И где был хор? где был орган? все рушилось сверху, с небес
разверзшихся, пронзенных рыбьей костью соборного шпиля, притянувшего, как
громоотвод, все громы и молнии гнева Господня в самой страшной части всех
реквиемов, когда-либо исторгнутых на людей свыше.
Dies irae.
День гнева.
И не имело значения, кто вывел на нотных линейках эти грозные знаки
неминуемого возмездия, чьи руки упали на клавиатуру органа, кто взмахнул
дирижерской палочкой перед хором.
Все это было лишь средство - проводник, случайно избранный энергией
грозового разряда, чтобы обрушиться на людские души, сорвать коросту
обыденности, как засохший бинт с гноящейся раны, приуготовить к исповеди
перед самим собой.
А это и значило - перед Ним.
Это я, это я, Господи!
Имя мое - Сергей Пастухов.
Дело мое на земле - воин.
Твой ли я воин, Господи? Или царя Тьмы?
За стенами собора бушевала весна. Россия еще лежала в снегах, вьюги
реяли над ее хмурыми городами. А здесь ветер гнал с Финского залива веселые
облака, гранил красную черепицу крыш и древние таллинские мостовые.
Трепетали вымпелы на корабельных флагштоках в порту. По брусчатке Старого
города цокали подковы коней, запряженных в пролетки. На них катали туристов.
Завтра на эти мостовые прольется кровь.
Русская.
И эстонская тоже.
Как ее различить?
Кровь различается по группам, а не по национальности.
Эстония была как многопалубный теплоход, на курсе которого всплыла
ржавая, обросшая ракушками донная мина. Полвека пролежала она на грунте. И
теперь тяжело покачивалась на светлой балтийской волне.
Она не сама всплыла. Ей помогли всплыть.
Вразуми меня, Господи. Наставь на путь истинный.
Укрепи веру мою в то, что я слуга Твой - пес Господен.
Ибо что, если не воля Твоя, вела меня долгим кружным путем и привела на
этот перекресток, где прошлое перехлестнулось с будущим и во вспышке
короткого замыкания высветились дьявольские механизмы, управляющие жизнью
людей?
Dies irae.
Аминь.
Суки.
I
Впервые чувство национального самосознания житель Таллина Томас
Реб?ане, за которым еще со школьных лет закрепилась кличка Фитиль, испытал
21 ноября 1990 года в КПЗ 15-го отделения милиции города Ленинграда.
За три недели до этого возле гостиницы "Европейская" он свел удачное
знакомство с одним из финнов, которые на выходные толпами наезжали в
Ленинград оттянуться на всю катушку - отдохнуть от сурового сухого закона,
свирепствовавшего на их родине. Финн быстро набрался, ему потребовались
российские "деревянные", чтобы продолжить знакомство с
достопримечательностями Северной Пальмиры. Этого момента Томас и ждал. Как
истинный джентльмен и даже в некотором роде патриот, он предложил финну
обмен по очень выгодному курсу. Но в тот момент, когда пачка "фиников" была
уже в руках Томаса, а пачка рублей, ополовиненная широко известным в узких
кругах приемом "ломки", перешла к гостю северной столицы, тот неожиданно и
как-то неприятно протрезвел, несколько сильных мужских рук сковали движения
Томаса. И намного раньше, чем финн предъявил милицейское удостоверение и
представился оперуполномоченным Ленинградского уголовного розыска, Томас
понял, что на этот раз удача ему изменила. И крепко.
Пахло не мошенничеством по статье 147 часть 1 УК РСФСР (до двух лет со
штрафом до четырехсот рублей). Пахло статьей 147 часть 2 ("мошенничество,
совершенное повторно" - до четырех лет), так как у Томаса уже была за
плечами полугодовая отсидка за те же дела. А могло быть и намного хуже -
статья 88: "Нарушение правил о валютных операциях". Чем это может кончиться,
страшно было даже подумать.
Томас и не думал. Человеком он был незлобливым, больших пакостей
ближним старался не делать, жил легко и верил, что Господь будет к нему
милосердным. Потому что всей своей, пусть даже не совсем безгрешной, жизнью
Томас славил созданный Им мир, радовался ему, как и должен истинный католик
радоваться Божьему творению. А вот те, кто злобствуют и вечно всем
недовольны, те и есть настоящие грешники, их и нужно карать.
Этими соображениями Томас не стал делиться со следователем. Очень
сомневался он, что этот хмурый следак районной прокуратуры сможет оценить
особенности его тонкой и в чем-то даже поэтической натуры. Но другое Томас
знал твердо: он оценит его полную готовность сотрудничать со следствием. И
он был откровенным: ни от чего не отпирался, все рассказал, все подтвердил и
подписал. Рассказал даже еще о паре мелких "кидков", понимая, что они не
документированы и не могут ему повредить, но благожелательности со стороны
следователя могут прибавить.
Так и вышло. Сказать, что следователь исполнился к Томасу симпатией,
было бы преувеличением, но и вражды к подследственному он не испытывал. Это
уже само по себе было немало. По характеру допросов Томас понял, что 88-ю
шить ему, похоже, не будут. А в данном случае это и была высшая милость
Божья.
Через три недели, которые Томас провел в знаменитом питерском СИЗО
"Кресты", дело было готово к передаче в суд. По мнению сокамерников Томаса,
многие из которых парились в ожидании суда едва ли не годами, срок следствия
был неправдоподобно коротким. Но Томас понимал, чем вызвана эта
оперативность. Финские туристы были источником валюты. Любое криминальное
происшествие с ними, попадая в хельсинкские газеты, грозило вызвать
сокращение числа "четвероногих друзей", как ласково именовали финнов
гостеприимные ленинградцы. А происшествий хватало, "четвероногие друзья"
словно бы сами напрашивались на то, чтобы быть ограбленными или
облапошенными. От питерской милиции требовали усилить борьбу с этими
негативными явлениями. И дело Томаса Ребане давало ментам хорошую
возможность продемонстрировать обкомовскому начальству и, главное,
дружественной Финляндии, что эта борьба ведется, и ведется, как видите,
господа, весьма эффективно. Потому и следствие было проведено со скоростью
курьерского поезда.
И хотя в обвинительном заключении стояла статья 147-2, Томас все же
надеялся, что отделается по минимуму, тем более что следователь специально
отметил чистосердечность признаний обвиняемого. Что, по мнению Томаса,
характеризовало его как порядочного человека.
Теперь важно было произвести хорошее впечатление на судью. Было бы
огромной удачей, если бы судьей оказалась женщина средних лет. Впрочем,
молодых женщин среди судей практически не бывает. А на женщин среднего
возраста, особенно одиноких, Томас действовал неотразимо. Не потому, что он
был красавцем. Нет, красавцем он не был. При росте сто восемьдесят
сантиметров, с припухшими по-детски чертами лица, с взлохмаченными светлыми
волосами и унылыми голубыми глазами, которые при желании можно было назвать
грустными, Томас производил впечатление старательного и недокормленного
студента, который из сил выбивается, чтобы получить образование. Но
необходимость помогать больной матери, вырастившей его без отца-негодяя,
который исчез сразу после его рождения и ни разу не дал о себе знать, плата
за лекарства, плата соседке, чтобы присмотрела за матерью, пока он сидит на
лекциях... Да что говорить!
Студентом Тартуского университета Томас действительно был. Целых
полгода. За это время он успел прочитать Гесиода и мог без запинки
перечислить имена всех девяти древнегреческих муз - от музы лирической
поэзии Евтерпы до музы астрономии Урании. Из них ему особенно нравились муза
комедии Талия и муза любовной поэзии Эрато. К Полигимнии, музе гимнов, он
относился совершенно равнодушно, как и ко всем гимнам вообще, к Терпсихоре
был снисходительно-благожелательным. А вот музу истории Клио почему-то не
любил. Не нравилась она ему, казалась злой и непостоянной. Как деканша
истфака, еще молодая, но уже стерва. Сегодня у нее одно, завтра другое, а
послезавтра и вообще третье: русские, оказывается, уже не
братья-освободители, а чуть ли не оккупанты. И все это не напрямую, а
хитроумно, в подтексте. Томасу было по барабану, кем будут считаться русские
в официальной историографии Эстонии. Но нужна же хоть какая-то
определенность. Что это за наука, в которой сегодня дважды два четыре, а
завтра четыре и две десятых, да еще и со знаком минус. И что это за муза,
которая покровительствует такой науке.
Нет, не нравилась ему Клио. А поскольку числился он по историческому
факультету, первый семестр стал для него и последним: он не сдал ни одного
зачета, и к экзаменам его даже не допустили, так как, по справке деканата,
из шестисот сорока учебных часов студент Томас Ребане прогулял триста
двадцать, ровно половину, чего ни разу не случалось со дня основания
университета в 1632 году. Но студенческий билет Томас сохранил и регулярно
продлевал его за мелкие подарки секретарше проректора. Для серьезной
милицейской проверки он не годился, но в мелочах помогал отмазываться, в том
числе и от матери.
Мать Томаса постоянно жила на хуторе на острове Сааремаа, откуда вся ее
семья была родом и где родился и сам Томас, держала пять коров и была такой
несокрушимой мощи и здоровья, что управлялась со всем хозяйством одна,
нанимая работников лишь на сенокос и силосование. Примерно раз в полгода она
появлялась в городской квартире и выкидывала из нее всю компанию Томаса,
сколько бы там людей ни было, при этом спускала с лестницы и его самого.
После чего наводила порядок, клятвенно обещала сыну переломать ему ноги,
если в следующий раз найдет в квартире хоть одну пустую бутылку, и
возвращалась на хутор, так как хозяйство требовало постоянного ее
присутствия.
Так что единственной правдой в печальной истории своей жизни, которой
Томас доверительно делился с годившимися ему в матери дамами, был отец.
Томас действительно его не знал. Но не потому, что тот был негодяем. Он был
тихим пьяницей, и мать выгнала его сама. Когда Томас подрос, ему рассказали,
что отец плавал старшим механиком на малом колхозном траулере там же, на
Сааремаа, исправно привозил матери деньги, слезно просил разрешить
вернуться, но мать была непреклонна. В конце концов отец утонул. По пьянке
его смыло в штормовое море, а так как команда траулера была тоже после
получки, хватились стармеха только на второй день, когда он уже мирно лежал
на песчаной отмели на острове Муху.
Такова была правда. Но кого интересует правда? Людям нужна не правда.
Людям нужна греющая их сердце ложь. Они верят лишь в то, во что хотят
верить. Это помогает им жить. Особенно женщинам в годах, истосковавшимся по
мужской заботе и жаждущим излить свою материнскую заботу на всякого, кто
подвернется под руку.
В том числе и на Томаса.
И он для них, по его искреннему убеждению, был совсем не худшим
вариантом. По крайней мере, он никогда их не бил, даже будучи очень
поддатым. Никогда, ни единого раза, никого. Это было его принципом. А когда,
наскучась жизнью, которая довольно быстро начинала напоминать тусклые
семейные будни, исчезал из приютившего его гнезда, никогда не прихватывал с
собой золотых колечек, цепочек или других ценных безделушек. И денег тоже не
брал. Ну, разве что червонец на такси. Но не более того. Нет, не более. А
почему? Потому что он считал это неблагородным. Так поступают только
подонки. А он не был подонком.
Материнские чувства, которые Томас пробуждал своим видом у женщин
определенного склада и возраста, не раз выручали его в трудных жизненных
ситуациях. И в ночь перед судом он помолился о том, чтобы судьей оказалась
такая вот женщина. И молитва его, похоже, была услышана. Когда конвойные на
автозаке доставили его в районный суд и вели по коридору, он прочитал на
двери зала судебных заседаний: "Судья Кузнецова". Сердце его дрогнуло.
Но затем события приняли неожиданный и странный оборот. Вместо того
чтобы ввести его в зал, его долго, часа три, мурыжили в комнате для
обвиняемых, а попросту говоря - в арестантской, ничего не объясняя. В
арестантскую время от времени входили какие-то люди, штатские и милицейские,
задавали Томасу формальные вопросы, ответы на которые давно уже были
изложены в протоколах допросов, исчезали, снова появлялись и снова исчезали.
На вопросы Томаса они не отвечали, но он отметил, что привычная милицейская
хмурость на их лицах разбавлена недоумением и даже, пожалуй, некоторой
растерянностью. Словно бы они столкнулись с нестандартной ситуацией и не
знают, как на нее реагировать.
Томасу это не понравилось. Он понятия не имел, в чем заключается
нестандартность ситуации, но по опыту знал, что в таких ситуациях чиновный
люд (в их числе и сотрудники правоохранительных органов) всегда находит
почему-то самое плохое решение. Ну самое что ни на есть никудышнее. Если
даже сесть и специально задаться целью найти самое плохое из всех плохих
решений, в жизнь не додумаешься до такого, какое чиновники рожали с той
легкостью и даже естественностью, с какой жаба мечет икру. Потом, конечно,
спохватывались, корректировали, исправляли, но главное-то было уже сделано.
И потому при всей зыбкости своего положения Томас все же предпочел бы
определенность. Он уже мечтал о встрече с судьей Кузнецовой. Там многое
будет зависеть от него. Пусть даже не очень многое, но хотя бы кое-что. А
сейчас от Томаса не зависело ничего. Наоборот, он полностью зависел от того,
какой выход из нестандартной ситуации найдут эти милицейские и прокурорские
валуи. Да что же, черт возьми, происходит?
Только во второй половине дня что-то, похоже, начало проясняться.
Конвой вывел Томаса из здания райсуда и сунул в автозак. Томас решил, что
суд почему-то отложен и его возвращают в "Кресты". Но вместо этого автозак
недолго покружил по городу и остановился возле 15-го отделения милиции. А
еще через десять минут Томас оказался в той же самой камере предварительного
заключения, где провел первую ночь после злосчастной сделки с подставным
"финном".
В камере не было никого, лишь застарелая вонь говорила о том, что место
это не относится к категории малообитаемых. Конвойный снял с Томаса
наручники и даже почему-то расщедрился на сигарету. Томас воспринял это как
дурной знак.
Через несколько минут в камере появился следователь, который вел его
дело, а с ним - оперативник, капитан милиции, который задержал Томаса. На
этот раз он был в форме. Конвойный вышел. Томас поспешно погасил сигарету и
вытянулся. Не то чтобы по стойке "смирно" (при его росте это могло быть
воспринято как некий вызов), а, скорее, принял почтительную позу официанта,
всем своим видом демонстрируя готовность быть максимально полезным
правоохранительным органам 15-го отделения милиции города Ленинграда и
одновременно по выражению их лиц пытаясь понять, что его ждет. Но ничего не
понял.
- Фамилия? - спросил следователь.
- Ребане, - с готовностью ответил Томас. - Томас Ребане. Ребане
по-эстонски - "лисица". А если быть точным - "степная лисица". Так что
по-русски моя фамилия - Лисицын.
- Не болтай, - хмуро посоветовал капитан.
- Слушаюсь, - поспешно согласился Томас.
- Место рождения? - продолжал следователь.
- Хутор Кийр на острове Сааремаа. "Кийр" по-русски - "луч".
- Не болтай, - повторил капитан. - Сааремаа - это Эстония?
- Так точно, - подтвердил Томас. - Остров на Балтике.
- Видишь - Эстония, - сказал капитан, обращаясь к следователю.
- Понятно, - кивнул тот. - Место постоянного жительства?
- Город Таллин, - отрапортовал Томас. - Адрес...
- Не нужно, - прервал следователь. - Во-первых, мы его и так знаем. А
во-вторых, это не имеет сейчас никакого значения.
Томас поразился. Как это - не имеет значения адрес? Адрес, место работы
- да с этого в ментовке всегда начинают. Но если не имеет значения адрес,
что же имеет значение?
Очень ему хотелось задать этот вопрос, но он сдержался. И был за свою
сдержанность вознагражден. Потому что следователь ответил сам:
- Сейчас имеет значение следующее. Первое: вы родились в Эстонии.
Второе: постоянно проживаете в Эстонии. И следовательно, являетесь
гражданином... Как они сейчас называются? - обратился он к капитану. -
Республика Эстония? Или просто Эстония?
- А пес их знает, - ответил капитан. - Думаю, они и сами еще не
определились. Пиши: Эстония, и дело с концом.
- И, следовательно, являетесь гражданином Эстонии, - закончил фразу
следователь. - Поэтому я делаю вам официальное заявление. Поскольку вы
совершили преступление на территории Российской Федерации, вы подпадаете под
действие законов Российской Федерации. Мы могли бы, конечно, сунуть вам
вполне заслуженный вами срок, и это было бы справедливо. Но вы являетесь
гражданином иностранного государства, и ваше осуждение может создать
международно-правовой инцидент, который нам на хрен не нужен.
Взаимоотношения Эстонии и Российской Федерации не урегулированы практически
ни в какой части, в том числе и в части судопроизводства и сотрудничества
правоохранительных органов. Начинать эту бодягу с вас и с вашего дела ни у
кого из нас нет ни времени, ни желания. Поэтому я вынес постановление.
Учитывая незавершенность вашего преступления и ваше чистосердечное
раскаяние, уголовное дело в отношении вас приостановить. Не прекратить, а
приостановить, - строго повторил следователь. - А вас, как нежелательного
иностранца, выслать за пределы Российской Федерации, а конкретно - за
пределы Ленинградской области.
- Как - выслать? - помертвев, спросил Томас. - Куда - выслать?
От волнения и обилия канцелярских фраз в словах следователя Томас почти
ничего не понял из того, что тот говорил, но слово "выслать" очень его
испугало. От него пахн?уло этапами, пересыльными тюрьмами, какой-нибудь,
прости господи, Коми АССР, столица Сыктывкар, с ее зонами и лесоповалами.
- Вы будете выдворены на территорию своей республики, - сухо объяснил
следователь. - Вы все поняли?
- Так точно, все, абсолютно все, - закивал Томас, хотя по-прежнему не
понимал ничего.
- А теперь, Фитиль, послушай меня, - вступил в разговор капитан. - Я с
ребятами неделю потратил, чтобы тебя прихватить. И мы это сделали. Но
благодарности не получим. Так что считай, что тебе здорово повезло. Но если
ты хоть раз появишься в Питере, хотя бы даже туристом, крупно пожалеешь. Это
дело будет тебя ждать. И получишь по нему на всю катушку. Это лично я тебе
обещаю, а моему слову можно верить. И я не посмотрю, иностранный ты
гражданин или не иностранный. Все запомнил?
- Все, товарищ капитан, - заверил Томас. - Спасибо, товарищ капитан.
Можно только один вопрос? Почему я нежелательный иностранец? Верней, почему
нежелательный, это я понимаю. Но почему иностранец?
Капитан и следователь с недоумением посмотрели сначала на него, потом
друг на друга, а затем разом расхохотались. Капитан даже хлопал себя по
ляжкам и приговаривал: "Я не могу! Нет, не могу! Мы тут на ушах стоим, а
он..."
- Ты газеты хоть иногда читаешь? - отсмеявшись, спросил он.
- Регулярно, - с достоинством ответил Томас. - Хронику происшествий,
спорт, новости культурной жизни. Но в "Крестах" нам газет не давали.
- Но радио-то хоть слушал? Радио-то в камере было!
- Радио слушал, - подтвердил Томас. - Нерегулярно.
- То-то и видно, что нерегулярно, - заключил капитан.
Он вызвал молодого оперативника, приказал:
- Отвезешь этого хмыря в Ивангород. Там переведешь по мосту в Нарву.
После чего дашь ему хорошего пинка под зад и вернешься домой. Приказ ясен?
- Так точно.
- Выполняй.
- Товарищ капитан, вы не ответили на мой вопрос, - позволил себе
напомнить Томас. - Почему все-таки я иностранец?
- Да потому, что с позавчерашнего дня Эстонской Советской
Социалистической Республики не существует. Совет народных депутатов СССР
удовлетворил просьбу прибалтийских республик об отделении от Советского
Союза. И теперь есть независимое государство Эстония. И ты - гражданин этого
гребаного независимого государства. Не знаю, станет ли независимая Эстония
счастливей, но одному человеку от этого дела повезло точно. Тебе. Будь
здоров, Фитиль. Желаю никогда в жизни тебя не встретить.
Вот так Томас Ребане узнал, что его родина обрела независимость.
Через три часа оперативник высадил Томаса из потрепанных милицейских
"Жигулей" на окраине Нарвы, пинка давать не стал, лишь снисходительно махнул
на прощанье рукой и укатил куда-то в глубину России, которая вдруг стала
заграницей и превратилась от этого в огромную и таинственную терра
инкогнита. А Томас стоял на мосту, смотрел на хмурую нарвскую воду, на
темные от осенних дождей краснокирпичные крепостные стены Ивангорода и
пытался понять, что же, собственно говоря, он, гражданин независимой
Эстонии, ощущает.
Он ощущал радость от того, что удалось обойтись без встречи с судьей
Кузнецовой. Да, это он ощущал.
Но больше не ощущал ничего.
Хотя нестандартная ситуация, в которой Томас Ребане оказался в
Ленинграде в дни объявления Эстонии независимым государством, закончилась
наилучшим для него образом, его тонкое наблюдение о родовой, сидящей в генах
способности чиновничества всех видов и рангов находить самые худшие из всех
возможных решений получило в последующие годы столько подтверждений, что
даже говорить об этом стало банальностью. Удивлялись уже не глупости
принимаемых решений. Удивлялись, когда постановление правительства или
парламента оказывалось если не разумным, то хотя бы не очевидно портящим
людям жизнь.
Томас творчески развил свой тезис. Он пришел к выводу, что лучший
чиновник - это тот, кто не делает ничего. Совершенно ничего. Просто ходит на
работу, сидит в своем кабинете, получает зарплату и не принимает никаких
решений. В политических дискуссиях, которых Томас не любил, но в которых как
интеллигентный человек вынужден был участвовать, так как возникали они везде
и по любому поводу, этот его коронный тезис снимал накал страстей и примирял
самых яростных оппонентов. Все соглашались: да, лучше бы они, падлы, сидели
и ничего не делали.
Но они делали. А поскольку ситуация была в высшей степени нестандартной
везде - и в независимых государствах Балтии, и в скукожившейся после распада
СССР России, - то и решения, принимаемые правительственными чиновниками всех
уровней, были настолько нелепыми и даже чудовищными, что весь мир ахал, а
граждане новоявленных независимых государств только головы втягивали в плечи
и испуганно озирались, пытаясь угадать, какая новая напасть и с какой
стороны их ждет. И не угадывали. Потому что этого не знал никто. И в первую
очередь - те, кто принимал решения.
В богемных компаниях, в которых проходила жизнь Томаса Ребане, за ним
укрепилась репутация человека остроумного, широко, хоть и поверхностно,
эрудированного и несколько легкомысленного. Но при всей своей
легкомысленности он был далеко не глуп. Он был равнодушен к политике, но
довольно быстро понял, что та неразбериха, в пучину которой погрузилась
Эстония в пору становления своей государственности, не так уж и случайна,
как казалось на первый взгляд. Под истерики митингов, под телевизионные
сшибки политических дебатов, под пикеты и марши протеста русскоязычного
населения, возмущенного готовящимися законопроектами о гражданстве и
государственном языке, в республике происходило крупномасштабное
мародерство, которое на страницах газет именовалось перераспределением
общенародной собственности, денационализацией и прочими красивыми и умными
терминами.
Перли вс╦ - от заводов до танкеров и лесовозов в портах.
Перли все, кто не тратил время на пустых митингах-говорильнях.
И вывод этот Томас сделал не на основе абстрактных рассуждений. Какие
абстракции! Люди, с которыми он всего несколько лет назад фарцевал у
гостиниц и "ломал" у "Березок" чеки Внешторга, становились хозяевами фирм,
покупали особняки в самых престижных районах Таллина, снимали под свои офисы
многокомнатные номера бывшей интуристовской гостиницы "Виру" - самой дорогой
в городе, да и во всей Эстонии. И ладно бы люди были какие-то особенно
умные, какое там - по уровню интеллекта сразу после многих из них шли грибы.
Были, конечно, и другие, из бывших, отсидевшиеся в глубинах ЦК и
Совмина. У тех позиции были заранее подготовлены, и к ним уходила не мелочь
вроде особняков и танкеров, а сами порты, железные дороги и рудники. К ним
Томас и не примеривался. Понимал: там ему нечего ловить, не та игра, не те
игроки, не его калибра. Но эти-то, свои, Витасы и Сержи-мочалки, они-то
почему ездят на дорогих иномарках, а он, Томас Ребане, знающий финский,
почти свободно говорящий по-английски и по-немецки, целый семестр слушавший
лекции лучших профессоров старейшего в Европе Тартуского университета, даже
"Жигулей" не имеет!
Томас не был жадным человеком. Видит Бог, не был. Но тут совершалась
какая-то высшая несправедливость. Томас не сразу это осознал. Но когда
однажды до него до-шло, что новая жизнь проходит мимо него, как мимо
захолустной пристани проплывает белоснежный, в праздничной иллюминации, с
музыкой, шампанским и женским смехом круизный теплоход, он понял, что должен
действовать. Да, действовать, если не хочет навсегда остаться в унылом
одиночестве на этом песчаном косогоре под хмурым чухонским небом и сиротским
балтийским дождем.
А этого он не хотел.
Но что он умел? "Ломать" чеки? Так про них все и думать забыли.
Податься в "челноки"? Но все ярмарки под завязку забиты турецким и польским
ширпотребом!
Проведя несколько дней в одиноком пьянстве и мрачных раздумьях, Томас
смирил гордыню и отправился за советом к старому приятелю, с которым
когда-то на пару работал у "Березок". Звали его Стас, а кличка у него была
Краб по причине квадратности его короткой плотной фигуры, какого-то
болотистого цвета кожи и непомерно длинных рук, мощных, как клешни.
В изящных комбинациях, которые разрабатывал и проводил Томас, Краб
осуществлял силовое прикрытие. И на большее не годился. Он даже бабки
считать не умел. Когда Томас отстегивал положенные ему двадцать пять
процентов, Краб долго мусолил купюры, шевелил губами и подозрительно смотрел
на напарника своими маленькими крабьими глазками, пытаясь понять, не нагнул
ли его тот при расчете, хотя расчет всегда требовал лишь умения делить на
четыре. При этом малый был скрытный и зажимистый. Томас не помнил случая,
чтобы его удалось выставить хотя бы на бутылку пива. Чем занимался Краб в
свободное от работы у "Березок" время, никто не знал, да и не интересовался.
И лишь случайно Томас узнал, что Краб учится на вечернем отделении техникума
советской торговли, переползая с курса на курс с натугой маломощного
грузовика, одолевающего очередной подъем лишь со второй или третьей попытки.
И вот теперь этот Краб - президент компании "Foodline-Balt". Сначала
организовал целую сеть передвижных закусочных, а теперь ведет оптовую
торговлю продуктами со всей Европой.
Краб. Господи милосердный, да что же это творится в Твоих имениях?
Но делать было нечего. Томас пошел к Крабу. Тот был кое-чем обязан
Томасу. Когда Томаса первый раз замели по 147-й, на следствии он отмазал
напарника. Продиктовано это было чисто практическими соображениями: одно
дело, когда преступление совершается в одиночку, а совсем другое - когда по
предварительному сговору в составе преступной группы. Но все же Томас
считал, что поступил благородно и потому вправе рассчитывать на ответную
благодарность.
Его расчет оправдался. Краб принял Томаса запросто, не чинясь, в своем
офисе с видом на одну из главных достопримечательностей Таллина - древнюю
башню Кик-ин-де-К╦к, только через секретаршу попросил подождать, пока он
закончит переговоры с датчанами. Секретарша провела Томаса в просторную
гостиную с глубокими кожаными креслами, необъятными диванами и старинным
камином, переоборудованным под бар. В простенках между высокими сводчатыми
окнами висели современные картины - разные квадраты и зигзаги. Томас понял,
что это комната ожидания для VIP. Секретарша подтвердила: "Да, господин
Анвельт считает нетактичным заставлять посетителей ждать в приемной".
Господин Анвельт. Тушите свет.
Секретарша говорила по-эстонски - с хорошей дикцией, даже с какой-то
внутренней элегантностью, которую Томас, обладавший способностью к языкам,
сразу отметил и оценил. Она была белобрысая, худая, как жердь, в очках.
Строгий костюм, в меру косметики. И это произвело на Томаса гораздо большее
впечатление, чем весь антураж дорогого офиса. Ай да Краб. Если у него
хватило ума подбирать секретарш не по длине ног и по величине бюста, а по
деловым качествам, то не удивительно, пожалуй, что он так поднялся.
Краб. Надо же. Господин Анвельт.
Последние остатки сомнений исчезли. Томас понял, что пришел туда, куда
надо.
Минут через двадцать, в продолжение которых Томас изучал богатое
содержимое бара и с трудом удерживался от того, чтобы засадить хорошую дозу
"Джонни Уокера", "Джека Дэниэлса", "Хеннесси" или неизвестного ему, но на
вид очень симпатичного виски "Chivas Regal", на пороге гостиной возникла
другая секретарша, такая же лощеная и бесполая, как и первая, известила:
- Господин Анвельт. - И неслышно исчезла.
И тут же ввалился Краб.
За несколько лет, минувших со времен их сотрудничества, он облысел,
фигура раздалась в бедрах, кожа лица и рук покраснела, а плоская, скошенная
ко лбу лысина, - так та даже побагровела. Он еще больше стал походить на
краба, но теперь на краба вареного. Он был всего года на три старше Томаса,
но выглядел на все сорок с лишним. В нем и раньше была взрослость,
проистекавшая от серьезного отношения к себе, теперь она превратилась в
основательность, респектабельную солидность. Классный портной, сшивший его
костюм, смог лишь слегка подкорректировать его фигуру. Но самого Краба, судя
по всему, это меньше всего волновало. Уже на пороге гостиной он содрал с
себя пиджак, небрежно швырнул его в угол, туда же отправил галстук от
Кардена или Сен-Лорана и дружески, хоть и не без снисходительности, стиснул
плечи Томаса своими клешнями:
- Здорово, Фитиль! Рад тебя видеть, блин!
- Здравствуйте, господин Анвельт. Спасибо, что нашли время меня
принять, - ответил по-эстонски Томас, подпустив в тон самую малость иронии -
ровно столько, чтобы при необходимости можно было сделать вид, что никакой
иронии не было.
- Фитиль! - укоризненно сказал Краб. - Иди ты на ...! В кои-то веки
пришел человек, с которым можно нормально побазлать, и на тебе - "господин
Анвельт". Краб! Забыл? Так вспоминай, блин, а то вышибу к такой матери!
- Здорово, Краб, - с улыбкой ответил Томас. - Я тоже рад тебя видеть.
- Другое дело, - удовлетворенно кивнул Краб. - Давай-ка врежем. Я -
коньяку. А ты сам выбирай. Только говорить будем по-русски. А почему? А
потому что это скоро станет запретным удовольствием. Как для школьника
покурить в сортире. А для меня уже стало. Ты не поверишь, Фитиль, я беру
уроки эстонского языка. Я, эстонец, учусь эстонскому языку. Видел эту
белобрысую кобылу, мою секретутку? Вот она меня и учит. Кандидат
филологических наук. Нормально? Учит меня моему родному языку. А вот знаешь
ли ты, что эстонский язык - он, это, сейчас вспомню. Вот, вспомнил:
флективно-агглютинативный!
- Как? - поразился Томас.
- А вот так! - довольно захохотал Краб. - Не знаешь, Фитиль, не знаешь!
И я не знал. А теперь знаю.
- И что это значит? - спросил Томас.
- А вот в это я еще не въехал, - признался Краб. - Потому, блин, и
учусь.
- Но зачем?
- Затем! Чтобы эти падлы в мэрии или в правительстве не определили по
моему произношению моего социального происхождения. И знаешь как они
прислушиваются? Будто шпиона вычисляют! Суки позорные. Вчера еще жопу
русским лизали, а сегодня... Сказать, что там считается неприличным, как
пернуть? Заговорить по-русски! Да, я эстонец. И горжусь этим. Нас мало, но
мы самая высокая нация в мире и все такое. Но почему я не могу говорить на
том языке, на каком хочу? На каком мне, блин, говорить удобней? Это и есть
демократия? Новые времена! Дожили, бляха-муха!
Краб набуровил в фужер французского "Камю" и чокнулся с Томасом,
который выбрал все-таки "Джонни Уокер":
- Будь здоров, Фитиль!
- Будь здоров, Краб!
- Ты меня Крабом, пожалуй, не называй, - попросил Краб, наливая
по-новой. - Проехали Краба. Называй просто Стасом. Прозит, Фитиль!
- Прозит, Стас, - отозвался Томас. - Но тебе вроде бы грех жаловаться
на новые времена, - заметил он, закуривая и с удовольствием ощущая, как
разливается по слегка похмельным мозгам хорошее виски.
- А я и не жалуюсь. Я просто высказываю свой плюрализм мнений.
Краб выбрал из сигарного ящика длинную "гавану", со знанием дела обмял,
обнюхал, потом обрезал кончик золотой гильотинкой и прикурил от золотого
"Ронсона". Развалясь на диване, словно бы испытующе взглянул на Томаса
своими маленькими крабьими глазками:
- Хочешь спросить, как я поднялся? Вижу, хочешь. Валяй, спрашивай.
Может, и отвечу.
- Не ответишь, - возразил Томас. - И я не спросить хочу, а понять. А
объяснять ты не станешь.
- Не дурак ты, Фитиль, но мозги у тебя дурацкие. Повернуты не туда, -
прокомментировал Краб. - Верно, объяснять не буду. Скажу вообще. Помогли мне
подняться. Умные люди. Советом. А остальное своим горбом добывал, потому как
был - что? Стартовый капитал.
- Откуда? - спросил Томас, прекрасно знавший, что в многодетной семье
Краба с крепко закладывающим отцом, портовым грузчиком, никогда рубля
лишнего не водилось.
- Оттуда! - значительно объяснил Краб, окутываясь дымом "гаваны". - Мы
с тобой неплохо заколачивали, так?
- Бывало, что и неплохо.
- И куда ты бабки спускал? На блядей, на пьянки-шманки. Так? А я каждый
бакс заначивал. Каждый, понял? Как знал, нужны будут для большого дела. И
кто теперь ты, а кто я?
- Знаешь, Стас, ты если не хочешь, не говори, - попросил Томас. - Чтобы
поднять такое дело, как у тебя, нужны не тысячи баксов, а десятки тысяч.
Если не сотни. Я к тебе не за проповедью пришел, а за советом. Не знаю, к
какому делу приспособиться. Сможешь дать совет - скажу спасибо. Не сможешь -
значит, не сможешь. Но лапшу на уши мне вешать не надо.
- Не дурак, не дурак, - повторил Краб. - Не обижайся, Фитиль. Сейчас мы
что-нибудь для тебя придумаем. Политикой не хочешь заняться?
- Какой политикой? - удивился Томас неожиданному вопросу.
- Большой! У нас в Эстонии все большое, потому как сама Эстония с
комариный хер. Нам понадобится свой депутат в рийгикогу. Как ты на это?
- В парламенте? - изумленно переспросил Томас. - "Вам" - это кому?
- Нам - это нам. Дойдет до дела, узнаешь.
- И что я буду делать в рийгикогу?
- Да что и все. П.....ть. А про что - это тебе будут говорить. Знаешь,
что такое лоббирование? Вот им и будешь заниматься.
Томас задумался. Предложение было в высшей степени необычным. Депутат
рийгикогу. Ничего себе. Томас никогда и думать не думал ни о какой
политической карьере. С другой стороны, почему бы и нет? Среди старых
козлов, которые сейчас заседают в парламенте, он выглядел бы, пожалуй, не
худшим образом.
- Решайся, решайся, - поторопил Краб. - Глядишь, со временем и
президентом станешь.
- Даже не знаю, - проговорил наконец Томас. - Ты уверен, что я подойду?
- А это мы сейчас узнаем, - пообещал Краб и нажал клавишу интеркома. -
Роза Марковна, зайдите, пожалуйста, в гостиную, - бросил он в микрофон и
объяснил Томасу: - Роза Марковна Штейн. Мой главный менеджер. По кадрам и по
всему. Сука страшная. Но дело знает. Переговоры ведет - я тащусь. Доктор
социологии, между прочим. И знает шесть языков. Шесть! Зачем одному человеку
знать столько языков? Не понимаю.
Роза Марковна оказалась грузной седой еврейкой в бесформенной черной
хламиде до пят. Ей было, пожалуй, под шестьдесят. В молодости она была,
вероятно, красавицей. Остатки былой красоты и сейчас сохранились на ее
высокомерном патрицианском лице. Выражение "сука страшная" подходило к ней
как нельзя лучше, потому что она была лишена главного, что делает женщину
женщиной, - сентиментальности.
При ее появлении Томас встал, как и полагается воспитанному человеку
при появлении дамы, и слегка поклонился. Сочтя свои светские обязанности на
этом исполненными, он опустился в кресло, с любопытством ожидая, что будет
дальше.
- Томас Ребане, - представил его Краб. - Мой старый друг.
Роза Марковна внимательно посмотрела на Томаса. Очень внимательно.
Гораздо внимательней, чем того требовали обстоятельства. Томас даже
почувствовал себя неуютно под ее взглядом.
- Мечтает о политической карьере, - продолжал Краб. - Как, по-вашему,
есть у него шансы?
Она без приглашения подошла к бару, плеснула в бокал джина "Бефитер".
Водрузив толстый зад на край журнального стола, сделала глоток, закурила
коричневую сигарету "More" и только после этого, как бы приведя себя в
рабочее состояние, кивнула Томасу:
- Встаньте, молодой человек. Повернитесь. Пройдите до окна и обратно.
Еще раз - медленней. Спасибо, - сказала она, когда Томас исполнил ее
приказы. - А теперь скажите что-нибудь.
- Что? - спросил Томас.
- Да любую глупость, потому что ничего умного вы не сможете сказать при
всем желании.
Томас разозлился.
- Мадам, - галантно обратился он к этой старой суке. - Вам, вероятно,
кажется, что у меня не много принципов. Но теми, что есть, я дорожу. И
потому я не могу ответить вам так, как вы того заслуживаете.
Роза Марковна усмехнулась.
- Неплохо, - оценила она. - Еще что-нибудь. Можно не обо мне.
- О политике, - подсказал Краб. - Запузырь что-нибудь забойное.
- Стас Анвельт! - неодобрительно произнесла Роза Марковна.
- Извиняюсь, - спохватился Краб. - Я имел в виду: пусть скажет
что-нибудь о политике.
- О политике? - переспросил Томас. - Ноу проблем. Господа депутаты! Я
убежден и хочу убедить в этом всех вас, что любые намерения правительства
сделать что-либо для блага народа должны пресекаться в самом зародыше и даже
рассматриваться как государственное преступление. Ибо все, что правительство
делает для блага народа, оборачивается бедами для народа. И чем энергичней
действия правительства, тем больше они приносят бедствий. Таков опыт нашей
новейшей истории, таков опыт наших прибалтийских соседей, таков опыт России.
Правительство национального бездействия - вот каким я вижу наш высший орган
исполнительной власти.
Роза Марковна засмеялась.
- Очень неплохо. Даже не ожидала. А по психофизике - классический
эстонский тип: судак снулый. Оказывается, если ему задницу подскипидарить,
можно что-то и выжать. Но нельзя же скипидарить все время.
- Почему нельзя? - возразил Краб. - Все можно, если нужно.
- Нет, Анвельт. Для политического деятеля главное - воля к власти. А у
вашего друга воля только выпить и затащить в постель какую-нибудь шлюху. Я
могу, конечно, с ним поработать, но результата не гарантирую.
- Поработайте, - кивнул Краб. - Считайте, что это моя личная просьба.
- Цель?
- Парламент.
- Серьезное дело, - заметила Роза Марковна и обратилась к Томасу: -
Судимости? Отсидки? Только не врите.
- Была одна, - ответил за Томаса Краб. - По сто сорок седьмой, полгода.
Роза Марковна допила джин и безнадежно махнула рукой.
- С этого надо было начинать! Парламент! Какой парламент? Со статьей о
мошенничестве? Он проиграет выборы последнему дебилу!
- Можно представить это как преследование КГБ, - предложил Краб. - За
все эти дела: права человека и все такое.
- Пустой номер. Диссидентам давали 70-ю. И они все друг друга знают. В
России это могло бы пройти, у нас - нет. Так что политическая карьера вашего
друга закончилась, не начавшись. Но он, как мне кажется, не очень этим
расстроен. Не так ли, Томас?
- А с чего мне расстраиваться? - ответил Томас. - Расстраиваются, когда
что-то теряют. А у меня и не было ничего. Так что ничего я и не потерял, -
заключил он и махнул еще "Джонни Уокера", проявив тем самым верно
подмеченную Розой Марковной волю к этому делу.
- Да и правильно, - одобрил Краб. - Ну их в баню с их парламентом.
Только штаны просиживать. Мы тебе другое дело найдем. К чему бы нам его
приспособить, Роза Марковна?
- Право, не знаю.
- Не знаете? - удивился Краб. - Да вы только на него посмотрите!
Красивый эстонский парень! Национальный кадр! И для такого кадра у нас не
найдется дела?
- Во-первых, давно уже не парень, - ответила Роза Марковна. - Насчет
красивый - тоже большой вопрос. Я бы сказала так: импозантный эстонский
мужчина. Не первой свежести, но еще ничего. Собственно, в этом качестве мы и
можем его использовать. Через месяц приезжает эта старая выдра из Гамбурга.
Томас, пожалуй, сможет произвести на нее впечатление. Это облегчит наши
переговоры.
- Класс! - восхитился Краб. - Что для этого надо?
Роза Марковна критически оглядела Томаса.
- Не так уж и много. Приодеть. Прическу у хорошего мастера. Немного
загара в солярии. И поработать над имиджем. Я бы сделала его
художником-абстракционистом. Просвещенные западные дамы любят искусство. Во
всяком случае, делают вид, что любят.
- Я - художник? - поразился Томас. - Да я зайца нарисовать не смогу!
Уши смогу, а остальное - нет.
- Ты не расслышал, - объяснил Краб. - Тебе сказано:
художником-абстракционистом. Неужели не сможешь наляпать такой вот херни? -
кивнул он на картины в простенках.
- Стас Анвельт, это же Кандинский, - укоризненно заметила Роза
Марковна.
Краб отмахнулся:
- Это вы знаете, что Кандинский. И я знаю, потому как платил. А кто не
знает, тому это просто мазня. Вот и наляпаешь такой же мазни.
- Лучше пойти в Академию художеств и купить у студентов их работы, -
посоветовала Роза Марковна. - Не думаю, что они будут заламывать цены.
- Тоже верно, - одобрил Краб.
- И я, значит, должен буду охмурить эту даму из Гамбурга, чтобы
облегчить вам переговоры? - уточнил Томас.
- Вник, - подтвердил Краб.
Моральные принципы, которыми в своей жизни руководствовался Томас, были
достаточно эластичными и легко трансформировались под влиянием
обстоятельств. Поэтому предложение Краба не вызвало в его душе протеста. Но
он почувствовал, что если сейчас ответит согласием, то невозвратимо уронит
себя в глазах не только этой старой падлы, но и самого Краба. Поэтому он
ответил холодно и с достоинством:
- Ты предлагаешь мне то, что я умею делать и без твоих советов.
- Другие бабки, - заметил Краб.
- Не имеет значения. Это не дело. Это удовольствие. Или необходимость.
А я пришел к тебе за советом о деле.
- Значит, нет? - спросил Краб.
- Нет, - подтвердил Томас.
- Роза Марковна, спасибо. Извиняйте, что побеспокоил зазря.
- "Извиняйте зазря", - брезгливо повторила Роза Марковна. - Вы бы еще
добавили "бляха-муха".
- Прошу извинить, - поспешно поправился Краб и даже сделал такое
движение, будто собирался привстать с дивана. - Благодарю вас за
консультацию. Не смею более задерживать.
- Так-то лучше, - кивнула Роза Марковна, сползла со стола и направилась
к выходу. С полдороги обернулась и вновь, как при знакомстве, как-то
особенно внимательно посмотрела на Томаса.
- А вы мне понравились, молодой человек. И даже не совсем понимаю чем.
Если смогу быть вам полезна - не стесняйтесь. Скажите, Альфонс Ребане -
знакомо вам это имя?
- Альфонс Ребане? - переспросил Томас. - Нет.
- Может быть, это ваш дядя, дед или какой-нибудь родственник?
- Нет, - повторил Томас. - Никогда о нем не слышал. А кто он такой?
- Вы не знаете?
- Нет.
- Тогда и не нужно вам этого знать, - сказала Роза Марковна и вышла.
- Знаешь, сколько я ей плачу? - спросил Краб. - По четыре штуки баксов
в месяц. Я ее переманил из Академии наук, когда там все накрылось. Ее
блатовали в одну очень серьезную фирму, предлагали три штуки. Но я перебил.
И она стоит этих бабок. Надо же, понравился ты ей. Ей мало кто нравится.
Даже со мной разговаривает через губу. Ладно. Чего же тебе, блин,
присоветовать? Ничего даже в башку не приходит.
- Да ничего и не надо, - легко отмахнулся Томас. - Не приходит -
значит, не приходит. Давай дернем еще по одной, да я пойду, не буду
отвлекать тебя от бизнеса.
- Погоди нарез?аться, это успеется, - остановил его Краб. - Нет,
Фитиль, не могу я тебя так отпустить. Ты пришел ко мне за советом, оказал
уважение. И как ты меня отмазал от сто сорок седьмой, это я тоже помню.
Ладно, дам тебе наколку. На серьезный бизнес. На очень серьезный. Сделай вот
что. Поезжай в Россию и купи там двухкомнатную квартиру. Где-нибудь в
Рязани, в Туле, под Питером. Все равно где. Только не в Питере и не в
Москве, там дорого. Хату купи самую дешеву
