
     - Он  сказал, что они все равно нас спалят. Это целая банда.  Сейчас же
едем в милицию,- настаивала Тамара.
     И туго пришлось бы бедному поджигателю, если бы не вмешательство Федора
Христофоровича. Васяткино  счастье, что он пришел  из  магазина  прежде, чем
Глеб завел свою машину.
     - Постойте,- сказал Федор Христофорович, выслушав обвинение  Тамары.- Я
знаю этого мальчика. Он помогал... Это  недоразумение. Нельзя так сразу  - в
милицию...
     -  Вот и  я  думаю,-  сказал  Глеб,-  что  сначала  надо  сообщить  его
родителям.
     - Да что  разговаривать  с бандитами,-  протестовала  Тамара, но  Федор
Христофорович все же убедил ее никуда не ехать.
     Васятку отпустили подобру-поздорову, строго-настрого  запретив ему даже
близко подходить к дому,  а  Жеке - дружить с кем-либо из местных  ребят. Но
Васятка не радовался своему счастливому избавлению, после него он еще больше
возненавидел  "дачников"  и  про себя решил,  что при первом  удобном случае
отомстит им за все.
     Из  всех Чупровых, пожалуй, только  Геннадий никак не переживал  утрату
своей недвижимости. С тех пор, как он вдруг  разглядел  Светку Рябыкину, его
как  будто  кто поставил  на рельсы и  подтолкнул  сзади. И  вот он, несется
невесть куда и не знает, хорошо  это или  плохо. Но если  бы  даже знал, что
плохо, все равно  ничего не смог бы  поделать. Временами  все происходящее с
ним  самим  казалось ему увиденным из  окна  машины. Он смотрел  на  себя со
стороны и диву давался. Вроде бы взрослый мужик, а ведет себя как пацан. Вот
уже месяц каждый день ходит  на свидания,  как на работу, и  хоть бы что ему
обломилось.  В кино, на  танцы  или просто  пройтись,  посидеть  у  клуба на
скамейке  - Светлана соглашалась, и даже  охотно,  но стоит  только положить
руку ей на бедро, как она тут же ее отводит, не говоря  уж о прочем. Была бы
на месте Светланы другая, ох, и не поздоровилось  бы ей за то, что водит  за
нос.  Но  Светлана  так себя  поставила с самого начала,  что  Геннадий  был
благодарен ей уже  за  возможность, видеть ее каждый день.  Нельзя, конечно,
сказать,   что  он  совершенно  безропотно  исполнял  отведенную   ему  роль
платонического  ухажера.  Нет,  он  бунтовал,  особенно  по   возвращении  с
очередного  такого  свидания, крыл себя на чем свет стоит за то, что идет на
поводу у  бабы, давал себе  клятвы,  что  не  пойдет больше  на  свидание  к
Светлане, пусть она другого дурачка найдет, и все-таки в урочный час  спешил
в условленное место. Здравый смысл требовал объяснения всему этому, и вскоре
такое объяснение подвернулось.
     "Что-то невесты  твоей давно не видать",- сказала ему как-то продавщица
из  сельпо. Генка хотел  спросить: "Какой  такой невесты?"  Но  тут  до него
дошло,  о  ком идет  речь, и он  как будто прозрел. "Невеста,- подумал он, с
какой-то даже радостью.- А кто же еще?.. Конечно, невеста..."
     Теперь все стало на свои места: Светлана его невеста,  то есть  будущая
жена, будущая  мать его детей. С девками можно баловаться пока холостой, а к
невесте нужно относиться уважительно. А она  молодец -  строгая,  серьезная.
Это теперь редкость.
     Так  Генка  стал  женихом.  И  даже  как  будто  переменился,  сделался
основательнее, спокойнее -  все-таки  жених,  а  стало быть, почти муж. Люди
замечали перемены в Геннадии и радовались за него: "Вот ведь младший Чупров,
на что уж оторви да брось, а поди ж ты, выправляется".
     Такая уж натура у людей, нескладный блудный  сын им  во сто крат дороже
праведного. Стоит ему только  намекнуть на то, что он не  прочь исправиться,
как  мы  уже в мечтах своих  возносим его до  небес. Вот и  с  Генкой  такое
происходило.
     Хотя, по правде говоря,  не так уж  он и  спешил исправляться,  то есть
избавляться от старых привычек. Жених, а нет-нет да выпьет с приятелями, и к
Галине,  чего  греха таить,  по  старой памяти еще  заезживал.  Но  все-таки
появилась в нем какая-то степенность.
     И  только  сама  невеста, то  есть  Светка,  относилась  к переменам  в
поведении Генки настороженно. Для нее Генка давно был женихом, можно сказать
изначально. Он был нетерпелив, лез целоваться, норовил облапить и все такое,
но это понятно.  Именно его нетерпение должно было стать залогом ее будущего
счастья. Нужно было только "дожать". Непросто это давалось Светке.  Несмотря
на  старание  казаться  взрослой  рассудительной  женщиной,  она  оставалась
все-таки девчонкой. К тому же Генка ей нравился.  И только  какая-то  особая
женская интуиция подсказывала ей, что нельзя раньше времени допускать его до
себя. Только так можно добиться своего. Все шло как по маслу, и вдруг...
     Как   будто   подменили   ее   Генку.   Он   вдруг   стал  успокоенным,
словоохотливым,  как дед какой-нибудь. И, что самое удивительное, совершенно
перестал к ней приставать. Светка не знала, что и  думать. "Разлюбил? Другую
нашел?  А может, кто ему про меня набрехал?" - мучилась она в догадках.  Так
или  иначе, а нужно что-то предпринимать,  чтобы  спасти  положение. Но  что
именно?  Можно, конечно, броситься ему  на шею. Мужикам только этого и надо.
Но в  таком случае  инициатива  перейдет  в  его  руки. Будет кочевряжиться,
словно  на нем  клином  свет сошелся, и  бросит в  конце концов, хорошо  еще
пустую, а то и  с ребенком. Зачем мужчине жениться, если женщина и так к его
услугам.  Мужчины по  своей природе охотники,  они  любят ловить, добиваться
своего. Следовательно, объясняться ему в любви первой не годится.
     Были и  другие  варианты. Например, сделать  так, чтобы он приревновал.
Подруги  в  один  голос  советовали  Светке именно этот  вариант.  И это  ее
настораживало. Им бы только заварить кашу, чтобы потом языки чесать, а у нее
репутация. Разведенке, может,  так и надо действовать, сыграть на самолюбии,
чтобы  удержать  любовника, а невесте вроде  как  не  к  лицу.  К  тому  же,
по-всякому может  обернуться.  Отвернется  и пойдет  себе,  а  ты  стой  как
оплеванная.
     Оставался  дипломатический  вариант:  вызвать   Генку  на   откровенный
разговор,  сказать,  что  не может больше  выносить  неопределенность,  мол,
стыдно перед  людьми.  Идут разговоры.  Поэтому  лучше  расстаться. Если  он
сделает  предложение,  значит,  все  в  порядке, а  если нет, то  и  на  шею
броситься не поздно и ревновать не исключается.
     Светкин замысел все-таки сработал, хотя и не обошлось без сбоев.
     Когда Светка  предложила  Генке расстаться, он так растерялся, что чуть
все не испортил. Пришлось, где намеками, а где и в открытую, наводить его на
мысль  о женитьбе. Зато  как он радовался, когда до него дошло, что Светлана
не прочь за него замуж.
     Оставалось  решить   только  пару  житейских  вопросов:  "когда  играть
свадьбу?"  и "где поселиться молодой  семье?".  Первый  целиком  зависел  от
Светки, второй надлежало решать будущему  главе семьи. Хлопоты им предстояли
большие, но приятные.
     А  вот  у Тамары хлопоты были не из приятных. После случая на чердаке <i>с</i>
Жекой происходило  что-то  странное. Он,  казалось, потерял  всякий  вкус  к
жизни. На улицу старался не показываться. Даже когда родители приглашали его
с собой в лес или на речку, он предпочитал оставаться дома. Отговаривался то
головной  болью,  то  усталостью. Целыми днями он  сидел дома на  табуретке,
неумело сколоченной отцом, и в  который  раз перечитывал прошлогодний журнал
"Костер",  невесть как  попавший в его вещи. А то вдруг  накатывала на  него
плаксивость, и он ходил за родителями  по пятам, и канючил, чтобы его увезли
домой, в Москву.
     Тамару  очень  тревожило  состояние  сына.  Она  подозревала болезнь  и
жалела,  что привезла  Жеку  в дыру,  где  нет  врача,  который  мог бы дать
элементарную  консультацию. Впрочем, врача она все-таки нашла, послала Глеба
в Красновидово, и он привез из тамошней поликлиники педиатра Таврову, и  та,
не  надев халата, не помыв даже рук с  дороги, осмотрела мальчика и выписала
ему валериановый корень.
     Но Жека плохо поддавался лечению. Он  все хандрил, не хотел выходить из
дому и просился в Москву. Как ни старались мать, отец и дед расшевелить его,
вытащить из щели, куда он добровольно забился, у них ничего не получалось. И
тогда Тамара решила, что надо ехать в Москву.
     Она нашла Федора Христофоровнча, который пытался развлечь внука игрой в
морской бон, и попросила его выйти с ним на крыльцо.
     - Мы с Глебом решили,- сказала она,- что мальчика  нужно вести в город.
Это невроз  в тяжелой форме.  Я  читала, что в  таких случаях  нужно  менять
обстановку.
     - Да,- согласился Федор Христофорович.- Женя  весь измаялся. Его что-то
тревожит,  а что,  не могу понять.  Я боюсь,  уж не тот ли случай на чердаке
довел его  до такого состояния. Все-таки мы пересолили.  Не стоило принимать
всерьез детские шалости...
     -  Вы совершенно правы,- сказала  Тамара.- Но  теперь  поздно об,  этом
думать.  Нужно  что-то  предпринимать. Мы с Глебом  посоветовались и  решили
везти Жеку в Москву.
     -  Да,-  согласился  Федор  Христофорович.-   Поедем   в  Москву.  Мне,
признаться, тоже...
     - Тут есть одна загвоздка,- поспешила вставить  Тамара.- Дело в  том...
Даже и не знаю, как  сказать, чтобы вас не обидеть... Вам,  видимо, пока  не
стоит  ехать. Вы поневоле будете напоминать ему о  том инциденте... Надо  бы
повременить. Время,  как говорится, лучший  лекарь.  Поживите пока здесь, на
природе,  в свое  удовольствие, отдохните  от нас.  Грибы, должно быть,  уже
пошли. Этот ваш Пиккус, верно, места  знает. Он очень порядочный человек.  А
мы, как только  мальчик  оправится  от  своей  хандры,  привезем его  к  вам
погостить на выходные или на праздники.
     - На праздники? - переспросил Федор Христофорович растерянно.  Он никак
не мог сообразить, о каких праздниках идет речь.- Хорошо... Если вы считаете
нужным... И Глеб тоже так думает?
     - Да,-  сказала Тамара и энергично  кивнула  головой,  чтобы уж никаких
сомнений не оставалось.- У нас еще одна к вам просьба. Мальчик болен, ему бы
пожить хоть недолго в хороших условиях... У  нас,  сами знаете, одна комната
на всех...
     -  Конечно,- засуетился Федор  Христофорович, как  будто  был  в чем-то
виноват перед Тамарой.- Ребенку нужны условия...
     Он  достал  из  заднего  кармана  брюк ключ на засаленной  тесемочке  и
протянул невестке.
     - А от почтового ящика у соседа. Я соседу отдал. Пусть Глеб возьмет, он
знает,- старик старался  не смотреть  ей в глаза. Губы у него подрагивали, а
кисти рук  сжимались и разжимались  сами собой,  словно  он  долго  писал, и
теперь разминал пальцы.
     На следующий день Тамара, Глеб и Жека уехали.
     Перед самым отъездом  Глеб  положил  руку отцу на плечо и сказал  тихо,
чтобы только он мог слышать:
     -  Ты, бать, тут не  больно надрывайся, береги себя.  Если надоест тебе
дачное житье, не насилуй себя, дай телеграмму и жди.  Я приеду за тобой, как
только ее получу.
     - Не беспокойся, не пропаду,- сказал Федор Христофорович нарочито бодро
и подмигнул сыну, как тогда, когда они, собираясь на рыбалку, прихватывали с
собой шахматы.- Я же деревенский, хотя и разнежился в городе.
     Молодые уехали, и в доме Федора Христофоровича воцарилась густая, почти
осязаемая тишина, которую,  казалось, даже не нарушали  звуки,  доносившиеся
извне:  петушиные  крики,  мычание  прогоняемых  улицей  коров,  стрекотание
одинокого мотоцикла.
     И  в  доме  напротив  было  тихо,  но  по-другому.  Это  было  молчание
настороженного капкана. Стоит такой капкан в самом проходе и всем мешает, но
никто его <i>не</i> убирает,  потому что всяк думает, будто это он поставил капкан,
а не на него. И все это тянется до тех пор, пока кто-нибудь не зазевается.
     Первым, как полагается, попался тот, кто меньше всего этого  ожидал, то
есть Генка.
     Он  после  объяснения  со  Светланой  окончательно  потерял  интерес  к
внутренним чупровским делам. Но прежде чем жениться, нужно  было, по крайней
мере,  поставить в известность мать и брата.  Генка  долго  ломал голову над
тем, как  это  лучше сделать, и в конце  концов обратился за помощью к своей
невесте.  Светка  страсть  как  не  хотела являться  перед будущей  родней в
качестве  претендентки на  роль снохи, но она понимала, что в одиночку Генка
может наломать дров, и решилась все-таки идти к Чупровым вместе с ним.
     И вот  однажды вечером, дело было под выходной,  Генка,  предварительно
хватив для храбрости стакан водки, взял невесту под руку и повел ее, завитую
и разодетую в кримплены,  через все село  в свой дом. И это уже само по себе
стало событием,  потому  что теперь  уже ни у кого не оставалось сомнений  в
том, что  они не просто  парень и  девушка, и  даже не парень с  девушкой, а
именно жених и  невеста.  Так  они  топорщились.  Ни  дать  ни взять  -  два
накрахмаленных воротничка.
     У Чупровых  все  оказались на месте, кроме Васятки, который в последнее
время  все  больше отсиживался  в сарае, где у него был наблюдательный пункт
для слежки за домом Варваричевых.
     Степанида  чистила картошку,  примостившись  на  чурбаке  возле  плиты.
Николай сидел за столом, по своему обыкновению в носках, и ковырял отверткой
в будильнике, а Клавдия что-то шила. И все молчали. Теперь в этом доме часто
молчали.
     Генка подтолкнул легонько Светку вперед и сказал:
     - А я вам гостью привел...
     Сказал он  это  весело, вернее, хотел, чтобы получилось весело, а вышло
просто громко. Так, что Николай даже выронил отвертку от неожиданности.
     Некоторое время все глядели на Светку,  как на  лампочку, которую никто
не  включал,  а она  сама вдруг вспыхнула, но  мало-помалу  лица становились
осмысленными. Степанида как-то  масляно заулыбалась, чересчур ласково, чтобы
казаться искренней. Клавдия насторожилась, хотя и сделала вид, что ее хата с
краю. А Николай застеснялся и поджал ноги под стул. Из всех троих  он  один,
пожалуй, еще не  понимал, зачем брат привел  в дом секретаршу из сельсовета,
хотя жених и невеста из кожи вон лезли, чтобы все видели, кем они друг другу
приходятся, и только на словах робели.
     -  Шли  мимо,  дай,  думаю,  зайдем к  нашим,  поглядим,  что  они  там
поделывают,- начал  Генка  так, как будто он не  был  дома  по крайней  мере
неделю.
     -  Добро  пожаловать,  гостюшки  дорогие,-  в тон  ему  елейным голосом
отозвалась Степанида.
     Она интуитивно почувствовала в Светке союзницу, хотя и не понимала еще,
чем та ей может быть полезна.
     - Чего ж  вы как не свои,-  сказал  Николай.- Проходите, садитесь. Мать
нам сейчас чаю соберет.
     Жених  и  невеста присели  на краешек кушетки,  словно  две  птички  на
жердочку.
     -  Сейчас, сейчас  самовар  поставим...  Может,  сырников покушаете?  -
засуетилась Степанида.
     - Там только Васе осталось,- сказала Клавдия, напирая на "Васю".- Это я
для него пекла. Он любит.
     Степанида  смешалась,  оставила  самовар,  взялась за  картошку и снова
схватилась за  самовар. Она поняла, что Клавдия задумала неладное,  и теперь
лихорадочно соображала, чего от нее ждать.
     - Не хлопочите, маманя,- сказал Генка, уязвленный выходкой Клавдии.- Мы
сейчас пойдем. Некогда нам тут...
     -  А позвольте поинтересоваться, какое мнение  сельсовета насчет приема
стеклотары? В  нашем  магазине взяли моду  одну на одну  менять, а их,  вон,
цельный чулан,- Николай попробовал исправить положение галантным разговором.
     - Сельсовет  думает  - пить  меньше надо,- оборвала  его гостья, и всем
стало ясно, что ей палец в рот не клади.
     -   Ты,    Николаша,    странно   рассуждаешь,-    сказала   Степанида,
многозначительно  взглянув на Клавдию.-  Делать больше нечего  в сельсовете,
как только о  пустых бутылках думать. Это у  нас  в голове  банки да тряпки,
наволочки  да телевизоры, а образованные  люди  выполняют постановления, про
которые в газетах пишут.
     - А вы читали  в  "Труде"... Или в "Гудке"...  Не помню  уж,- подхватил
Николай.-  Там пишут,  что  один  мужик,  то  есть старик, купил  лотерейные
билеты. Ему их дали на сдачу. Дали, и ладно. Он  записал себе номера,  сунул
билеты  в  карман  и  забыл. А  потом умер. Старуха  его  похоронила,  стала
разбирать  его  документы  и  нашла в них  бумажку  с номерами билетов. Дай,
думает,  проверю на всякий  пожарный. Ну, проверила, а там крупный выигрыш -
автомобиль  "Нива". Она туда-сюда - билетов нигде нет. Потом припомнила, что
старик держал билеты в кармане выходного костюма, в котором его  похоронили.
Она  в  милицию. Так, мол, и так - раскопайте. Там посовещались,  взяли, как
положено, понятых и раскопали. А в гробу-то и нет никого...
     Тут Николай сделал паузу, как тот тракторист, который рассказал ему эту
историю, ожидая, что кто-нибудь спросит, куда же делся покойник. Но никто не
спрашивал. А Генка сказал:
     - Хрен с, ним, с покойником. Давай лучше поговорим, как нам всем дальше
жить. Мы ведь сюда не анекдоты пришли слушать, а хотим заявить, что намерены
расписаться со всеми вытекающими отсюда последствиями.
     - Вот и слава богу,-  громко обрадовалась Степанида.- Пора тебе, сынок,
своим домом жить. Может, хоть ты у меня не оплошаешь. Невеста у тебя,  сразу
видать, хорошая, образованная, не то что  некоторые, уважительная. И люди ее
за то ценят...
     - Вот  именно,-  перебила свекровь Клавдия.- Цена ей известная.  Мужики
знают.
     Светка  вся пошла  пятнами. Ладно бы еще от будущей свекрови  стерпеть.
Известное дело: матери своих сыновей часто ревнуют к  другим женщинам  и  на
первых порах могут  проявлять  свои инстинкты.  Но  чтобы  посторонняя  баба
шпыняла... Этому не бывать.
     -  Позвольте  спросить,  на  что  именно вы намекаете?  -  сказала  она
подчеркнуто вежливо, чтобы сразу стало ясно, что она не одного поля  ягода с
этой теткой.
     - А то не знаешь...
     - Нет,  не знаю. Вижу только, что вы хотите меня оскорбить и расстроить
наш брак. А я вам ничего плохого не сделала.
     Клавдии жалко было эту глупую девчонку, которая вот-вот разревется. Она
действительно ни  в чем не провинилась, может быть, только слишком уж ретиво
начинала.  Но этот  брак был сейчас очень некстати. Все упиралось  в деньги.
Для  Клавдии это могло обернуться неприятностями, нарушить ее покой, а может
быть, и  семейное  счастье. Слишком  дорогая цена  за  благополучие какой-то
вертихвостки.  К тому же, этот брак может оказаться и несчастным, ведь Генка
пьяница, ветрогон. Вот Клавдия и рубила сплеча:
     -  He прикидывайся. Вся деревня знает, что ты с восьмого  класса аборты
делаешь.
     <i>-</i> Неправда,- взвизгнула Светка и вскочила с кушетки.
     - Николай,- закричал Генка.- Уйми свою...
     - Клавдия! - вытаращил глаза Николай.
     -  Да  что ж  это  делается-то,-  заголосила  вдруг Степанида.  Как  на
похоронах  запричитала гнусавым голосом: -  Что я вам сделала плохого окромя
хорошего! Поила вас, кормила, рук не  покладала,  только чтобы  были  сытые,
одетые да здоровые.  Сама  не жила как  люди, добра не видела,  чтобы только
вам, дитяткам моим ненаглядным, сладко было. За что ж вы меня раньше времени
в гроб вгоняете,  допускаете, чтобы вас, как  собак каких паршивых, друг  на
дружку науськивали. Хоть матери-то постыдитесь. Недолго мне осталось...  Вот
умру, тогда как хотите...
     - Да что вы, в  самом деле, маманя,-  спохватился Николай.- Кто вас тут
смеет  обижать!  Да  что мы  все, с цепи сорвались, что  ли... Разве  нельзя
по-людски, по-хорошему... Геннадий женится. Очень хорошо. Сядем и потолкуем,
как это дело устроить. Зачем шуметь...
     -  А  тут  и  толковать  нечего,-  сказал  Геннадий,  прижимая  к  себе
по-хозяйски всхлипывающую  Светку.-  Мы желаем отделиться,  и мать  с  собой
забираем. Довольно она на вас горбатилась. Пусть теперь отдохнет.
     -  Давно  бы  так,- сказала Клавдия как  будто  про себя,  но чтобы все
слышали,- Пусть у вас  поживет. Хлебнет горя небось, так обратно запросится.
А то, как ни угождаешь, все фыркает. Злостью вся изошла.
     - Спасибо тебе, невестушка, на добром слове. И тебе, Коленька, спасибо,
что мать родную в обиду не даешь. Теперь я знаю,  что никомушеньки не нужна.
Ну  что ж, пойду к людям, авось не оставят,  может, подаст кто кусок хлеба,-
пропела  Степанида,  высморкалась в платок  и  на  четвереньках полезла  под
кровать, где у нее лежал чемоданчик со старыми лоскутками.
     Достав чемоданчик, она  решительно, но довольно медленно направилась  к
дверям.
     - Мама!  - преградил ей  дорогу Николай.-  Вы  здесь хозяйка. Геннадий,
скажи ей...
     - Пусть мама сама выбирает, с кем ей жить,- сказал Генка.- Я  строиться
буду. Кстати, отдай мне те деньги, которые я тебе дал на хранение.
     - Бери,- пожал плечами Николай.
     Он усадил на чемоданчик  внезапно ослабевшую мать, выдвинул нижний ящик
комода и запустил руку под белье.
     Там  у него хранились деньги.  Оттуда  он и  хотел  их  достать, но  не
нащупал пачки. Тогда он принялся выбрасывать простыни и наволочки сначала из
одного ящика, потом из другого, пока Клавдия его не остановила.  Она сказала
ему:
     - Не ищи.
     Он перестал швырять белье, уставился на нее недоуменно и спросил:
     - Куда ж они noдевались, Генкины деньги?
     - А почему вы  все считаете,  что это его деньги? Он что, их заработал?
Жрет и пьет тут, а получку не приносит...
     - Где они? - перебил ее Николай.
     - Нету их больше,- выпалила Клавдия, как платок с головы сорвала.
     Она и сама  понимала, что поступила некрасиво, потратив если  не чужие,
то уж во всяком случае не свои деньги, но признаться в этом перед свекровью,
да  еще перед этой пигалицей, никак не могла. Она хозяйка, мать, и чтобы так
прямо повиниться... Ни за что.
     - Денег я никаких не отдам. Нету их больше.
     - Значит, ты их потратила,- подумал вслух Николай.- Вот откуда, небось,
телевизор. Ну ладно, будет у нас с тобой особый разговор...
     - Слыхал, Геннадий,- обратился он к брату.- Плакали твои денежки. Но ты
не бойся, я отдам. Дай только срок.
     Итак, вроде  бы  все  прояснилось, Клавдия не отрицала,  что  потратила
деньги. Николаю оставалось  только  накопить сумму и  отдать ее  брату. Свой
долг  он  не оспаривал. Нужно  было только подождать.  Войти, так сказать, в
положение. Но это никак не  устраивало Светку. Ей вдруг показалось,  что все
это специально  подстроено, чтобы  отделаться  от нее, расстроив уже  совсем
было свершившийся брак с Генкой. Может быть, у них кто другой на примете?..
     - Нет, не будет по-вашему,- снова вскочила она с места и пошла прямо на
Клавдию.-  Сейчас  же,  немедленно отдавай  все, что нам причитается, и ноги
нашей больше здесь не будет. Слышишь ты, корова, все до копейки...
     Рядом с дородной и вальяжной Клавдией она казалась даже не девчонкой, а
так,  козленком каким-то  несмышленым,  который  лезет  бодаться к  кому  ни
попадя, пока его не огреют между рогов.
     - Ишь как тебя разбирает, высохнешь вся от злости. На чужом горбу в рай
хочешь въехать. На, оближись...-  выпалила Клавдия  и  неожиданно для  самой
себя плюнула Светке в лицо.
     Та  как-то  странно   икнула,   как  будто  у  нее  в  середине  что-то
переключилось, и  кинулась  на  обидчицу с  кулаками.  Зажмурив  глаза,  она
молотила своими кулачками по  теплому, мягкому Клавдиному животу, как машина
какая-нибудь, пока та не поймала ее за руку.
     - Господи, да что  ж это делается-то,- причитала Степанида, сидя верхом
на своем чемодане и раскачиваясь из стороны в сторону.- Господи!
     - Что  же  ты  делаешь,  стерва,-  разозлилась, наконец,  не  на  шутку
Клавдия.- Да уймите же эту хулиганку, Николай...
     Николай уже пытался протиснуться между Клавдией и  Светкой,  но они так
сцепились,  что  это у  него никак  не получалось. Ему  еще  и  Генка мешал,
который старался высвободить Светкины руки, и тоже тщетно.
     Так они  и топтались  на  месте все четверо посреди  комнаты, как будто
танцевали какой-то танец  или  играли в игру, а старуха  аккомпанировала  им
своим "гос-поди-и-и",  сидя верхом на чемодане и раскачиваясь из  стороны  в
сторону как  заведенная. Со  стороны все  это могло показаться смешным, но в
доме  не  было никого,  кто  мог  бы взглянуть  со  стороны  и,  может быть,
предотвратить то, что произошло в следующий момент.
     А  произошло  вот  что.  Светка,  совершенно  одуревшая  от   ярости  и
собственного  бессилия, вдруг  укусила Клавдию  за плечо.  Та  завопила, как
будто ее  ножом пырнули, не  столько  от боли,  сколько от  неожиданности, и
выпустила,  наконец,  Светкины руки. А Николай пихнул Светку с такой  силой,
что она, падая,  увлекла с собой и  Генку.  Он повалился на  пол, как гнилое
дерево, и при этом больно ударился затылком об угол печки. На мгновение боль
затмила его  рассудок, рука сама схватила какой-то жесткий тяжелый предмет и
швырнула его что есть силы.
     Удар  полена пришелся Николаю чуть выше переносицы. Он даже  не пытался
заслониться.  Стоял  как  вкопанный,  когда   березовое   полено,  брошенное
Геннадием,  угодило  ему  в  лоб,  а  потом руки у него обвисли,  как пустые
рукава,  колени  подогнулись  и  он стал валиться  назад,  пока  Клавдия  не
подхватила его под руки. И тут зазвенел будильник на столе. И все ужаснулись
тому, что наделали, как будто этот шальной звонок пробудил их от  кошмарного
сна.
     С тех пор прошло пять дней. Николая увезли сначала в районную больницу,
а затем в область. Состояние у него  было тяжелое - черепно-мозговая травма.
Генка сам поехал  в  милицию и  рассказал все, как было. Там его  выслушали,
составили протокол  и хотели отпустить  до  полного  выяснения  дела,  но он
психанул, разбил стекло на столе у дежурного, и его задержали.
     В Синюхино, да и во всем районе, много говорили об этом случае.  Только
Федор Христофорович ничего не знал. Он почти не показывался на улице, а если
и  появлялся  <i>в</i>  сельпо, чтобы  купить  папирос  и  хлеба,  то ни с  кем  не
заговаривал, потому что  заговаривать с незнакомыми  было как-то неловко,  а
все знакомые, то есть Пиккус и Чупровы,  куда-то подевались. Он спал подолгу
и тяжело, потом вставал весь разбитый, нехотя готовил Себе еду на керосинке:
гречневую  кашу  с тушенкой  или  пшенку  с  изюмом, разбирал  старую  печь,
тщательно очищая каждый кирпич от глины, потом  сидел на крыльце  и курил, и
все  начинал сначала. От  работы он  быстро уставал,  а  сидеть просто так и
ничего не делать он не умел,  вот и тянулся к куреву, от которого давно, еще
с рождения сына, отвык.
     Дни Федора Христофоровича походили один на другой, как те самые кирпичи
из  печки.  И  мысли  у  него  в  голове  ворочались  такие  же:  тяжелые  и
однообразные. "Почему я здесь как какой-нибудь зверь сижу в  норе, как будто
прячусь  от кого-то?-  спрашивал  он себя, лежа по вечерам на своем надувном
матрасе. И  сам себе отвечал:  -  А собственно,  чем такая  жизнь хуже  той,
которую ты прожил?  Работал не покладая рук,  и не требовал наград, но на то
была внутренняя потребность. И муравей работает, потому что не может  сидеть
без дела. Так ему на  роду написано, и никто его за это  не хвалит, портреты
его в газетах  не помещают. Важно ведь, что ты сделал,  а не что делал.  Вот
если  бы  открытие, тогда  конечно... Воевал. А  что  тут  такого.  И  птица
защищает свое гнездо.  Вражескую амбразуру ты своим телом не прикрыл... Сына
вырастил, на ноги поставил. Эка невидаль. И зверь  своего  детеныша кормит и
учит, своим повадкам до  тех пор, пока  он не сможет самостоятельно добывать
себе пищу... Кому нужна такая жизнь".
     Дожди зарядили. В доме стало сыро, и дал о себе знать радикулит.  Федор
Христофорович обматывал поясницу шарфиком, садился возле зажженной керосинки
и смотрел на синие язычки пламени. Он считал, что греется.
     Однажды, когда он  сидел  так возле керосинки, в дверь  к нему постучал
Хренков и, не дожидаясь приглашения, вошел.
     -  Здоров  живешь,- сказал  он  куда-то  в  потолок, будто с  лампочкой
здоровался, а  не  с хозяином.-  Матица совсем просела, подпирать  надо  или
вовсе менять, а то, не ровен час, накроет.
     Федор Христофорович посмотрел на балку и пожал плечами.
     - Накроет, накроет,-  заверил его гость.- Не сомневайся. Ты лучше скажи
мне, товарищ, кто тебя  довел  до такой жизни. Сидишь тут один в  темноте  и
сырости и руки у керосинки греешь, как все равно в  военное  время. Телефоны
кругом, пылесосы, космонавты летают, а ты сидишь тут, как снежный человек...
     -  А  вам-то,  собственно, какое  до этого  дело,- -  не выдержал Федор
Христофорович - незваный гость  вел себя  чересчур уж  бесцеремонно.- Кто вы
такой, в конце концов?
     - Я Хренков.  Про  меня говорят - к каждой бочке затычка. Вот я и желаю
знать, почему пожилой, заслуженный человек спит в пиджаке?
     - А я не сплю в пиджаке.
     - Спишь.
     - Мое дело, в чем хочу, в том и сплю.
     - Да  ты не  лезь в бутылку.  Я  к тебе  со всей  душой,  как  солдат к
солдату. Мало  нас,  фронтовиков, осталось. Тут, в Синюхино - только пятеро,
ты - шестой. Так что выкладывай начистоту, отчего ты такой смурной.
     - Я ничего. А разве заметно?
     - Еще бы: ходишь, словно отца родного похоронил, ни здрасьте никому, ни
до свидания. Люди чего только не придумывают. Одни говорят - больной, другие
- растратчик, от органов скрывается. Это тебе, брат, не город, где никому ни
до кого нет дела. Концы отдашь в своей  отдельной квартире, и будешь лежать,
пока не  провоняешь. Здесь в деревне,  каждый человек как  чирей  на этом...
Сзади, в общем... Так что выкладывай, все одно доймем. Небось дети?
     - Что вы,  сын  у меня  умница, кандидат технических  наук. Он мне  все
рассказывает, что у них  в институте делается. А какой  ласковый...  Бывало,
когда  мы еще вместе жили, я  сплю, а он сядет  рядом  на краешек  кровати и
голову мне на грудь положит.
     -  А  мой бродяга взял моду жену поколачивать. Как выпьет, так драться.
Я, говорю, тебя, под суд  отдам, а он мне - не твое дело.  А невестка у меня
золото - хозяйственная и уважительная.
     -  И у меня невестка хорошая, и дома у нее  все блестит,  а ребенок как
картинка. Смышленый мальчик  не по  годам, уже  "Евгения  Онегина" прочитал.
Нет,  грех жаловаться,  дети у меня хорошие. Только... В  последнее время мы
разговариваем вроде бы на разных языках.
     - Вот оно что,- сказал  Хренков  и снова  уставился на  потолок, словно
увидел там разгадку какой-то тайны.- И ты, значит, для  удобства, перешел на
их язык, вместо того чтобы научить их своему.
     - Учить-то мне их вроде нечему. Жил как мог, да не  больно, видно, мог.
И никому теперь не нужен.
     - Только  покойник никому не нужен, а живой  человек  на что-нибудь  да
сгодится. Мы еще можем большую пользу приносить.
     - Какая от меня теперь польза?
     - От кота, вон, какая польза? А люди его при себе держат, чтоб, значит,
дети возле него учились человечеству. А ты человек,  тебе  и карты в руки, и
нечего прикидываться казанской сиротой. Этот дом тебе боком вылезет. Хочешь,
я тебе времянку сдам, недорого... Комната и веранда... Для себя строил.
     - Нет.
     - Ну, как знаешь,- сказал Хренков, выходя в сени.
     -  Постойте!  - крикнул вслед ему Федор  Христофорович.- Пиккус сказал,
что вы можете сложить печку.
     -  Вот он пусть и складывает,- отозвался Хренков и  захлопнул за  собой
дверь.
     После  ухода  сердитого  гостя Федор  Христофорович  еще долго сидел  у
единственного в доме источника  тепла. Но вот у него начали мерзнуть ноги, и
он стал ходить взад-вперед, чтобы их согреть. За окном неистовствовали ветер
и  дождь. Их нарастающий  шум проникал вместе с холодом и  сыростью  в самую
душу. И казалось, что весь мир создан для одних только страданий. Но к  ночи
дождь  мало-помалу стал стихать, и ветер унялся, и слышно стало, как с крыши
на   землю   стекают  последние   струи  воды.  И  тут  Федор  Христофорович
почувствовал  вдруг,  как  в нем  зародилась какая-то  сила и теплой  волной
прокатилась по всему телу.  Он прислушался к себе и обрадовался: "Что это?..
Что  это?.." Ему стало тесно в четырех, стенах. Он распахнул  двери настежь,
вышел  на крыльцо и  с удовольствием набрал  полную  грудь  свежего влажного
воздуха.  Потом  он  умылся,  тщательно  почистил зубы, разделся,  аккуратно
сложил одежду на  табурете  возле  своего  ложа  и лег  в  постель. Спал  он
здоровым крепким  сном, как  еще ни разу здесь не спал, и никакие  петухи не
могли  его разбудить, а  проснувшись, сварил  себе  настоящий кофе и  сделал
омлет из четырех яиц. После завтрака он достал чемоданы и стал собираться. В
полдень пришел Пиккус.
     - Уезжаете, значит,- констатировал он.
     - Обстоятельства,- сказал Федор Христофорович весело.
     - Насовсем,- как будто подтвердил вслух свою мысль Эйно Карлович.
     - Да,- сказал Варваричев.
     Пиккус  многозначительно  цокнул  языком и  принялся  помогать приятелю
собираться в дорогу. Вещей набралось два чемодана и рюкзак. Все  продукты, а
также керосинку,  ведро  и рукомойник Федор Христофорович отдал Пиккусу. Тот
не хотел брать ни в  какую, но Варваричев сказал, что в таком  случае  добро
пропадет, и Эйно Карлович снизошел.
     Когда все было уложено, приятели,  как полагается,  присели на дорожку.
Потом Федор Христофорович запер  дом и положил ключ  под крыльцо.  А эстонец
отодрал от навеса несколько досок и стал прибивать их крест-накрест на двери
и окна.
     -  Так положено,-  ответил  он, когда Федор  Христофорович спросил его,
зачем это нужно.
     Когда  они  шли  по  улице  в сторону  бетонки,  им навстречу  попались
Степанида и  Клавдия. Старуху Клавдия  вела под руку, а та еле  переставляла
ноги, но  и сама  Клавдия,  замотанная  в теплый платок, выглядела старухой.
Казалось, у них стерлась разница в возрасте.
     Ни дать ни взять  одна старуха ведет другую и обе похожи, как  две щеки
одного заплаканного лица.
     Федор  Христофорович поздоровался с женщинами, но они как будто его  не
заметили.
     - Что это с ними? - спросил Федор Христофорович эстонца.
     - Да так,- ответил тот.- Временный трудность, как говорится.
     Федор Христофорович уехал  автобусом, и его больше никогда не  видели в
Синюхино.
     А на второй день после его отъезда старый чупровский дом загорелся. Это
произошло ночью, предположительно от молнии,  потому что если не  от молнии,
то отчего  же еще. Огонь занялся на чердаке, обнаружили его поздно, и потому
дом спасти не удалось.
     Когда  сбежавшиеся на пожар синюхинцы  поняли,  что  уже поздно, что им
больше  нечего  делать,  они перестали  суетиться,  встали  поодаль и  стали
глядеть, как огонь обгладывает бревна.
     - Все одно как крепость,- сказал кто-то.
     - Раньше плохо не строили,- согласился другой голос.
     - Сто лет простоял и еще бы столько простоял, когда бы не молния.
     - Что такое дом,- сказал Хренков,- стены да крыша. Главное, чтобы  люди
в нем по-людски жили.
     Неделю  спустя  о пожаре еще  говорили,  а потом  началась уборочная, и
никто уже больше не интересовался судьбой бывшего чупровского дома.

        БОГИ И ГЕРОИ
        (Рассказ)

     Кто такие Одиссей, Патрокл,  Агамемнон?.. Герои древнегреческих мифов,-
скажете вы, и, конечно же  будете правы. Но для  меня это, прежде всего, мои
одноклассники Жека Петелин, Глеб, Митяй...
     Так уж получилось, что имена никогда не существовавших героев,  которые
всплыли,  как говорится, со  дна  прошлого, удивительным образом связались в
моей памяти  с ушастыми, стриженными наголо, как это  водилось в пятидесятые
годы, пятиклашками из одной московской школы.
     А началось все с новогоднего  бала. Так пышно  именовали  наши скакания
вокруг елки  мамаши  из  родительского  актива,  которые  задолго  до  этого
мероприятия  начинали  собираться  у  нас  по  вечерам,  чтобы   клеить   из
гофрированной бумаги разноцветные шапочки и жабо для тех, у кого не окажется
карнавального  костюма. У нас было  очень удобно  собираться, потому  что не
имелось ни полированной мебели, ни  хрусталей  в сервантах и  вообще  ничего
такого,  что можно было бы  сглазить. И в то же время жили  мы все-таки не в
коммуналке,  а в  двухкомнатной  отдельной  квартире. И  вообще,  как сейчас
припоминаю, лучшего места, чем у нас, для того, чтобы  перемывать кости всей
Марьиной Роще, этим женщинам трудно было сыскать.
     В  квартире было  натоплено, над  столом, вокруг которого располагались
женщины  с  ножницами и бумагой, висел огромный розовый  абажур, а  из кухни
доносился  запах домашнего печенья к чаю, без которого не обходилась ни одна
подобная сходка.
     Часто женщины  прихватывали с собой детей. Это были мои одноклассники и
закадычные дружки  Жека  и Глеб.  Нам отводилась маленькая  комната,  где мы
спокойно занимались своими мальчишечьими делами, то есть ходили на голове, а
в  перерывах  болтали про свои школьные дела. Никуда мы тогда не спешили, ни
за чем не гнались. Никто из  нас  не ходил в музыкальную школу, не занимался
фигурным катанием или  теннисом,  не  ездил в  метро на другой конец города,
чтобы поплавать  часок  в бассейне.  Мы  просто  сидели в тесной  комнате  и
разговаривали, зная, что  и завтра  и  послезавтра, и  через неделю можем  в
любой момент  собраться в этой комнате.  Зато  каких только разговоров мы не
переговорили...
     Жека все сводил  к научным открытиям.  Это  был крупный, но болезненный
мальчик.  Про  него моя бабушка  говорила "сырой". Болел  он подолгу  и мало
гулял,  даже  когда  бывал  здоров.  Целыми  месяцами  просиживая  дома,  он
пристрастился читать энциклопедию  и  всякое такое,  отчего  его сверстников
сразу  же одолевала зевота, и оттого  был  единственным  в классе,  кто знал
тогда, что астролог и астронавт - это не одно и то же.
     Глеб  тоже  почитывал  книжки,  но  больше  про  войну.  Этот  парнишка
"деликатного сложения", как говорила моя бабушка, все время норовил выбиться
в командиры, хотя никаких  оснований, кроме,  пожалуй, звонкого  голоса, для
этого не имел. Мы не возражали, когда Глеб принимал выношенные нами решения,
и  оттого  он,  не  избалованный успехом в  других  местах,  крепко  за  нас
держался.  Вообще мы его любили какого ни на есть, потому что он отдавал нам
себя всего,  никогда не хаял за глаза и готов был поделиться с друзьями даже
стреляными гильзами, которые подарил ему его отец - капитан в отставке.
     Жека и  Глеб были замечательными мальчишками, хотя и  не могли столько,
сколько  я,  отжаться  с полу, не  говоря  уже  о  подтягивании  на турнике.
Пожалуй, лишь Митяй никакими особыми талантами не обладал, разве что слушать
умел  и все наматывать  на ус. Он  был ничей, этот  Митяй. То  есть  у него,
конечно, были родители, а вернее,  мать.  Но она никогда не приходила к нам,
чтобы поработать ножницами, а  заодно  обсудить новые модели  летних платьев
для полных женщин. Она  вообще  никогда не бывала ни у нас, ни у кого из тех
дам, что просиживали вечера под абажуром. Зато ее часто можно было видеть во
дворах и возле магазинов, где продавали вино. Она ходила  с мешком за спиной
и собирала  пустые бутылки, хотя вообще-то работала уборщицей в  молочной. У
нее были свои интересы, которые сводились в основном к выпивке,  и потому ей
было  все равно, в каком  наряде  ее Митяй  будет  скакать вокруг новогодней
елки.
     Митяй вообще ходил у нас  в "бумажных". Таких "бумажных" у нас в классе
было двое или трое. Остальные относились к "суконным".
     Мы,  пацанята, судили о своих одноклассниках не  по материи, из которой
были сшиты  их  школьные формы, но  и  до нас  доходили кое-какие суждения с
Олимпа, коим нам казался мир взрослых.
     Лично я считал Митяя другом не хуже остальных, а то и лучше, потому что
он никогда и ни в чем мне не перечил, как, впрочем, и другим.
     Взять хотя  бы наши разговоры по поводу карнавальных костюмов,  которые
вот уже несколько недель, тайком друг от друга, шили  нам наши родительницы.
Речь шла, конечно, о настоящих костюмах, а не о бумажных поделках.
     Когда я расписывал свой костюм Кота в сапогах, Митяй так радовался, как
будто костюм предназначался ему, но вот Жека похвалился костюмом Звездочета,
и он аж  присвистнул от удовольствия, такой же восторг у него вызывал костюм
Гусара, который шился для Глеба.
     Что касалось самого Митяя, то все мы были уверены в том, что  он станет
одним из тех, для кого стараются наши матери, кромсая ножницами разноцветные
куски бумаги.
     Каково же было наше  удивление, когда перед самым балом Митяй извлек из
хозяйственной  сумки,   которую  использовал   вместо   портфеля,  простыню,
завернулся  в   нее  поверх  школьного  костюма  и  перепоясался  телефонным
проводом.  Получилось что-то вроде  рубахи  с  напуском.  Глядя на  него  мы
позабыли  о  своих  костюмах,  в  которых  не  стыдно  было  даже  выйти  на
театральную сцену, стояли, будто играли с ним в "замри", и  смотрели, как он
все это проделывает  спокойно и деловито, словно занимается обычными вещами,
например выбивает коврик во дворе или поливает цветы на подоконнике.
     А тем временем Митяй достал английские  булавки, заколол  простыню так,
чтобы  на  груди образовались косые складки, а на подоле прямые. Покончив со
складками,  он  извлек из  той  же хозяйственной  сумки проволочную  ветку с
бумажными  листиками, из каких делают  кладбищенские венки. Не долго  думая,
согнул ее в виде обруча и напялил на уши.
     Митяй  был  готов,  а мы все еще не "отмирали", не зная что нам делать:
покатываться со смеху или удивляться изобретательности нашего товарища.
     Первым опомнился Жека.
     - Ты кто?  - спросил  он  вполне  серьезно  и этим задал тон всем нам.-
Инквизитор, что ли? - Он никогда не упускал случая показать свои знания.
     -  Это  который  деньги возит? -  переспросил  Глеб, который никогда не
оставлял попыток перехватить инициативу.
     - Нет,- ответил Митяй, поправляя свой головной убор.- Я древний грек.
     - Древний? - усомнился Жека.
     Но Митяй тут же рассеял его сомнения.
     - Древний, древний. Я в книжке на картинке видел.
     Никто из нас не встречал древних греков даже на картинках, и потому нам
ничего  не оставалось, как  признать этот довод вполне резонным. Раз древние
греки ходили в простынях, значит, все в порядке.
     Мало-помалу  мы  успокоились и стали натягивать свои добротные костюмы,
которые стоили нашим матерям, не научившимся тогда еще  все делать наспех  и
кое-как, не только трудов, но и денег.
     А когда мы  все вместе, взявшись за руки, выходили к елке, то были даже
немного горды  за своего товарища, который соорудил  себе какой  никакой, но
все-таки  настоящий карнавальный костюм  и  тем самым  поддержал  честь всей
компании.
     Да, мы благосклонно приняли Митяя в наше, никем не учрежденное Общество
Обладателей Костюмов,  но  все  же каждый  из  нас  не считал его  настоящим
конкурентом в  споре за главный приз карнавала, который  должны были вручить
обладателю лучшего костюма. И хотя теперь очень хочется думать, что это было
не так, справедливости ради надо сказать, что именно потому мы его и приняли
в это самое Общество.
     Итак, мы скакали вокруг елки, хлопали в ладоши и приседали,  когда того
требовал от нас Дед Мороз, а  сами  думали  только о том, когда объявят, кто
стал счастливцем. И  вот, наконец,  на  сцену  вышла  старшая пионервожатая,
нашла глазами нашу классную  руководительницу, получила  ободряющий кивок  и
объявила громко и торжественно, как на линейке:
     - А сейчас обладатели лучших костюмов и масок получат призы.
     Каждый  из нас  затаил дыхание. В  зале  стало  слышно, как позвякивает
трамвай где-то на Трифоновке.
     -  Первый приз,- продолжала  вожатая,  после  следующего кивка классной
руководительницы,-  большой глобус,  то  есть модель  земного  шара получает
костюм... бойца в маскхалате.
     Мы переглянулись.  Никакого  бойца среди  нас  не было. Но  наш учитель
физкультуры с  глобусом в руках уверенно подошел  к Митяю и вручил приз ему.
Все  зааплодировали, и мы  тоже, хотя  далеко не каждый из  нас понимал в ту
минуту, что справедливее решения и быть не могло.
     После этого замечательного случая  всю нашу компанию охватила настоящая
греческая  лихорадка.  Но  разжег  ее  не  Митяй,  а  Жека,  хотя  случай  с
древнегреческим одеянием, безусловно, толкнул его на это.
     Таким  уж дотошным человеком был наш Жека. Если где услышит чего-нибудь
такое, о  чем  понятия  не  имеет,  не уснет спокойно  до  тех пор,  пока не
вычитает в своих книжках, о чем шла речь и не уяснит себе суть услышанного.
     Вот  и  на сей раз,  сразу  же после  новогоднего бала,  бросился  он в
библиотеку и проторчал  там до тех пор, пока не нашел ответа на вопрос: "Кто
такие древние греки?"
     Таким   образом,  он   открыл  для  себя   существование   никогда   не
существовавших сыновей  Эллады и доверчиво вступил в мир  фантазии. За  один
день, а может быть даже и за  одну ночь, он прочитал книгу, толщина которой,
по  нашим  понятиям, измерялась  месяцами,  и  стал  обладателем  сокровища,
которое даже  мы не  могли не оценить. В его  руках оказались ключи  к новой
увлекательной игре, и он не замедлил воспользоваться ими.
     В первый же  день  каникул он, с книгой  за пазухой, прибежал ко мне. У
меня к  тому времени уже  сидел  Митяй. Собирался прийти  и.  Глеб, но  отец
достал ему билет на елку в Центральный дом Советской Армии. Там, говорят,
     устраивали превосходные елки и подарки  давали в жестяных сундучках. От
нечего делать мы с Митяем дулись в лото  и завидовали Глебу. День был с утра
колючий, морозный, и нам как-то не гулялось.
     Вот тут и пришел  Жека с этой самой книгой, то есть не просто пришел, а
явился,  как  в  цирке является иллюзионист, у которого полны карманы чудес.
Никто  даже не заметил, как он вошел в комнату. Мы увидели его только тогда,
когда он  молча сдвинул на край  стола лотошные бочоночки,  и выложил  перед
нами свое сокровище - книгу Ф. Куна "Легенды и мифы Древней Греции".
     - Вот,- сказал он  и в паузе шмыгнул носом.- Здесь все про этих  греков
написано.
     Я взял  книгу и стал ее листать. В ней  было много  фотографий статуй и
картинок  с множеством  человечков,  совсем  голых,  полуголых  и  одетых  в
простыни, как в бане. Человечки играли на свирелях, боролись, но чаще  всего
сражались.  В  руках у воинов короткие  мечи и  разрисованные,  щиты,  а  на
головах  шлемы с высокими гребнями. Картинки нам с  Митяем понравились, и мы
стали  рассматривать  их  внимательнее.  Время  от   времени  перекидывались
замечаниями вроде "Во, дают" или "Смотри, смотри..."
     -  Это Ясон,- пояснял Жека таким тоном, как будто речь шла о ком-нибудь
из его родственников. Он со  своей командой  отправился в Колхиду за золотым
руном. Вот Кастор, Полидевк...  Все  из его экипажа.  И  знаете, кто еще там
был?..
     Мы смотрели на Жеку, как бараны на пастуха.
     - Геракл,- сообщил он нам доверительно.- О нем дальше много будет...
     Мы перелистывали страницы, разглядывали картинки,  слушали  Жеку  и все
больше понимали,  что перед  нами не простая  книга,  а новая игра, которой,
может быть, суждено стать интереснее всех тех, о которых мы знали.
     И  мы  даже не заметили, как  стали читать про  себя главу за главой. Я
читал быстрее Митяя и  все время  его подгонял, а Жека  все уже знал, но все
равно читал с нами и успевал прочитывать  каждую страницу еще два раза, пока
я ждал Митяя.
     Постепенно картинки  стали  оживать  и мы оказывались  то в  море среди
спутников Ясона,  то  на пиру у главного бога  Зевса,  то  у  стен Трои... И
странное дело, вроде бы
     мы  читали сказки со всякими  чудовищами и превращениями,  но принимали
все   всерьез,   а  не  понарошку.  О   самых  невероятных  событиях   здесь
рассказывалось как о случаях в метро или, скажем,  на Минаевском рынке.  Так
наши бабушки, когда мы были совсем маленькими, в долгих очередях за  молоком
или  мукой рассказывали  о  своих соседях.  С той лишь разницей, что в книге
речь шла не о хулиганах и жуликах, а о благородных героях.
     Правда,  и  герои вели  себя иногда не совсем  должным образом:  лгали,
напивались,  похищали чужих  жен,  но при  этом как-то ухитрялись оставаться
благородными.
     А  вот боги,  в этом  смысле,  подкачали. Во-первых, богов было слишком
много,  чтобы  принимать их  всерьез,  во-вторых,  они  были наделены  всеми
человеческими  пороками, хотя  почему-то  оставались бессмертными. К тому же
они все время не ладили между собой и отыгрывались на людях.
     Вообще,  Олимп,  в  нашем  представлении, напоминал  коммуналку,  тесно
набитую склочниками, хапугами и алкоголиками.  Но книга нам очень нравилась.
И мы так зачитались, что бабушке пришлось несколько раз звать всех к обеду.
     Даже Митяй,  который  никогда  не ждал  дополнительного  приглашения  к
столу, был как-то рассеял.
     После обеда мы сразу же ринулись дочитывать историю Троянской войны, и,
только  когда  греки, забравшись  в  деревянного  коня,  проникли  в Трою  и
захватили непокорный город, мы немного пришли в себя.
     - Ну, что я говорил,- сказал Жека  так,  как будто  это не  греки, а он
одержал победу.
     - Этот  Одиссей башковитый,-  рассудил  Митяй,- здорово он  придумал  с
конем. Но если бы не богинька, им троянцев не одолеть.
     - А давайте играть в  греков,- предложил, наконец, Жека то, с чем к нам
пришел, решив, видимо, что для этого настал самый подходящий момент.
     - Мне за простынь влетело от матери,- засомневался Митяй.- Она сказала,
что лапы мне отрубит, если я еще буду таскать из дому белье.
     -  На кой нам сдалась  твоя  простыня,-  чуть ли  не кричал  Жека.-  Мы
сделаем  себе мечи, луки  и дротики как на картинках  и станем  преследовать
троянцев.
     Никто  против этого не возражал. Оставалось  только распределить роли и
идти  в чулан за  дощечками для  мечей. Но  вот  тут-то как  раз и  возникли
трудности.
     Жека  предлагал  мне  быть  Гераклом,  ссылаясь на то,  что я выше всех
ростом и  больше других  могу подтянуться  на турнике. Но я открещивался  от
этой роли руками и ногами.
     - Ты же у нас самый сильный,-  увещевал меня  Жека,- и Геракл был самый
сильный.
     Но я не желал носить имя какого-то дуролома, который только из-за того,
что  ему медведь на ухо наступил, прибил учителя музыки, почитал  за  подвиг
придушить  какое-нибудь  животное  или  выгрести  навоз из  конюшни. Геракл,
наконец,  просто не участвовал в Троянской  войне, потому что к тому времени
успел обзавестись  бессмертием  и осесть  где-то  в  теплом  местечке  возле
Олимпа.
     Этот последний  аргумент решил спор в  мою  пользу,  и скрупулезный  во
всем, что касалось печатного слова,  Жека согласился,  чтобы я стал Ахиллом.
Признаться,  и Ахилл был мне мало  симпатичен из-за своего капризного, почти
девчоночьего   характера,   который   удивительным   образом   сочетался   с
кровожадностью, но  это все  же был герой,  который за друга мог  подставить
врагу даже  свою уязвимую  пятку. И  я  решил  согласиться на  Ахилла. Таким
образом,  сам  собой  решался  вопрос  с  Митяем.  Кому, как  не  ему,  быть
Патроклом, который, правда, прославился только  тем, что был  другом Ахилла,
но зато быстро умер и не успел как-нибудь набедокурить.
     Для себя  Жека оставил роль Одиссея, мы могли оспорить его выбор, но не
стали этого делать. В  конце концов,  у  него, как у автора игры, могли быть
какие-то особые права.
     Мы уже хотели и Глеба за глаза назначить каким-нибудь Аяксом, но тут он
сам заявился.
     Глеб  думал,  что придет к  нам  и станет рассказывать про елку,  а  мы
развесим уши, но  не тут-то  было.  Мы  так  рьяно  бросились  объяснять ему
условия новой игры, что он сразу забыл про елку. Но через несколько минут он
уже попытался по своему обыкновению захватить инициативу.
     - Решено,- сказал он погромче, чтобы было похоже, на  приказ.- Играем в
греческих героев. Я, чур, буду Манолисом Глезосом.
     Глеб был в своем репертуаре, то есть, как говорится, не зная броду, лез
в воду. Но уж  на сей раз,  нам казалось совсем не  трудным поставить его на
место.
     -  Такого героя  не  было,- сказал  Жека  тоном учителя, разоблачившего
ученика, который списал неправильно решенную задачу.- Я прочитал всю книгу и
могу спорить на что хочешь, что такого греческого героя не было.
     - А вот и был,- не сдавался Глеб.- И даже сейчас живет.
     - Этого не может быть,- настаивал Жека.
     -  На  что   хочешь  спорим,-сказал   Глеб.-Я  собственными  глазами  в
"Пионерке" читал, что  греческого героя Манолиса Глезоса  посадили в тюрьму.
Он во время войны, когда Грецию захватили фашисты, поднял флаг над греческим
Кремлем, а теперь его за это свои капиталисты посадили в тюрьму.
     - А разве Греция и теперь есть? - спросил Митяй.
     - А разве в Греции есть Кремль? - засомневался Жека.
     Он подозревал, что  Глеб все напутал, но доказать это тот час же не мог
и потому растерялся. А Глеб это почувствовал, и его понесло:
     - Вот чудаки, вы что же никогда  не слышали про  Манолиса  Глезоса? Его
посадили в самую страшную тюрьму, которая находится глубоко под землей, и не
дают ему питания, а тюремщики издеваются над ним. А спит он на голом полу.
     -  Как  же  он  все  это  переносит?  -  спросил Жека,  который все еще
надеялся,  что  Глеб запутается в своих рассказах. Но соперник его,  видимо,
был в ударе.
     - На то он и герой,- сказал Глеб как ни в чем не бывало.- Разве в твоей
книжке об этом не написано?
     -  Хорошо,- согласился Жека.- Пусть  будет по-твоему, но  как мы станем
играть? Какое тебе нужно оружие?
     - Он правда спит на полу? - спросил ни с того ни с сего Митяй.
     Но никто ему не ответил. Все думали о том, как вооружить Глеба.
     Наши  древние, понятное дело, имели  короткие мечи и дротики. А Манолис
Глезос? Винтовку? Автомат?..
     Мы стали предлагать разные виды оружия и спорить. Только Митяй молчал и
думал о чем-то своем. И вдруг он сказал:
     - А знаете, на полу спать очень холодно  бывает, особенно  когда из-под
дверей садит. Давайте напишем ему письмо.
     Мы сразу же прекратили свои споры и уставились на него выжидающе.
     Так,  наверно,  во  времена  великих  географических открытий  моряки с
какой-нибудь каравеллы "Нинья" глядели на своего товарища, который высмотрел
невидимый пока что всем остальным берег, и крикнул: "Земля!"
     - Давайте напишем  Манолису, что знаем  про  него,- продолжал Митяй.- И
еще  про то,  как мы вырастем и пойдем его освобождать, а потом сделаем так,
чтобы никто не спал на полу.
     Вот ведь задачу задал нам наш Митяй.  Было над чем задуматься. Конечно,
писание писем занятие куда менее увлекательное, нежели игра в войну, но ведь
не  каждый же день  представлялась  нашему брату  возможность участвовать  в
событиях, которым может быть суждено войти в историю. В общем, колебались мы
не долго. Первым предложение Митяя подхватил Глеб.
     -  Решено,- сказал  он.-  Напишем письмо. Сочинять будем все  вместе, а
записывает пусть Жека, у него хороший почерк. И ошибок он почти не делает.
     - Это по-русски я пишу без ошибок,- возразил Жека,- а за греческий я не
отвечаю.
     -  А разве  мы будем писать по-гречески? - удивился Митяй. Мне тоже это
показалось  страшным.  Но Жека  рассеял все наши  сомнения. Хорошо  все-таки
иметь ученого друга, что ни говори.
     - В задачнике по физике для седьмого  класса я видел греческие  буквы,-
сказал Жека.
     Раздобыть этот  задачник не составило  для меня никакого  труда. Сестра
моя  заканчивала школу, и  все ее учебники и задачники хранились  в  книжном
шкафу до той поры, пока они не понадобятся мне.
     - Закорючки  какие-то,- хихикнул  Митяй,  когда Жека раскрыл перед нами
греческий алфавит.
     - Буквы как буквы,- почему-то обиделся Жека.- Сам ты закорючка.
     -  Буквы  нормальные,-  подтвердил Глеб.- Только  как мы  узнаем, какая
ихняя вместо какой нашей пишется.
     -  Все очень  просто,- сказал Жека.- Вот здесь написаны  названия  букв
"альфа", "бета", "гамма", "дзета"... Понятно, что это "а", "б", "г", "д"...
     - А где тут "в", "ж", "я"? - засомневался Глеб.
     - А эту  хреновину как перевести на русский  язык,-  он ткнул пальцем в
букву, напоминающую человечка, поднявшего руки над головой.
     - Ерунда,- отмахнулся Жека.- Если буквы не  найдем, то можно вместо нее
нарисовать  какую-нибудь  штуковину,  которая   на  эту   букву  начинается.
Например,  вместо  нашего   "ж"  можно  вставить  жучка,  и   Манолис  сразу
догадается.
     - Правильно,-  обрадовался Митяй.- Вместо нашего "я" подрисуем  яблоко,
вместо "ч" - чайник...
     Писать по-гречески оказалось необыкновенно просто и весело. Не прошло и
часа,  как письмо  было  готово.  Оставалось только вложить его  в  конверт,
подписать адрес и бросить в почтовый ящик.
     Адрес  мы  придумали такой:  "Греция, тюрьма,  герою  Манолису Глезосу,
лично". Опустить письмо в ящик вызвался Митяй.  Каждому из  нас хотелось это
сделать, но мы понимали,  что Митяй достоин этой чести больше, чем кто бы то
ни  было.  К  тому  же  счастливец  оказался  щедрым,  как  это  свойственно
счастливцам вообще, и предложил нам проводить  его  до  ближайшего почтового
ящика.
     Ясный январский вечер встретил  нас  морозом,  от которого  захватывало
дух. Снег хрустел под ногами  и вспыхивал  в  свете уличных  фонарей синими,
зелеными,  малиновыми искрами. И нам  было хорошо, и  даже не очень холодно,
оттого что впереди  была вся жизнь и каникулы, а главное, у нас в руках было
письмо, которое поможет другу перенести все лишения, как подобает герою.
     И все-таки  мы  играли в древних греков. На целые  каникулы хватило нам
этой  игры. Пока стояли холода, все собирались  у меня или  у Глеба, который
тоже жил в старом  доме, в Орловском  переулке,  пилили,  строгали,  то есть
вооружались.  А  когда морозы  сменились  оттепелью, и снег  стал  тяжелым и
липким настолько, что из него можно  было делать снежки, мы в  полном боевом
облачении, к  удивлению  рощинской  валеночной  и  ушаночной братии,  обошли
ближайшие дворы и осадили снежную крепость в Лесопильном тупике.
     Защитники крепости,  все  эти васьки, мишки, кольки, которых  мы  между
собой называли  троянцами,  с недоумением смотрели на  наши  короткие  мечи,
копья  и разрисованные  щиты,  но, решив,  в  конце концов, что  мы индейцы,
приняли бой.
     Они  сражались до последнего снежка,  плевались  и лягались,  когда  мы
выволакивали их из крепости. Но  судьба их была решена еще тогда, когда Жека
принес свою чудесную книгу.
     Мы  были благородными  героями, которые  пришли  сюда ради  того, чтобы
восстановить справедливость, а они троянцами,  но только  для нас.  Сами они
даже этого  не  знали,  и потому им не было  известно, что одолеть их  можно
только хитростью.
     Знай они это, еще неизвестно, как бы сложилась судьба  крепости, потому
что  наш  Одиссей  не  отличался  ни  хитроумием,   ни  смелостью.  Пока  мы
вооружались и нам нужны были его познания  в греческой мифологии, он еще мог
оспаривать  у Глеба  первенство  в  игре.  Но  как  только начались  "боевые
действия", его авторитет  сразу  же  поблек. Глеб так  громко  орал:  "Даешь
Трою!" с такой отвагой  подставлял свою грудь под  снежки противника, что  у
нас не оставалось ни капли сомнения в его первенстве.
     Вот  только достойного  имени ему не находилось.  Он  хотел  было стать
Аяксом,  но Жека ткнул его в книгу, где Аякс назывался могучим гигантом, что
никак не вязалось с обликом  цыпленка, из которого  со временем мог  вырасти
петушок, но никак не вол. Покопавшись в  героях, Глеб, наконец,  остановился
на  Агамемноне. Этот грек  не отличался  ни  силой, ни  умом, но командовал.
Таким образом, честолюбие Глеба было удовлетворено, а  истина не пострадала.
И хотя мы  для  удобства  тут же  прозвали его Агашей, он был вполне доволен
своей ролью.
     Окрыленные  первыми  победами,  мы  все чаще подумывали  о том времени,
когда отправимся на  выручку Манолиса  Глезоса. Неутомимый Жека  каждый день
перечитывал все газеты, которые расклеивались  от Сущевского вала до площади
Коммуны,  чтобы узнать, как там держится наш герой. Глеб каждый день  строил
новые, порой совершенно невероятные планы спасения Манолиса.
     Но пожалуй, больше нас всех переживал за судьбу узника Митяй.
     Сам он вроде  бы и  ничего не  делал  для исполнения  нашей благородной
мечты, но так близко к сердцу принимал  все фантазии, что нам ничего другого
не оставалось, как самим в них верить.
     Мы уже совсем было собрались, подобно  чеховским мальчикам,  податься в
далекие  края, и  даже  припасли  кое-что из  продуктов  в  дорогу,  но  тут
произошло событие,  которое избавило  наших родителей от хлопот  и волнений,
связанных с розыском беглецов.
     Это случилось  в первый же день после каникул, на уроке пения, когда мы
со  своей  учительницей, у которой были такие пышные волосы,  что то  и дело
выбивались  из-под  заколок,  разучивали песню про  березки и рябины, а сами
думали о том, надо ли брать с собой в Грецию электрические  фонарики, и если
надо, то сколько.
     Как раз в это  время дверь распахнулась  настежь, и  в класс  вошел сам
директор школы,  сопровождаемый нашей классной руководительницей. Ни дать ни
взять громовержец Зевс со своей мудрой дочерью Афиной пожаловали к нам.
     Учительница  пения  как раскрыла рот,  чтобы спеть  про куст ракиты над
рекой, так  и осталась  сидеть  за пианино  с открытым ртом,  пока  Зевс  не
сказал:
     - Прошу прощения, Клара... Семеновна.
     Каждое  слово  он произносил  отдельно  и так  широко  расставлял их во
времени, что даже простое "Здравствуйте, садитесь!" в его устах звучало, как
левитановское "Говорит Москва!".
     -  Мы  пришли,-   пояснила  Афина,  после  того  как  шумок,  вызванный
неожиданным появлением людей, которые в нашем представлении были вершителями
судеб,   утих.-  Мы   пришли  сюда,  чтобы  выяснить  обстоятельства  одного
неприятного дела...
     Мы еще  не  знали, зачем они  пришли, но сразу  поняли,  что  их приход
ничего  доброго  не  предвещает. Не такой  человек был  наш  директор, чтобы
попусту  ходить по  классам,  да еще  во  время уроков. Мы его  вообще редко
видели.  Появлялся  он  главным  образом  тогда,  когда  в  школе  случалось
какое-нибудь ЧП, и нужно было принять строгие меры, чтобы навести порядок, а
потому каждое его появление вызывало тревогу или даже трепет,  в зависимости
от того, насколько ученик чувствовал себя причастным к этому ЧП. Впрочем, не
одних учеников это касалось. Клара Семеновна, например, так растерялась, что
никак не могла пришпилить так некстати выбившуюся прядь волос.
     -  Дело  в  том,-  сказал Зевс,  предварительно  взглянув  на  Афину  и
удостоверившись  в  ее  полной солидарности,-  что  один  из  наших учеников
обвиняется в краже.
     Тут он сделал паузу такую глубокую,  что в нее мог провалиться весь его
престиж, если бы Афина не сочла нужным заговорить собственным голосом.
     - Дело в том,- сказала она, соблюдая  все интонации своего начальника,-
что в  нашу школу  поступило  заявление  от  гражданки  Копненковой  Т.А., в
котором  она  утверждает,  что один  из учеников нашего  класса украл у  нее
пододеяльник,  две наволочки  и  простыню,  которые она  повесила  во  дворе
сушиться.
     Сначала в классе установилась полная тишина. Потом послышалось какое-то
движение, как будто  ветер  вспугнул листья  дерева.  Это самые слабонервные
заерзали на своих  местах. В нашей школе, которая находилась в самом  сердце
Марьиной Рощи, района, за которым с давних времен закрепилась репутация чуть
ли не  воровской  малины,  чего греха таить, мелкие  кражи случались  не так
редко.   Однако   и  не   настолько  часто,  чтобы  не  быть   происшествием
чрезвычайным.  К тому же в последнее  время  директор, благодаря решительным
действиям и жестким мерам, очистил нашу школу от  всякого жулья. С воришками
разговор у него был короткий, то  есть он их исключал  почти  без разговора.
Как  правило, явного  протеста  со стороны родителей  не  было,  потому  что
жертвами  директорской  принципиальности   обычно   становились  "бумажные",
которые  и без того куда-то исчезали еще  в младших классах, и лишь немногие
из них  по  инерции  продолжали  учиться  дальше. Но и  тут  они не  были  в
безопасности. Беда чаще других навещала их.  Это как  простуда, которая чаще
одолевает тех, кто хуже защищен от холода.
     На этот  раз беда говорила голосом громовержца  с молчаливого одобрения
принципиальной Афины:
     - Мы сами можем назвать имя того, кто опозорил  наш  класс и всю школу,
но хотели бы, чтобы он сам встал и рассказал  нам и вам, как он докатился до
такой жизни.
     И  снова  шорох  листьев на  ветру,  а  затем эта противная  тишина, от
которой виски начинает ломить.
     -  Хорошо,- сказала  Афина,  то  есть  наша  классная руководительница,
тоном, не  предвещающим ничего хорошего.- Значит, украсть белье не побоялся,
а  ответить  за  свой  поступок  перед  товарищами  духу  не хватает.  Тогда
поговорим отдельно о простыне.
     До сих пор  беда витала над всем классом,  а стало быть, ни  над кем  в
отдельности,  но теперь стало  ясно,  кого она выбрала. Эта противная  птица
норовила вскочить на  плечи моего друга Митяя, того самого Патрокла, который
был лучшим из нас.
     И самое ужасное, что отогнать ее было не в наших силах. Все зависело от
каких-то зевсов, афин или даже афродит, а мы герои, перед  которыми не могли
устоять ни троянцы,  ни  греческие  тюремщики,  превратились  вдруг в детей,
которых можно таскать за  уши, ставить в  угол, лишать мороженого, пользуясь
тем, что они не в силах постоять за себя.
     -  Гришенков,- Зевс назвал  фамилию Митяя.- Ты сидишь  так, как будто в
первый  раз услышал об этой простыне.  А между прочим, все  тебя  видели  на
новогоднем утреннике именно в простыне. Что ты на это скажешь?
     - Видели,- сказал мой Патрокл так тихо, что даже я, его сосед по парте,
не понял, сказал ли он на самом деле, или мне это показалось.
     - Что же ты молчишь,  Гришенков? - вмешалась Афина.- Соседи видели, как
твоя мать пыталась сбыть белье на рынке.
     Я  ждал,  что  сейчас-то Митяй встанет и найдет  слова,  чтобы защитить
себя, но он  по-прежнему сидел, уставившись в парту, и молчал. Мне на минуту
даже показалось, будто Митяй и в самом деле провинился.  Я больно  пхнул его
ногой и  заглянул  ему в лицо. В ответ  он зашевелил скулами  и едва покачал
головой.  "Нет, это  не  он",- понял я,  и мне  стало стыдно  за  то, что  я
позволил себе сомневаться в честности друга.
     - Ну, что ж, Гришенков,  продолжим наш разговор в другом месте,- сказал
Зевс и строгим взглядом обвел класс.
     Неожиданно взгляд его остановился на учительнице пения, которая все еще
не могла укротить свои буйные волосы. В ответ она покраснела и отвернулась к
стене. Эта Афродита, конечно, тоже зависела от воли громовержца, но  конечно
же не так, как Митяй. Она могла  сделать вид, что  не  замечает недовольства
громовержца, пожаловаться на него,  в крайнем случае  подать  заявление  "по
собственному желанию" и перейти на другую работу.
     Мы, "суконные",  хоть и не были хозяевами самим себе, но все-таки имели
там,  на Олимпе,  покровителей -  отцов, матерей, бабушек и дедушек, которые
могли заступиться за нас  и  выручить в трудную минуту. Митяй же и этого был
лишен. В самом  деле, трудно себе представить, чтобы его мать пришла в школу
защищать сына. И потому он должен был идти туда, куда его вели.
     Все во мне протестовало против этого. А Митяй... Еще минута, и он уйдет
из класса и, может быть, больше никогда сюда  не вернется. Впервые в жизни я
увидел,  как  выглядит  несправедливость. Митяй поднялся,  даже  не  хлопнув
крышкой парты,  и, шаркая ногами совсем как  маленький старичок, пошел между
рядами.
     И тут во мне  как будто что лопнуло. Уходил не просто мой одноклассник,
не просто, приятель, а лучший из нас, настоящий друг Манолиса Глезоса. Этого
нельзя было допустить. Я сам сейчас не  помню, как встал тогда и сказал, что
Митяй  не  виноват, потому что это я стащил простыню  и все  остальное,  как
потом собирал портфель и уходил из класса, как стоял  в  кабинете директора.
Помню только, что  ни  Зевс,  ни Афина, как ни старались, не могли заставить
меня отказаться  от моего признания. Я  больше не  боялся  их гнева. Пришло,
наконец, и мое время почувствовать себя хоть самую малость героем.

        БАЛАХОН И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ
        (Рассказ)

     У нас  в  Марьиной  Роще  все друг  друга знали,  как в  деревне. Люди,
которые жили  где-нибудь на Трубной или  на Арбате, так и говорили; "У  вас,
как в  деревне: собаки лают, петухи поют, сирень цветет в палисадниках..." И
еще спрашивали: "А  вам не страшно?", имея в виду, конечно, дурную репутацию
нашего района.
     Мы, мальчишки,  очень  любили распространяться на этот  счет.  Особенно
среди   чужаков.  И  такого  страху,  бывало,  нагоняли  разными  историями,
услышанными от взрослых, что и на нас поглядывали с опаской.
     Хотя  если  честно,  то в  те, теперь  уже не близкие пятидесятые годы,
воров и грабителей у нас было не больше, чем в любом другом месте. Да и  кто
их видел? Во всяком случае, на лбу у них печати о судимости нет.
     Впрочем, одного вора мы знали лично -- дядю Васю из Первого проезда. Он
редко  живал  дома --  все больше где-то отбывал  срок. Но  зато  когда  его
выпускали, он любил играть на гармони у себя во дворе. И неплохо играл.
     С удивительным постоянством он грабил один и тот же промтоварный киоск,
за что регулярно отсиживал свой год и -- снова играл на гармони.
     Дядя Вася был вором-рецидивистом, или, как он сам про себя говорил,  "в
законе".
     Но таких  дядей у нас в Марьиной Роще можно было по  пальцам сосчитать.
Все, как говорится, пережитки прошлого. В основном же наши  люди трудились в
поте лица  своего,  кто  на заводе,  кто на фабрике и редко где-нибудь  еще.
Марьина Роща была рабочей окраиной.
     Кажется, только  старики и  дети не шли  по  утрам  к  станку,  да  еще
Балахон. Он вообще был не как все, этот Балахон.
     Борода у  него, казалось, росла из  всего лица.  А длинные космы  сразу
трех цветов -- черного, бурого и серого -- спадали на плечи.
     Одним словом --страхолюд.
     Кудлатых я  вообще  побаивался. В самом раннем детстве, когда мне еще и
четырех не исполнилось, мать однажды взяла меня с собой в баню. Наши женщины
часто  так  делали.  Ведь  тогда  в  Марьиной  Роще  не  было  ни  газа,  ни
водопровода, а тем более центрального отопления.
     Баня показалась мне  сущим  адом.  Здесь было сумрачно и мокро,  как  в
грозу, отовсюду  вырывались струи кипятка,  клубы пара, и  страшные задастые
чудовища с распущенными волосами  скалились на меня из каждого угла. В руках
они держали железные посудины, в которых можно было запросто сварить ребенка
целиком. Я струсил и с ревом кинулся прочь.
     С тех пор мать  меня никогда больше не брала с  собой в баню,  но страх
перед длинными волосами я  еще долго не мог  преодолеть. Впрочем, дружок мой
Алешка тоже робел при виде Балахона, хотя никогда не бывал в женской бане.
     Про  других соседей мы все знали, а про  этого  Балахона  было известно
только то, что жил он в почерневшем от времени доме напротив кладбища, где в
парадном на стенах висели тряпки, похожие на людей, а по углам сидели пауки.
И  еще  нам  было  известно,  что  жену  его  женщины  называли  Крашеная  и
недолюбливали за то, что из нее лишнего слова никогда не вытянешь.
     Каждый божий день,  спозаранку,  Балахон  выходил из  дому  с  плетеной
корзиной размером  с детскую коляску, в шляпе, в сапогах и в длинном  черном
плаще, наподобие рясы,  за который  он  и получил  свое  прозвище. Когда  он
возвращался, то корзина у него была  всегда полнехонька, а чем -- непонятно,
потому что он прикрывал ее сверху тряпицей.
     Нет, он не крал детей,  не собирал  старье по  дворам. Часто его  можно
было  видеть на Минаевском рынке,  где  он  торговал всякой лесной всячиной:
летом и осенью -- ягодами и грибами, зимой -- вениками, пучками сухой травы,
мхом и тому подобным товаром. Каждый  день он ездил, в лес, а потом продавал
свои трофеи на рынке. С того и жил. Хотя кто знает, сколько зарабатывала его
жена и не сидел ли он у нее на шее.
     Теперь  я думаю:  "Почему все-таки Балахон выбрал  такой  необычный для
городского  человека род занятий? Почему он не работал как  все,  на заводе?
Почему, на худой конец, не последовал примеру дяди Васи?
     Это было бы понятно, по крайней мере<b>.</b> Но  собирательство... Даже звучит
дико".
     Бывало, часами  стоит он  на рынке со своим товаром и никто  к нему  не
подойдет. Впрочем, торговля дело  азартное.  Тут  еще  можно понять. Но  вот
какая  сила гнала его каждый день в лес -- это уж совсем непонятно. В дождь,
в снег, в слякоть, в будни и в  праздники -- всегда в одно и  то же время он
выходил из дому и с ним была его корзина величиной с корыто.
     Зимой   Балахон    торговал   можжевельником,   шишками   и   древесным
грибом-чагой...  Охотники  на  такой  товар  редко,  но  все же  находились.
Можжевеловыми  вениками  женщины  парили  кадушки  под квашеную  капусту,  а
мужчины парились сами. Шишки золотили и  вешали на елку под Новый год вместе
с яблоками и конфетами: стеклянные украшения считались тогда роскошью. Чагу,
видимо, тоже покупали, иначе зачем бы Балахону ею торговать.
     Чаще всего люди подходили к нему просто полюбопытствовать: "А  для чего
это травка?",-  "А почем веники?..". Балахон никогда не вступал в разговоры,
а только гудел с  высоты двухметрового  роста, как  гром с  неба:  "Тридцать
копеек...",  "Двадцать  копеек...".  Могучий  и косматый -- он был  для  нас
одновременно и Дедом морозом и лешим.
     Нелюдимый,  ужасный  был тип. Иногда  казалось, что он и  разговаривать
по-человечески не умеет. Бывало, какая-нибудь бойкая бабенка поздоровается с
ним  и  спросит:  "Как ваше  здоровье?" А он ей:  "Ага..." -- и  никогда  не
остановится, чтобы покалякать о том о сем.
     Не  удивительно, что про него  ходили  всякие  слухи. Непонятное всегда
рождает  домыслы. Одни  считали  Балахона чокнутым,  другие -- себе на  уме.
Находились и такие, которые утверждали, будто он колдун.
     Мы, мальчишки,  на людях смеялись над невежеством женщин, которые в наш
век  автомашин,   телефонов  и   радиоприемников  ухитрялись  еще  верить  в
колдовство, но  в душе допускали и такое. Уж больно жутко поглядывал Балахон
из-под черной шляпы. А корзина... Смешно сейчас вспоминать,  но мы почему-то
больше всего боялись именно его корзины.
     Кем же все-таки был наш Балахон на самом деле? Дурачком?  слабаком? или
доморощенным  философом?  Или  у  него  за  дремучей  внешностью  скрывалась
романтическая душа, способная  тонко чувствовать красоту природы? Нет, нет и
еще раз нет. Скорей всего, он и сам  не знал, почему выбрал для себя этот, а
не  какой-нибудь  иной род занятий.  Просто в  один прекрасный  день он взял
корзину  и пошел в лес, только  потому, может, что так делал  его дед, отец,
сосед...  Таким  же манером  наши  мужчины попадали  на  завод,  женщины  на
фабрику, а дядя Вася за решетку. Само собой разумелось, что  за делом далеко
ходить  не  надо.  То  есть  люди  жили  по  принципу:  где  родился, там  и
пригодился.
     Так  и  Балахон.  В  сущности, он  был  простым человеком.  Весь как на
ладони. Там,  откуда  он  был родом, где,  вероятно,  все жили лесом и  мало
разговаривали, на него бы  и внимания никто  не  обратил.  Живет себе мужик,
никого не трогает, даже пользу приносит, и  ладно. А мы думали про него черт
знает что, и  все только из-за  того, что судьбе угодно  было вырвать его  с
корнем из своей земли и забросить на нашу клумбу.
     Мы, пацанята,  шарахались от  него, как от огня, а  исподтишка норовили
показать  ему  кулак.  Бахвалились  друг  перед другом,  кто  ловчее  с  ним
разделается.  Один  говорил: "Я  Балахону  крыльцо  подпилю.  Он наступит  и
грохнется  вместе с  крыльцом".  Другой  придумывал:  "Ему  в  корзину  надо
кирпичей   положить..."  А  третий   предлагал:  "Карбиду   ему   в  уборную
подбросить..."  Но стоило Балахону показаться  на  улице, как  мы прыскали в
подворотню, словно  кузнечики, и дрожали  там  от страха. Считалось, будто у
него глаз недобрый.
     От  взрослых  Балахон  отгораживался своим  мнимым идиотизмом. Они  бы,
может, и рады были обратить его в свою веру, то есть заставить жить как все,
но  подступиться  к  нему  не   представлялось  никакой  возможности.  Легче
фонарному столбу что-нибудь растолковать, нежели  Балахону. Ну и махнули  на
него рукой, дескать, всяк по-своему с ума сходит.
     И  только  один  человек  во  всей Марьиной  Роще  не  пожелал оставить
Балахона в  покое. Это  был  Алешкин  дед,  Семен  Семенович,  за  которым с
некоторых пор закрепилось прозвище Общественность.
     Это был не простой человек, а "бзиковатый", как говаривала моя бабушка,
то есть увлеченный. До пенсии он служил в каком-то  научном учреждении. Дома
у него в застекленных шкафах стояли книги без картинок, а в комнате, которую
называли кабинетом, помещался письменный  стол. Все  это  могло принадлежать
только научному  работнику.  Да и физиономия у него  была  вполне "научная":
розовая  лысина,  бороденка   клинышком,   очечки  круглые  в  металлической
оправе...   Пенсия   застала   Семена  Семеновича   врасплох.   Злые   языки
поговаривали, будто он там, у себя в учреждении,  так всем в печенки въелся,
что его просто-напросто выпроводили на пенсию.
     Некоторое  время он не мог  найти себе достойного занятия.  То книги на
столе разложит, то газету развернет.  Попробовал даже в садике копаться, как
Мичурин, но  и это ему не подошло. Кто  ни пройдет мимо -- всяк  видит,  как
научный работник ковыряется в земле, а про Мичурина-то не всякий знает. И не
то чтобы  ему стыдно  было  заниматься  физическим трудом, а просто неудобно
казалось  разочаровывать  соседей.  Они  ведь  привыкли считать,  что  Семен
Семенович  большая шишка в науке, и почти всерьез величали  его  академиком.
Все  прекрасно  понимали,  что  он  птица  особого  полета.  Некоторые  даже
испытывали нечто вроде гордости,  когда рассказывали кому-нибудь  с  Трубной
или же с Арбата, что и в Марьиной Роще живет академик.
     Семен  Семенович понимал,  что  должен  выбрать себе занятие, достойное
высокой репутации,  но  это  оказалось  не  таким простым  делом  в условиях
Марьиной Рощи. Помог случай.
     Как-то в  продажу "выбросили", как тогда  говорили,  крупчатку.  Обычно
муку "выбрасывали" под праздник. Очередь занимали заранее, за много часов до
начала продажи. Для порядка  каждому на ладони писали  химическим карандашом
номер,  а  через   некоторое   время  устраивали  проверку,  прежние  номера
зачеркивали и писали новые.
     Это  делалось  для  того,   чтобы  люди  не  вздумали  хитрить.  Всегда
находились умники, которые занимали очередь и, вместо того чтобы выстаивать,
зябнуть  на ветру  или мокнуть под дождем, шли  домой и преспокойно попивали
чаек,  а когда  их  очередь  подходила, они  были тут  как  тут  и  норовили
отовариться на общих основаниях.
     Именно  так и  поступил в  этот раз бесстыжий  китаец  Сима. Этот  Сима
вообще-то  работал  в  прачечной, но мы,  мальчишки,  больше знали  его  как
торговца  мячиками из  опилок  и цветной  бумаги  и  пищалками  с  печальным
названием  "уйди-уйди".  Он плохо говорил по-русски или делал вид, что плохо
говорит.  Зато матерные  слова  он произносил чисто, .и потому, наверно, его
речь, по большей  части, из них и состояла. За это его и называли  бесстыжим
или похабным Симой.
     Вот Сима  и попер без очереди  с матерком.  Женщины ему показывают свои
ладони, где  по  два номера. А  он делает  вид, что  не  понимает,  и  орет:
"Так-растак вашу мать,  не надо переписать..." Он так поднаторел, что у него
в рифму получалось.
     Женщины  возмущались, но связываться  с ним всерьез не решались. Знали:
осрамить ему на людях, черту бесстыжему, ничего не стоит.
     Женщины шумят, а Сима уже деньги продавцу протягивает. И продавец берет
деньги, потому что кому охота,  чтобы его  при всех поливали  помоями. И тут
вдруг появляется  Семен  Семенович с портфелем. Он с этим портфелем  ходил в
баню,  но  очередь не знала,  откуда и  куда он  шел. Для  женщин в  очереди
человек с портфелем мог быть только начальником.
     А  поскольку никого другого  с портфелем в ту пору рядом не было, они в
отчаянии  ухватили  Семен Семеновича за пуговицы и потащили к  продавцу, все
время повторяя:  "Вы им скажите,  а то  что же получается..." А продавцу они
крикнули: "Вот  гражданин уполномоченный сейчас вам покажет,  как  муку  без
очереди отпускать!"
     Продавец  знал,  что Семен Семенович никакой  не уполномоченный, но, на
всякий  случай, впустил его за прилавок.  И Семен Семенович  знал, что он не
уполномоченный,  но  все  равно потребовал жалобную  книгу.  Может, он вдруг
возжаждал  справедливости,  а может,  и  впрямь  почувствовал  себя каким-то
начальником. И хотя  Сима успел-таки получить свою муку, все в очереди  были
довольны,  и говорили: "Вот что ни  говори, а  общественность  большая сила.
Всех их  на чистую воду  выведет".  Под  "ими"  подразумевались, видимо,  не
только, продавец и похабник Сима, но и все те, кто мог безнаказанно нарушать
маленькие   законы   очереди,   улицы   и   всей   Марьиной  Рощи.   А   под
"общественностью" имелся  в виду Семен Семенович,  потому что кому,  как  не
общественности, наводить порядок...
     Так в один прекрасный день в очереди  за мукой родилась  легенда о том,
что Семен Семенович не просто пенсионер, и даже  не бывший научный работник,
а  уполномоченный  от  общественности. И пошла гулять молва  о нем  по  всей
округе. С тех пор его иначе как Общественностью никто не называл.
     Поначалу он инспектировал только торговые точки. Пройдет, бывало, вдоль
очереди, послушает, кто чем недоволен, достанет блокнот и что-то запишет.  А
еще он просил взвесить себе тридцать граммов ветчины и проверял  точность на
весах, которые  таскал с собой в портфеле. И если у него  хоть  на  грамм не
сходилось, требовал жалобную книгу. И как ни странно-, получал ее без звука.
Да,  ту самую  книгу, до которой добраться было труднее, нежели  до Кощеевой
смерти, продавцы выкладывали перед ним безропотно.
     Со стороны  можно было  подумать, что у  нас в Марьиной Роще все  с ума
посходили:  произвели  пенсионера в  борца  за справедливость, чуть ли  не в
народного  заступника,  почти  в  Робин  Гуда, а  магазинщики,  ларечники  и
лоточники  не говорят  ему:  "Кто ты  такой есть,  чтобы  устанавливать свои
порядки?" -- и даже не намекают на это, а беспрекословно исполняют его волю.
     На  самом  же  деле  ничего особенного  не происходило. Лихим  торгашам
Общественность  не  только  не встал поперек  дороги, но еще и помог  обойти
некоторые препятствия. До сих пор они могли ждать  неприятностей от  всякого
недовольного. Кто знал, кому  и когда придет охота  жаловаться, а главное, в
какую инстанцию. Не ровен час, найдут люди дорожку  к ревизорам, и тогда жди
беды.
     А  тут  бог  послал  им полоумного  старика,  по  собственному  желанию
взявшего на себя роль громоотвода. Никому в голову не придет жаловаться куда
следует, когда рядом Общественность. А что он все  книги жалоб исписал,  так
это ничего, кто будет принимать всерьез жалобы человека, который жалуется на
всех и по всякому поводу. Мало ли чокнутых на белом свете.
     Общественность  все  расширял  зону действий. Вскоре  в  его  "ведение"
перешли  парикмахерские,  прачечные,  трамваи,  пункты приема стеклопосуды и
ремонта  обуви... Постепенно  он превратился в  какого-то  профессионального
уполномоченного  на общественных  началах. В его  лексиконе появились  такие
причудливые обороты, как "недодача  сдачи", "обмер посредством  недовеса"  и
даже "подтянутие крана в обход прейскуранта". Теперь он щеголял во френче  с
ватными плечами,  чтобы  уж никто  не сомневался в его полномочиях. Впрочем,
кому охота была сомневаться.
     Даже внук  Общественности,  а  мой  закадычный  дружок  Алешка, который
прекрасно знал, что его дед по собственному желанию ходит везде и смотрит за
порядком,  более  того,  знавший, что и мне это  известно, вдруг заважничал.
Когда  кто-нибудь,  в  воспитательных  целях, пытался  надрать  нам  уши  за
исписанную мелом  стену  или продавленную  крышу  дровяного  сарая,  Алешка,
вместо того  чтобы, как полагается, нам,  пацанам, орать: "Это не я!" или "Я
больше  не  буду!",  вставал  вдруг  в  позу  обиженного  зазря,  и  заявлял
препротивным голосом: "Какое вы имеете право? Я скажу дедушке, и он составит
акт". В такие минуты мне почему-то бывало неловко за него и  хотелось самому
накрутить  ему  уши.  Как-то  я  сказал  Лешке:  "Зачем  ты   так,  ведь  мы
виноваты..."  А он мне:  "Все равно не имеют права лупить, раз  мой  дедушка
самый  главный уполномоченный".  А  я ему: "Это  ты перед кем-нибудь  другим
фикстули,  а я-то  знаю, кто его намочил и куда он упал. Пенсионер -- это не
милиционер". И тогда Алешка сделался  вдруг очень похожим на своего деда, ни
дать ни взять маленький Общественность, и  заговорил со  мной так, как будто
ему ничего не стоило положить меня на  обе лопатки:  "Неправда,  мой дедушка
самый главный в Марьиной Роще. Даже участковый его боится".
     Тут  он  попал  в  точку,  участковый и  впрямь  обходил Общественность
стороной. Кто знает, что  этому старому чудаку стрельнет в голову... За всем
не  уследишь,  а  начальству  надо реагировать на  сигналы. Бей  своих,  как
говорится, чужие бояться будут.
     К  тому  времени  Общественность  был  уже  известной  в Марьиной  Роще
личностью. Одни его опасались, другие уважали, третьи подсмеивались над ним.
Но так или иначе Общественность был на виду. И  только немногие  не замечали
его, скорей  всего,  в  силу своей  гражданской близорукости. К таким  людям
относился и Балахон.
     Он вообще ничего не видел и видеть не желал, кроме своего леса и рынка.
Жизнь его проходила по каким-то особым  законам,  и казалось, что  так будет
всегда. Но не тут-то  было. Однажды на рынке появился Общественность и все у
Балахона пошло наперекосяк.
     Это  случилось   в  ноябре,  под  самый  праздник.  Торговля  на  рынке
сворачивалась. Все, кому надо,  уже запаслись продуктами.  Колхозники наспех
сбывали остатки товара, не дорожились, лишь бы не в убыток. Кое-кто уж и сто
граммов успел принять "для сугреву". Всем хотелось поскорее домой, к пирогам
и студню, а  тут  явился Общественность и стал  придираться к одной женщине,
которая торговала квашеной капустой, почему  она выбирает  капусту  из бочки
прямо руками. Он ее стыдил,  а вокруг  собирался народ. Она, бедная, хлопала
глазами и готова была сквозь землю провалиться, но не со стыда, а от страха.
Эта деревенская молодуха так напугалась начальника  с портфелем, что даже не
могла  понять, чего от нее хотят.  Но вот Общественность торжественно поднял
палец  и  заговорил о  нарушении  правил  санитарии и  гигиены. Она подумала
"могут посадить" и опрометью кинулась в уборную.
     Тогда  Общественность пристал к здоровенному вечно  пьяному инвалиду, у
которого  была всего одна нога, а вместо другой деревяшка в виде опрокинутой
бутылки.  Его  все  называли Художником,  потому что  он  продавал  гипсовые
фигурки.
     Общественность начал мягко, даже ласково увещевать Художника не портить
вкусов публики дешевыми  поделками. И это показалось  всем  очень  странным,
потому  что  дешевым  его   товар  уж  никак  нельзя  было  назвать.  За  не
раскрашенный  бюстик Пушкина, который свободно умещался на  детской ладошке,
Художник брал  трешку, а за раскрашенный просил пятерку. Цена зависела также
от того, сколько гипса пошло на изделие.
     Мы, тогдашние дети, просто  с ума сходили  по  этим гипсовым фигуркам и
все время старались увязаться со взрослыми  на рынок, чтобы поклянчить потом
"статуйку". Так  мы тогда  называли эти творения. У них, на наш взгляд, было
множество достоинств. Их можно было собирать,  как фантики  или разноцветные
стеклышки. У меня  на этажерке возле кровати было с десяток таких "статуек".
Тут и Пушкин, и Гоголь, и всякие тетеньки, и олень без рога. Его я выменял у
одного мальчишки на крест, который мой дед получил за оборону Порт-Артура.
     Так вот, за этот товар  Общественность  и критиковал  Художника. Тот уж
был здорово навеселе и потому со всем благодушно соглашался, но  как  только
Общественность  стал  ему говорить, что  люди у него получаются хуже,  чем у
Микеланджело, Художник поднял над головой костыль и заорал каким-то нутряным
голосом, одновременно и  страшным  и жалким:  "А  ну, иди  отсюда,  сука.  Я
инвалид, меня все знают. Я вот сейчас тресну тебя промеж зенок, и мне ничего
не будет..."
     Общественность  шарахнулся от  него  и  чуть не сбил  с  ног  Балахона,
который только  что  пришел  на рынок. В руках  у  него была его  необъятная
корзина, доверху наполненная еловым лапником и еще какой-то зеленой мишурой.
     -- А, это  вы, гражданин,--  обратился  к  нему  Общественность,  как к
знакомому,  на  том  основании,  что несколько раз  видел  его на трамвайной
остановке.-- Как вам это нравится: люди  встречают праздник новыми трудовыми
победами,  выдают уголь на-гора, Создают рукотворные моря,  а  тут  ужас что
творится... антисанитария,  пьянство, хулиганство... Просто язва какая-то на
теле нашего обще