Михаил Любимов. И ад следовал за ним...

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Михаил Любимов
     "Огонек", NN 41-46
     OCR: Anatoly V.Malitsky (abm@ua.net)
---------------------------------------------------------------

     <i>Михаил Петрович Любимов</i> - <i>бывший сотрудник разведки,  работавший многие
годы за границей, кандидат исторических наук, автор нескольких пьес.</i>


     Все имена, места, образы и события в этой книге являются художественным
вымыслом, и любое сходство с действительными ситуациями, умершими или живыми
людьми объясняется чистой случайностью.

     Михаил ЛЮБИМОВ
     <b><i>Двух станов  не  боец, но только гость случайный, За  правду я  бы  рад
поднять мой  добрый меч,  Но  спор с  обоими досель  мой жребий тайный, И  к
клятве ни один не мог меня привлечь</i> "</b>
     А. К. Толстой
     <b><i>The soul of the spy is somehow the model of us all<sup>1</sup></i></b>
     Jacques Barzun


        Вместо предисловия

     СССР, Москва, Тверской бульвар, 23, Михаилу ЛЮБИМОВУ, эсквайру.
     <i>Дорогой сэр,</i>
     <i>Памятуя  наши  плодотворные  дискуссии  о  сокращении  разведывательной
деятельности противостоящих блоков, я рискнул прибегнуть  к Вашей помощи  по
одному  весьма  щепетильному  вопросу Месяц  назад, когда  я покидал  рыбный
ресторан  "Скоте",  ко мне подошел  человек, заявивший,  что  знает меня  по
телевизионным выступлениям (говорил он на  добром ирландском языке), сунул в
руки пакет и удалился, бросив на прощание "Уилки просил опубликовать это".
     Помните ли Вы шумный процесс над австралийцем Алексом Уилки, обвиненном
не только  в  шпионаже, но и  в убийстве?  Называя эту  фамилию,  я допускаю
натяжку, ибо Уилки жил и по фальшивым  паспортам, используя еще массу разных
фамилий</i>
     <i>Вернувшись к  себе на Стеноуп-террас, где, если Вы помните, мы  провели
немало приятных бесед  за чашкой  чая, я достал в библиотеке подборку старых
номеров "Таймс" и внимательно перечитал весь процесс.</i>
     <i>Алекс  Уилки   обвинялся  в  работе  на  советскую  разведку,   что  он
категорически отрицал,  как и свое  якобы русское происхождение. Держался он
спокойно,  смело, даже дерзко Свидетельские показания оказались недостаточно
убедительными  более того,  у  меня  сложилось впечатление,  что  британские
спецслужбы не были  заинтересованы в  раздувании всего дела, а даже пытались
его  замять.  Основная  часть  процесса проходила  за закрытыми дверьми.  По
слухам,  значительная  доля  обвинений  строилась  на  весьма  драматических
материалах предоставленных американской разведкой.</i>

     <sup>1</sup> Душа шпиона  - это  некоторым образом слепок с нашей  души
Жак Барзан
     <i>Что касается загадочного убийства, так и не опознанного лица,  то Алекс
Уилки  сам признал  свою вину,  которую, правда,  невозможно  было отрицать,
поскольку  полиция схватила  его на месте преступления.  В  итоге по решению
суда он получил тридцать лет тюрьмы</i>
     <i>Связавшись  со  своими  друзьями  из  секретной службы,  я  узнал,  что
незнакомец,  подстерегший  меня  у "Скотса"  является  уголовником,  недавно
освобожденным из  тюрьмы, через  которого  Уилки передал пакет с  рукописью,
опасаясь  ее экспроприации.  Страхи  его были  напрасны, поскольку  тюремные
власти по  устойчивой британской  традиции  всячески  поощряют  литературные
экзерсисы, учитывая их исключительно целебное терапевтическое воздействие на
заключенных.</i>
     <i>Недавно в "Тайме" я  прочитал очередную статью о жизни Уилки в  тюрьме.
Ведет  он себя в  тюрьме примерно,  пользуется авторитетом  у заключенных  и
по-прежнему отрицает свое русское происхождение. Мои друзья добавили, что он
много читает, делает выписки (тюремным библиотекам Англии могут позавидовать
многие оазисы  культуры  Европы)  и считает свой  литературный труд забавной
игрой которая завершит его бурную жизнь.</i>
     <i>Теперь о самой рукописи.
     У  меня сложилось впечатление, что Уилки  отважился на жизнеописание и,
возможно,  даже  на исповедь,  прикрыв все это фиговым листком  литературной
формы. Я не претендую на роль литературного эксперта, но  мне не по душе  ни
излишний натурализм,  ни  манерность,  ни  шпионский  сленг,  ни  постоянная
самоирония, доходящая до абсурда, которые мешают читателю  окунуться целиком
в повествование,
     Уверен,  что и  Вы,  сэр,  будучи поклонником Чарльза  Диккенса и  Льва
Толстого,  во многом  согласитесь с  моими,  возможно,  не  совсем  зрелыми,
суждениями.
     Особенно  поразила  меня,  сэр, эзопова  манера повествования, все  эти
шитые белыми  нитками  "Мекленбург",  "Монастырь",  "Маня" и прочие  выдумки
отравленного  конспирацией  ума.  Зачем  это  нужно? Неужели Уилки  серьезно
полагал, что  его  художественная проза может быть использована  против него
для пересмотра дела или для возбуждения нового дела  о шпионаже? Если он так
считал, то это не делает чести его  специальной подготовке: в практике судов
Соединенного Королевства  не  было еще  дел, построенных на доказательствах,
взятых из беллетристики обвиняемого.
     Направляю Вам рукопись и надеюсь, Вы найдете ей достойное применение.
     С надеждой снова увидеть Вас в Лондоне,
     искренне Ваш профессор Генри Льюис.</i>



     Профессору Генри Льюису, 7 Стеноуп-террас, Лондон.
     <i>Дорогой сэр!
     Глубоко благодарю  Вас за рукопись и, особенно за теплое письмо. Я тоже
часто  и  с  удовольствием вспоминаю наши беседы  у  камина  и особенно Ваше
выступление на конференции по поводу разрушительного воздействия шпионажа на
моральное состояние общества -  теме, столь близкой моему сердцу. Совершенно
убежден  - и тут,  если помните, мы  сошлись  с  Вами  в едином мнении,- что
перестройка в международных отношениях невозможна, если существуют шпионаж и
шпиономания.</i>
     <i>Теперь о рукописи. Как Вы понимаете, я не преминул тут  же обратиться в
соответствующие  компетентные  органы  и получил следующий  ответ: "Никакого
Алекса Уилки,  связанного  с  советской разведкой, не  было и  нет,  и  весь
шпионский  процесс инспирировался определенными кругами, заинтересованными в
нагнетании  международной  напряженности.   Что  касается   лиц  и  событий,
описанных в так называемом романе Уилки, то они целиком являются плодом явно
больного  воображения автора,  начитавшегося триллеров Форсайта, Кленси и Ле
Карре".</i>
     <i>Тем не менее, учитывая счастливую эру гласности, я решился опубликовать
это произведение,  интересное прежде всего как человеческий документ и, если
использовать ваш тезис, как свидетельство распада личности, ведь увы! тайная
война наложила отпечаток на психику и поведение всех нас.</i>
     <i>Возможно,  Вам,  сэр,  покажется  странным, но  Уилки  вызывает  у меня
чувство сострадания,  несмотря на прекрасные  условия, предоставленные ему в
английской тюрьме. Мне трудно судить о тюремной жизни, ибо до сих пор судьба
была милостива ко  мне и  уберегла от близкого  знакомства с пенитенциарными
системами.</i>
     <i>Но говорят, у нас в  стране тюремные  библиотеки, возможно, не уступают
английским. Судя по мемуарам Роберта  Брюса  Локкарта,  в  лубянской тюрьме,
куда он попал за участие в заговоре против советской власти, имелся отменный
выбор  литературы:  Фукидид,  "Воспоминания  о  детстве  и  юности"  Ренана,
"История папства" Ранке, "Путешествия с ослом" Стивенсона и множество других
превосходных трудов.</i>
     <i>Не без умысла прикоснувшись  к  уважаемой  персоне  сэра  Роберта, хочу
напомнить  Вам  слова,  высказанные ему на прощание  тогдашним зампредом ВЧК
Петерсом. "Господин Локкарт, Вы заслуживаете наказания, и мы освобождаем Бас
лишь  потому,  что нам  нужен  в  обмен  арестованный  английскими  властями
Литвинов. Всего хорошего. И у меня к Вам личная просьба: в Лондоне живет моя
сестра, Вам нетрудно передать ей письмо?"</i>
     <i>Локкарт утверждает, что точно выполнил просьбу зампреда.</i>
     <i>К  чему  я  плету эти нити?  Поверьте, сэр,  я отнюдь  не  мечтаю о тех
временах, когда  шеф КГБ начнет  передавать  письма своей сестре, живущей по
соседству   с  семьей  директора   ЦРУ,  через  задержанного   американского
резидента. Просто этот эпизод наводит на мысль о существовании кодекса чести
даже между самыми непримиримыми  противниками. Почему бы не  привнести в наш
деморализованный подозрениями мир нечто из времен благородного рыцарства?  А
говоря на  более приземленном  языке, почему  бы  не отказаться  от  методов
шпионажа,  унижающих человеческое достоинство?  Это  Вам  не  размышления  у
камина, которого мне  так  не  хватает здесь.  И  последняя  бусинка в  этом
ожерелье,  которое</i> я  <i>так  неумело  нанизывал:  насколько успешно, по  Вашим
данным, развиваются контакты  между ЦРУ и КГБ? Можно ли  надеяться,  что  на
следующую  конференцию  мы  заполучим представителей всех  главных секретных
служб мира?</i>
     <i>Надеюсь, Вы  не будете  возражать,  если  я опубликую наш  эпистолярный
обмен в качестве предисловия к книге.</i>
     <i>С искренними пожеланиями Михаил ЛЮБИМОВ</i>
     P.  S.  вы  <i>упрекаете  бедного Уилки в пристрастии  к эзопову  языку  и
излишней конспирации.  Что ж, возможно, в Англии  художественный  вымысел не
может  быть  положен  в  основу уголовного обвинения.  Однако  не забывайте,
уважаемый сэр,  что  время не  стерло  из памяти  Уилки  нашумевшие процессы
Даниэля и  Синявского, на  которых им,  увы, инкриминировались  высказывания
героев их собственных литературных произведений.</i>
     <i>Что   тут   удивляться?   Мне    вполне    понятны    перестраховка   и
предусмотрительность  осужденного  разведчика, решившего  не  давать никаких
карт ни самому гуманному в мире британскому правосудию, приговорившему его к
30 годам, ни так и не признавшему его Отечеству.</i>

        ГЛАВА ПЕРВАЯ,
     КОТОРАЯ ВВОДИТ НЕИСКУШЕННОГО ЧИТАТЕЛЯ
     В БОГАТЫЙ МИР ГЕРОЯ, ЛЕТЯЩЕГО В ТЕМНУЮ НОЧЬ НА ТАЙНОЕ СВИДАНИЕ
     <b><i>Большая в Гаммельне тревога. Крыс развелось там -</i></b>
     <b><i>страсть  как  много.  Уже  в   домах   не  счесть   утрат.  Перепугался
Магистрат...</i></b>
     <b><i>...Вдруг волшебник - плут  отпетый  - Явился, в пестрый плащ одетый, На
дивной дудке марш сыграл. И прямо в Везер крыс согнал.</i></b>
     <b><i>Легенда о Крысолове</i></b>
     Я выключил телевизор, набросил пиджак, обозрел из окна  темную ночь,  в
которой  только  пули  свистели  по  степи,  и  спустился вниз  по лестнице,
позванивая  ключами от машины. У подъезда под суровым ветром трепетали белый
плащ миссис Лейн и ее продрогший  сеттер с отвратительной мордой  судьи,  не
устающего выносить смертные приговоры.
     - У вас железная воля, миссис Лейн! Подумать  только, в такую тоскливую
погоду  не  пожалеть себя ради  этого  благородного создания  (тут создание,
словно почувствовав  мое кривляние на котурнах,  состроило рожу еще постнее,
вызвав  не предусмотренное ситуацией воспоминание о предводителе  Монастыря,
Мане),  а  я  еду  ужинать в Сохо,  ведь в  местных  пабах, дай  Бог,  чтобы
раздобыть  вечером  пару  хотдо-гов,  да  это  и  понятно:  народ  экономит,
обжирается овсянкой  дома и выбирается за  сто ярдов  лишь  за  пинтой пива,
Какой  смысл  держать в  пабе  горячие блюда? К тому же  я люблю итальянские
рестораны,  не зря ведь во мне горит четвертушка итальянской крови, хотя все
остальные  предки  -  австралийцы (время  от  времени не  мешает  обыгрывать
легенду, это полезно для дела и тренирует и без  того феноменальную память),
и посему день, проведенный без ветчины  по-пармски, то бишь дыни с ветчиной,
похож на муки человека, который с  утра не  успел  почистить зубы  и мечтает
вечером добраться до щетки<sup>2</sup>. Хорошо, что в тратториях цены вполне
доступны  для  скромных  тружеников  (легенда  -   всегда  легенда,  соседей
интересует  чужой карман, и  никто толком  не  знает доходов  на  радиофирме
почтенного Алекса), хотя, признаюсь, миссис Лейн, ветчина  по-пармски  - это
не главное  в жизни (мысль простая и афористичная!). Счастливой прогулки, не
простудите  гордость  нашего  дома!  Разве встретишь такую  прелесть даже на
лужайках Хемстед Хила? Спокойной ночи, привет вашему мужу, у него уже прошел
насморк? Мне всегда  приятно с вами поговорить, я ему так  благодарен за то,
что вчера он помог  завести мне машину  - проклятая сырость - у него золотые
руки,  ему  надо  открыть  частную  мастерскую,  вам  бы  не  помешала  пара
миллионов,  миссис  Лейн,  правда?  Хватит  и  одного?  Смех.  Аплодисменты.
Занавес.
     Первый   переулок,    второй,   третий,    поворот    направо,    левое
колено<sup>3</sup>, выезжаем из Хемстеда, два километра по прямой, налево  и
правое колено, далее прямо к автостраде.

     <sup>2</sup> Тут соврал, каюсь, по совету дружка-стоматолога лет десять
не чищу  зубы, а протираю  ватой  и  массирую  пальцами, потому  и  хожу без
вставной челюсти.

     <sup>3</sup> Левое колено:  до упора, налево  и первый  поворот направо
<i>(жаргон Монастыря).</i>
     На  уроках в семинарии за такую грубую проверку  прочистили бы  во всех
наклонениях,  представляю своего грозного  дядьку:  "Попытка с ходу  выявить
"хвост" сразу обнаруживает вашу принадлежность к известной организации".
     На  автостраде  фиксирую  "роверы"  07435  и  24132, впрочем,  наружное
наблюдение  -  по-простому наружка -  обычно меняет  номера. А если серьезно
обложили  и  оборудовали  закрытые посты,  и пошли несколькими бригадами  по
параллельным, и вставили в машину игрушку-датчик, он же "клоп",  и прочее, и
прочее, то все равно  полная хана - проверяйся хоть сутки. Если ты погорел и
петля затягивается, то остается только зайцем бегать вокруг капкана - никуда
не деться! - или ожидать шапку-невидимку да ковер-самолет.
     "Хвост" - почти всегда конец, финита ля комедия, почти всегда.  Бывают,
конечно, и случайности - так однажды меня взяла в  Веве швейцарская полиция,
клюнув на иностранный номер машины. С тех пор бегу провинциальных мест,  где
тупые ксенофобы  видят  в каждом заезжем гангстера и  шпиона. Нельзя  нашему
брату играть с "хвостом", мы  же не белая  кость, прикрытая  дипломатическим
паспортом:  они,  как  свободные  лорды, раскатывают на  своих  лимузинах  с
"хвостами"  и  еще  предлагают на  остановках  пиво  утомленным  сотрудникам
наружки, мышкам-норушкам.
     Небольшой   "форд"  резко  вывернул   из   темноты  и   остановился   у
бензоколонки, другая машина,  полыхая  дальними  фарами, приближается сзади,
карамба, стоп! Выскакиваю к автомату за сигаретами, которые не курю, дамочка
в спортивной куртке роется в  сумке,  достает  свои гривны, получает пачку и
отходит к "форду" 125-11, сзади она вполне ничего, хотя ноги чуть подкачали.
     "Мерседес"  767-19  проскочил  мимо,  ложная  тревога!  Разворачивайся,
Алекс, доезжай до бакалеи и дуй на другую автостраду.
     Мышек-норушек   вроде  бы  нет,  но  в  голове  учебный  фильм  ужасов,
популярный в семинарии: встречный поток разбегается в боковые улицы, на ходу
меняя  номера, поворачивает на  все 180╟,  пристраивается  сзади, по бокам и
впереди,  блондины  перекрашиваются в брюнетов,  бросают  под заднее  стекло
клетчатые кепи, розы и апельсины, дабы выглядеть гуляющими  ковбоями, шоферы
наклеивают бороды патриархов или  перевоплощаются в юных леди, музыка играет
танец с саблями, в кадре - объект слежки, зловещий и неврастеничный, как все
иностранные  шпионы.  Вот он  паркует  машину, вытягивает  трубочкой губы  в
любимой "Боже, славь королеву!". Бодро шагают бригады сыска: обнявшиеся  две
сестрички-шизофренички, старушка - божий одуванчик и пьянчуга с расстегнутой
ширинкой   (действие,   естественно,   разворачивается    в    Мекленбурге).
Расслабившийся объект мирно движется к перилам  универмага, где в  магнитном
контейнере  таится план уничтожения  всех  военных  баз  Мекленбурга, вот он
прикоснулся к перилам  -  вспышки, вспышки,  вспышки фотоаппаратов! И  берут
подлеца  под белы  руки  наши молодцы,  и  тянут, завернув оные  за спину, в
"черный ворон"... Не дай бог такое!
     Правый поворот - до  сих пор холодок пробегает по телу при воспоминании
об этой альпийской дыре Веве - от страха чуть не выпрыгнуло сердце и дрожали
руки, когда разводил костерик в унитазе гостиничного номера.
     В окна  летели  липовый цвет  и дурацкие марши из соседнего  ресторана,
полиция повертелась вокруг, проверила подозрительного австралийца у портье и
бросила к чертовой матери: почему меня зацепили?
     Перехожу в другой ряд,  набираю  скорость.  В зеркальце - пустая  мгла,
сворачиваю налево, еду на красный (благо на улице ни полицейских, ни собак),
еще пару миль, и, если не верить во всевидящее око спутника, в черную магию,
в сверхдостижения электроники и  химии,  от  которых  и блохе не укрыться  в
Лондоне,  то можно  бросать машину  и двигать по  маршруту проверки на своих
родимых костылях.
     До встречи с  Генри еще целый  час, с ума  сойти, как медленно  тянется
время! "The  inaudible and  noiseless foot  of Time!"<sup>4</sup>, как писал
идол моего австралийского папы. Что же скажет Генри? Неужели рыбка сорвалась
с крючка?  Будет очень обидно, это затянет всю  операцию "Бемоль", потребует
новых сил.
     Нет,  Генри настойчив  и родился с  серебряной ложкой во рту, у него не
сорвется... А если вдруг ни черта не выйдет и все полетит в тартарары? Центр
меня по головке не погладит, такое вставит...
     И  прежде  всего  старый друг Челюсть,  подброшенный фортуной под самый
купол Монастыря, уважаемый Николай Иванович,  один из главных распорядителей
судьбы владельца небольшой фирмы  радиотоваров,  легкомысленного австралийца
Алекса,-  видимо,  зависть к его звезде никогда не вылезет из  моих пропитых
печенок.

     <sup>4</sup> Невнятная и бесшумная стопа Времени <i>(Шекспир).</i>
     Так  и  видится  он  мне  в  далекой   ретроспекции  в  виде  огромного
бесформенного  юнца,  входящего  в  кабинет,  что  выходит  окнами  на улицу
Несостоявшегося Ксендза (весь район дышит этим именем, тут и его памятник, и
площадь, чего тут только нет), вот Челюсть входит в развевающихся штанинах и
мрачном,  как вся  История,  галстуке,  открывает дверь  и впускает вместе с
собою шквалы коварного ветра. "Дуй, ветер, дуй!"  - словно кричит король Лир
из  своего небесного  угла<sup>5</sup>,  и ветер  отбрасывает  оконную раму,
звенит стеклами, обходит все углы и выдувает (еще не повесили нитяные сетки)
в июльскую  жару документ на  тонкой бумаге и не просто выдувает, а возносит
над  площадью   и  несет  в  сторону  улицы  Убиенного  Царевича,  показывая
нижестоящим гриф "Совершенно секретно".
     Ужас  до сих пор  не  остыл  во  мне, вижу,  как  у Челюсти  опустилась
грандиозная  челюсть  (отсюда  и  гениальная  кличка,  придуманная  мастером
Алексом),  мы   снежной   лавиной  катимся  вниз  по   лестнице,  распугивая
руководящих гусей, вниз, вниз,  мимо оторопевших охранников прямо  на улицу.
"Не трожь!  Не  трожь!"  -  кричал Челюсть  какому-то  приезжему  ориенталу,
протянувшему потрескавшуюся руку к драгоценной бумаге, словно за дыней.
     Но  ветер  снова  дунул,  и  секретный документ  метнулся  под  стоящий
автомобиль, припал к колесу - тут я и настиг его, и взял, как мяч, на  живот
к  величайшему  разочарованию  иностранных  агентов,  бродивших  по  площади
Несостоявшегося Ксендза в поисках легкой добычи...
     Третья  остановка  метро,  выхожу  из последнего  вагона, замедляю шаг,
пропускаю всех  вперед, запоминаю облики, одна тетушка обернулась, сверкнули
очки, утешает, что  мною еще интересуются женщины. Вроде все чисто, впрочем,
проверка в метро похожа на проверку на переполненной Пиккадилли...
     Но главное - оторваться от района, где  брошена машина. Если ее найдут,
то начнут шуровать вокруг...
     Челюсть,  конечно, сделал карьеру, ничего не скажешь. Правая рука Мани.
И  не  только благодаря своей  бабе  и  всесильной фортуне  -  башка  у него
приличная, прекрасный череп, карамба!
     Ах, как умел  он обыгрывать даже самый малый бильярдный удар фирмы, как
изящно шлифовал он язык документов, торжественно текущих наверх! Деревенская
лужа оборачивалась всемирным  потопом, и казалось, что правительства, страны
и целые континенты  приходят  и уходят лишь по мановению дирижерской палочки
Монастыря  и  нет  никаких  объективных законов, открытых разными Гегелями и
Марксами,-  просто  Маня, Челюсть, я  и другие  скромные  и  самоотверженные
ребята тянем,  как  бурлаки, баржу  Истории, а Самый-Самый  и  Сам  стоят на
берегу, смотрят в подзорную трубу и корректируют путь.
     Коленька на  десять голов выше  своего  шефа  Мани,  способного  часами
метаться    между    формулировками   "считаем    возможным"    и   "считаем
целесообразным", как  буриданов  осел между  двумя  охапками  сена. Челюсть,
конечно,  молоток, морда,  правда, подкачала:  лошадино-удлиненная,  как  он
утверждает в кругу  ближайших  друзей, унаследованная от предков-декабристов
(в анкете - сам видел - твердо проставлено: "из крестьян",  удивительно, что
кусок лаптя забыл приклеить). И уши торчат, просвечивают на солнце.
     Парочка   на   остановке  автобуса   (о,   бойся  влюбленных   парочек,
рабочих-ремонтников  у  места   встречи,  киоскеров,  газетчиков,  торговцев
цветами и пирожками!), "хонда" и "кортина" из боковых переулков - терпеть не
могу  проверяться  без машины,  а на машине  опасно:  случайная бригада  или
выборочный контроль над районом, они любят эти штучки! -  два велосипедиста,
"фиат", где же автобус?
     Вот и он, краснобокий симпатяга! Всего человек-то шесть, тихо, спокойно
дремлют. Смотрю назад: пошел дождь, стекла запотели, и совершенно бесполезно
бдеть  дальше. А вдруг Генри не выйдет на встречу? Во  будет номер! Но пусть
лучше  будет запасная,  чем полное фиаско на  этой.  Вдруг  потянуло в сон -
совсем  спятил!  Стареешь, Алик,  стареешь!  О, где твоя юность?  Утраченная
свежесть? Зеленая велюровая шляпа?  Серое ратиновое  пальто из монастырского
ателье? Посиделки  до  утра? Ведь две  ночи мог не  спать  - и как штык! Где
прошлогодний снег? Увы, бедный Йорик!
     Еще  одна остановка,  карамба, дождь, нажимаю кнопку  "по  требованию",
остановка,   прыгаю   в   люк,  раскрываю   зонт-парашют,  дальше   -  через
проходник<sup>6</sup>  меж двухэтажных  коттеджей к железнодорожным шпалам и
на Глостер-роуд.

     <sup>5</sup>   Шекспир   прочно   вошел   в   меня,   не   зря   мы   с
папой-австралийцем целыми днями корпели над глоссариями.

     <sup>6</sup>  Нечто  вроде пешеходной  дорожки,  обычно  знакомой  лишь
местным жителям <i>(жаргон Монастыря}.</i>


     Центр  обожает проходники с переходом  через железную дорогу - ведь это
отрезает  навеки возможный "хвост", идея проходников приводит  шефа  Маню  в
экстаз, а  потому  все  это  будет  тщательно  расписано  мною в  отчете: "В
проходник  за   мною   никто   не   последовал,  при  выходе  оттуда  ничего
подозрительного не  зафиксировано", впрочем, лучше "не  было", дотошный Маня
наморщит  лоб,  почешет  "ежик"  и  спросит: "Не  зафиксировано -  это  что?
Возможно, было,  но  Алекс не видел, да?" - отчет и  контроль,  как атланты,
подпирают купола Монастыря.
     Вот  и  железная дорога; надеюсь,  что  мышки-норушки еще не  научились
прыгать через рельсы в своих быстроходных каретах.
     До встречи осталось целых пятнадцать минут, но лучше раньше, чем позже,
никогда не забуду, как опаздывал  однажды на явку и мчался по улицам во весь
опор среди бела дня, расталкивая и пугая достопочтенных леди и джентльменов.
А однажды перед  встречей  схватил живот, хорошо, что  дело было  в парке. А
если  серьезно:  нашему  брату неплохо носить  с  собою  портативный  ночной
горшок.
     Скоро ровно год, как  я вернулся  из славного Мекленбурга и приступил к
реализации  проклятой "Бемоли", черт  побери,  как летит время, невнятное  и
бесшумное!
     Вызван  я  был  в  столицу высочайшим указанием Мани,  вызван срочно  и
торжественно, проведен через все  границы и контроль в духе самой образцовой
конспирации, и - что самое невероятное!  - принят  на дружескую  грудь лично
Челюстью,  ибо  встречал  он  меня  прямо  в  аэропорту  Графа  -  Владельца
крепостного театра, впервые так обласкало меня начальство.
     - Что произошло? - спросил я, не спеша освободиться от железных объятий
и все еще размышляя, за  какие  такие  грехи меня срочно вызвали под  родные
осины.
     - Мы должны срочно ехать к Самому! Немедленно!
     - Могу я заехать  домой переодеться? - я был в добротном остинридовском
твиде и брюках из саvalry twill <sup>7</sup>, с цветастым шейным платком под
клетчатой рубашкой и не имел особого желания являться  пред светлейшие очи в
таком  богемном  виде:  Сам  любил  строгие  костюмы,  однотонные  галстуки,
суровость и аскетизм во всем - брал пример с Несостоявшегося Ксендза.

     <sup>7</sup>  Cavalry   twill   -  кавалерийская   саржа,   ткань  типа
"диагонали".

     - Ты что? С ума сошел! Нас же ждут!
     И мы помчались  по средней полосе, светя  фарами  и рыча спецсигналом -
так, наверное,  летел  гонец к  царю Салтану  с вестью, что родила  царица в
ночь.
     Свернув с улицы Убиенного  Царевича под арку (тут  нам  преградили было
путь алебардами,  но, окаменев,  взяли под козырек), мы поднялись на  лифте,
пахнувшем  незабвенным тройным одеколоном,  в  просторный  кабинет,  где  за
письменным  столом  возвышался  Сам, а перпендикулярно к  нему восседал весь
синклит.
     Сам слыл человеком умным не только в монастырских кругах, но  и во всем
Мекленбурге (косой  среди  слепых), он сверкал  и  купался в  пышной седине,
блестел  передними  золотыми  зубами  и ласково  щурил  глаза.  Начал  он  в
задушевном  ключе,  свойственном  всем  бессмертным  лидерам Мекленбурга,  а
именно - поинтересовался, как я доехал, не заболел и не устал ли (ответы он,
естественно, не слушал), предложил чаю с сушками, которыми в последнее время
увлекались на высшем  уровне, и  долго рассматривал  свои ногти, прежде  чем
приступить к повести, печальнее которой нет на свете.
     Опасаясь  поранить  губу сушкой (в светских кругах  на  Пэл-Мэле  такие
деликатесы  и не снились), я  краем глаза наблюдал,  как Заместитель  Самого
(домашняя кличка Бритая Голова), подставленный под Самого предусмотрительным
Самым-Самым,  дабы  умный  Сам  не  возомнил  слишком  много  о  себе  и  не
организовал   какой-нибудь  тайный  комплот,  брезгливо  изучает  мои  твиды
свинцовыми остренькими глазками, прицеливается, примеривается и  постукивает
ножкой  о ножку  под столом: ростом  он уродился  ниже  низкого и на высоком
стуле не доставал подошвами до пола.
     Маня  сидел  смирно,  как  вызванный  к  директору  школы  двоечник, не
почесывал, как  обычно, свой густой "ежик" и всем своим видом демонстрировал
покорность и Самому, и особенно Бритой Голове, которого он дико боялся.
     Сам  начал  сказ  в   драматических  тонах:   обрисовал   международную
обстановку,  которая  оказалась  чрезвычайно сложной, сложнее, чем в прошлом
году и в  прошедшие десятилетия,- так уж повелось, что обстановка накалялась
по  нарастающей с  момента  образования  революционного  Мекленбурга,  и  не
виделось  этому ни конца, ни края. Затем  Сам  коснулся народного хозяйства,
которое  росло и совершенствовалось,  хотя  пока  еще и  не  достигло вершин
успехов,  потом  сделал   паузу,   побарабанил  пальцами  и   вдруг  голосом
провинциального трагика объявил, что случилось ЧП и  на нашем боевом корабле
завелась Крыса. Он так  и сказал: "На нашем боевом корабле, друзья, завелась
Крыса. Произошло несколько страшных  провалов!" - Сделал паузу, посмотрел на
ногти, а потом и на меня.
     Краска ударила мне  в лицо,  я  чуть  не поперхнулся проклятой сушкой и
твердо,  как учили,  ответил, что если  это  допрос,  то  следует предъявить
конкретные обвинения,
     Тут  Сам развел руками  и тонко  улыбнулся, а  остальные  расхохотались
меленьким  смехом  и разъяснили глупому  Алексу,  что речь не о том, что ему
верят, его ценят и любят и он вовсе не Крыса, а тот самый отважный Крысолов,
который  может спасти  весь  корабль.  Каким  образом?  Имеется проверенный,
старый, как мир, способ. Инфильтрация.
     - Я  не буду вдаваться в  оперативные  детали,-  скромно  заметил  Сам,
который  всю  жизнь  создавал   учебники  о  светлом  будущем,  тайно  писал
декадентские  стишки  и  редко   спускался  на  грешную  землю,-  тут  важно
принципиальное  решение. Прежде  всего, готовы ли вы  к этой  операции. Риск
большой: не  так-то просто  войти в  доверие к американцам.  Если нужно,  то
подумайте.
     Для приличия я подумал несколько секунд (гадал, между прочим, где  они,
гады, достают такие вкусные сушки).
     -  В  принципе, я  не вижу никаких  препятствий! - сказал я  медленно и
торжественно.- Благодарю за оказанное доверие!
     Тут все радостно загалдели и слово взял Бритая  Голова. Не спуская глаз
с  моего  шейного платка  (видимо,  прикидывал,  подойдет  ли  он в качестве
удавки), он спросил, понимаю ли  я всю сложность операции?  Я  понимал. Если
есть  сомнения  или колебания, то я могу отказаться<sup>8</sup>. Я  вновь не
отказался.  Тогда  он сказал, что мне  верят, на меня надеются, а я ответил,
что не подведу, не пощажу себя, не пожалею сил и, если понадобится, и жизни.

     <sup>8</sup> И работать в Конотопе на должности делопроизводителя.
     - Чудесно! - заключил Голова.- Но американцы не  лыком  шиты, и прежде,
чем начать операцию, нам следует  провести  большую подготовительную работу.
Иначе они нам не поверят. Операцию назовем "Бемоль"!
     Никто не возражал -  Бритая Голова, по  слухам, начинал  свою карьеру в
музыкальном училище,  где бывали дети чинов, приближенных  к  Усам, оттуда и
пошел он вверх по лестнице, борясь за безопасность вечно окруженного врагами
Мекленбурга.
     Аудиенция заняла  около четверти  часа. Сам на прощание потряс мою руку
двумя руками, что по задумке показывало открытость души, осветил в последний
раз сединой и зубами  и ласково пожелал успехов в работе  и счастья в личной
жизни.
     Ошеломленный  и потрясенный, вышел из кабинета в сопровождении Челюсти,
еще до конца не осознав все значение поставленной государственной задачи.
     Я  попытался представить Крысу. Наверное, хитрая усатая  морда с хищным
носом.  Или  наоборот:  простодушный  добряк,  всем  своим  видом вызывающий
доверие.  Я вспомнил  четырех мышек на старой  квартире и как они  не смогли
залезть к  себе в норки,  которые Римма  засыпала битым  стеклом,- она знала
толк  в таких делах,- и с писком носились по квартире. "Убей  их!" - кричала
Римма.-   "Как?  -  кричал  я.-  Как?"  Так  они  и  скрылись  в  целости  и
сохранности...
     Затем мы сидели vis-a-vis  у блестящего, без единой пылинки письменного
стола Челюсти и проникновенно смотрели друг другу в глаза.
     -  Не  каждому,  Алик,  дают такое задание. К тому же  лично Сам... Это
большая честь!
     - Что провалила эта Крыса?
     - Очень много. Несколько агентов. И утечки идут все время, а мы даже не
в состоянии определить, на каком уровне она  сидит. Потом  я дам тебе полную
справку.
     - Какие-нибудь зацепки?
     - Практически никаких,- мрачно ответил Челюсть,- но до Крысы еще идти и
идти, а  сейчас нужно провернуть первую часть "Бемоли", создать заделы перед
первым  шагом. Иди в архив, еще раз перечитай дело  Генри. Тебе  нужно будет
съездить в один городок, там есть интересный материал...
     И  я  поехал  в  городок,  что на карте генеральной кружком  означен не
всегда, трясся  в  переполненной электричке (машиной  меня не  осчастливили,
несмотря на вопли о Святой Конспирации: "Знаете, Алекс, у нас на носу юбилей
создания  Ордена, весь  служебный  транспорт  задействован... Да  и  кого вы
можете случайно встретить  в  нашей  электричке? Иностранные агенты  и  ваши
друзья по лондонскому Сити вряд ли  пользуются  ею,  иностранцам ездить  там
рискованно, могут  и огреть бутылкой, завидев пижона  в  фирменной одежде...
поэтому  найдите  в чулане  какой-нибудь тулупчик  и поезжайте  с  Богом!"),
смотрел  на канавы  с  ржавыми колесами, разодранными башмаками, консервными
банками и думал, когда все это кончится.
     Встретил меня на перроне глава местного прихода Евгений Константинович,
жизнерадостный  человек  в  бородавках  и  просторной  "болонье",  усадил  в
оперативную  машину  и  незамедлительно  повез  к  предмету  моих  служебных
вожделений.
     В машине мы  молчали (Евгений - в дальнейшем Болонья - оказался великим
конспиратором и держал шофера на подозрении), терпеливо качались на ухабах и
разглядывали пролетающие пейзажи:  полуразрушенная  церквушка,  над  которой
печально  кружились вороны, словно  раздумывая, приземлиться ли  на сгнивший
купол или взмыть подальше  от него в бескрайнее небо, огромные ямы с лужами,
горы щебня,  глубокие  борозды  грузовиков, облупленный  корпус,  окруженный
деревянными домишками  и  веревками  с бельем,  словно  прибыли  мы  в  день
всеобщей стирки.
     Рынок ютился во  всей своей великолепной убогости  на заднике  грязного
двора:  несколько потемневших от вековых дождей деревянных  стоек  с  синими
цыплятами,  чахлыми  пучками зелени,  перевязанными белыми нитками,  кучками
моркови и картошки -  и над  всем этим нависали небритые силуэты изможденных
самогоном мужиков и квадраты кособоких баб, закутанных в платки.
     В  этом  разнопером   хоре  Болонья  легко  отыскал  Семена  (псевдоним
Пасечник), который торговал благородным медом,  выделяясь  чистым ватником и
лисьей шапкой,- единственное светлое пятно на холсте, исполненном художником
перед самоубийством.
     Вскоре  мы  оказались  <i>в</i> пахнущей дымком  избе,  под строгими взглядами
фотографий дореволюционных предков, за круглым столом с кружевной скатертью,
на которой  быстро появились  аккуратно  нарезанное сало,  шпроты,  селедка,
соленья  и высокий  штоф  с водкой (мечта страдальца Алекса за кордоном в те
тяжкие  минуты,  когда  хочется  послать  все  подальше,  разжечь костер  из
агентурных  дел и  попивать самогон  с Совестью  Эпохи  и другими  дружками,
закусывая рыжиками и подбрасывая березовые поленья в гудящее пламя).
     Из рапорта Алекса по возвращении в стольный град:
     Пасечник,  с   которым   меня  познакомил  наш  представитель,  сообщил
следующее:
     "В начале  1945  года вместе  со  своей  частью  я находился  в  городе
Зальцведеле. Однажды,  проходя  по улице  вечером, я  познакомился  с  двумя
бельгийками, которые  были интернированы  в  Германию и работали у  немецких
домохозяек. Они  пригласили  меня  на квартиру,  угостили,  устроили  танцы.
Впоследствии мне удалось  установить  близкие  отношения с  Жаклин Базик  (в
дальнейшем - Берта), которые я поддерживал до тех  пор, пока наш контакт  не
был  зафиксирован военной  контрразведкой  моей  части. После  этого  я  был
отправлен на родину, а затем - в лагерь.
     Характеристика Берты: полная, голубоглазая блондинка, по натуре веселая
и общительная, на контакт  пошла очень легко, резко отрицательно относится к
фашистам, поддерживает демократию в Европе, католичка. На политические  темы
мы с ней не разговаривали.
     После возвращения  из  лагеря я получил от нее письмо из Бельгии, о чем
доложил куда следует, и некоторое время мы переписывались на немецком языке.
Она сообщала, что вышла замуж,  потом  развелась, оставшись с двумя детьми и
старой матерью. Несколько лет  от нее не было писем,  год назад снова пришло
письмо, в котором она сообщала, что уже целый год работает в Лондоне".
     Далее уже умозаключения самого Алекса.
     "С   учетом  того,   что  Берта  работает  шифровальщицей  бельгийского
посольства  в Лондоне  (Пасечник об этом  не  знает), считаю  целесообразным
нацелить "Эрика" на ее разработку и  вербовку, используя для этого расписку,
которую  в   свое   время  Берта   написала  под  давлением   нашей  военной
контрразведки  после раскрытия ее  связи с  Пасечником. В расписке  она дает
обязательство  тайно сотрудничать  с любыми организациями Мекленбурга.  Дала
она расписку под угрозой, что в противном случае ее не выпустят в Бельгию".
     Таков был короткий рапорт  Алекса,  исполненный  год  тому  назад после
поездки на  родной  электричке. Начальство  дало  "добро",  и, вернувшись  в
Лондон, я перебросил все это дельце Генри.
     ...Вот,  наконец,  и Генри,  высокий, как  жердь, в  темном  пальто,  с
огромным  зонтом  в руке. Опоздание на пятнадцать минут,  сделаем деликатный
втык.  Пока  за  ним  никого  не  видно,  но  порядок  есть  порядок,  будем
придерживаться условий связи и проведем контрнаблюдение. Вот  он остановился
у магазина "Сойерс" и  дал сигнал (поправил  шляпу). Сейчас еще десять минут
пилить за ним в  эту  мерзкую погоду. Слава Богу,  вроде все чисто.  Вышло у
него или нет? Если  вышло,  то это дело  стоит обмыть:  симфония "Бемоль" от
пианиссимо переходит к крещендо. Гип-гип-ура!
     Два  идиота под дождем, вокруг  ни души. Кому  в голову придет  бродить
сейчас по улицам,  кроме грабителей и шпионов. Ладно, потопали! А дождь, как
из ведра, карамба!
     ...Вернувшись из  провинции,  я засел за  дело Генри, которое  порядком
подзабыл, и визитировал Архивы, обаяв своей  прелестной улыбкой  сгорбленную
даму с мучнистым лицом и ботаническим именем Розалия - часто вздыхала она по
ушедшим тридцатым  годам, когда  все работали  по ночам, лопались от избытка
бесовской энергии  ("все  ответственные сотрудники  были  такие  молодые!  А
женщин в учреждении работало совсем мало...") и делились ею с окружающими.
     Впрочем, все мои искания  по  делу Берты увенчались крошечным жемчужным
зерном:   случайно  промелькнула  информация,  что   голубоглазая  блондинка
подрабатывала  в  Лондоне  на машинке и давала об этом  объявления в  газету
"Гардиан". С этой зацепки Генри и начал...
     За  два дня до возвращения на поля сражений я пригласил на традиционную
прощальную  трапезу  Челюсть  и  его  помощника Чижика,  человека  не  шибко
мудрого,  но честного и исполнительного,- ему лично  вменялось в обязанность
вести все  дела,  связанные  с  "Бемолью", включая  печатание на  машинке  и
шифр-переписку.
     Симпозиум  нашей  троицы  состоялся  в  кабинете восточного  ресторана,
ютившегося напротив  памятника  Виконту  де  Бражелону в  островерхом шлеме,
простершего свою  длань долу, что и привело к  основанию города  со славными
традициями.
     В кабинете  мы и закайфовали  под  призывные  роки из  общего зала, под
ксилофоны  ножей  и вилок,  под  соус  общей  беседы  о  нравах  британского
истеблишмента,  переплетенного родственными и прочими связями,  взлелеянного
на теннисных  кортах  Итона  и  Хэрроу,  что  позволило  выиграть  битву при
Ватерлоо, и впитавшего не только снобизм имперских динозавров,  но  и пороки
мужеложества - прямой результат раздельного  обучения и запрета  выходить за
пределы подстриженных газонов.
     Официант  уверенно  прислуживал,  с  каменным лицом  вслушивался в наши
рассуждения и исправно наливал рюмки, а мы, неумолимо разогреваясь, катились
прямо в  бушующее  море  наших  повседневных дел и  ловили  рыбку, большую и
маленькую,  на своем незатейливом  эзоповом  языке, что вызывало у служителя
тонкую и блудливую улыбку. Таким образом мы обсудили массу служебных дел.
     - Ну а если сорвется с крючка?
     - Тогда сменим всю леску и поставим новый поплавок.
     - На браконьеров всегда есть закон...
     Все  это  не  помешало  надраться  до положения  риз (Челюсть,  правда,
держался стойко и не излишествовал),  отвести душу в сортире, поговорить там
о жизни со швейцаром в  пиджаке с  позументами и выползти  во взбудораженную
ночь: три богатыря в шляпах, словно качающиеся глыбы в чистом поле, катились
по улице под колеса  машин, растопырив пальцы  в приказном жесте, призывно и
умоляюще поднимали руки, решительно, словно рубашку на груди, рвали  на себя
дверцы, кляли, возмущались, угрожали, просили  и,  наконец, плюнули на все и
прошли пешком целых сто метров до Актерского  Приюта. Увы, был дан от  ворот
поворот, и  мы, нахохлившись,  побрели по  бульвару,  кляня  мудрого Чижика,
отсоветовавшего вызвать  служебный  транспорт: знал,  умница,  повадки  Мани
влезать через водителей в интимную жизнь своих атлантов и кариатид.
     Римма не ожидала  нас, но во время моих побывок была готова ко всему и,
переодевшись  в  кимоно  с красным  драконом - подарок  примерного  мужа,  с
намеком  на   покорность  японских   жен   (оно,   между  прочим,   блестяще
гармонировало   с   ее   рыжими   волосами  и  белой  улыбкой,  которой  она
злоупотребляла),  оставила  нас во  власти  всемогущего  бара,  а  сама  тем
временем настрогала салями и сыр, напекла в духовке тостов, приготовила кофе
и, видя мои мужественные, но вылезающие из орбит глаза, незаметно  подсунула
целую пригоршню спасительного аспирина.
     К тому времени мы прожили уже лет пятнадцать и не превратили наш брак в
руины  лишь благодаря  сыну,  а главное,  моему долгому пребыванию на  полях
кровавых сражений.
     Познакомились  мы  еще во времена  радостных  надежд  и  упований:  уже
счастливо почили  Усы, в честь которых  отличник Алекс слагал  стихи, обещая
"учиться  на "четыре-пять",  чтоб  красный галстук оправдать", тогда же он и
записывал в заветную тетрадку, что  самое дорогое у человека- это жизнь... и
прожить  ее  надо так, чтобы не  было... и, чтобы, умирая, мог сказать:  вся
жизнь  и все силы отданы...  В год  знакомства  с Риммой я уже грыз науку  в
семинарии, готовя  себя  к профессии  торговца  радиотоварами,  часовщика  и
маклера.
     Римма уже закончила институт (нечто связанное то ли с дорогами, то ли с
транспортом,  но приводившее  в  восторг  моих простолюдинов-родственников),
естественно, не собиралась работать по профилю, а мечтала о случайной роли в
кино  и мгновенном превращении  в звезду, что очень отвечало бы духу модного
тогда аргентинского фильма с Лолитой Торрес о трагедии дипломата и  актрисы,
которые  любили  друг друга  и  мучались всю жизнь, не в силах отказаться от
своего призвания ради семейного счастья.
     Когда мы внезапно соединили  навеки наши души, то я явился  в  Кадры, и
тут обнаружилось, что у Риммы плохая анкета: папа три года просидел в плену.
Кадровик отличался прямодушностью: "Ты что, брат? Сдурел, что ли?"
     Но  любовь, как известно со слов Буревестника и Усов, побеждает смерть,
и Алекс совершил первый в жизни геройский поступок (дальше уже тянется целая
автострада,  устланная подвигами  и, наверное, ведущая  в  Ад): стал в позу,
разбушевался, как Зевс, и озадачил всех и вся.
     Но,  к счастью, подули свежие ветры Первого Ледохода,  и Римма внезапно
вошла   в   фавор   к   начальству,   озаренному  идеей   выковать  из   нее
Жену-Помощницу-Радистку-Верного-Друга-Боевого Товарища и  направить  дружную
семью на бой, на вечный бой, покой нам только снится!
     Прорезались у  нее явные  таланты  к языку и  радиоделу,  хотя талантам
нечего делать в Монастыре, нам нужны  незаметные  люди и  трудяги, а таланты
обычно  неврастеники  с  разными  выкрутасами  и  привлекают внимание  своей
шизоидностью.
     Но вскоре  начались подводные бури наверху,  волнения  в Синоде,  смена
Ареопага,  и зловещий  образ Римминого папы  снова вырос до размеров фюрера.
Начальство отставило Римму от подготовки, в качестве сладкой  пилюли вручило
на  прощание  охотничье ружье за  старания и всячески обласкало  в  припадке
гуманности.  И  оказался дерзкий Алекс один  в  чистом  поле, оставалось ему
парить над миром  в  гордом  одиночестве,  о, печальный Демон, дух изгнанья,
железный парень Алекс!
     Сергей  родился  без  меня -  до  сих пор  помню  поздравление  Центра,
заделанное в микроточку,- особого потрясения я не испытал, хотя порадовался,
что это отвлечет Римму от регулярных курений с наркоманкой Светкой и избавит
от вечерней тоски, приходящей за чаем с пирожными.
     Пока  Римма  возилась  на   кухне,   мы  прикладывались   к  привозному
"гленливету"<sup>9</sup>,  давней  страсти  жизнелюба  Алекса,  по  странной
случайности не отраженной в его личном деле, хранящемся  за семью печатями в
кадрах.

     <sup>9</sup>   "Гленливет"   -  от  одного  звука  млеет   душа!  Марка
шотландского  виски  наивысочайшего  качества, сделанного из  malt,  то есть
солода из  зерна, погруженного  в воду, давшего  ростки и затем высушенного.
Этот  чертов  солод  дает   ферменты,   превращающие  напиток  в   особый  и
неповторимый сорт.
     Потом  начались  танцы, и  Римма  попеременно танцевала с  Чижиком  и с
Челюстью  (сквозь дым любимого виски я  слышал  светские разговорчики:  "Ах,
вернисаж!  Ах, как смело!  Ах, какой  кич!  Ах,  неужели ты  не  видел  этот
спектакль?")" потом я мирно закемарил в  другой  комнате и утром с интересом
узнал от любимой жены, что гости отбыли лишь два часа назад.
     Вскоре  я  уже  прощался  с  близкой  сердцу  лошадиной  физиономией  в
начищенном  кабинете,  где  посредине пустого  письменного стола красовалась
одинокая авторучка "Монблан".
     - Что-то настроение у  тебя неважное! - заметил Челюсть.- Я уверен, что
все будет о'кей!
     - Мне не нравится, что придется закладывать своих... есть в этом что-то
мерзкое.
     - Интересно, как еще ты к ним влезешь? Или ты считаешь ЦРУ кретинами? В
таких  делах сантименты  оставь  для других.  Чем  мы жертвуем? Износившейся
агентурой  - и только! Как только перейдешь ко второму этапу, дашь  условный
знак в сообщении  по рации. После этого связь проводим лишь в исключительных
случаях и только по срочным вызовам на моменталки.
     Мы обнялись и даже, кажется,  облобызались,  спасибо, друг, за полезные
советы!
     Дождь чуть унялся, я догнал Генри у лавки колониальных товаров.
     - Вы не скажете, как пройти к кинотеатру "Одеон"?
     - Я сам из Ковентри и плохо знаю город...
     Ключевые  слова  "Одеон  -  Ковентри",   произнесенные   двумя  давними
знакомцами, звякнули в жутком пароле, вызывая судороги хохота  у тех, кто не
сталкивался с удачными пластическими операциями и не работал с японцами.


        ГЛАВА ВТОРАЯ
     О  ТОМ, КАК  ХЛИПКОЕ ЛЮБОВНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВЫРАСТАЕТ В АГЕНТУРНОЕ ДЕЛО С
РАСПИСКОЙ, ШАНТАЖОМ,  СЛЕЗАМИ,  ШИФРАМИ  И  КОДАМИ,  И,  КОНЕЧНО,  О ВЫСОКИХ
МОРАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИХ КАЧЕСТВАХ ГЕРОЯ, КРУТО ШАГАЮЩЕГО ПО ЖИЗНИ
     "Для  <i>меня сношения с агентурой</i>- <i>самое радостное  и милое воспоминание.
Больное и трудное это дело, но как же при этом оно и нежно!"</i>
     <i>С. Зубатое, начальник охранного отделения</i>
     Страна должна знать своих героев, и  потому  откатим наш  шарабан туда,
где синеют  морские края, туда,  где гуляют  лишь ветер да я, и  еще сидит в
Архиве за столом печальная Розалия, корябая пером в журнале учета.
     <i>Выписка из дела "Ильзы", агентурное сообщение от 27 мая 1937 года:</i>
     ..."На собрании лейбористской организации района  Хаммерсмит я случайно
познакомилась со студентом Лондонской школы экономики Генри Бакстоном, сыном
сэра   Перси  Бакстона,  влиятельного  тори   в  руководстве  Сентрал  Офиса
консервативной  партии.   Несмотря   на   свое   аристократически-буржуазное
происхождение,  Генри  имеет радикальные  взгляды  и  тяготеет  в  некоторых
вопросах  к  партии.  В частности,  во время споров  со мной он сказал,  что
разочаровался  в  социал-реформистской политике лейбористов, резко  осуждает
фашизм  в   Германии,   одобряет  действия   Коминтерна,  однако   компартию
Великобритании считает сектантской и не имеющей корней в рабочем классе".
     Резолюция: "Ильзе"  нужно не  спорами  заниматься, а детальнее  изучить
взгляды Бакстона. Спит ли она с ним? Раевский".
     <i>...Выписка из беседы тов. Андрея с "Ильзой" в сентября 1937 года:</i>
     "Ильза" сообщила, что,  по ее  мнению, из Генри Бакстона  (в дальнейшем
"Эрик") может выйти перспективный помощник. Она  с ним не спит, поскольку он
не  нравится  ей  как  мужчина<sup>1</sup>. "Эрик"  убежден,  что  следующий
экономический   кризис  навсегда  сметет   капитализм   и  установит  власть
трудящихся во всем мире".

     <sup>1</sup>  Вопрос,  почему  люди  спят друг  с  другом, вечно  мучит
недремлющий Монастырь,
     Резолюция: "Надо побыстрее забрать "Эрика" у  этой дуры  и передать его
под  благовидным  предлогом  на связь  резидентуре.  Укажите тов. Андрею  на
слабое  руководство агентом.  Непонятно,  как она определила, подходит он ей
или нет, как мужчина, если она не имела с ним интимных отношений? Раевский".
     <i>...Из отчета тов. Андрея о встрече с "Эриком" 20 декабря 1937 года:</i>
     "Как было обусловлено с "Ильзой", она появилась с "Эриком" на очередном
собрании  лейбористской  ассоциации Хаммерсмита  и  села  рядом  со  мною. В
перерыве мы разговорились и "познакомились". Я,  естественно, делал вид, что
вижу "Ильзу"  впервые.  Представившись  как  сотрудник  торговой  миссии,  я
пригласил обоих  в паб  на кружку  пива. По разработанной  легенде,  "Ильза"
отказалась, сославшись на занятость, и мне удалось пару часов побеседовать с
"Эриком" в пабе. На контакт он пошел нормально. Его прогрессивные  взгляды в
целом подтвердились, и  есть возможность работать  с  ним на  антифашистской
основе.  Мы  договорились встречаться регулярно для  обсуждения политических
вопросов. Я сказал, что, к сожалению, в  Англии существуют реакционные силы,
которые могут использовать факт наших  контактов в своих корыстных  целях, и
предложил  сохранять  наши  встречи  в  тайне,  не писать,  не звонить  и не
приходить в миссию. В случае срыва заранее обусловленной встречи я предложил
ему запасную встречу на том же месте  в то  же  время через неделю. В случае
разрыва  контакта  мы договорились, что  связь  буду искать  я  сам.  "Эрик"
целиком согласился с моими предложениями. Андрей".
     <i>...Из заключения по делу "Эрика"" от 20 октября 1938 года:</i>
     "О  существовании  "Эрика" было  известно бывшему  начальнику отделения
Раевскому, оказавшемуся врагом  народа, а также сотруднику резидентуры  тов.
Андрею, который  вербовал "Эрика"  в  Лондоне  (отозван  и  расстрелян,  как
участник левотроцкистской оппозиции и английский шпион)".
     Тут  я  пропускаю  несколько второстепенных документов  дела, которое я
листал в архиве на тяжелую голову после сабантуя с другом детства и Совестью
Эпохи  Виктором, великим  ученым-микробиологом,  с  которым я  делил  иногда
редкие сокровенные мысли, обсуждал новинки эмигрантской литературы и будущее
державы. С  ним  мы распотрошили ящик сухого  вина под песни полузапрещенных
бардов ("славно, братцы-егеря, рать любимая царя!"), пока не вмешалась Римма
и не спровадила его домой.
     Не  скажу, что в  седле я  был  свеж и  прям,  но держался  на уровне и
подарил архивистке Розалии красный "бик", чем навеки покорил ее душу, еще не
остывшую от  ностальгии по  молодым ребятам, вершившим  историю в  тридцатые
годы.
     <i>...Из беседы тов. Дика с "Эриком" 20 июня 1940 года:</i>
     "Эрик"  сказал, что через него в Казначействе, где он сейчас  работает,
проходит много секретных документов  Форин  Офиса,  Адмиралтейства  и других
государственных учреждений. Он передал мне целый  портфель с материалами для
ознакомления. Дик".
     <i>...Из  письма "Эрика", переданного  на встрече с тов.  Диком 2  февраля
1945 года:</i>
     "Мои дорогие  товарищи! Передавая  мне сегодня вечером подарок, который
меня глубоко тронул, Леонид, сославшись на указания Центра, сказал, что этот
подарок  должен  рассматриваться  как выражение благодарности  Движения.  Он
говорил о моей верности, преданности и заслугах, и я благодарю вас не только
за подарок, но  и за  комплименты. Я вспоминаю своего  друга, отдавшего свою
жизнь в борьбе с  фашизмом. Когда его спросили,  что в нашем мире доставляет
ему  наибольшую  радость,  он  ответил:  "Существование  Движения".  Я  могу
сказать, что не представляю себе, как возможно в моей  стране жить человеку,
уважающему свое достоинство, без того, чтобы не работать на наше общее дело.
"Эрик".
     <i>...Из заключения по делу "Эрика" 20 декабря 1948 года:</i>
     "С  момента  поступления в  Казначейство  до  его ухода  "Эрик" являлся
источником  важнейшей  секретной  информации, которая  высоко  оценивалась в
Инстанциях. На встречах  с агентом мы  возражали  против его отставки, но он
заявил,  что  ему  надоело  быть  пешкой в  государственном механизме  и  он
выставляет свою кандидатуру в парламент..."
     Тут, если мне не изменяет феноменальная память  (блистая  цепкостью  на
тексты, цифры,  фамилии и особенно  на серии и калибры оружия, она,  правда,
вянет, когда дело касается местности и внешнего  вида отдельных личностей: я
могу заблудиться в трех соснах и расцеловать  в щеки незнакомца), накатил на
меня приступ тяжкого похмелья,  и я преступно перескочил через блистательную
деятельность  Генри  в  парламенте, закрыл том, отдал  счастливой Розалии  и
вышел на воздух...
     Через  две недели перед Генри в  Лондоне я  поставил задание установить
контакт с Бертой.
     ..."Я позвонил  Жаклин  - это уже из последующего донесения  Генри  - и
договорился, что принесу ей  для  перепечатки  рукопись (пришлось переписать
текст из  одной  малоизвестной  книги). Встретила она меня  радушно, кое-что
сообщила  о  себе:  мать и двое  детей живут в  Бельгии,  денег не  хватает.
Держалась гостеприимно и выразила надежду, что я дам ей в перепечатку  новые
рукописи.
     После  этого  состоялось восемь  встреч,  Жаклин  выплачено около  1000
фунтов за перепечатку рукописей.
     5 мая  я  наметил провести  с ней  вербовочную  беседу  и  пригласил  в
ресторан.
     Для  документальной  фиксации   беседы   я  взял  с  собой  портативный
магнитофон,  спрятанный в боковом кармане.  Вот небольшой отрывок из записи,
показывающий, как проходила основная часть разговора:
     "- что вы нервничаете, Генри? Что-нибудь случилось?
     - Все в порядке. Кстати, в  посольстве ничего не известно о переговорах
в Вене? Мой друг из "Ллойдса" очень интересуется и был бы благодарен...
     (Ранее я намекал ей на то,  что в банке "Ллойдс" у меня имеется близкий
друг, который интересуется политической информацией.)
     - Вы ему обо мне рассказывали?
     - Что вы! Но мой приятель знает вас.
     - Откуда? Как странно!
     - По городу Зальцведелю.
     - Зальцведелю?
     - Зальцведелю.
     - Я никогда не была в этом городе.
     - Странно, он говорил, что встречал вас там после войны.
     - Вот как? Интересно.
     - Он даже утверждает, что имел с  вами  деловые  контакты. Он  служил в
одной из армий союзников...
     - Ничего не помню. Какая-то загадка, Генри!
     - Он даже утверждает, что вы договаривались о сотрудничестве.
     - Мы? Он англичанин?
     - Конечно, Жаклин.
     - Что-то я не припомню такого договора...
     - Взгляните на расписку... Нет,  нет,  в руки я ее вам не дам! Читайте!
Вспомнили?
     - Негодяй! Вы негодяй, Генри!
     - Напрасно вы горячитесь, дорогая Жаклин...
     - Я, конечно,  могла бы немедленно вызвать полицию, но  мне  вас  жаль,
Генри. Вы так нервничаете, что, боюсь, вас  хватит удар. Это  будет  большая
потеря для парламента.
     Обобщая  вербовочную беседу, можно  сказать, что итоги ее не отмечались
определенностью.  Утешительно, что  Берта не порвала  со мной контакт и даже
пригласила к себе домой на ужин. Генри".
     Так ли все было на  самом деле?  Или Генри что-то  приукрасил?  Ах, эти
отчеты агентов, разве они передают живую жизнь? Я  сам никогда не лгал, но и
не писал полную правду. Правда мешала делу, вызывала ненужную реакцию Центра
и  расстраивала Маню,  который все принимал близко к сердцу. Зачем мне  было
писать, например, что на Генри иногда находили привычки загулявшего  герцога
и  он,  забыв  о   своем  служении  Движению,  гонял  официантов  за  вином,
дегустировал и отвергал бутылку за бутылкой, вызывал  метрдотеля,  устраивал
скандал, пока, наконец,  после долгих мук не делал окончательный выбор. Если
бы я  отражал  все эти  шизосиндррмы  в отчетах, то Маня умер  бы  от  горя,
потрясенный низким уровнем  конспирации: ведь в  его кабинетном  воображении
наш  брат  всегда  на   высоте,  всегда  герой,  всегда  невидим  и  говорит
полушепотом, и  видит каждую  муху, залетевшую в  помещение,  и не дано Мане
понять, что агент и его куратор, два жизнерадостных шпиона, могут вывалиться
в  обнимку  из фешенебельного "Ритца" и  затянуть пропитыми глотками любимую
"Катюшу".
     Но  сейчас, пожав Генри  руку, я  думал  лишь об  ужине  на квартире  у
Жаклин: ведь от него и зависел дальнейший ход "Бемоли".
     - Ну что? Выгорело? -  спросил я нетерпеливо, когда мы опускались в паб
"Адмирал Трилби". Он стряхнул капли дождя с зонта и улыбнулся.
     - Угадайте, Алекс...
     Я  сразу  все  понял,  хотелось  прижать  его  к  разгоряченной  груди,
расцеловать  в  обвисшие щеки a la  сэр Уинстон  Черчилль - выгорело!  Какой
молодчина!  Гвозди  бы  делать  из  этих людей, не  было б крепче  на  свете
гвоздей! Я сразу все понял и уже думал, когда лучше позвонить Хилсмену.
     -  Вы чудесно выглядите, Генри, что будем пить?  - Я  тоже улыбнулся  в
ответ.

     <sup>2</sup>  И  не  утешали  даже  собутыльники  Шакеспеаре  Бомонт  и
Флетчер: "Best while you have it use your breath: There is no drinking after
death!" ("Лучше делай это, пока дышишь,- ведь после смерти не выпьешь!")
     Он  походил на старого  костлявого мула, на  котором много  дней возили
воду,  но  на  сегодняшний  вечер  оставили  в покое. Одет,  как  всегда,  с
иголочки, мешки под глазами, почтенная плешь, хитрые глаза.
     - Я предпочел бы скотч, если вы не против. Мой домашний доктор советует
покончить с пивом,  которое  я так люблю, и употреблять только скотч, причем
не менее двенадцатилетней выдержки<sup>3</sup>.
     Мы заказали скотч, и я придал своей физиономии то умиленно-внимательное
выражение, которое  сбивало с  толку даже  таких зубров,  как Сам  и  Бритая
Голова.
     Вот   кусочек  из  его  занудного  повествования,  записанный  мною  на
магнитофон:
     "Должен  вам  сказать,  Алекс,  что  в  этот  вечер  Жаклин   выглядела
совершенно очаровательно,  особенно  в  темно-синем  платье со скромным,  но
достаточно  впечатляющим вырезом,  которое  превосходно  гармонировало с  ее
голубыми глазами и чуть припухлыми губками<sup>4</sup>. Возможно, Алекс, тут
сказывается мое  вечное предрасположение  к блондинкам, помните  засаленное:
джентльмены любят блондинок, но женятся на брюнетках?
     Начали  мы издалека, от променадных концертов и от ее восторгов в адрес
Шенберга  и  прочих  модернистов, на что я  возразил,  что они  малодоступны
простому человеку и предназначены для тех, кто живет  в замках  из  слоновой
кости.  Тут  она  хмыкнула  и  заметила, что простой  человек, если  ему  не
нравится Шенберг,  может отогревать во рту червей перед рыбалкой... Это надо
учесть на будущее... взгляды у нее консервативные.
     На  столе стояла  бутылка  бургундского,  причем  марочного.  "Вам  тут
удобно? - вдруг спросила она.-  Может, пройдем в другую  комнату?" Вы будете
смеяться,  Алекс,  но  я покраснел,  как мальчик,- такого не  бывало даже  в
палате  общин,  когда меня  пару раз  обвиняли  публично в фальсификациях, и
вдруг мне почудился шум в соседней комнате...
     "Так  пройдем?" -  продолжала  она, и  я  похолодел,  представив  себя,
падающего  навзничь после удара  по голове прямо у дверей. "А  разве нам тут
плохо?" -  пролепетал я  и решил, что рядом засада  контрразведки, иначе как
понять  такую настойчивость?  - явно засада,  вспышки магниевых ламп, щелчки
фотоаппаратов  - в тот момент я позавидовал мужеству Томаса Мура, бросившего
палачу перед казнью: "Помоги мне взойти на эшафот, парень, обратно я спущусь
сам!"  Но пути назад не было, и,  как  покорный агнец,  я поплелся вслед  за
Жаклин.
     "Значит, вот это и есть ваша спальня",- сказал я это или нечто не менее
глупое  и почувствовал, что сейчас упаду в обморок, так неудобно и некрасиво
все выглядело.  "Вы  не забыли о нашем разговоре в  прошлый раз?" - спросила
Жаклин.  "Что  вы  имеете  в  виду?"  -  Я  поднял  изумленные  брови, хотя,
разумеется, хорошо понимал, о чем идет речь. "Что с вами сегодня,  Генри? Вы
меня боитесь, да? - И она засмеялась, вогнав меня в холод.- Вот  и сейчас вы
думаете, зачем я завела вас сюда... А я  ведь вас позвала по делу. Я  хотела
бы получить обратно расписку... Взамен этой книжицы". И она указала в  угол,
где  на трельяже рядом с флакончиками, тюбиками, ножницами и  разнообразными
косметическими  инструментами  красовался  фолиант  в сафьяновом  переплете,
напоминающий  своим  удлиненным  видом   альбом,  который   хозяйка  изредка
извлекает из заветного ящичка на радость  и умиление  дорогих гостей. Как вы
уже,  несомненно,  поняли, Алекс,  передо  мною  лежала вожделенная  кодовая
книга. Я скрыл свою радость. "Спасибо, Жаклин. Но  сначала я должен передать
своему другу коды и получить его согласие на  возвращение  вам расписки. Это
же не моя собственность".
     Она  вдруг всхлипнула, быстро достала из сумочки платочек и уткнулась в
него, плечи ее беззвучно тряслись. "Если бы вы знали, как я ненавижу вас!" Я
молчал  - что  бы вы сделали на моем месте,  Алекс? - мне  хотелось обнять и
успокоить ее, это была ужасная сцена, Алекс.
     "Сначала я хотела  покончить жизнь самоубийством... несколько таблеток,
я  уже их купила, уже написала предсмертное письмо - о, не волнуйтесь, о вас
и вашем дельце там ни  слова! - уже все было готово... и вечный покой, и  не
думать о страшном позоре, нет, я и представить себя не могла в роли шпионки,
ворующей документы и тайком бегающей на встречи! Что делать? Пойти к послу и
покаяться? Ну, не арестовали бы, но тут же выгнали, а у меня на руках старая
больная  мать... а потом,  где  гарантии,  что все это дело  не  проникнет в
прессу? Я представляю лица своих  знакомых...  друзей! Шпионка!  Позор!  Что
делать,  что?  Берите эту  книгу, ради бога, отдайте расписку, и  больше  мы
никогда  не  встретимся!"   Слезы   текли  по  ее  лицу,  Алекс,   настоящие
слезы!<sup>5 </sup>И знаете, что я тогда сделал, Алекс? Я достал из


     <sup>3</sup>Мне бы такого домашнего доктора!

     <sup>4</sup>Видимо, она приоделась по случаю вербовочной беседы.

     кармана расписку, разорвал ее в клочья и аккуратно положил в пепельницу
на трельяже. Жаклин  ведь и не подозревала, что я  разорвал копию! И знаете,
что произошло  дальше, Алекс? Я тоже  вдруг заплакал, то ли  от  радости, то
ли... не  знаю! Так мы и  сидели оба, обливаясь слезами,  и знаете, Алекс, я
никогда не испытывал раньше такого единения душ, такой  близости, и  если бы
не  дождь, дохнувший в лицо  свежестью, это оцепенение продолжалось бы целую
вечность".
     Что  ж,  "Бемоль" разворачивалась  неплохо,  и я  уже  мысленно готовил
триумфальную реляцию в Центр, Генри уже не интересовал меня, он отыграл свою
роль и сделал это прекрасно,- честь ему и хвала!
     Я допил виски, похлопал  его  по плечу и попросил  положить  сафьяновую
книгу в тайник "Венеция", откуда я собирался  ее извлечь.  От виски и своего
проникновенного рассказа старик даже  взопрел  и сидел, вытирая свою крупную
плешь огромным платком<sup>6</sup>.
     Мы  простились,  и  я  направился к  Кэти,  еще  одной составной  части
"Бемоли",  к милой Кэти, которой лишенный воображения Чижик присвоил постный
псевдоним "Регина".
     Кэти встретила меня с укором в  карих глазах, я состроил  усталую мину,
поговорил с ней о том о сем и сел за газеты, которые не успевал читать.
     Впервые Кэти появилась на моем небосклоне года три назад. Сначала Центр
я  о ней не информировал,  но  потом,  страховки ради, написал вроде:  "Кэти
Ноттингем, дочь отставного полковника Ричарда (Дика) Ноттингема, образование
- Питман-колледж, работает парикмахером на Бонд-стрит. Познакомился по своей
инициативе<sup>7</sup> с нею и  отцом  в клубе "Оксфорд и Кембридж", связь с
семьей намерен поддерживать  в целях расширения  контактов и  более глубокой
легализации".
     С  Кэти действительно я познакомился в  "Оксфорд  и  Кембридж", залетел
туда, подыхая от безделья и одиночества,-  имел я в клубе статус гостя, ибо,
увы, заканчивал не Оксбридж, а сверхсекретную семинарию с путеводной звездой
в  виде светящейся желтой  лысины  преподавателя Философии,  ценящего больше
всего  на свете  ошметок  ливерной колбасы по 64 цента  за фунт  и  граненый
стакан водки,-  отдал свой  котелок и зонт вылезшему из  викторианской эпохи
швейцару и двинулся  в  библиотеку,  где среди энциклопедий, справочников  и
пахнущих сыростью подшивок "Таймс" можно было выпить чашку итальянского кофе
и рюмку отменного порта.
     В избе-читальне  хлебал свое пиво замшелого вида джентльмен с кошачьими
усами, словно  отломившийся от монолита  распавшейся  Британской империи, по
туповатой  осанке - военный, изможденный расстрелами сипаев в Индии, хиной и
застарелым геморроем.  Его  мутные  глаза  были нацелены на потолок,  и  он,
видимо,  купался  в  прошлом, когда в пробковом шлеме  и  с  тростью в  руке
наводил  порядок в колонии  и  высасывал  оттуда  золото,  нагло  одурачивая
несчастных индусов.
     Вдруг  раздался  скрежет знаменитых  половиц  (говорят,  тут  бывал сам
адмирал Нельсон  под ручку с леди Гамильтон), и в зал явилась молодая леди в
высоких ботфортах  и  бриджах,  как  будто поднялась по  ступеням почтенного
клуба  на  дымящемся  от  пота  мустанге  прямо  после разгрома  на Ватерлоо
ненавистного Наполеона.
     Я никогда не держал в  руках кисти и слаб на живописания, мне привычнее
дело-формуляр: "рост 170, глаза карие, лицо  овальное, губы тонкие, крашеная
блондинка, особые приметы - родинка на левой щеке", и все же есть три вещи в
мире (нет,  не "роща, поросль,  подросток", как у флибустьера,  поэта  лорда
Уолтера  Рэли  <sup>8</sup>, которому отрубили  голову), ради которых  стоит
любить женщину:  небольшая впалость щек от самых завитков, бархатные глаза и
нежный переход  от шеи к плечу,- хочется  употребить слишком крылатое  слово
"лебединый",  но  в  моей  шпионской руке  перо,  касаясь прекрасного  пола,
неизвестно почему  пишет  пошловатым почерком -  все это  так не  похоже  на
рыцаря Алекса, щедрого  и дико  справедливого, вовсе не Синюю  Бороду  и  не
Казакову, а  одинокого  и всеми  обманутого  добряка, брошенного  судьбой во
взбаламученные воды всемирной истории.

     <sup>5</sup>И  снова в голове  кумир фальшивого  папы: "Вам кажется,  я
плачу? Я  не  плачу. Я  вправе плакать, но на  сто  частей порвется  сердце,
прежде чем посмею я плакать. Шут мой, я схожу с ума!"
     ("Король Лир")

     <sup>6</sup>По расцветке он напоминал платок моего дядьки из семинарии,
он обычно степенно доставал его из галифе, аккуратно раскладывал, прилагал к
носу и трубил, как в охотничий рог.*

     <sup>7</sup>Казалось бы, пустяки, но любая чужая инициатива  попахивает
провокацией, и потому Центр предпочитал, чтобы ее проявляли свои работники.

     <sup>8</sup>Уолтер Рэли написал сыну то, что я хотел бы,  но не в силах
написать:
     "Три вещи есть,  не ведающие  горя, Пока судьба  их вместе не свела. Но
некий день их застигает в сборе, И в этот день им не уйти от зла.
     Те вещи:  роща, поросль, подросток. Из леса в бревнах виселиц мосты. Из
конопли веревки для захлесток. Повеса ж и подросток- это ты".


     Далее  мы  с  полковником  обменялись  визитными  карточками,  щелкнули
ботфорты, милая непринужденная беседа за  столом, кофе и порт,  порт и кофе.
"Вы служили в армии, Алекс?" "Конечно, сэр, или вы считаете, что в Австралии
нет  армии?" "Ха-ха-ха,  я так не  считаю... я не разобрал на вашей визитной
карточке  названия   фирмы.  Ах,   вы   делаете  бизнес   на   радиотоварах!
Превосходно...  Раньше   порт   был   терпким,   впрочем,  в  молодости  все
воспринимается  острее,  как  ты считаешь,  Кэти? Ха-ха-ха. Был бы счастлив,
если бы вы  навестили нас в Брайтоне, живем мы  скромно, как старые сквайры,
ложимся спать  рано...  хотя...  хотя...  иногда  можем  тряхнуть  стариной,
правда, Кэти, как ты считаешь? Впрочем, Кэти живет в Лондоне..."
     Туда, в Брайтон,  я и устремился в одну  из суббот с искренним желанием
очистить  свои легкие от лондонского смога, а  заодно подыскать в том районе
один-другой  тайничок,  ну и, конечно, разглядеть  попристальней  уникальные
ботфорты - проклятая идея-фикс, овладевшая дурнем Алексом!
     Как я и ожидал, Кэти встретила меня у парадного подъезда в  джинсах и с
пятнистым котом на руках, который громко  и радостно мяукал. (О, моя  вечная
любовь к котам, так  и не нашедшая выхода: Римма не выносила их на дух, лишь
однажды в  минуту слабости она поддалась  на мои уговоры, но альянса с котом
не получилось:  животное  быстро  почувствовало неприязнь хозяйки и заделало
всю квартиру.)
     Сразу  же  после  обмена  восторгами  по  поводу  моего визита, славной
погоды, желтеющей листвы,  прошедшего дождя, победы "Арсенала",  предстоящих
скачек  в Дерби,  йоркширского  пудинга и  предстоящих реформ  частных  школ
дышащий энтузиазмом Базилио (такую кличку я наклеил на него за усы и кошачьи
повадки, тем паче,  что  сестру Кэти, проживающую с  папой, звали Алиса,  то
бишь лиса Алиса) повез меня осматривать свои парники в пяти милях от города,
и там  я втайне порадовался заветам Учителя по поводу идиотизма  деревенской
жизни.
     Домашняя  трапеза  проходила на кухне,  увешанной  венками  из  красных
луковиц и  пузатыми,  заделанными в солому бутылками из-под кьянти,  потолок
украшала рыбацкая сеть (тут  меня невольно посетила до тупости  оригинальная
мысль, что  Базилио  ловит  ею женихов  для своих дочерей,- тятя, тятя, наши
сети притащили мертвеца!), за которой светились морского цвета лампы.
     -  Судя по  акценту, вы родились в Америке, Алекс? - Он задал  вопрос в
тот момент,  когда я уже давился куском мерзкого сала, именуемого запеченной
свиной ногой.
     Я мужественно отложил нож и выпрямился, как в седле:
     - Я родился в Австралии, полковник, но, конечно, жил в Америке. Есть во
мне и  немного итальянской крови.  Скажу честно:  на родину меня не особенно
тянет<sup>9</sup>, я привязался к Лондону и счастлив, что Австралия пока еще
входит в Содружество Наций, во главе которого стоит английская королева.
     В  свою  легенду я  вжился  настолько глубоко, что  мог повторить ее во
сне,- наш дядька обожал будить по ночам и подвергать перекрестному  допросу,
ссылаясь  на  богатый  опыт тридцатых  годов, когда  нашего брата хватали на
границе свои же ребята,  переодетые <i>в</i> форму  иностранных  пограничников. Вот
это была настоящая проверка на прочность, веселенький допрос под пистолетом,
а  иногда  и  с  прикладами  и мордобоем,  многих  отсеивали, но зато  какие
оставались люди! Какие люди! Не то, что нынешнее племя, богатыри...
     Иногда  мне  даже казалось, что я действительно  Алекс  Уилки и никогда
даже не бывал в великом Мекленбурге.
     Во время обкатки я посетил Австралию и  целый  день  бродил  по  местам
своего  придуманного  детства: небольшая  деревушка  недалеко  от  Мельбурна
(пришлось  зайти в школу,  церковь и пивную, поболтать там о живых и мертвых
и,  особенно  о папе Уилки, шекспироведе, которого хорошо  помнили,-  сам  я
прикидывался дальним родственником  из Америки), добротные каменные коттеджи
и ни тени аборигенов, страусов и кенгуру.
     Визит на кладбище  я, естественно, оставил на десерт  как самую сладкую
часть своего  вояжа -  сельские кладбища прекрасны своей  неприхотливостью и
чистотой, и  сердце  наполняется  тоской,  когда стоишь у фамильного склепа,
где, кроме прочих, высечено и имя Алекса Уилки,  умершего в возрасте 8  лет,
"спи,  наш мальчик!" - просто и проникновенно начертали  уже лежавшие  рядом
родители.

     <sup>9</sup>Между прочим, я не очень-то и врал.
     Конечно, вся сказочная  легенда разлезлась  бы, как похоронный бумажный
костюм под  дождем,  покопайся  в ней контрразведка и  попроси австралийских
коллег  проверить,  существует   ли  Алекс  Уилки,  эсквайр,  ныне  владелец
радиофирмы  в  Лондоне,-  впрочем,  ни  одна  "липа" не  способна  выдержать
серьезной проверки,  а потому  "скользи по лезвию  ножа,  дрожа от  сладости
пореза, чтоб навсегда  зашлась душа, привыкнув к холоду железа", как написал
однажды  акын  Алекс,  не  взявший  никаких  литературных  генов  от  своего
бати-слесаря.
     Вечер в Брайтоне тускло  тянулся и переместился из кухни  в гостиную, к
традиционному камину с горкой свежих поленьев - Римма мечтала о таком камине
на  даче  и  о самой  даче, но,  увы,  несмотря  на  все  домыслы  соседей о
гигантских  заработках  на  Севере  (моя  легенда  для  соседей  по  дому  в
Мекленбурге),  княжеская  казна  наполнялась  слабо,  а таскать и толкать на
"черном рынке" системы и дубленки я считал неприличным и рискованным делом,-
пусть на этом ристалище соперничают подкрышники с диппаспортами, не зря ведь
их супруги<sup>10 </sup>мотаются туда  и обратно, делая "бабки" на челночных
операциях.
     Впрочем,  мой  антивещизм с  годами  слабел.  Мекленбург  по статистике
богател,  и  если  раньше о собственных  дачах  помалкивали (государственные
принимались  как  приятная  неизбежность), то теперь они  входили в  моду, и
Монастырю  выделялись  участки,  которые  делились  в   острой  борьбе  и  в
зависимости от служебного веса- спеши, лошадка! торопись, ездок!
     Римма ухитрилась завоевать кусок земли лишь  совсем недавно  и  бредила
проклятым камином ("Ты будешь ходить в лес и собирать сухую  хвою... знаешь,
как  чудесно  пахнет, когда горит  в камине?" - и  я видел  свою сгорбленную
фигуру  с  мешком лапника  за плечами и отвечал  словами Учителя:  "Когда мы
победим в мировом масштабе, мы  сделаем из золота общественные отхожие места
на улицах  нескольких самых больших городов мира!".- "Тьфу, - говорила она,-
опять этот бред! Собственность облагораживает, Алик, она заставляет человека
работать!"  - "Собственность делает человека  рабом! Посмотри на Чижика:  он
живет только дачей, вся его жизнь в заборе, семенах и огороде!" -  "Конечно,
тебе приятнее пить, а не вкалывать!") и даже купила книгу о каминах, достала
где-то заморские изразцы, в конце концов я плюнул на все, пусть строит дачу,
камин,  мансарду для  друзей, которых не было, площадку для вертолета! Пусть
продает хоть все  шмотки и  машину, и  Сережкину технику! Катитесь вы  все в
тартарары!
     Догорели  последние угли, и я был препровожден  в сиротски обставленную
комнату с  железной  кроватью, воскресившую в  моей памяти  дни в семинарии,
когда я жил в одной келье с Чижиком и боролся с ним не на живот, а на смерть
за  священное право  спать  с закрытой форточкой,  записанное  еще  в хабеас
корпус акте.
     Душа  полковника  Ноттингема  взошла  на  дрожжах морского  владычества
Британской  империи,  она  презирала  слабых   и  изнеженных  -   в  комнате
свирепствовал  полезный  для здоровья холод<sup>11</sup>, на подушке  лежали
hot water bottle  , накрахмаленная  пижама и  красный  колпак, словно взятый
напрокат у санкюлота.
     Прыгая с ноги на ногу  на ледяном  полу, я напялил  пижаму и фригийский
колпак - как ни странно, но все оказалось впору - и  приготовился к  встрече
пожилых  привидений  в белых простынях,  которые  ворвутся ночью  в комнату,
гремя многострадальными костями,  и  загонят  в затхлое подземелье с  грудой
пыльных скелетов. Я выкурил трубку  по поводу этих страхов, накрылся тяжелым
байковым одеялом,  съежился,  как улитка  в раковине, и  прижал к ногам  hot
water bottle.
     Далее история развивалась весьма  динамично  и увлекательно (попади, не
дай  Бог,  на мое  место  Маня  - уже  кричал  бы дурным голосом:  "Полиция!
Провокация!" и  бегал  бы по апартаментам,  призывая свидетелей,  которых по
старой привычке он называл понятыми), в ней присутствовали  и скрип двери, и
запах "Шанель 5" ("ах, не люблю я  вас, да и любить не стану!"), и hot water
bottle,  катавшаяся в ногах, и даже ботфорты, которые я  так  и не увидел во
мгле.
     Затем мы  с  Кэти стали встречаться в Лондоне, иногда она  оставалась у
меня  в Хемстеде, и я на другой  день  смотрел  смущенно в удивленные  глаза
миссис Лейн и ее не менее шокированного сеттера.
     -  Забавный  ты  человек,- сказала однажды  Кэти,- до  сих пор не  могу
понять, чем ты занимаешься<sup>13</sup>. В бизнесе ты  профан, это даже папа
сразу подметил<sup>14</sup>...
     Я  снисходительно  усмехнулся:  эге,  куда  тебя  занесло! Ничего  себе
скромная  парикмахерша с Бонд-стрит! Сделаем  выводы, постепенно спустим все
на тормозах, умело отвадим с хемстедских вершин, иди к чертям, крошка моя!
     - Я люблю тебя! - сказал я и нежно поцеловал Кэти в щеку.
     Дело, однако, приняло  совсем  другой оборот, когда  свалилась  на меня
"Бемоль" после вызова в Мекленбург.
     - Мотивация перехода  должна быть покрепче, чем разочарование в идеалах
Мекленбурга,- говорил Челюсть.- В  конце концов  все беглецы поют об этом на
каждом углу.  Помнишь, ты что-то писал о семье  Ноттингем? Ты встречаешься с
ними?
     - Иногда,- ответил я, подумав, что Колю на мякине не проведешь.
     -  Надо  с  ней  поработать  и довести до  кондиции.  Разыграть любовь,
серьезные  намерения  и  прочее. Мне  ли тебе об этом говорить, старик?  Это
укрепит  доверие  американцев,   возможно,  даже   посильнее,   чем   выдача
агентуры...
     Возвратившись из  Мекленбурга, я снова приблизил Кэти  к  себе - теперь
она  уже проводила  у  меня большую часть недели. Вечерами мы живо обсуждали
наше будущее семейное счастье.
     Вот, пожалуй, и вся предыстория грандиозной "Бемоли", в которой, словно
в адском котле, кипятились и Генри, и Жаклин, и Болонья, и Пасечник, и милая
Кэти,  и  уж,  конечно,  неутомимый  борец  за  Правое  Дело  и  завсегдатай
лондонских клубов.
     Первый  этап оставался  позади, предстояло самое главное, и перед сном,
положив  руку  на тугую спину  Кэти, я обмозговывал  телеграмму  в  Центр  о
встрече с Генри.
     "Центр, Курту. "Эрик" получил партию лезвий от "Берты". Реагировала она
нормально, и  можно рассчитывать на дальнейшее сотрудничество с  нею. Считаю
целесообразным   приступить   к  основному  этапу  реализации   "Бемоли",  в
частности,  в  ближайшее время  планирую  установить контакт  с  "Фредом"  и
действовать  по  известному  вам  плану. Отныне вся радиосвязь переходит под
контроль  "Фреда"  и  "Пауков",  основная  связь,  как  договорились,  будет
проводиться с помощью моментальных встреч. Том".
     Утром  я учинил  мощнейшую  проверку  на своей "газели" и  очутился  на
любимом  Бирмэнском  кладбище,  утопавшем  в зелени  кленов и  растопыренных
кустов.
     Дул ветер, капризный ветер, вполне обычный для холмистой части Лондона,
дул и раскачивал верхушки деревьев, наводя тревожную и сладкую жуть.

     <sup>10</sup>Обожаю это слово, есть в йене нечто королевское.

     <sup>11</sup>На миг  показалось, что я влез в свой  фамильный  склеп на
деревенском кладбище около Мельбурна.

     <sup>12</sup>Открою  секрет:  грелка,  попросту  говоря,-  обыкновенная
бутылка с горячей водой.

     <sup>13</sup>Этот  вопрос  мучил  и Сергея, когда он учился в начальной
школе. Легенда  о  северных приисках  часто  испускала дух: уши  детей-  как
радары, а я во  время побывок в беседах с Риммой вываливал так много, что  к
десятому классу сын уже знал почти все.

     <sup>14</sup>Старый  бурундук  оказался   не  таким  простаком,  как  я
предполагал.
     Проворные белки  прыгали с  ветки на  ветку, спускались вниз  и, задрав
хвосты,  бежали  по  жухлой  листве. Знакомая  тропинка, усеянная щебнем,- я
прошел  между могил  и  остановился  возле  плиты: "Тут покоится  тело  Сары
Блумфилд, 74 года, жизнь которой оборвалась в цветущей юности" (отдадим дань
черному  юмору  Ларошфуко Алекса,  тайник  с  таким  веселым опознавательным
знаком не  найдет только  оперативный идиот), вот  бы  встретили  меня здесь
соседи по мекленбургскому  дому, считавшие, что  я возвожу очередную стройку
на далеком Севере и иногда появляюсь, как Сайта Клаус, нагруженный мешками с
леденцами и магнитофонами.
     Вытерев пот с натруженного  лба, я сел на скамейку, принял скорбный вид
родственника, пришедшего поклониться праху,- вокруг не  было ни души, только
ветер мерзко шелестел в деревьях,- аккуратно разгреб и вывалил листья из ямы
около могилы,  отвалил камень, запустил  чуть повлажневшую  руку  в  тайник,
извлек оттуда передатчик в специальном футляре и переложил в дорожную сумку.
     Затем,  проехав на  автомобиле миль  десять, я остановился, выстрелил в
эфир уже зашифрованное сообщение и  тут же,  как  нашкодивший  кот, смылся с
точки - конечно,  запеленгуют, но мышки-норушки прибегут на место  не раньше
чем через полтора часа, когда  благодушный Алекс уже будет принимать ванну у
себя в  Хемстеде, забросив предварительно передатчик в хохочущую могилу Сары
Блумфилд.
     Ванна прошла благополучно.
     До  рокового  момента оставалось совсем немного  -  Рэй  Хилсмен обычно
включал свой городской  телефон после ланча,- я взглянул в зеркало  и увидел
лицо героя, умеренно худое,  с маленьким шрамом на скуле (следы потасовки на
танцплощадке  на  юге Мекленбурга),  промазал его лосьоном  "Ярдли" ("взгляд
твоих черных  очей в  сердце моем пробудил..."), превратил  свой и без  того
безукоризненный пробор в  математически  выверенную  прямую и вышел из дома,
чувствуя себя, как Цезарь, переходящий Рубикон.
     В ближайшей телефонной будке я набрал номер Хилсмена.

        ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
     В КОТОРОЙ ГЕРОЙ ПРОХОДИТ  ЧЕРЕЗ СУРОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ СУДЬБЫ ВО ИМЯ ВЕЛИКИХ
ИДЕАЛОВ И СВЕТЛОГО БУДУЩЕГО
     <i>"В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон В***. Она была вся в
белом и сказала мне: "Здравствуйте, господин советник!"</i>
     <i>Сведенборг
     Из справки о "Фреде":
     <b></i></b>"Рэй Хилсмен (з дальнейшем "Фред"), резидент ЦРУ в Лондоне,  родился  в
1924 году в Канзас-сити, штат Канзас<sup>15</sup>, в семье фермера, учился в
Принстонском университете, во время войны был призван оттуда в армию (служил
некоторое  время в американских войсках на  Филиппинах), в январе  1944 года
взят  на  работу  в  Управление  стратегических служб  (УСС),  возглавляемое
генералом   Уильямом  Доновэном.  Некоторое   время  работал  в  Вашингтоне,
занимаясь  дешифровкой японских  кодов,  затем  перешел  в  отдел  "Экс  2",
занимавшийся сбором информации о разведоперациях иностранных правительств  и
внедрением  в  шпионские и диверсионные группы  немцев. После роспуска УСС и
создания  ЦРУ  (1947  год) работал в Управлении координации политики (УКП) в
качестве помощника начальника УКП Фрэнка Уиснера, бывшего шефа резидентуры в
Румынии, затем перешел на работу в Управление национальных оценок (УНО), где
возглавил отдел. В 1960 году был направлен в Дели руководителем резидентуры.

     <sup>15</sup>Тут же  и родилась  прекрасная  домашняя  кличка:  Гудвин,
живший в штате Канзас, волшебник Изумрудного города Великий Гудвин.
     По  возвращении  в  США  работал  заместителем  начальника  УНО,  затем
возглавил  американскую  резидентуру в  Лондоне. Жена Мэри  привлекалась для
выполнения  отдельных  заданий в Дели. В  частности, по  ее инициативе  было
организовано  общество жен  дипломатов, аккредитованных в  столице,  где она
использовала  свои   связи  для  разработки   членов   дипкорпуса,  особенно
представителей стран Юго-Восточной Азии.
     По  сообщению источников, Мэри находилась в близких отношениях с первым
секретарем посольства США  Артуром Холидеем, об этом стало известно "Фреду",
и он добился отзыва Холидея из Дели.
     По характеру "Фред" уравновешен, спокоен, обстоятелен и доброжелателен.
Ему  удалось установить  хорошие отношения  с американским послом в Лондоне,
однако они  не  выходят за рамки деловых. "Фред"  -  человек  необщительный,
редко  ходит  на банкеты,  спиртное употребляет  умеренно. По характеристике
надежного  источника  К., с  которым  он  имел постоянный контакт,  "Фред" -
сугубо  деловой,  расчетливый человек.  Не  любит  отходить от  общепринятых
правил  и норм.  На  просьбу источника приобрести ему в  посольском магазине
несколько американских индеек по сниженной цене ответил,  что  это неудобно:
магазин предназначен только для граждан США.
     По  убеждениям  "Фред"  - сторонник  умеренного  крыла  республиканской
партии, высоко ценит деятельность президента Эйзенхауэра и Никсона. Основное
время проводит в посольстве, выходит в город редко, свободное время проводит
в основном у телевизора, иногда выезжает в Шотландию на ловлю форели.
     Жена ведет активную социальную  жизнь,  бывает в  известных  лондонских
салонах,  в  частности  у  леди  Памелы  Бэрри,  жены  известного  газетного
магната".
     Не густо, но кое-что в закромах мы имели, не тыкались носом, как слепые
котята, и потому  говорил я  уверенно  и  даже мысленно  представлял  мутный
канзасский облик собеседника.
     - Алло, мне нужен мистер Хилсмен.
     - Слушаю вас.
     - Меня зовут Алекс Уилки. Боюсь, что вам это ни о чем не говорит.
     - Вы угадали, сэр. По какому вопросу вы звоните? - Голос звучал дежурно
и устало.
     - Мне нужно с вами встретиться...
     - По какому вопросу? - с нотками вялого раздражения.
     -  Не хотелось  бы говорить  по  телефону,  но  это связано  с основным
направлением вашей работы...
     - Вот как? Ну... а если говорить в общем, в чем смысл вашей просьбы?
     - Мы должны встретиться лично.
     - Откуда вы звоните? (Из Мекленбурга! - хотелось ляпнуть мне, тут бы он
сразу заворошился.)
     -  Из Хемстеда...- Я  говорил  медленно и  спокойно, давая ему время на
раздумья: пусть проворачивает в своих канзасских мозгах все имиджи просителя
(террорист? или просто  сволочь,  которая  будет вымаливать индейку?), я уже
слышал, как искры вылетают из его головы, аж кабинет трещит от электрических
разрядов, и трепещет жидкий пух на черепе, и потирает рука пространство чуть
ниже спины.
     - Так заходите в посольство! - предложил он ласково.
     - Я  не хотел  бы появляться в посольстве. Можем мы встретиться  в баре
"Серый козел"?
     - Именно там? - А в глазах оголтелые террористы в масках, кляп в пасть,
удар  по  башке рукояткою  "смит  и  вессона" -  и утаскивают  американского
резидента  из "Серого  козла"  в дальнюю пещеру  и  требуют выкуп или просто
душат в отместку за муки палестинского народа.
     - Называйте любое место, мне  все равно! - успокоил я его, чтобы он  не
мандражил и заранее обеспечил себя охраной.
     - Как насчет "Гровнор-отеля"? - обрадовался он.
     Еще  бы! Отель находился рядом  с посольством, и американцы имели там и
свои номера с "клопами", и даже собственных мышек-норушек.
     - О'кей! В фойе? - уточнил я.
     - Лучше в баре, там меньше народу. Как я вас узнаю?
     - Не беспокойтесь, я знаю вас в лицо.
     - Повторите, пожалуйста, фамилию...
     Я повторил медленно и раздельно: Аделаида, Любовь, Елена, Кэти, Сюзанна
эт  цэтэра.  Сейчас,  проскочив  через  резидентурскую  картотеку,  все  это
мгновенно вылетит в эфир и влетит в пасть ЭВМ, бесшумно  работающих в здании
ЦРУ,  что на вашингтонской окраине Лэнгли,  на берегу тихой речушки Потомак.
Там украшают  мраморный вход библейские слова: "И  познаете истину, и истина
сделает  вас свободными!" - мгновенно  влетит,  вылетит  и так  же мгновенно
возвратится.
     Скоро  я  уже  сидел  на скамейке скверика на  Гровнор-сквер,  рядом  с
огромным  зданием  посольства,  вклинившимся  в  старомодный  район  Мейфэр,
подобно  известным мекленбургским  челюстям-небоскребам  на  проспекте Якобы
Доброго Президента, вгрызшимся в некогда уютные  дворики, домики  и  собачьи
площадки.
     Не нравились мне ни здание посольства, ни американская архитектура,  ни
вся  страна,  снисходительно  поглядывающая  на  остальное   человечество  и
уверенная в превосходстве своего образа жизни <sup>16</sup>.

     <sup>16</sup>Цитата из статьи прославленного мекленбургского  писателя,
поразившая школьника Алекса и потому занесенная  им  в дневник: "И, пожалуй,
самым ярким выражением  исторической бездарности американского  империализма
как   раз  и  является  фигура  того,  кого   Уоллстрит  провозгласил  своим
апостолом,- фигура Гарри  Трумэна, маленького человека  в коротких  штанах".
Впрочем,  с  Соединенным Королевством  у  меня  тоже  установились непростые
отношения:   еще   в   семинарии  я  написал  дипломную  работу   "Фашизация
государственного строя Англии"".

     <b><i>Продолжение следует.</i></b>


     <I>Я</I>  непринужденно вошел в Гровнор-отель и  устроился  в мягком  кресле в
фойе   -  до  роковой  встречи  оставалось   десять  минут,  интересно  было
посмотреть,  как вкатится  в заведение  волшебник Гудвин и каких  размеров у
него  эскорт. Хилсмен мало отличался от своего изображения на фотографии (я,
например,  на  фото  на  себя  не похож: размазанная  физиономия  и  никаких
байроновских черт, и глаза не умные и проницательные, как в жизни):  тучный,
низкорослый,   с   небольшими   бесцветными   глазками.  Как   ни   странно,
действительно  нежный  пушок   стелился,   словно  одуванчики,  по   еще  не
вспаханному  полю его  крупной головы,  в  глубинах рта  мерцали коронки,  и
говорил он с  такой  медлительностью, что  хотелось  по любимой  семинарской
привычке забросить ему в рот дохлую муху (однажды я проделал это с Чижиком и
получил за это в свой неаристократический нос).
     - Признаться, вы меня заинтриговали,-  начал он  энергично, крепко сжав
мне руку,- Так в чем же дело?
     В баре толпилось несколько  человек разбойного вида,  бросавших  на нас
временами деланно рассеянные взоры.
     - Что вы будете пить? - Все-таки я пригласил его в бар.
     -  Вы  не  против, если  мы перейдем в другое место? Тут у меня живет в
номере приятель... его сейчас нет, там довольно удобно.- Серьезен он  был до
крайности и этим напоминал мне Маню, шутить с которым  считалось бесполезным
и даже опасным делом.
     (О,  где вы сейчас, Маня  и  Бритая  Голова?  Заботитесь о  конспирации
Монастыря, родившейся еще в те времена,  когда Газета  начала  сколачивать и
объединять  кружки, и переходить к нелегальным формам работы? Или вычисляете
вероломную Крысу, прогрызающую днище корабля и  ухватывающую своими зубищами
огромные ломти сверхсекретной информации?)
     В  номере  мы   сели  за  столик,  он  достал  из  портфеля  блокнот  и
приготовился слушать.
     Стараясь  не размениваться  на мелочи,  я  вывалил ему свою  биографию,
яркими  мазками  нарисовав  самые значительные  вехи,  закончил  просьбой  о
политическом убежище  и уставился ему в  переносицу (примитивный,  но верный
прием, если хочется продемонстрировать твердость воли).
     Он отвел глаза и встал.
     -  Извините  меня, Алекс. Вы можете  побыть тут один  час-полтора?  Мне
нужно посоветоваться. Если хотите, выпейте виски и почитайте газеты.
     Я не возражал, и волшебник Гудвин удалился.
     Я достал из бара бутылку  "Старого контрабандиста" (мерзости  этой я не
пил со времен  начала  романа с  "гленливетом"),  чуть пригубил из стакана и
почувствовал, что засыпаю - я умел проваливаться в сон быстро и легко, минут
на десять, на час - счастливая привычка незабвенного сэра Уинстона Черчилля,
разве  не благодаря  ей  и  коньяку  он выдержал все ночные бдения  во время
войны?  Пробуждение происходило точно: в  голове щелкал педант-таймер, глаза
раскрывались, и всадник летел на зов горна! За работу, шпион!  И снова горн,
и барабаны, барабаны, барабаны!
     Но  проснулся  я  от  шелеста  страниц  и увидел  Хилсмена,  листавшего
"Плейбой" под желтым торшером.
     - Я не хотел вас будить, вы так сладко спали...- Сказано было с улыбкой
доброго папаши, принесшего плюшевого мишку в постель к любимой дочурке,- Что
ж, предварительное решение принято, и  нам вместе придется  поработать.  Вы,
как профессионал,  должны понимать, что  на все требуется время...  Вы давно
готовились к этому? - Уже не папаша, а внимательный  доктор, сейчас спросит:
как сон? Как настроение? Был ли стул?
     - И  да, и нет. Конечно, готовился... много думал, но вот решиться... Я
вам все  расскажу  подробно... не все  так просто,  как может показаться. Не
знаю... наверное,  я  изъясняюсь путано, да и  здоровье  в  последнее  время
пошаливает.
     На что, на что, а на свое  богатырское здоровье я не жаловался:  выдуть
мог ведро - и ни в глазу, давление  120 на 70, как у космонавта,  пульс 60 в
минуту  даже при свидании с  Франкенштейном, 120 при дьявольской нагрузке  и
через две минуты снова нормальный,  не брали  меня ни сквозняки, ни холодные
камни, на которых любил сидеть  (особенно на кладбищах), ни  переходы пешком
через льды.
     -  У  нас  хорошие  врачи,  они  вам  помогут...  У  вас  нет  с  собой
каких-нибудь письменных материалов? - Уж очень он был деловит.
     - Кое-что есть.
     -  Прекрасно. Я предлагаю вам поехать со мной за город. Там мы проведем
несколько  дней,  спокойно  поговорим...-  Он  внимательно наблюдал за  мной
сквозь  улыбку, прикидывал,  анализировал, мысленно сверял с инструкцией  по
работе с перебежчиками (ее мы читали!).
     - Хорошо. Но я должен предупредить Кэти.
     - Кто это?
     - Моя будущая жена.- Я улыбнулся.
     Он залоснился от счастья, семьянин великий, диву даешься, до чего любят
американцы идею брачной идиллии.
     - Только придумайте хорошую легенду...
     Все  они одним  миром мазаны, эти господа начальники!  Совет паркетного
разведчика,  не  нюхавшего  пороху.  И  кому?  Задубевшему  в  боях  Алексу,
прошедшему  огонь и воду,  собаку  съевшему  на легендах  и  прочих  штучках
профессии.
     Через  час мы с Хилсменом  уже покачивались в ночных  пустотах графства
Эссекс за широкой  спиной почти немого шофера. Рэй сначала что-то мямлил  по
поводу грандиозных взлетов и падений доллара, а потом замолк - со стороны мы
походили  на  изнеможенных  скандалом  супругов,  пытавшихся,  но так  и  не
сумевших восстановить  статус-кво.  Привалясь к окну, я  подремывал,  иногда
посматривая сквозь  смеженные веки на своего  соседа,  в темноте его профиль
принял величественные очертания, он даже,  надулся от счастья, что заполучил
в  сети  такую жар-птицу, как  Алекс, и  наверняка прикидывал, какие почести
свалятся на его покатые плечи.
     Дорога внезапно изогнулась, мы  сошли с  автострады,  завертелись между
разношерстных коттеджей, юркнули в лес под вывеску "Частный"" и остановились
перед железными  воротами,  за  которыми торчало  готического  вида здание с
островерхой башенкой.
     Водитель три  раза посигналил (особый сигнал - кашлял  нараспев, словно
Луи  Армстронг  в стаканчик  "гленливета"),  ворота разъехались  в  стороны,
обнажив глубокий  двор и  четыре  фигуры  в спортивных куртках, напоминающие
своей боевой осанкой ребятишек из охраны Монастыря. Мы медленно двинулись по
мощеной дорожке  прямо в  глубину ада и остановились перед массивной узорной
дверью.
     ...И начались веселенькие денечки вопросов и ответов, и повсюду шныряли
свиные рыла,  появлялись и исчезали, случайно просовывались в окна  и двери,
благо что не вырывали ногти и не поджигали гениталии.
     Первым делом Хилсмен попросил меня заполнить анкету  -  чем-чем, а этим
не удивить любого мекленбуржца, а уж  тем более сотрудника Монастыря, видали
мы анкеты  и  толщиною  в  добрый  роман,- где  только мы "не  были"  и  "не
состояли"", с кем только мы "не переписывались"! Мы свои родословные  писали
густо, как "Сагу о Форсайтах",  словно жизнеописания в назидание благодарным
потомкам.
     Поселили меня в просторной комнате на втором этаже, с письменным столом
и  мягкой  мебелью,  с  потолка свисала  хрустальная люстра, огромная, как в
Ковент-Гардеие,  керосиновая  лампа   на   подоконнике  тонко  намекала   на
возможность отключения  электросети в случае  налетов  нашей боевой авиации,
вполне логично домыслить и небольшое  подземное бомбоубежище - если на земле
не останется ни одного человека, доблестные службы не дрогнут и не сдадутся,
а  продолжат  борьбу за  спасение  демократии.  Окна  выходили  в  сад,  где
произрастали субтропические растения, вывезенные кровососом-пэром, продавшим
этот замок американским спец-службам, а у кирпичной стены  виднелись провода
и телевизионные дула электронной охраны замкнутого контура.
     Утром  за завтраком  (яичница с беконом обилие молока и булочек, кофе и
два  вида джема  с тостами) Хилсмен  представил  меня  своему  коллеге  Сэму
Трокмортону<sup>1</sup>,  высоченному  детине  с  армейской   стрижкой  (его
мрачное  немногословие намекало на таинственные  функции,  как  то: удушение
бесстрашного  Алекса в  случае  попытки к бегству), а  в  десять часов я уже
сидел в приятной компании в  большой комнате с  детектором лжи, напоминающей
лабораторию для оперирования подопытных мосек.
     -  Извините,  Алекс,  но прежде  всего  нам хотелось бы  проверить ваше
здоровье, таков у нас порядок, да и вам это будет нелишне.
     Тут мужчина  в халате  взял у  меня  кровь, сделал рентген  и  попросил
приготовить к следующему утру кал и мочу.  Затем он внимательно выслушал мне
спину  и  грудь, положил  на софу  и обстучал  железным молоточком  суставы,
заставил попасть  пальцем в нос, проверил  кровяное  давление и проделал еще
массу всевозможных манипуляций.
     Затем   он  важно   сел   за   стол:  "Страдаете  ли  вы  плохим  сном,
головокружениями,     расстройствами,     мигренью,    астмой,    внезапными
сердцебиениями?" - "Чего нет, того нет, иногда, правда, белеет язык".-  "Как
так? Сам по себе?" - "Нет, не сам".- "Курите?" - "Трубку  или сигару".- "Это
плохо!" - "Обычно после виски".- "Тоже плохо!" - "У меня все завязано в один
гордиев узел:  виски, сигара и прекрасные леди. Помните, у Гете? "Забористый
табак и  пенистое  пиво,  и девушка-краса... чего еще желать?" Хохот  коней.
"О'кей, завтра мы проверим вашу печень!"
     Далее он  прилежно зачеркнул корь,  свинку и другие болезни, которыми я
не болел в  детстве,  а точнее,  не помнил, в памяти остался только  коклюш,
жуткий кашель, за  что  наш  мальчишеский полуазиатский  двор  подверг  меня
остракизму и присвоил кличку "красножопый" - глубинной связи с болезнью я не
понял до сих пор.
     Затем  на  авансцену  выдвинулась дама  в  темных очках  (как  я понял,
психолог-психиатр),  меня   попросили  пересесть  в  кресло  детектора  лжи,
водрузили на голову венок из  проводов, подключили к ногам и рукам электроды
и начали править бал.
     Вопросы   сыпались  на  меня  градом,   мои  ответы  фиксировались  для
дальнейшего анализа  и  широких обобщений с  оценкой по специальной  системе
баллов, на основе которых какой-нибудь црувский  Хемингуэй потом составил бы
красочный психологический портрет перебежчика Алекса.
     С детектора лжи я снова пересел к столу.
     - Волнуетесь ли вы перед свиданием, интервью, заданием, поездкой?


     <sup>1</sup>  Вот бы мне <b>такую</b> фамилию!  Так и  слышится удар топора, и
<b>отпадает</b> головка, и молодцу конец! <b>Тр-тр!</b>

     Принимаете  ли транквилизаторы?  Не кажется  ли все вокруг  странным  и
ирреальным? Не  представляете  ли вы себя вне своего  тела? Какого  рода  вы
видите сны? Часто ли меняется  ваше настроение?  Переживали ли  вы  хоть раз
нервный криз?
     Американские тесты я  изучал  еще  в  семинарии  и  бодро, стараясь  не
напрягаться, окунулся в поток сознания.
     - Несколько вопросов о  ваших родителях, о детстве. Если вы попытаетесь
вспомнить себя  лет  в  десять,  было  ли  ваше детство счастливым?  Вы были
единственным ребенком у родителей? Был  ли ваш отец  эмоционально устойчивым
человеком?  Добился ли ваш отец в жизни успеха? Если  нет, то сделало ли это
его злобным, несчастливым, душевно угнетенным?  Была ли разница между вашими
родителями в социальном плане?
     Господи,  как мне  надоела эта баба!  И ведь знаю, куда тянет со своими
фрейдистскими  штучками,  так  и  жаждет  прощупать   мой  эдипов  комплекс,
записать, что  я всю жизнь  ненавидел отца и  ревновал его к  матери,  тайно
жаждал жениться на матери и прочая  мура, которой нашпигованы все психологи,
помешались на этом, лечить их всех в бедламах "Das Kapital"ом, ставить мозги
на место!
     А все было  тяжело и просто, о  чем я и поведал всей  честной компании:
отец  приехал  в столицу  из деревни  с единственным богатством -  небольшим
мешочком (мыло, запасные штаны), поступил  на завод, на  вечеринке  встретил
мать-учительницу,   первая   комната   в   полуподвале,   которую   пришлось
перегородить  надвое  после  приезда  брата  с женой  и отца, спасавшихся от
голода.  Деда я помнил уже  ослепшим после паралича, бродил  он по комнате в
кальсонах,  с  трясущимися  руками,  и  пахло  от  него  чем-то  застарелым.
Собирались  на  все религиозные праздники  (тут  бабища оживилась и засыпала
уточняющими  вопросами о вероисповедании, очень  ей хотелось сделать из меня
прозревшего  грешника!),  любили петь  церковные песни и мещанские  романсы,
постепенно умирали, и, когда  я закончил школу, в живых остались только мать
и жена брата, которую потом я устроил в буфет монастырского клуба,- забавное
заведение, куда в отличие от клубов на  Пэлл-Мэлле ходили не развлекаться, а
нажраться и заодно на кого-нибудь настучать.
     Но  бедное детство не убило тяги юного Алекса к просвещению;  начал он,
разумеется, с уже упомянутого и оцененного миром  "Das Kapital"a  и прочитал
страницы две ("Почему? Почему так мало?" - заинтересовалась психолог, увидев
в этом  истоки дефекции),  а потом усердно штудировал классику и даже сделал
выписки типа "никакой  язык  не труден  человеку, если он ему не нужен", вел
урывками  дневник,  который заполнял  меткими наблюдениями: "Первый весенний
день.  По улицам текут ручьи.  Как хорошо!",  "Кончились  каникулы.  Сильный
мороз",  "Сегодня мои именины. Как хорошо!", и даже заметками, предвещающими
политически зрелого Алекса: "Речь Черчилля в Фултоне. Намек на войну".
     Но страшилище не  унималось и погребло  в другую сторону:  нервируют ли
вас  переходы через  мосты? Через  открытое пространство? Через  пустыню? Не
угнетает ли вас  пребывание в  лифте?  В туннеле? Не пугает ли гром?  Ветер?
Нахождение в  большой толпе? Не  вызывают  ли  у  вас отвращение  кошки?  Не
кажется ли вам, что в туннеле ваша машина может задеть за стены?
     - Скажите,-  вдруг прорезался Хилсмен,- а  волнует  ли вас  возможность
ядерной войны?
     - Не  верю  в  нее!  -  Послушал  бы  меня Маня,  всегда на  совещаниях
потрясавший  кулаком  в  ту  сторону,   где,  по  его  разумению,  прятались
поджигатели войны.
     - А что вас больше всего волнует? - Это влез молчаливый Сэм.- Положение
вашей  семьи? Собственное  здоровье?  Деньги? Будущее  страны? Экологический
кризис? - Я понял, что Сэм, видимо, не по части мокрых дел - пахнуло от него
интеллектуалом.
     - Пожалуй, собственное здоровье и сын...
     Я  почти не врал, в последнее время старался не думать ни о Римме, ни о
Сергее... Кто  ты, Алекс? Кто вы, доктор Зорге? Отрезанный  ломоть, Агасфер,
вечно бродящий  по свету, блуждающий огонек! Дома о личности папы спорили, и
сейчас, наверное, его Образ живет: "Как  там  наш папочка? Как ему, бедному,
трудно! Сережа, ты должен брать пример с папы!" Боже мой!
     - Часто ли вы чувствуете себя одиноким?
     - Почти