Ивлин Во. Не жалейте флагов ------------------------------------------------------ Evelyn Waugh. Put Out More Flags. London, 1956. Перевод В. Смирнова Издательство "Молодая гвардия", М., 1971. OCR Бычков М.Н. ------------------------------------------------------ ОТ АВТОРА Военная операция, описанная в третьей главе, является всецело плодом воображения. Ни здесь, ни где либо в другом месте автор не выводит ни одну из реально существующих воинских частей в составе вооруженных сил Его Величества Никто из персонажей не имеет прототипов в ныне здравствующих мужчинах и женщинах. И. В. Если ты захмелеешь на прощальной пирушке, сыграй что-нибудь - это укрепит твой дух. А если ты военный к тому же, вели подать еще вина и не жалей флагов - это умножит твою воинскую доблесть. Китайский мудрец, процитированный Линь Ю-таном в книге "Как важно жить" --------- Малую несправедливость в сердце можно утопить в вине, великую несправедливость в мире можно утопить только в крови. Из "Эпиграмм" Чжан Чао, процитированных Линь Ю-таном в книге "Как важно жить" ГЛАВА ПЕРВАЯ Осень I Накануне второй мировой войны - всю ту неделю догадок и опасений, которую лишь с иронией можно назвать последней неделей мира, - и в то самое воскресное утро, когда все сомненья наконец разрешились и все иллюзии развеялись, три богатые женщины только и думали, что о Безиле Силе. Это были его сестра, его мать и его любовница. Барбара Сотилл была в Мэлфри; за последние годы она редко, лишь поскольку позволяли обстоятельства, думала о брате, но в то историческое сентябрьское утро он вытеснил из ее головы все прочие заботы. Она шла в деревню. Они с Фредди только что прослушали выступление премьера по радио. "Мы сражаемся против зла", - сказал он, и когда она оставила позади дом, где, за малыми исключениями, прошли восемь лет ее замужества, у нее было такое ощущение, будто вызов брошен лично ей, лично ей угрожает опасность, словно безмятежное осеннее небо уже затмилось от кружащего в нем роя врагов и их тень нагло легла на залитые солнцем лужайки. Что-то сладострастно-женственное было в красоте Мэлфри, другие прекрасные усадьбы могли иметь вид девственно-скромный или мужественно-дерзкий, Мэлфри же нечего было таить от неба; основанная больше двухсот лет назад, в дни побед и парадной шумихи, она лежала раскинувшись, дыша покоем и негой, великолепная, беззащитная, искусительная, - Клеопатра среди усадьб. Там, за морем, чувствовала Барбара, мелкий, завистливый ум, ум злобно аскетический, - порождение хвойных деревьев, - замышлял погибель ее дому. А ведь только из-за Мэлфрп она любила своего прозаичного, несколько несуразного мужа, только из-за Мэлфри отреклась от Безила, а с ним вместе и от какой-то частицы своего существа, которая зачахла, отмерла в увядании души, неизбежно сопутствующем всякому плодотворному браку. До деревни было полмили по липовой аллее. Барбара шла пешком, потому что, только она стала садиться в машину, Фредди остановил ее, сказав: - Бензина на пустые разъезды не будет. Фредди был в форме и чувствовал себя ужасно неудобно в брюках десятилетней давности. Он еще вчера должен был явиться в штаб своей йоменской части и целых два вечера собирал свое обмундирование и снаряжение, которое за два года, прошедших со времени последних учений, надевалось кем попало при разыгрывании шарад и на пикники и валялось по всему дому в самых невероятных местах. Особенно много хлопот доставил пистолет. Фредди поднял на поиски весь дом и брюзжал не переставая: "Все это очень хорошо, но меня могут судить военным судом", пока няня не нашла пистолет в игрушечном буфете. Сейчас Барбара отправлялась на розыски бинокля, который, как ей смутно помнилось, она одолжила начальнику местных бойскаутов Дорога под липами вела прямо к деревне; парковые ворота тонкой кузнечной работы, подвешенные на облицованных рустом каменных опорах, и две сторожки при них выходили прямо на зеленую площадь деревни; напротив стояла церковь, а по бокам от нее две гостиницы, дом священника, лавка и ряды серых домов; на грубо прямоугольной травянистой лужайке посередине росли три массивных каштана. Деревня по праву, хоть и не желая того, слыла замечательным по красоте местом и за последнее время слишком часто посещалась пешими туристами, но пока что была избавлена от прогулочных автомобилей, для чего Фредди пришлось пустить в ход все свое влияние у местных властей; лишь три раза в день, по будням, а во вторник, когда в городке по соседству собирался базар, - четыре, здесь останавливался автобус, и для удобства пассажиров Фредди поставил в этом году дубовую скамью под каштанами. Здесь, в этом месте, ход мыслей Барбары был прерван необычным зрелищем - на лужайке перед гостиницей "Сотилл-Армс" понуро сидели в ряд шестеро женщин и не отрываясь смотрели на ее закрытые двери. В первое мгновенье Барбара была озадачена, затем вспомнила. Это женщины из Бирмингема. В пятницу поздно вечером в Мэлфри прибыло пятьдесят семейств, изнывающих от жажды и жары, ошалевших и раздраженных после целого дня пути в поезде и на автобусе. Барбара взяла на себя пять самых неблагополучных семей, остальных разместила в деревне и на окрестных фермах. А на следующий день ее старшая горничная, служившая еще старому режиму в лице покойной миссис Сотилл, подала уведомление об уходе. - Просто не представляю, как мы будем обходиться без вас, - сказала Барбара. - Я это из-за ног, мадам. Силы у меня уже не те. Я еще кое-как справлялась прежде, но теперь, когда в доме полно детей... - Видите ли, в военное время не приходится ожидать, что нам будет легко. В военное время приходится идти на жертвы. Это наша работа на победу. Однако горничная стояла на своем. - У меня в Бристоле замужняя сестра, - сказала она. - Ее муж был в запасе. Теперь его призвали, и я должна помогать ей. Час спустя явились три другие служанки с чопорным выражением на лицах. - Мы с Оливией и Эдит все обговорили и решили: пойдем строить самолеты. Говорят, у Брейкмора набирают девушек. - А вы знаете, как там трудно? - Ах, мадам, при чем тут трудности. Все эти бирмингемки. Во что они превращают комнаты. - Это только на первых порах, пока они еще не освоились. Мы должны помогать им по мере сил. Как только они устроятся и привыкнут к нашим порядкам... - Но, еще не докончив фразы, она увидела всю безнадежность уговоров. - Говорят, Брейкмору нужны девушки, - твердили служанки. Мистрис Элфипстон, на кухне, хранила верность. - Только я не могу отвечать за девушек, - сказала она. - Похоже, они думают, что война хороший повод для баловства. Ну понятно, ведь работы-то на кухне прибавилось не ей, а ее помощницам, думала Барбара. Сидевшие на лужайке женщины не были ее подопечными, но, видя на их лицах то же выражение вызова и разочарования, Барбара, вопреки благоразумию, из одного только чувства долга, подошла и спросила, хорошо ли они устроились. Она обращалась ко всем сразу, и потому ни одна не решалась отвечать; избегая ее взгляда, они хмуро смотрели на закрытую гостиницу. "Ах ты господи, - решила Барбара, - ну конечно, они подумали, мне-то какое дело". - Я живу вон там, - сказала она, показывая на ворота парка. - Это я размещаю вас по квартирам. - Ах вот вы кто, - сказала одна из женщин. - Тогда, может, вы скажете нам, долго нам придется тут жить? - Верно, - подхватила другая. - Видите ли, - ответила Барбара, - у меня такое впечатление, что никто еще как следует не задумывался над этим. Там, в Бирмингеме, думали только о том, чтобы вывезти вас. - Они не имели права так поступать, - сказала первая женщина. - Вы не можете насильно удерживать нас здесь. - Но ведь вы, конечно, не хотите, чтобы ваши дети жили под бомбами. - Мы не хотим оставаться там, где нам не рады. - Верно, - поддакнула вторая. - Ну что вы! Мы рады принять вас у себя, можете не сомневаться. - Да, рады, как кошка собаке. - Верно. Барбара несколько минут увещевала беженок, но добилась лишь того, что ненависть, предназначавшаяся Гитлеру, обратилась на нее. Поняв это, она пошла дальше. Дома у начальника бойскаутов, прежде чем получить обратно бинокль, ей пришлось выслушать рассказ о подселенной к нему школьной учительнице из Бирмингема, которая отказывалась помогать мыть посуду. Когда она пересекала лужайку на обратном пути, женщины не глядели в ее сторону. - Ну, а дети-то ваши хоть играют? - спросила она, решительно не желая допускать, чтобы перед ней задирали нос в ее собственной деревне. - Они в школе. В игры-то играть их учитель заставляет. - Имейте в виду, парк всегда открыт, если кому захочется туда пройти. - У нас свой парк был. С оркестром по воскресеньям. - Ну, оркестра-то я, пожалуй, не могу вам предложить, а в общем в парке ничего, особенно у озера. Приводите туда детей, если захочется, прошу вас. Когда она ушла, заводила среди мамаш сказала: - Да кто она такая? Поди, инспекторша какая-нибудь, с этакими-то ухватками. Это ж надо придумать - приглашать нас в парк! Будто он ее собственный. Вскоре обе гостиницы распахнули свои двери, и на глазах шокированной деревни поток матерей из домов, с ферм и из особняка устремился в их питейные отделения. За вторым завтраком Фредди решился и прямо из столовой поднялся наверх и переоделся в штатское. - Надеюсь, горничная простит мне вольность хотя бы в одежде, - сказал он тоном, в каком обычно шутил. За восемь безоблачных лет, прожитых с ним, Барбара научилась понимать такого рода шутки. Фредди был крупен фигурой, мужествен, преждевременно лыс и поверхностно жизнерадостен; мизантроп в глубине души, он был наделен тем хитрым, острым инстинктом самосохранения, который сходит у богатых за ум; леность в сочетании со злобностью, составлявшей основную черту его натуры, обеспечивала ему уважение окружающих. Многие обманывались на ею счет - многие, только не жена и ее близкие. Он придавал своему лицу особое выражение не только, когда шутил; было у него такое и на случай, когда приходилось обсуждать его шурина Безила. По замыслу оно призвано было передавать высокомерное неодобрение, подавляемое из уважения к Барбаре; на деле в нем сквозило угрюмство и сознание вины. Отпрыски семейства Сил по каким-то скрытым от всех других причинам, всегда питали ко всем другим презрение. Фредди не любил Тони; он казался ему изнеженным и надменным, но Фредди все же был готов признать за ним некоторое превосходство; никто не сомневался, что Тони ждет блестящая карьера на дипломатическом поприще. Придет время, и все они будут гордиться им. А вот Безил с детства ставил всех в неловкое положение и давал повод к нареканиям. По чисто личным мотивам Фредди, может быть, и обрадовался бы паршивой овце в семействе Сил, человеку, о котором "стараются не упоминать"; которому он, Фредди, время от времени мог бы подавать руку помощи, великодушно безвестный всем, кроме Барбары, про которого он, Фредди, мог бы даже утверждать, что видит в нем больше хорошею, чем все другие. Такой родственник мог бы в немалой мере способствовать восстановлению поколебленного самоуважения Фредди. Однако, как он скоро убедился, познакомившись с Силами поближе, о Безиле вовсе не старались не упоминать, а как раз наоборот: он составлял предмет едва ли не половины всех их разговоров. В то время они всегда взахлеб обсуждали его последнее бесчинство, всегда прочили ему блестящий успех в незамедлительном будущем, всегда презрительно отвергали неодобрение всех других. Сам же Безил проницал Фредди тем безжалостным глазом, что и - Фредди это замечал - Барбара в пору его ухаживанья и первые годы их совместной жизни. Ибо было у Барбары с Безилом смутительное сходство: она тоже была farouche {Farouche (франц.) - дикий, нелюдимый, не привыкший или не желающий приспособляться к господствующим в обществе условностям. (Здесь и далее примечания переводчика.)}, хотя и на свой собственный, более мягкий, но оттого еще более убийственный лад, а обаяние, от которого у Фредди дух захватывало, прорывалось в Безиле в грубой стяжательской форме. Материнство и безмятежное великолепие Мэлфри изменили Барбару: дикий зверек в ней теперь лишь очень редко выходил на поверхность; но он все же сидел в своей норке, и время от времени Фредди замечал, как он выглядывает оттуда после долгих отлучек - пара горящих глаз на извиве подземного хода, следящих за ним как за врагом. Сама Барбара не строила никаких иллюзий насчет Безила. Годы разочарований и предательств убедили ее, вернее рассуждающую часть ее существа, что он человек никчемный. Они вместе играли в пиратов в детской, но время игр прошло. Теперь Безил играл в пиратов один. Она отпала от веры в него чуть ли не с соблюдением формальностей, и все же, подобно культу, который продолжает жить столетия спустя после того, как его мифы развенчаны, а источники веры замутнены, в ней глубоко сидело то изначальное благочестие, ныне едва различимое в гущице суеверий, которое и заставило ее вновь обратиться к Безилу в это утро, когда ее мир, казалось, закачался вокруг. Так в современном городе, постигнутом землетрясением, когда разверзаются мостовые, выпячиваются горбом канализационные трубы, и огромные здания дрожат и качаются, грозя рухнуть, джентльмены в котелках и опрятненьких, фабричного пошива костюмах, рожденные от поколений грамотеев и разумников, внезапно обращаются к магии первобытной чащи и складывают пальцы крестом, чтобы отвести от себя рушащуюся бетонную лавину. За вторым завтраком Барбара трижды заговаривала о Безиле и теперь, прогуливаясь под руку с Фредди по террасе, сказала: - Возможно, как раз этого он и ждал все эти годы. - Кто? Чего ждал? - Безил. Ждал войны. - А!.. Ну, на мой взгляд, все мы отчасти... Да, вот что с садами делать? Наверное, кое-кому из наших людей можно бы выхлопотать освобождение от воинской повинности на том основании, что они заняты в сельском хозяйстве, только непорядочно как-то. Фредди был в Мэлфри последний день, и ему не хотелось портить его разговорами о Безиле. Правда, его йоменский кавалерийский полк стоит в каких-нибудь десяти милях от дома. Правда и то, что скорее всего они еще очень долго не тронутся с места. Их недавно "механизировали". Это выражалось в том, что у них отобрали лошадей, хотя многие в глаза не видали танков. В течение ближайших месяцев он будет постоянно наведываться домой и снова уезжать в часть; он еще постреляет фазанов. Все же, хотя это и не было окончательное прощанье, ему казалось, что он вправе ожидать от Барбары большей чуткости. - Не будь гадом, Фредди. - Она лягнула его по щиколотке: уже в самом начале их совместной жизни ей открылось, что Фредди любит, когда она ругается и лягается, оставаясь с ним наедине. - Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Безилу была нужна война. Он не создан для мира. - Возможно. Странно только, как он до сих пор не попал я тюрьму. Будь он из другого сословия, он уже давно был бы там. Барбара вдруг хмыкнула. - Помнишь, как он уехал в Азанию, прихватив изумруды матери? Но, знаешь, этого ведь никогда бы не произошло, если бы нам пришлось защищаться, и он смог бы пойти воевать. Он ведь никогда не вылезал из драки. - Ну, если сидеть в шикарном кабаке в Ла-Пасе и смотреть, как генералы стреляют друг друга, это ты называешь... - А Испания? - Ну и что? Журналистика и контрабанда оружия. - Он всегда был солдат manque {Manque (франц.) - здесь - несостоявшийся.}. - Ну, не шибко-то он старался стать солдатом. Болтался без дела, пока мы тут проходили подготовку в территориальных и йоменских частях. - Уж так много вы там напроходили, дорогой. - Будь таких, как мы, побольше, а таких, как Безил, поменьше, не было бы войны. Риббентроп поделом считает нас разложившейся нацией, ведь он только таких, как Безил, и видел там у себя, за границей. Не думаю, чтобы в армии Безил мог заняться чем-нибудь дельным. Ему тридцать шесть. Возможно, он мог бы пойти по линии цензуры. Ведь он как будто владеет кучей языков? - Ну так знай, - сказала Барбара, - Безил нахватает полную грудь орденов, а вы со своей дурацкой йоменской частью по-прежнему будете торчать в захудалой гостинице и дожидаться танков! На озере были утки, и Фредди мог сколько угодно говорить о них. Она повела его вниз по его излюбленжым тропинкам. В готической беседке Фредди, в силу давней привычки, часто распалялся нежностью; так было и на этот раз. А она все время думала о Безиле. Она думала о нем образами книг о войне, которые ей довелось прочесть. Он представлялся ей Сигфридом Сассуном {Сигфрид Сассун (род. в 1886 г.) - английский поэт и биограф, участник первой мировой войны.}, пехотным офицером, стоящим на рассвете в заплывшей грязью траншее с оружием в руках, посматривающим на ручные часы в ожидании начала атаки; он представлялся ей Комптоном Маккензи {Комптон Маккензи (род. в 1883 г.) - английский писатель и разведчик.}, пауком, плетущим паутину балканских интриг, ведущим подкоп под монархию среди олив и мраморных статуй; он представлялся ей полковником Лоуренсом и Рупертом Бруком {Руперт Брук (1887-1915) - известный английский поэт, участник первой мировой войны. Погиб на фронте.}. Ублаготворенный, Фредди заговорил об охоте. - Я не хочу приглашать никого из полка на начало сезона, - сказал он. - Но почему бы нам не пригласить несколько человек пощелкать тетеревов как-нибудь под рождество? II Леди Сил была у себя дома, в Лондоне. Она приняла меньше мер предосторожности на случай воздушных налетов, чем большинство ее друзей. Самая цепная из ее вещей - небольшая картина Карпаччо - была отослана на хранение в Мэлфри; миниатюры и лиможские эмали пристроены в банк; севрский фарфор упакован в ящики и снесен в полуподвал. Во всем прочем ее гостиная осталась без изменений. Тяжелые старинные портьеры сами по себе не пропускали света и позволяли обойтись без неприглядных черных полос маскировочной бумаги. Леди Сил сидела на изящном стуле розового дерева перед открытыми окнами на балкон и смотрела через сквер на город. Она только что прослушала речь премьер-министра. Дворецкий подошел к ней с другого конца комнаты. - Прикажете унести приемник, миледи? - Да, пожалуйста. Он говорил очень хорошо - просто прекрасно. - Все это так печально, миледи. - Печально для немцев, Андерсон. В самом деле, думала леди Сил. Невилл Чемберлен говорил на удивление хорошо. Вообще-то он никогда ей особенно не нравился - ни он, ни его брат. Брат-то, пожалуй, чуточку посимпатичней, но все равно оба они мало приятные, серые личности. Однако нынче утром он выступал весьма похвально, должно быть, наконец в полной мере осознал свою ответственность. Надо бы пригласить его на завтрак. Только, наверное, он очень занят. Насколько помнится, в военное время самые неожиданные люди бывают заняты. Ее воспоминания унеслись к той, другой войне, которая до сегодняшнего утра называлась просто "война". Из ее близких никто не воевал. Кристофер был уже стар, Тони еще молод. Ее брат Эдуард начал с командующего бригадой - в штабной академии его очень ценили, - но, непонятно почему, никакой карьеры у него так и не получилось, и к 1918 году он оставался все тем же бригадным генералом в Дар-эс-Саламе. Война принесла много печального. Столько друзей ходили в трауре, а Кристофер так изводился из-за коалиции *. Так горько было признать Ллойд Джорджа главой правительства, однако Кристофер как патриот пошел на эту жертву вместе со всеми; возможно, только ей одной и было известно, какой душевной борьбы это ему стоило. Но самое скверное время наступило после перемирия, когда дворянским званием торговали словно бакалеей, а из условий мира нагородили бог весть чего. Кристофер всегда говорил, что в конце концов за это придется платить. Отвратительный, еще всем в новинку, вой сирен противо воздушной обороны прозвучал над Лондоном. - Это сигнал тревоги, миледи. - Я знаю, Андерсон. Я слышала. - Вы изволите спуститься вниз? - Нет, во всяком случае, не сейчас. Собери слуг внизу присмотри, чтобы не было шума. - Вам понадобится противогаз, миледи? - Не думаю. Судя по тому, что говорит сэр Джозеф, опасность газовой атаки ничтожна. Во всяком случае, я лично считаю, что это всего-навсего учебная тревога. Оставь его на столе. - Это все, миледи? - Это все. Присмотри, чтобы девушки не волновались. Леди Сил подошла к выходу на балкон и посмотрела в ясное небо. Ничего, мы им еще покажем, пусть только сунутся, думала она. Этого типа пора проучить. Сколько уж лет он - Имеется в виду коалиционное министерство, возглавленное Ллойд Джорджем, куда вошли либералы, консерваторы и лейбористы, мутит воду. Раздумывая, она вернулась к стулу. Уж я-то никогда не носилась с этим вульгарным Риббентропом. Я его на порог не пускала, хоть эта умница Эмма Гранчестер и приставала ко всем, чтоб были с ним полюбезней. Ну так пусть вот теперь увидит, какая она была дура. Леди Сил спокойно ждала начала бомбежки. Она сказала Андерсону, что это, вероятнее всего, просто учебная тревога. Людям следовало так сказать, чтобы не было паники, - Андерсон, конечно, не подведет, но вот девушки... Однако в глубине души леди Сил была уверена, что налет состоится; это было бы так похоже на немцев, которые всегда шумят, всегда грозятся и пыжатся доказать, что "они могут". Леди Сил "проходила" историю в школе; это был нехитрый рассказ об утверждении права перед лицом превосходящих сил зла, и перечень боевых подвигов ее страны: Креси, Азенкур, Кадис, Бленгейм, Гибралтар, Инкерман, Ипр - музыкой отдавался в ее ушах. Англия сражалась против многоразличных врагов с многоразличными союзниками, зачастую под весьма туманными предлогами, но всегда за правое дело, рыцарски, и в конечном счете побеждала. Часто в Париже леди Сил с гордостью думала о том, что ее народ не называет улицы именами своей бранной славы; это еще куда ни шло для недолговечных триумфов французов, только и доказывающих их уменье воевать, но поставить те великие проявления божественной справедливости, какими были победы Англии, на потребу модисток и маникюрш в качестве почтовых адресов было бы низостью, до которой не опустились бы даже радикалы. Перед ее умственным взором, словно живые картины на благотворительном базаре, возникали гравюры на стали, висевшие у них в классе: Сидней {Филип Сидней (1554-1586) - английский поэт, придворный и дипломат. Погиб, сражаясь за независимость Нидерландов (в битве при Зютфене был смертельно ранен).} в битве при Зютфене, Вольф {Джемс Вольф (1727-1759) - английский генерал, одержал победу в битве под Квебеком, круто повернувшей ход войны за отвоевание Канады у французов в пользу англичан, но сам был смертельно ранен.} в битве при Квебеке, Нельсон в Трафальгарском сражении (один только Веллингтон в битве при Ватерлоо был изъят из парада знаменитостей по причине близости Блюхера, который с чисто прусским настырством вылез вперед урвать себе толику славы, добытой другим), - и к этой сногсшибательной ассамблее (в представлении леди Сил сродни тем толпищам богатых и респектабельных людей на лужайке штаб-квартиры Королевского яхт-клуба в Каусе, с которых делают групповые снимки, чтобы вывесить их потом в вестибюле или бильярдной с обозначением, где кто) была прибавлена в то утро новая и, прямо сказать, невозможная фигура - Безил Сил. Прошлая война ей обошлась недорого, собственно говоря, не стоила ничего, кроме порядочного пакета иностранных акций и репутации ее брата Эдуарда как стратега. Теперь она может отдать стране сына, У Тони слабые глаза п карьера, Фредди ей не родной, да и нет в нем героической жилки, зато Безил, ее своенравный порочный Безил, так тяжко ее разочаровавший; Безил, чья необъяснимая тяга к дурному обществу за последние десять лет столько раз ставила его в щекотливое положение и чьи грехи молодости не шли ни в какое сравнение с грехами молодости его дядюшки Эдуарда; Безил, укравший ее изумруды и принесший печальную известность миссис Лин, - этот Безил, влившись со всеми странностями своей натуры в цвет мужества Англии, наконец-то вступает во владение своим наследием. Надо попросить Джо устроить ему офицерское звание в каком-нибудь полку поприличней. Она все еще была погружена в раздумье, когда вой сирен возвестил отбой, Сэр Джозеф Мейнуэринг завтракал в то утро у леди Сил. Они договорились еще в начале прошлой недели, не подозревая, что выбранный пмп день будет особо отмечаться во всех календарях мира до скончания истории человечества. Он прибыл точно в назначенный час, как всегда, как прибывал бессчетное число раз за долгие годы их дружбы. Сэр Джозеф редко посещал церковь, если только не гостил в одном из исключительнейших, августейших домов, где этот обычай был еще в ходу; однако не было бы фантастическим преувеличением сказать, что в то воскресное утро он был воспламенен чем-то вроде религиозного благочестия. Правда, утверждать, что он духовно очистился, действительно было бы фантастично; просто в переживаниях утра было что-то деликатно прочищающее, а во всей его манере необычайная прыгучесть, словно он по ошибке приложился к чужой бутылке со средством от похмелья. Вид у него был такой, будто он сбросил с плеч десяток лет. Леди Сил удостаивала этого старого болвана глубокой личной приязнью, какой его не сильно баловали многочисленные друзья, и возлагала на него непостижимые упованья самого, однако, низменного свойства. - Больше никого не будет, Джо, - сказала она, поздоровавшись. - Собирались прийти Гранчестеры, но ему пришлось бегать к королю. - Бот и отлично. Теперь, как я полагаю, мы все будем снова заняты делом. Я, правда, еще не знаю толком, что именно на меня взвалят. Все выяснится завтра утром, когда я побываю на Даунинг-стрит. Вероятно, какую-нибудь работу в качестве советника при военном кабинете. Хорошо снова чувствовать себя в гуще событий, словно десяток лет с плеч сбросил. Волнительные времена, Синтия, волнительные времена. - Я как раз хотела повидаться с Эммой Гранчестер по одному делу. Теперь, наверно, мы создадим столько всяких комитетов. В прошлую войну мы занимались бельгийскими беженцами. На этот раз, вероятно, придется заняться поляками. Очень жаль, что это народ, языка которого мы не знаем. - Да, бельгийцев на этот раз не предвидится. Да и война будет во многих отношениях не та. Война на экономическое истощение - так я думаю. Разумеется, мы не можем обойтись без всех этих гражданских ПВО, убежищ и прочего. Радикалы спекулировали на этом вовсю. Но, я полагаю, можно быть уверенным в том, что никаких воздушных налетов не будет, во всяком случае на Лондон. Возможно, немцы попытаются напасть с воздуха на портовые города, но не далее как вчера я имел в "Бифштексе" интересный разговор с Эдди Бест-Бингемом. Мы обладаем очень ценным изобретением, оно называется радиопеленгатор и дает возможность, отражать их удары. - Джо, дорогой, у вас всегда в высшей степени утешительные сведения. Что это такое - радиопеленгатор? - Я и сам толком не знаю. Все это строго секретно. - У бедной Барбары в Мэлфри беженцы. - Какой ужас! Милая, мечтательная Мэлфри! Подумать только: изысканный салон с отделкой Гринлинга Гиббонса {Гринлинг Гиббонс (1648-1720) - выдающийся английский скульптор, резчик по дереву и декоратор.} будет отдан под школу-интернат! Это какая-то чепуха, Синтия. Вы знаете, я не склонен к скороспелым пророчествам, но, я думаю, одно мы можем принять за аксиому. Воздушных налетов не будет. Немцы никогда не посягнут на линию Мажино. Французы, если понадобится, будут держаться вечно. Воздушные базы немцев расположены слишком далеко, они не смогут на нас напасть. А если нападут, мы их этого... того... зарадиопеленгируем. - Джо, - сказала леди Сил, когда они остались одни за кофе, - я хочу поговорить с вами относительно Безила. Как часто за последние двадцать лет сэру Джозефу приходилось слышать эти тягостные слова, произносимые с самыми различными интонациями в самом широком спектре настроений, но всегда, при всех обстоятельствах предварявшие не то чтобы скуку, но, во всяком случае, некоторое умаление занятности и теплоты их собеседований. Ибо лишь на этих материнских конференциях Синтия Сил оставляла желать лучшего как друг, лишь на них, вместо того чтобы давать, она как бы требовала умеренной мзды за богатый дар своей дружбы. Обладай сэр Джозеф соответствующим складом ума, он мог бы начертить график частоты и интенсивности подобного рода бесед. Начиная с детской комнаты, кривая неуклонно шла вверх через все школьные годы вплоть до университета - это было время, когда сэра Джозефа призывали восторгаться каждой новой фазой скороспелого развития Безила. В те годы он принимал Безила по номиналу и считал его исключительно одаренным, красивым молодым человеком, которого могут испортить. Затем, к концу второго года пребывания Безила в Бейлиол-колледже, последовал ряд мелких сейсмических потрясений - это было время, когда Синтия Сил поочередно впадала то в безмолвное замешательство, то в многоречивое расстройство; затем первая катастрофа, и тотчас же вслед за ней смерть Кристофера. С тех пор кривая то ныряла, то головокружительно шла вверх, соответственно тому, возносила ли молва бесчинства Безила на свой гребень или низвергала их в свои хляби, однако с течением лет в среднем уровне этой кривой наблюдался отрадный спад; в последний раз сэр Джозеф слышал о Безиле по меньшей мере полгода назад. - А!.. - сказал он, пытаясь угадать по тону хозяйки, что от него требуется - рассудительность, сочувствие или готовность к поздравлениям. - Так что же Безил? - В прошлом вы так часто мне помогали. - Старался как мог, - сказал сэр Джозеф, мгновенно вспомнив длинный ряд своих провалившихся попыток что-нибудь сделать для Безила. - В мальчике масса добрых задатков. - С нынешнего утра я намного спокойнее за него, Джо. Последнее время я порой начинала сомневаться, удастся ли нам вообще найти для него то, что нужно. Он столько всего перепробовал и всегда был не на своем месте. Так вот, война, мне кажется, снимет с нас эту ответственность. В военное время для всякого найдется место - для всякого человека. Безила всегда подводила его индивидуальность. Вы часто говорили мне это, Джо. Ну, а в военное время индивидуальность не в счет. В военное время мы все просто люди, не так ли? - Да, - с сомнением произнес сэр Джозеф. - Да. В Безиле всегда было сильно, как бы это сказать? Индивидуальное начало, вот. Сейчас ему тридцать пять или тридцать шесть? Не совсем тот возраст, как бы это сказать, э-э... чтобы начинать солдатом. - Ерунда, Джо. В прошлую войну мужчины сорока пяти v даже пятидесяти лет добровольно записывались в рядовые и умирали не менее доблестно, чем все прочие. Так вот, я хочу, чтобы вы поговорили с подполковниками из гвардейской пехоты, куда он лучше подойдет... Синтия Сил уже не в первый раз обращалась к нему с немыслимыми ходатайствами за Безила. То, о чем она с такой легкостью просила сейчас, было для сэра Джозефа одним из самых тягостных поручений. Но он был старый, преданный друг и человек дела; больше того, подвизаясь всю свою жизнь на поприще служения обществу, он изрядно поднаторел в искусстве манкирования долгом - Разумеется, дорогая Синтия, я не могу ручаться за результаты.... III Анджела Лин возвращалась поездом с юга Франции. В эту пору она обычно отправлялась в Венецию, однако в нынешнем году, когда международное положение нудно лезло всем на язык, она оставалась в Каннах до последнего - и даже сверх последнего - момента. Французы и итальянцы, с которыми она виделась, говорили, что войны просто не может быть; они с уверенностью утверждали это до пакта с Россией и с удвоенной уверенностью после. Англичане говорили, что война будет, но не так скоро. Одни только американцы знали, каких событий следует ожидать и когда именно. И вот теперь она с необычными неудобствами проезжала через страну, которая вступала в войну под суровыми лозунгами: "Il faut en finir" {"С этим надо покончить" (франц.).} и "Nous gagnerons parce que nous sommes les plus forts" {"Победа будет за нами, потому что мы сильней" (франц.).}. Это было утомительное путешествие; поезд опаздывал уже на восемь часов; вагон-ресторан исчез во время ночной стоянки в Авиньоне. Анджеле приходилось делить двухместное купе со своей служанкой, и она еще считала, что ей повезло; несколько ее знакомых вообще застряли в Каннах с единственной надеждой на то, что обстановка улучшится: в данный момент французы не гарантировали получение билетов по предварительным заказам и на время военных действий словно спрятали всю свою вежливость в карман. На столике перед Анджелой стоял стакан виши. Прихлебывая воду, она смотрела в окно на пробегающий ландшафт, каждая миля которого являла все новые признаки перемен в жизни страны; голод и бессонная ночь как бы чуть приподняли ее над реальностью, и ее ум, обычно быстрый и методичный, работал теперь в ритме поезда, который то уторапливал ход, то полз еле-еле, словно ощупью нашаривая путь от станции к станции. Посторонний человек, пройдя мимо открытой двери купе и задавшись вопросом о ее национальности и месте в мире, легко мог бы подумать, что перед ним американка, быть может, закупщица от какого-нибудь большого магазина готового платья в Нью-Йорке, а рассеянность ее следует отнести за счет тягот доставки ее "ассортимента" в военное время. На ней был в высшей степени модный наряд, предназначенный, однако, скорее для того, чтобы уведомлять, а не привлекать: ничто из ее туалета, ничто, как можно было предположить, и из содержимого обтянутого в свиную кожу футляра для драгоценностей над ее головой не было выбрано мужчиной или для мужчины. Ее элегантность была сугубо индивидуальна; Анджела решительно не принадлежала к числу тех, кто с руками рвет новейшую безделушку в те немногие недели ажиотажа, что проходят между ее появлением на прилавке и наводнением мировых рынков дешевыми подделками под нее; ее внешность была летописью, которую, если можно так выразиться, из года в год вела в укор веяньям моды одна и та же четкая, характерная рука. Но погляди любопытствующий подольше - а он мог бы сколько угодно разглядывать ее без риска оскорбить, так глубоко ушла Анджела в раздумье, - его пытливости был бы поставлен предел, когда он дошел бы до лица избранного им объекта. Все атрибуты Анджелы: груды багажа, наваленные у нее над головой и вокруг, ее прическа, туфли и ногти, едва уловимая атмосфера духов, окружавшая ее, стакан с виши и томик Бальзака в бумажном переплете, лежащий на столике перед ней, - все это говорило о том, что (будь она американкой, какой казалась с виду) она назвала бы своей "индивидуальностью". Однако лицо ее было безгласно. Гладкое, холодное, огражденное от всего человеческого, оно было словно вырезано из яшмы. Посторонний мог бы наблюдать ее на протяжении многих миль пути - так шпион, любовник или газетный репортер могут околачиваться на панели перед запертым домом и не уловить ни отблеска, ни единого шелоха за прикрытыми ставнями - и уйти восвояси по проходу, в смятении и замешательстве, прямо пропорциональных его проницательности. А если бы ему рассказали факты, одни только факты об этой внешне бесстрастной, сухой, высокоинтеллигентной женщине без явных примет национальности, он бы заклялся впредь составлять мнение о своем ближнем. Ибо Анджела Лин была шотландкой, единственной дочерью миллионера из Глазго - жизнерадостного жулика-миллионера, взявшего жизненный разбег в уличной шайке; она была женой дилетантствующего архитектора и матерью единственного малосимпатичного здоровяка сына - по общему признанию, вылитой копии дедушки, - а страсть до такой степени губила ее жизнь, что друзья отзывались об этой купающейся в золоте избраннице счастья не иначе как с сожалительным эпитетом "бедная": бедная Анджела Лин. Лишь в одном случайный наблюдатель попал бы в точку: внешность Анджелы не предназначалась для мужчин. Иногда спорят - и даже затевают опросы в популярных газетах - о том, станет ли женщина заниматься своим туалетом на необитаемом острове; Анджела для себя лично решила этот вопрос раз и навсегда. Вот уже семь лет она жила на необитаемом острове, и ее внешность стала для нее коньком и развлечением, занятием, всецело продиктованным самоуважением и вознаграждающим само по себе; она изучала себя в зеркалах цивилизованного мира с тем вниманием, с каким узник наблюдает проделки выдрессированной в темнице крысы. (Мужу ее вместо моды служили гроты. Их было у него шесть, купленных в разных местах Европы, одни под Неаполем, другие в Южной Германии, и с превеликими трудами, по камешку, доставленных в Гэмпшир.) Вот уже семь лет, - ей было тогда двадцать пять, а ее замужеству с денди-эстетом два года, - как "бедная" Анджела была влюблена в Безила Сила. Это была одна из тех интриг, которые завязываются беспечно в надежде на приключенье и столь же беспечно воспринимаются друзьями, как занятный скандал, а затем, будто окаменев под взглядом Горгоны, приобретают невыносимое постоянство, как если бы миру, полному капризных и эфемерных союзов, иронические богини судьбы решили дать непреходящий, устрашающий образчик естественных качеств мужчины и женщины, изначально присущей им склонности к слиянию воедино, и он действовал как наклейка "Опасно!" на коробке с химикалиями, как предостережение в виде разбитых автомобилей, которые ставят на опасных поворотах дороги, так что даже наименее склонные к порицанию натуры содрогались от этого зрелища и отшатывались со словами: "Нет, право, знаете ли, это уж у них что-то омерзительное". Друзья обычно называли их связь "патологической", разумея под этим, что чувственность играла в ней самую малую роль, поскольку Безила привлекали лишь очень глупые девушки, и узы, приковывавшие его к Анджеле, были совсем иного рода. Седрик Лин, безутешный, корпея в своих барочных одиночествах и с ужасом взирая на развитие буяна сына, говорил себе, будучи не слишком проницательным, что такая страсть ненадолго. А Анджеле казалось, что ей нет надежды на избавление. Ничто, кроме смерти, не может разлучить их, думала она с отчаяньем. Даже вкус виши наводил ее на мысли о Безиле, и она вспоминала бесчисленные за эти семь лет ночи, которые она просиживала с ним; он напивался пьяным, и его речи становились все сумасбродней и сумасбродней, а она, прихлебывая воду, ждала своей очереди нанести суровый и беспощадный удар по его тщеславию, и так до тех пор, пока он, пьянея все больше, становился выше ее нападок, заговаривал ее вконец и уходил с напыщенным видом. Она повернулась к окну, когда поезд сбавил ход до скорости пешехода, один за другим минуя грузовики с солдатами. "Il faut en finir", "Nous gagnerons parce que nous sommes les plus forts". Крутой народ эти французы. Две ночи назад, в Каннах, какой-то американец рассказывал, как в прошлую войну в мятежных частях казнили каждого десятого. "Жаль, что на сей раз у них нет командующего вроде старого Петэна", - сказал он. Ее вилла в Каннах закрыта, ключ сдан на хранение садовнику. Может статься, ей уже не суждено больше вернуться туда. В этом году она вспоминала о ней только как о месте, где напрасно прождала Безила. Он прислал телеграмму: "Международное положение не располагает к увеселительным поездкам". Она выслала ему денег на дорогу, но ответа не получила. Садовник, должно быть, хорошо заработает на овощах. Да, крутой народ эти французы. А почему, собственно, принято считать, что крутой - это хорошо? - спросила себя Анджела. Она терпеть не могла крутых яиц, даже на пикниках в заповеднике. Крутые. Переваренные. Перехваленные за их варева. Когда заявляют о любви к Франции, имеют в виду любовь к еде; древние считали утробу вместилищем всех глубоких чувств. Переезжая на пакетботе через Ла-Манш, она слышала, как один коммивояжер радовался Дувру и английской еде: "У меня эта французская мешанина поперек горла становится". Банальное нарекание, размышляла Анджела, так говорят и обо всей французской культуре двух последних поколений... "Мешанина", затхлые ингредиенты из Испании, Америки, России и Германии, замаскированные соусом из белого алжирского вина. Франция умерла вместе с монархией. Теперь нельзя даже поесть хорошо, разве что в провинции. Еда, всюду еда. "Поедом есть..." Безил уверял, что однажды в Африке съел девушку; теперь вот уже семь лег как он ест Анджелу. Как тот лисенок спартанского мальчика... Спартанцы при Фермопилах расчесывали волосы перед битвой; этого Анджела никак не могла понять, ведь Алкивиад коротко остригся, чтобы угодить народу. Интересно, что же все-таки думали спартанцы о волосах? Безилу придется постричься, когда он уйдет в армию. Афинянину Безилу придется сидеть за общими трапезами спартанцев, с выстриженной до синевы шеей, которую прежде прикрывали темные волосы, неопрятно спадавшие на воротник. Безил в Фермопильском ущелье... Вернулась ее служанка, она болтала с проводником. - Он говорит, что спальные вагоны навряд ли пойдут дальше Дижона. Нам придется пересесть в сидячий вагон. Ну не безобразие ли это, мадам, ведь мы же платили! - Видишь ли, сейчас война. Теперь, наверное, со многим придется мириться. - Мистер Сил уйдет в армию? - Я бы этому не удивилась. - Он будет совсем иначе выглядеть, правда, мадам? - Совсем иначе. Они замолчали, и в этом молчании Анджела чутьем, исключавшим всякое сомнение, в точности угадывала то, о чем думает служанка. Та думала: "Если бы мистера Сила убили... Право, это наилучший выход для всех..." ...Греки Флаксмена {Джон Флаксмен (1755-1826) - английский скульптор и график, виднейший представитель классицизма в английском искусстве.}, поникшие в позах смерти среди Фермопильских скал; изрешеченные пугала, распяленные на колючей проволоке ничейной земли... Пока не разлучит нас смерть... Эта связующая мысль, словно сторожевые дозоры вдоль линии фронта, то появлялась, то исчезала монотонно среди фраз и ассоциаций, беспорядочно толпившихся в сознании Анджелы. Смерть. "Смерть-избавительница" гравюр на дереве шестнадцатого века, освобождающая пленников, омывающая рапы павших; Смерть в сюртуке и бакенбардах, благоразумный гробовщик, накидывающий свой черный саван на все неприглядно гниющее; Смерть - мрачная любовница, в чьих объятиях забывается вся земная любовь; Смерть Безилу, чтобы Анджела Лин вновь могла жить... Вот о чем она размышляла, прихлебывая виши, но никто, глядя на спокойно задумчивую маску ее лица, не догадался бы об этом. IV Руперт Брук, Старый Билл {Старый Билл - обобщенный образ старого солдата, созданный английским художником Бэрнзфадером (род. в 1887 г.) в серии знаменитых карикатур в период первой мировой войны.}, Неизвестный Солдат - таким был Безил в представлении трех любящих женщин, но Безил, поздно вставший и завтракающий в мастерской Пупки Грин, решительно выпадал из рамок этих идеальных образов. Он был не в лучшей форме в то утро, и тому были две причины: сильные возлияния с друзьями Пупки накануне и потеря престижа у Пупки как результат собственных усилий обосновать свою уверенность в том, что войны не будет. Так говорил он накануне вечером и подавал это не в виде предположения, а в виде факта, известного лишь ему и пяти-шести главным немецким заправилам; прусская военная клика, сказал он, позволит нацистам блефовать лишь до тех пор, пока их как следует не осадят: он слышал это, сказал он, лично от самого фон Фрича {Вернер фон Фрич (1880-1939) - немецкий генерал, в 1934 году был назначен Гитлером на пост верховного главнокомандующего сухопутными силами и играл решающую роль в возрождении вермахта вопреки условиям Версальского мира. В 1938 году был смещен с поста Гитлером, опасавшимся все возрастающей популярности Фрича, и убит при осаде Варшавы в 1939 году.}. Армия сломала хребет нацистской партии в июльской чистке 1936 года; Гитлера, Геринга, Геббельса и Риббентропа терпят в качестве марионеток, лишь пока это целесообразно. Армия, подобно всем армиям, настроена крайне миролюбиво; как только станет ясно, что Гитлер взял курс на войну, его пристрелят. Безил не единожды, а много раз распространялся на эту тему за столиком ресторана на Шарлот-стрит, и, поскольку друзья Пупки не знали Безила и не были избалованы знакомствами с людьми, имевшими связи среди сильных мира, Пупке также перепало от оказанного ему почета. Безил, не привыкший к тому, чтобы его слушали с уважением, тем более возмущался, когда его шпыняли его же собственными словами. - Ну, - сердито говорила Пупка, стоя у газовой плиты, - когда армия вмешается и пристрелит Гитлера? Она была исключительно глупая девица, а потому немедленно завладела вниманием Безила, когда они познакомились у Эмброуза Силка три недели назад. С нею Безил и провел то время, которое обещал провести с Анджелой в Каннах, и на нее же истратил те двадцать фунтов, которые Анджела прислала ему на дорожные расходы. Даже сейчас, когда все ее скудоумное личико надулось в насмешливую гримаску, она будила самые нежные чувства в сердце Безила. Свидетельства ее глупости были бессчетно запечатлены в оконченных и неоконченных картинах, которыми была заставлена мастерская. Восемьдесят лет назад она писала бы рыцарей в доспехах и горюющих дам с монашеским платом на плечах; пятьдесят лет назад "ноктюрны"; двадцать лет назад Пьеро и ивы; сейчас, в 1939 году, это были головы без туловищ, зеленые лошади и фиолетовая трава, морские водоросли, раковины и грибы, чистенько выписанные, прилежно скомпонованные в манере Дали. Картина, над которой она теперь трудилась, была непомерно увеличенная, тщательно исполненная голова Венеры Милосской, лютикового цвета, парящая на фоне черно-белых драже и лимонных карамелек. "Господи боже, - заметил по этому поводу Эмброуз Силк, - прямо-таки слышишь, как скрипит ее воображение, когда она их делает, скрипит как пара старых-престарых корсетов на какой-нибудь старой карге". - Они разгромят Лондон. Что я буду делать? - сетовала Пупка. - Куда пойду? Это конец моей карьеры. Ах, как бы мне хотелось - уехать следом за Парснипом и Пимпернеллом. (Это были два великих поэта из ее окружения, недавно сбежавших в Нью-Йорк.) - Пересечь Атлантику куда опаснее, чем оставаться в Лондоне, - сказал Безил. - Воздушных налетов на Лондон не будет... - Не говори так, ради всего святого. - Тут как раз завыли сирены. Пупка оцепенела от страха. - О господи, - сказала она. - Вот видишь. Они прилетели. - Безупречный расчет времени, - жизнерадостно сообщил Безил. - Это Гитлер всегда умел. Пупка начала лихорадочно одеваться, осыпая Безила бесплодными упреками. - Ты сказал, что войны не будет. Ты сказал, что бомбардировщики никогда не прилетят. Теперь нас всех убьют, а ты все сидишь и говоришь, говоришь. - А знаешь, на мой взгляд, воздушный налет просто находка для сюрреалиста. Представляешь, какое множество композиций? Части тела, предметы, все разбросано как попало. - Зачем только я тебя встретила! Зачем не ходила в церковь! Меня воспитывали в монастыре. Я же хотела стать монахиней. Как бы я хотела быть монахиней. Меня убьют. Ах, зачем я не стала монахиней! Где мой противогаз? Я с ума сойду, если не найду противогаза. Безил откинулся на спинку дивана и как завороженный созерцал Пупку Грин. Ему нравилось, когда женщины вели себя так в минуты тревоги. Вид женщины в неприглядном положении всегда доставлял ему удовольствие. Так, в сезон поспевания спаржи он мог любоваться натекшим на подбородок женщины маслом, - пятном на ее красоте, делающим из нее посмешище, в то время как она говорит, и улыбается, и поворачивает голову, не подозревая о том, какой у нее вид. - Прежде всего ты должна решить, чего ты боишься, - вразумлял он ее. - Если ты рассчитываешь, что на тебя будут сбрасывать фугаски, надо бежать вниз в убежище. А если рассчитываешь на газовую атаку, закрой верхний свет и никуда не уходи. Я бы, во всяком случае, не стал так волноваться из-за какого-то противогаза. Уж если они что применят, так это мышьяковый дым, и противогаз тут не поможет. На первых порах мышьяковый дым не дает никаких болезненных ощущений. Дня два ты даже не будешь знать, что тебя отравили. Ну, а там уж будет поздно. Собственно говоря, насколько я могу судить, как раз сейчас нас и обрабатывают газом. Если они летят достаточно высоко, они могут просто пустить газ по ветру за двадцать миль от города. Симптомы, когда они появляются, прямо надо сказать, отвратительны... Но Пупки уже не было в комнате. Она сломя голову бежала вниз по лестнице, тихонько вскрикивая на каждом шагу. Безил оделся, пририсовал Венере рыжеватые усы и вышел на улицу. Обычно малолюдный по воскресеньям, в то утро Южный Кенсингтон был и вовсе пуст из-за страха перед налетами. Какой-то мужчина в жестяной каске крикнул Безилу с другой стороны улицы: - Эй вы, укройтесь в убежище! Да, да, это я вам говорю. Безил подошел к нему и тихо сказал: - ВР-тринадцать. - Что такое? - ВР-тринадцать. - Я что-то никак не допру... - Вы обязаны допереть, - сурово произнес Безил. - Надеюсь, вы понимаете, что сотрудники ВР-тринадцать имеют право ходить где угодно и когда угодно? - Да, конечно, виноват! - ответил человек в каске. - Я в ПВО только со вчерашнего дня. Два налета подряд - просто блеск! - Не успел он это проговорить, как сирены дали отбой. - Ах, так это просто розыгрыш! - воскликнул он. Этот тип слишком жизнерадостен для служебного лица в первые часы войны, решил Безил. Жупел газовой атаки не произвел на Пупку достаточного впечатления: она едва слушала от страха; пожалуй, стоит испытать его на более восприимчивом слушателе. - Не вешайте носа! - сказал Безил. - Возможно, в эту самую минуту вы вдыхаете мышьяковый газ. Следите за своей мочой ближайшие дни. - Ни хрена себе! Как, бишь, вы сказали, вас зовут? - ВР-тринадцать. - А вы что, занимаетесь газом? - Мы занимаемся всем. Бывайте здоровы. Он повернулся и пошел, но человек в каске следовал за ним по пятам. - А мы его учуем или как? - Нет. - Ну там будем кашлять или что-нибудь в таком роде? - Нет. - И вы думаете, они сбросили его прямо вот в эту минуту и улетели, а мы теперь кандидаты в покойники? - Дорогой мой, я ничего не думаю. Ваш долг уполномоченного ПВО - все разузнать. - Ни хрена себе! Будешь знать, как кричать на меня на улице, подумал Безил. После отбоя в мастерской Пупки Грин собрались ее друзья-приятели. - Я ни капельки не испугался. Я так удивился собственной храбрости, что у меня голова кругом пошла. - Я тоже не испугался, только настроился на мрачный лад. - А я так просто обрадовался. В конце концов все мы вот уж сколько лет говорили, что существующий строй обречен, правда? Я хочу сказать, для нас выбор всегда был: либо в концентрационный лагерь, либо взлететь на воздух. Я просто сидел и думал: уж лучше взлететь на воздух, чем быть забитым насмерть резиновыми дубинками. - А я испугалась, - сказала Пупка. - У вас всегда самые здоровые реакции, дорогая. Право, Эрчман сотворил с вами чудеса. - Ну, не уверена, что на этот раз мои реакции были такие уж здоровые. Я поймала себя на том, что я молюсь. - Не может быть! Вот это уж никуда не годится. - Вам лучше снова наведаться к Эрчману. - Если только он не в концлагере. - Все там будем. - Если кто-нибудь упомянет еще хоть раз о концлагерях, - сказал Эмброуз Силк, - я откровенно взбешусь. ("У него была несчастливая любовь в Мюнхене, - пояснил один из друзей Пупки другому, - там докопались, что он наполовину еврей, и молодца в коричневой рубашке упекли".) Давайте смотреть картины Пупки и забудем про войну. Так вот, это, - сказал он, останавливаясь перед Венерой, - это, на мой взгляд, хорошо. Да, Пупка, на мой взгляд, это хорошо. Усы... Это говорит о том, что вы перешли некий художнический Рубикон и чувствуете себя достаточно сильной, чтобы шутить. Это вроде тех чудесных анекдотов с бородой в книге Парснипа "Снова в Гернике". Ты растешь, Пупка, дорогая моя. - А вдруг это влияние ее старого проходимца... - Бедный Безил, быть enfant terrible {Ужасным ребенком (франц.).} в тридцать шесть лет уже само по себе довольно печально, но выглядеть к тому же в глазах младшего поколения неким одряхлевшим Бульдогом Драммондом... {Бульдог Драммонд - герой детективных романов английского писателя Г. С. Макпила (1888-1937), благонамеренный и добропорядочный гражданин, детектив-любитель, раскрывающий множество ужасных преступлений.} Эмброуз Силк был старше Пупки и ее друзей; собственно говоря, он был сверстником Безила, с которым поддерживал призрачное, полное взаимной насмешки знакомство с последнего курса университета. В ту пору в Оксфорде середины 20-х годов, когда последний из бывших фронтовиков уже покинул его стены, а первый из озабоченных политикой пуритан либо еще не основался там, либо ничем не заявил себя, - в ту пору широких брюк, джемперов с высокими воротниками и автомобилей, стоявших ночью в Тейме у "Орла", люди еще почти не подразделялись на группы и группки, и своего рода духовной изощренности в погоне за наслаждениями было достаточно, чтобы связать двух друзей, которых в последующие годы далеко - так, что оклика не слыхать, - отнесло друг от друга волнами иных, более широких морей. Эмброуз в те дни участвовал смехотворно-бесславно в скачках с препятствиями, устраиваемых колледжем Христовой церкви, а Питер Пастмастер явился в танцзал в Рединге в женском наряде. Аластэр Дигби-Вейн-Трампингтон, хоть и был углублен в примитивные эксперименты, имевшие целью выяснить, как далеко готова зайти с ним та или иная похотливая девица, только что выпорхнувшая в свет, все же находил время выбраться в Миклем, где, прихлебывая портвейн, без всякого порицания выслушивал подробные рассказы Эмброуза о безответной любви к студенту-гребцу. Теперь Эмброуз редко виделся со старыми друзьями, за исключением Безила. Эмброуз вообразил, что все его бросили, и порою, когда его заедало тщеславие и налицо была соответствующая аудитория, выставлял себя мучеником искусства, человеком, не пошедшим ни на какие уступки Мамоне. "Я не во всем с вами согласен, - сказал он однажды Парснипу и Пимпернеллу, когда те начали объяснять ему, что, только став пролетарием (с этим выражением у них не связывалось педантского намека на необходимость рожать детей; они просто хотели сказать, что он должен заняться каким-либо плохо оплачиваемым, неквалифицированным механическим трудом), он может надеяться стать мало-мальски ценным писателем, - я не во всем с вами согласен, дорогие Парений и Пимпернелл, - сказал он. - Но, по крайней мере, вы знаете, что я никогда не продавался господствующему классу". Настроившись на такой лад, он, как во сне, видел себя идущим по бесконечной улице фешенебельного квартала; двери всех домов стоят настежь, и ожидающие в них лакеи кричат: "Иди сюда, к нам! Ублажай наших хозяев, и мы накормим тебя!" Но он, Эмброуз, шагает все вперед и вперед, не обращая на них внимания. "Я безнадежно принадлежу веку башни из слоновой кости", - говорил он, Его уважали как писателя все, кто угодно, только не те, с кем он по большей части общался, и это было его несчастье. Пупка Грин и ее друзья смотрели на него как на атавизм "Желтой Книги" {Иллюстрированный журнал, выходивший раз в три месяца с 1894 по 1897 год, в котором сотрудничали Обри Бердсли, Макс Бирбом, Генри Джеймс, Уолтер Пейтер и многие другие известные писатели и художники.}. Чем добросовестнее он старался приладиться к движению и объединиться с суровыми юнцами последнего десятилетия, тем старомоднее он им казался. Уже сама его внешность, в которой было нечто от щеголеватости и блеска Дизраэли, выделяла его среди них. Безил при всей своей обшарпанности выглядел куда более натурально. Эмброуз знал это и с упоением повторял слова "старый проходимец". V Аластэр и Соня Трампингтон меняли квартиру примерно раз в год под предлогом экономии и обитали теперь на Честерстрит. На каждое новое место они привозили с собой лишь им одним свойственный, неотторжимый от них, неподражаемый беспорядок. Десять лет назад, без каких-либо усилий и сами того не желая, а лишь делая то, что хочется, они пользовались громкой известностью в фешенебельных кругах. Теперь же, ни о чем не жалея, даже не сознавая перемены, они оказались в тихой бухточке, где обломками кораблекрушения, выброшенными на берег после долгого подпрыгиванья на разгульной волне, лежали останки ревущих двадцатых, высохшие и побитые, на которые не позарился бы и самый невзыскательный собиратель выносимого волнами добра. Лишь от случая к случаю Соня удивлялась тому, как это в газетах не пишут больше о людях, о которых в свое время только и говорили; раньше, бывало, покоя не было от этих газет. Безил, если не уезжал за границу, часто наведывался к ним. В сущности, утверждал Аластэр, они и ютились в такой тесноте для того, чтобы он не мог у них ночевать. А у Безила, где бы они ни жили, складывалось по отношению к ним нечто вроде домашнего инстинкта - повадка, от которой кидало в оторопь съемщиков, въезжавших следом за ними, ибо бывало с ним и такое, что он, не успев выработать новые нормы поведения, - так стремительны были эти переезды - вскарабкается среди ночи по водосточной трубе и осовело замаячит в окне спальни или же будет найден утром во дворике которым проходят в полуподвал, - простертый ниц и бесчувственный. И вот теперь, в утро катастрофы, Безила устремило к ним столь же недвусмысленно, как если бы он был под парами, так что, даже ступив на порог их нового жилища, он еще не отдавал себе ясного отчета в том, куда его несет. Войдя, он сразу же направился наверх, ибо, где бы ни квартировали Трампингтоны, сердцем их домашнего очага всегда была спальня Сони, как бы являвшая собой сцену нескончаемого выздоровления. За последние десять лет Безилу доводилось время от времени присутствовать на церемониях вставания Сони (их было три или четыре на дню, так как, будучи дома, она всегда лежала в постели); так повелось с того дня, когда она, еще в первой поре своей ослепительной красоты, чуть ли не единственная среди целомудренно-дерзких невест Лондона допустила в свою ванную компанию представителей обоего пола. Это было новшество или скорее даже попытка возрождения своего рода еще более золотого века, предпринятая, как и все, что бы ни делала Соня, без малейшего стремления к сомнительной славе: она наслаждалась обществом, она наслаждалась купаньем. В облаках пара среди присутствующих обычно стояли три или четыре молодых человека, которые со спертым дыханьем и не без головокружения глотали смесь крепкого портера с шампанским и делали вид, что подобного рода аудиенции для них самая обычная вещь. Ее красота, на взгляд Безила, мало изменилась, и уж совсем неизменной оставалась беспорядочная мешанина писем, газет, полуразвернутых свертков, полупустых бутылок, щенков, цветов и фруктов вокруг ее постели, на которой она сидела с шитьем (ибо одной из ее причуд было каждый год покрывать целые акры шелка изысканными вышивками). - Безил, милый, ты пришел взлететь с нами на воздух? Где твоя ужасная подруга? - Она сдрейфила. - Она кошмарная, мой милый, хуже у тебя еще не бывало. Взгляни на Питера. С ума сойти, правда? Питер Пастмастер, в форме, сидел в ногах ее постели. В свое время по причинам, ныне уже позабытым, он, правда очень недолго, служил в кавалерии, и теперь ни с того ни с сего должен был пожинать то, что давным-давно посеял. - Нелепо как-то начинать все сначала, завтракать с молодыми людьми под ружьем, правда? - Не молодыми, Соня. Ты бы на нас посмотрела. Средний возраст младших офицеров в моей части около сорока, полковник заканчивал прошлую войну командующим бригадой, а все наши кавалеристы либо вышедшие в тираж старые вояки, либо стопудовые лакеи. Из ванной вышел Аластэр. - Ну, что новенького-хреновенького? - Он открыл бутылки, взял глубокий кувшин и стал смешивать портер с шампанским. - Как насчет ерша? - Они всегда пили этот кислый бодрящий напиток. - Расскажи нам все про войну, - попросила Соня. - Ну что ж... - начал Безил. - Ой, нет, милый, я не то хотела сказать. Не все. И не о том, кто победит и за что мы воюем. Расскажи, что нам всем придется делать. Послушать Марго, так прошлая война была рай, да и только. Аластэр хочет пойти в солдаты. - Ну, воинская-то повинность, пожалуй, стерла позолоту с этого пряничка, - сказал Безил. - К тому же эта война ничего не даст простому солдату. - Питер, бедняжечка, - сказала Соня таким тоном, словно адресовалась к одному из щенков. - Слышишь? Эта война ничего тебе не даст... - Я не возражаю, - ответил Питер. - Уж теперь-то, надо полагать, у Безила будут самые невероятные приключения. Их у него и в мирное время хватало. А уж в войну-то он бог знает чего натворит. - Слишком много участников в деле, - заметил Безил. - Бедняжечки, мне что-то кажется, война совсем не волнует вас так, как меня. Имя поэта Парснипа, вскользь упомянутое, послужило к возобновлению великой контроверзы на тему Парснип - Пимпернелл, одолевавшей Пупку Грин и ее приятелей. Проблема эта, совсем как Шлезвиг-Голыптейнский вопрос в прошлом столетии, не допускала логического разрешения, ибо исходные посылки, попросту говоря, взаимно исключали друг друга. Парснип и Пимпернелл как друзья и соавторы были нераздельны, с этим соглашались все. Однако искусство Парснипа наилучшим образом процветало в Англии, пусть даже изготовившейся к войне, в то время как искусству Пимпернелла требовалось мирная, плодотворная почва Соединенных Штатов. Взаимодополняющие качества, благодаря которым, по мнению многих, они вместе составляли одного поэта, теперь грозили развалить их содружество. - Я не утверждаю, что Парснип лучше как поэт, - говорил Эмброуз. - Я лишь утверждаю, что я лично нахожу его более питательным, а потому я лично полагаю, они имели все основания уехать. - Ну, а мне всегда казалось, что Парснип гораздо больше зависит от окружения. - Я понимаю, что вы хотите сказать, моя дорогая Пупка, но я с этим не согласен... Вы думаете только о "Снова в Гернике" и забываете про Кристофера-Следствие... Так, привычным манером, и шла бы дальше эта эстетическая словопря, не будь тем утром в мастерской Пупки сердитой рыжей девицы в очках из Лондонской экономической школы, девицы, веровавшей во Всеобщую Народную войну, - бескомпромиссной девицы, которую здесь никто не любил. - Одного я не понимаю, - сказала она (и тут следует отметить, что все, чего она не понимала, основательно озадачивало Пупку и ее друзей), - одного я не понимаю: как могут эти двое утверждать, что они Современны, если они убежали от крупнейшего события современной истории? С Испанией-то все было просто, тогда они были такие уж современные, ведь никто не грозил прийти и разбомбить их. Это был щекотливый вопрос, "закавыка", как любят выражаться военные. Того и гляди, чувствовали все, эта неприличная девица произнесет слово "эскепизм", и среди общего молчания, наступившего вслед за ее выпадом, когда все мысленно искали - и не могли найти - убедительный ответ, она действительно выдвинула это непростительное обвинение. - Ведь это же сущий эскепизм, - сказала она. Слово всколыхнуло мастерскую, как возглас "Жульничество!" всколыхивает картежников в игорном зале. - Какие гадости ты говоришь, Джулия. - Да, но ответ?.. Ответ, думал Эмброуз. Ответить можно и так и этак. Он многому научился у своих новых друзей, многое мог бы им процитировать. Он мог бы сказать, что война в Испании была "современной", потому что это была классовая война; что нынешний конфликт, поскольку Россия объявила нейтралитет, всего-навсего этап в процессе распада капитализма; это удовлетворило бы рыжую девицу или, по крайней мере, заставило ее примолкнуть. Но это не был настоящий ответ. Он искал отрадных исторических аналогий, но все примеры, приходившие ему на ум, были в пользу рыжей. Она тоже их знает, думал он, и перечислит со всей своей аспирантской языкастостью. Сократ, шагающий к морю с Ксенофонтом {Ксенофонт, один из крупнейших древнегреческих историков и писателей, был учеником философа Сократа. Уже после смерти Сократа Ксепофонт участвовал в неудачном походе греческих наемников против персидского царя Артаксеркса и стоял во главе греческого войска во время его отступления из глубины Передней Азии к Черному морю. Речь идет о чисто фигуральном участии Сократа в этом походе.}; Виргилий, освящающий Римскую военную систему правления; Гораций, воспевающий сладость смерти за отчизну; трубадуры, уезжающие на войну; Сервантес на галерах в сражении при Лепанто; Мильтон, заработавший себе слепоту на государственной службе; даже Георг IV, которого Эмброуз чтил так, как другие чтили Карла I, - даже Георг IV верил, будто он сражался при Ватерлоо. Эти и сонмы других отважных сынов своего века всплывали в памяти Эмброуза. Сезанн дезертировал из армии в 1870 году, ну да шут с ним, с Сезанном, в практических, житейских делах он был на редкость непривлекательной фигурой, к тому же как художника Эмброуз находил его невыносимо скучным. Нет, в этих аналогиях не найти ответа. - Вы просто сентиментальничаете, - сказала Пупка, - точь-в-точь как старая дева, плачущая при звуках военного оркестра. - Вопрос в том, стали бы они писать лучше, находясь в опасности, - сказал один. - И стали бы они помогать Делу Народа? - сказал другой. Старый спор вновь набирал ход после вмешательства грубой девицы. Эмброуз печально глядел на желтушную Венеру с усами. Он-то что делает здесь, на этой галере? - спрашивал он себя. Соня пыталась дозвониться до Марго, чтобы напроситься всей компанией к ней на завтрак. - Какой-то гнусный тип говорит, что сегодня они соединяют только служебных лиц. - Скажи ему, что ты ВР-тринадцать, - сказал Безил. - Я ВР-тринадцать... А что это такое? Милый, кажется, подействовало... Нет, в самом деле подействовало... Марго, это я, Соня... Умираю - хочу тебя видеть... Венера, словно изваянная из сливочного масла, отвечала ему слепым взглядом. Парснип и Пимпернелл - спор бушевал вовсю. Но ему-то какое до всего этого дело? Искусство и Любовь привели его в эту негостеприимную комнату. Любовь к длинной череде остолопов: студентов-регбистов, вышедших в тираж борцов, военных моряков; нежная, безнадежная любовь, в лучшем случае вознаграждавшаяся случайным эпизодом, полным грубой чувственности, за которым в трезвом свете дня следовало презрение, ругань, вымогательство. Мармеладный папашка. Старый пидер. Оригинальность костюма, своя интонация голоса, элегантно-насмешливая манера, которая восхищала и вызывала желание подражать, счастливый дар быстрого, не мужского и не женского ума, искусство ошеломлять и сбивать с толку тех, кого он презирал, - все это было его когда-то, а теперь стало разменной монетой в руках пошлых шутов; теперь оставалось совсем немного ресторанов, куда он мог зайти без риска быть осмеянным, да и там его, словно кривые зеркала, окружали карикатурные портреты его самого. Неужели именно так суждено было выдохнуться сильнейшей страсти, обуревавшей Грецию, Аравию, Ренессанс? Блуждала ли на их лицах гнусная ухмылка, когда умер Леонардо, и подражали ли они, жеманясь, спартанским воинам? Разносилось ли их хихиканье над песками вокруг палаток Саладина? Они сжигали на кострах тамплиеров; их любовь по малой мере была чудовищна и ужасна, была способна навлечь вечную погибель, если человек пренебрегал долгом жестокости и угнетения. Беддоуз {Беддоуз Томас Ловелл (1803-1849) - английский драматург и поэт.} умер в одиночестве, наложив на себя руки; Уайльд, хмельной говорун, был оттеснен на задний план, но все же вырос под конец в трагическую фигуру на своем закате. Но Эмброуз, - спрашивал себя Эмброуз, - что с ним? Что с ним, запоздавшим родиться, родившимся в эпоху, которая сделала из него тип, персонаж для фарса? Который вместе с тещами и копчеными селедками стал вкладом столетия в национальную кунсткамеру комического, сродни тем мальчикам-хористам, что хихикают под фонарями Шафстбери-авеню? А Ганс, наконец-то обещавший покой после столь долгого паломничества, Ганс, такой простой и отзывчивый, словно молодой крепыш-терьер, - Ганс потонул в незнаемых ужасах фашистского концлагеря. Нет, огромное желтое лицо с подмалеванными усами никак не могло утешить Эмброуза. В мастерской среди прочих находился молодой человек призывного возраста; его должны были вот-вот призвать. - Просто не знаю. как быть, - говорил он. - Разумеется, всегда можно сказать, что отказываешься служить, потому что совесть не велит, но у меня нет совести. Сказать, что у меня есть совесть, значило бы отречься от всего, за что мы боролись. - Ничего, Том, - утешали его. - Мы-то знаем, что у тебя нет совести. - Но тогда, - недоумевал молодой человек, - раз у меня нет совести, я, ей-богу, свободно могу сказать, что она у меня есть. - У нас тут Питер и Безил. Мы все настроены очень весело и воинственно. Можно, мы придем к тебе завтракать? Безил говорит, вечером должен быть ужасающий налет, так что, возможно, мы увидимся в последний раз... Ой, кто это? Да. Ведь я же сказала вам, что я... Кто я, Безил? Я ВР-тринадцать. Какая-то чудачка на станции спрашивает, почему я веду личный разговор... Ну так вот, Марго, мы все закатимся к тебе. Это будет прелестно... Алло! Алло! Так я и знала, что эта чертова мымра разъединит нас. Природу, а за ней - Искусство я любил {Строка из поэмы английского поэта Лэндора Сэвиджа (1775-1864) "Последний плод со старого дерева".}. Сырая природа редко нежна; окровавленные клыки и когти; тулонские матросы, пахнущие вином и чесноком, с негнущимися загорелыми шеями, с сигаретой, прилипшей к нижней губе, то и дело переходящие на невразумительное, высокомерное арго. Искусство. Вот куда привело его искусство, в, эту мастерскую, к этим грубым и нудным юнцам, к этой смехотворной желтой голове в обрамлении карамелек. В дни Дягилева его путь был путь наслаждений; в Итоне он коллекционировал корректурные листы с рисунками Ловата Фрейзера {Клод Ловат Фрейзер (1890-1921) - английский художник, театральный декоратор.};в Оксфорде он декламировал в рупор "In Memoriam" {"In Memoriam" (латин.) - "В память" -лирическая поэма А. Теннисона, опубликованная в 1850 году.} под аккомпанемент расчесок с папиросной бумагой; в Париже он часто бывал у Жана Кокто и Гертруды Стайн и там же написал и опубликовал свою первую книгу - очерк о монпарнасских неграх, запрещенную в Англии Уильямом Джойнсон-Хиксом {Уильям Джойнсон-Хикс (1865-1932) - английский юрист и политический деятель, занимавший многие государственные посты, в том числе пост министра внутренних дел в 1924-1929 годах.}. После этого путь наслаждений пошел легонечко под уклон и привел его в мир модных фотографов, сценических декораций для Кокрэна {Чарльз Блейк Кокрэн (1872-1951) - известный английский антрепренер.}, в мир Седрика Лина и его неаполитанских гротов. Тогда он решил свернуть с пути наслаждений и сознательно избрал путь суровый и героический. Шел год кризиса в Америке, пора героических решений, когда Поль пытался уйти в монастырь, а Дэвид успешно бросился под поезд. Эмброуз уехал в Германию, жил там в рабочем квартале, повстречал Ганса, начал новую книгу, глубокую, нескончаемую книгу, - своего рода епитимью за фривольное прошлое; незаконченная рукопись лежала теперь в старом чемодане где то в Центральной Европе, а Ганс сидел за колючей проволокой или, быть может, и того хуже: покорился, что было более чем вероятно при его бесхитростном, беспечном приятии вещей, и вернулся к тем, в коричневых рубашках, - человек с запятнанным именем, который уже не будет пользоваться доверием, но все же сгодится для фронта, сгодится на то, чтобы сунуть его под пули. Рыжая девица вновь принялась задавать каверзные вопросы. - Том, - говорила она, - уж если неплохо было жить жизнью рабочего на консервной фабрике, то чем же плохо служить вместе с ним в армии? - Джулия словно вменила себе в обязанность обвинять людей в трусости. - А почему бы и нет, уж если на то пошло? - ответила Джулия. Ars longa {Ars longa - часть латинского изречения Ars longa, vita brevis - "Искусство долго (вечно), жизнь коротка".}, думал Эмброуз, а жизнь - если б только коротка, но ведь и сера к тому же. Аластэр подключил электробритву к розетке лампы на письменном столе Сони и брился в спальне, чтобы не упустить ничего интересного. Он уже видел однажды Питера в полном параде. Это было на придворном балу, и он очень жалел его, так как это означало, что Питер потом не сможет пойти в ночной клуб; в тот раз, впервые увидев Питера в хаки, он завидовал ему, как школяр. В Аластэре вообще оставалось еще очень много от школяра; он любил зимний и парусный спорт, игру в мяч и добродушные розыгрыши за стойкой бара в Брэттс-клубе; он соблюдал некоторые наивные запреты по части туалета и никогда не начинал носить котелка в Лондоне раньше, чем кончатся Гудвудские скачки; у него было школярски твердое понятие о чести. Он понимал, что все эти предрассудки - достояние исключительно его личное, и отнюдь не был склонен осуждать тех, кто их не разделял; он беспрекословно принимал возмутительное неуважение к ним со стороны Безила. Он лелеял свое понятие о чести так, как лелеял бы дорогое и необычное домашнее животное - с Соней стряслась однажды такая беда: она целый месяц держала у себя маленького кенгуру по кличке Молли. Он знал, что по-своему эксцентричен не меньше, чем Эмброуз Силк. Когда ему был двадцать один, он в течение года состоял любовником при Марго Метроленд - в ученичестве, которое прошли многие из его друзей; теперь все забыли про это, но тогда об этом знали все их знакомые; однако Аластэр никогда не намекал на этот факт никому, даже Соне. С тех пор как они поженились, Аластэр изменял ей лишь неделю в году, во время состязаний по гольфу, устраиваемых Брэттс-клубом в Ле-Туке, обычно с женой своего одноклубника. Он делал это без зазрения совести, полагая, что эта неделя, так сказать, выпадает из обычного хода жизни с ее цепью верностей и обязательств; что это своего рода сатурналии, когда законы теряют силу. Все остальное время он был ей преданным мужем. В свое время Аластэр состоял старшим рядовым в пехотном полку в Итоне, и это было все его знакомство с военной службой; во время всеобщей забастовки он разъезжал по лондонским кварталам бедноты в крытом автомобиле, разгоняя собрания бунтарей, и отделал дубинкой несколько ни в чем не повинных граждан; этим ограничивался его вклад в политическую жизнь родной страны, поскольку, несмотря на частые переезды, он всегда жил в избирательных округах, не знавших предвыборной борьбы. Однако для него всегда было аксиомой, что, случись такое абсурдное, такое анахроничное событие, как большая война, он примет в ней пусть скромное, но энергичное участие. Он не строил иллюзий насчет своих способностей, но совершенно справедливо полагал, что мишенью для врагов короля он послужит не хуже иных прочих. И вот теперь для него явилось своего рода потрясением, что страна вступила в войну, а он сидит дома в пижаме и как ни в чем не бывало проводит свой воскресный день, угощая шампанским с портером случайных гостей. Форма Питера усугубляла его беспокойство. У него было такое ощущение, будто его застигли за прелюбодеянием на рождестве или увидели в мягкой шляпе на ступеньках Брэттс-клуба в середине июня. С углубленным вниманием, словно маленький мальчик, он изучал Питера, вбирал в себя каждую деталь его обмундирования: сапоги, офицерский поясной ремень, эмалированные звездочки знаков отличия - и испытывал разочарование, но вместе с тем и некоторое утешение оттого, что у Питера нет сабли; он просто бы умер от зависти, если бы у Питера была сабля. - Я знаю, что выгляжу ужасно, - сказал Питер. - Начальник штаба не оставил у меня сомнений на этот счет. - Ты выглядишь очень мило, - сказала Соня. - Я слышал, плечевые ремни теперь больше не носят, - сказал Аластэр. - Это так, но формально мы все еще носим саблю. Формально. У Питера все-таки есть сабля формально. - Милый, как по-твоему, если мы пройдем мимо Букингемского дворца, часовые отдадут тебе честь? - Вполне возможно. Я не думаю, чтобы Белише {Лесли Хор-Белиша (1893-1957) - английский политический деятель, сторонник реформ и нововведений, занимавший различные государственные посты; с 1934 по 1937 г. - министр путей сообщения, с 1937 по 1940 г. - военный министр.} удалось до конца искоренить этот обычай. - Тогда отправляемся сейчас же. Вот только оденусь. Ужас как хочется их увидеть. Они прошли с Честер-стрит к Букингемскому дворцу - Соня и Питер впереди, Аластэр и Безил шага на два отступя. Часовые отдали честь, и Соня ущипнула Питера, когда он ответил на приветствие. Аластэр сказал Безилу: - Надо думать, скоро и нам придется козырять. - На этот раз они не будут гоняться за добровольцами, Аластэр. Они призовут людей, как только сочтут необходимым, - никаких тебе кампаний под лозунгом "Вступайте в армию", никаких популярных песенок. Пока что у них просто не хватает снаряжения на всех тех, кто должен проходить военную подготовку. - Кто это "они"? - Хор-Белиша. - А кого интересует, чего он хочет? - сказал Аластэр. Для него не существовало никаких "они". Воюет Англия; воюет он, Аластэр Трампингтон, и не политиков это дело - указывать ему, когда и как он должен драться. Он только не мог выразить все это словами, по крайней мере такими, которые не дали бы Безилу повода посмеяться над ним, а потому продолжал идти молча за воинственной фигурой Питера, пока Соня не надумала взять такси. - Я знаю, чего я хочу, - сказал Безил. - Я хочу стать в один ряд с теми, о ком говорили в девятнадцатом году. С теми толстокожими, кому война пошла впрок. VI Хотя Фредди Сотилл, Джозеф Мейнуэринг и все прочие, кого время от времени призывали решать регулярно всплывающий вопрос о будущем Безила, и отзывались о нем в выражениях, какими обычно характеризуют шахтеров Южного Уэльса - как о человеке никчемном и ни на что не годном, тем не менее приискание той или иной работы играло немаловажную роль в его жизни, ибо у Безила никогда не было своих денег, чем, собственно, и можно было бы объяснить и оправдать большинство его выходок. Тони и Барбара каждый получили по отцовскому завещанию приличное наследство, однако сэр Кристофер Сил умер вскоре после того, как Безил впервые осрамился по крупному. Если б мыслимо было предположить, что зрелище людской развращенности может потрясти человека, четверть века пробывшего на посту руководителя парламентской фракции партии, то впору бы подумать, что бесчестье ускорило конец сэра Кристофера, так быстро одно событие последовало за другим. Как бы там ни было, на смертном ложе сэр Кристофер в истинно мелодраматическом духе лишил наследства младшего сына, оставив его будущее всецело в руках матери. Даже самый преданный из друзей леди Сил - а таких у нее было немало - не стал бы утверждать, что она наделена сверхчеловеческими умственными способностями, а меж тем только сверхъестественная сила могла бы направлять первые шаги Безила во взрослой жизни. Метода, на которой она остановилась, в лучшем случае изобличала отсутствие воображения и, подобно прочим аналогичным мерам, была подсказана ей Джозефом Мейнуэрингом; она состояла в том, чтобы, пользуясь словами сэра Джозефа, "дать мальчику хлеб с маслом, а о джеме пусть позаботится сам". В переводе с языка метафор на простой язык это означало, что Безилу следует выдавать четыреста фунтов в год при условии хорошего поведения, с расчетом на то, что он дополнит эту сумму собственными усилиями, если захочет жить более вольготно. Метода эта не замедлила принести плачевные итоги. Четыре раза за последние десять лет леди Сил приходилось платить долги Безила; один раз с условием, что он будет жить дома при ней; один раз с условием, что он будет жить где угодно, хоть за границей, только не у нее; один раз с условием, что он женится; один раз с условием, что не женится. Дважды он был оставляем без шиша в кармане: дважды восстановлен в милости; один раз устроен в Темпл {Одно из двух лондонских обществ адвокатов и здание, где оно помещается.} на жалованье в тысячу фунтов в год; несколько раз, в поощрение серьезных попыток заняться коммерческой деятельностью, был обнадежен кругленькими суммами капитала; один раз чуть не вступил во владение сизалевой фермой в Кении. И при всех этих переменах судьбы Джозеф Мейнуэринг играл роль политического агента при артачливом султане на жалованье, причем играл так, что впору ожесточиться и воплощенному благодушию, отчего падала до минимума ценность всякого его даяния. В промежутки забвения и независимости Безил промышлял сам о себе и одно за другим перепробовал все ремесла, доступные молодому человеку с его способностями. Ему никогда не было особенно трудно найти работу, гораздо труднее было удержаться на ней, ибо во всяком работодателе он видел противника по игре, требующей ловкости и изворотливости. Всю свою энергию и изобретательность Безил направлял на то, чтобы хитрым путем вынудить работодателя к сдаче, и как только он втирался к нему в доверие, у него пропадал всякий интерес к игре. Так английские девицы пускаются в бесконечные ухищрения, чтобы раздобыть себе мужа, а выйдя замуж, считают себя вправе почить на лаврах. Безил писал передовицы для газеты "Скотские новости", состоял в личной свите лорда Мономарка, торговал шампанским на комиссионных началах, писал диалоги для кино и открыл для Би-Би-Си серию интервью с продолжением. Катясь все ниже по общественной лестнице, он служил рекламным агентом у женщины-змеи и в качестве гида завез группу туристов на итальянские озера. (Рассказом об этом он некоторое время расплачивался за обеды. Путешествию сопутствовал ряд раздражающих эпизодов, нараставших в бурном темпе, и кончилось оно тем, что Безил связал в пачку все билеты и паспорта и утопил их в озере Гарда, а затем сел на утренний поезд и отправился один домой, препоручив пятьдесят британцев, без гроша в кармане и без знания иностранных языков, заботам божества, пекущегося о брошенных странниках, буде такое существует; по его словам, они и по сей день были там.) Время от времени Безил исчезал за пределы цивилизованного мира и возвращался с россказнями, которым никто особенно не верил, - например, о том, как он работал на тайную полицию в Боливии или консультировал императора Азании по вопросам модернизации страны. Безил постоянно, если можно так выразиться, проводил свои собственные кампании, предъявлял свои собственные ультиматумы, пропагандировал свои собственные идеи, ограждал себя своей собственной светомаскировкой; он был беспокойным меньшинством одного в мире ленивых бюргеров. В своей собственной жизни он практиковал систему нажима и умиротворения, агитации и шантажа, сопоставимую с нацистской дипломатией, с той только разницей, что цели, которые он себе ставил, не шли дальше его собственной забавы. Подобно нацистской дипломатии, его система могла успешно функционировать лишь в миролюбиво настроенном, упорядоченном, респектабельном мире. В мире же новом, скрытничающем, хаотическом, каким он стал в первые дни войны, Безил впервые почувствовал себя не в своей тарелке. Ощущение было такое, будто он в какой-то латиноамериканской стране во время переворота, причем не на положении англичанина, а на положений латиноамериканца. Конец сентября Безил встретил в несколько раздражительном расположении духа. Страх перед воздушными налетами на какое-то время прошел, и те, кто по своей воле покинули Лондон, теперь возвращались, делая вид, будто лишь ненадолго отлучились в свои загородные имения навести там порядок. Жены и дети бедняков тоже валом валили домой, в свои опустевшие кварталы. В газетах писали, что поляки держатся стойко; что их кавалерия проникла далеко в глубь Германии; что враг уже испытывает нехватку горючего; что Саарбрюккен вот-вот перейдет в руки французов. Уполномоченные гражданской противовоздушной обороны рыскали по отдаленным деревушкам, выслеживая простолюдинов, возвращающихся домой из трактиров с горящими трубками. Лондонцы никак не хотели усваивать обычай сидеть дома у камелька и ползали впотьмах от одного увеселительного заведения к другому, а о прибытии к месту назначения узнавали на ощупь, по пуговицам на ливрее швейцара; черные стеклянные двери, вращаясь, открывали доступ в сказочный мир, и словно возвращалось детство, когда тебя с завязанными глазами вводили в комнату, где стоит зажженная елка. Список пострадавших в уличных происшествиях разросся до чудовищных размеров, и по всему Лондону ходили ужасающие рассказы о налетчиках, которые нападали на старых джентльменов буквально на ступеньках их клубов или забивали их до полусмерти на Хэй-Хилл. Все, с кем бы ни встречался Безил, хлопотали о месте. Иные, сознательно или бессознательно, уже давно застраховали себя от безработицы, определившись добровольцами в какую-нибудь воинскую часть. Одни, подобно Питеру, в ранней юности уважили родительскую блажь и отбарабанили несколько дорого обошедшихся лет в регулярной армии, другие, подобно Фредди, Заседали в суде или совете графства, выполняя обычные обязанности, сопряженные с жизнью в деревне, и одновременно нес; ли службу в йоменских частях. Эти ходили в форме и не знали забот. В последующие месяцы, томясь без дела на Среднем Востоке, они с завистью думали о тех, кто выбрал службу более разумно и осмотрительно, зато сейчас в их душах царило завидное спокойствие. Прочих же одолевала жажда трудовой деятельности на благо общества, какой бы неприятной она ни была. Одни формировали санитарные дружины и часами бдели на посту, поджидая жертвы воздушных налетов, другие записывались в пожарные команды, третьи становились мелкими гражданскими чиновниками, Однако ни одно из этих почтенных занятий не прельщало Безила. Он был как раз тем человеком, за которым должны были послать в этот поворотный момент мировой истории, если бы английская жизнь протекала так, как она изображается в приключенческих романах. Его должны были привести в какой-нибудь ничем не примечательный дом на Мейда-Вейл и представить тощему человеку в шрамах, с жесткими серыми глазами; одному из тех, кто всегда за кулисами; одному из тех, чьи имена неведомы общественности и газетам, кто незамеченным проходит по улице и известен по имени лишь в узком кругу кабинета министров да трижды засекреченным шефам международной тайной полиции... - Присаживайтесь, Сил. Мы с интересом следили за вашими эволюциями, начиная с того дела в Ла-Пасе в тридцать втором году. Вы мерзавец, но мне думается, именно такие мерзавцы нужны родине в данный момент. Я полагаю, вы готовы на все. - Да, я готов на все. - Иного ответа я от вас и не ожидал. Вот вам предписание. Сегодня в четыре тридцать вам надлежит явиться на Аксбриджский аэродром, где вас встретят и вручат вам паспорт. Вы будете путешествовать под именем Бленкинсон. Вы табачный плантатор из Латакии. Гражданский самолет с несколькими посадками доставит вас в Смирну, где вы остановитесь в отеле "Мирамар" и будете ждать дальнейших указаний. Все ясно?.. Все было ясно, и Безил, жизнь которого до сегодняшнего дня больше, чем чья-либо, походила на приключенческий рассказ, почти ожидал приглашения в таком роде. Приглашения не последовало. Вместо этого сэр Джозеф Мейнуэринг пригласил его на завтрак в Клуб путешественников. Завтраки с сэром Джозефом в Клубе путешественников вот уже много лет выстраивались вехами на пути Безила по наклонной плоскости. Их был целый ряд: завтраки урегулирования четырех его крупных долгов, завтрак выставления его кандидатуры на парламентских выборах, завтраки двух его порядочных профессий, завтрак едва не состоявшегося развода Анджелы Лин, Завтрак Украденных Изумрудов, Завтрак Кастетов, Завтрак Последнего Чека Фредди, - и каждый из них мог бы послужить темой и названием для романа в популярном вкусе. Эти трапезы происходили a deux {Вдвоем (франц.).} в уединенном углу. Завтрак Производства в Гвардейцы был гораздо более достойной затеей и имел целью представить Безила подполковнику Гвардейских Бомбардиров - офицеру, который, как ошибочно полагал сэр Джозеф, питал к нему симпатию. Подполковник не был как следует знаком с сэром Джозефом, и приглашение на завтрак удивило и даже несколько встревожило его, ибо недоверие, которое он питал к сэру Джозефу, основывалось не на сколько-нибудь верной оценке его способностей, а, как ни парадоксально, на страхе перед сэром Джозефом - политиком и деловым человеком. Политики были в глазах подполковника не жуликами, а жупелами. Они представлялись ему - все, даже сэр Джозеф, - людьми хитросплетенными, интриганами масштаба эпохи Ренессанса. С ними надо ладить - только таким путем можно добиться крупных успехов на своем поприще; кто в ссоре с ними, того ждет бесславный конец. Для простого солдата - а подполковник более чем кто-либо заслуживал этого почтенного звания - единственная безопасная линия поведения состоит в том, чтобы держаться подальше от людей вроде сэра Джозефа. А уж коли встреча неизбежна, с ними надо проявлять самую что ни на есть бескомпромиссную сдержанность. Таким образом, сэр Джозеф через свою преданность Синтии Сил попал в двусмысленное положение: он представлял, с целью продвижения, человека, перед которым внутренне содрогался, другому человеку, который питал примерно такие же чувства к нему самому. Ясное дело, добра такое совпадение не сулило. Безил, подобно "лорду Монмутскому" {Персонаж романа-трилогии "Конингсби", принадлежащей перу известного английского государственного деятеля второй половины XIX века Бенджамина Дизраэли, прославившегося и на литературном поприще.}, "никогда не снисходил до ухищрений туалета", и подполковник разглядывал его с отвращением. Сойдясь вместе, разношерстное трио проследовало к столику. Солдат и государственный муж положили на колени салфетки и в интересах изучения меню допустили паузу, в которую тотчас же жизнерадостно вломился Безил. - Нам следовало что-то предпринять с Либерией, подполковник, - сказал он. Подполковник поднял на него возмущенный взгляд, каким бравый службист встречает всякую попытку обсуждать войну в более широких аспектах. - Надо полагать, соответствующие инстанции занимаются этим вопросом, - ответил он. - Не обольщайтесь, - сказал Безил. - Я не верю, чтобы там об этом подумали. - И в продолжение двадцати минут он объяснял, почему и каким образом Либерию надо немедленно аннексировать. Старшие ели молча. Наконец случайное упоминание о России дало сэру Джозефу повод вставить замечание. - Я не верю в пророчества, - сказал он. - Но в одном я уверен: еще до нового года Россия выступит против нас. Это привлечет на нашу сторону Италию и Японию. И тогда уж останется только ждать, пока наша блокада сделает свое дело. Войну нам выиграют марганец, бокситы и уж не знаю, что там еще, о чем ни вы, ни я слыхом не слыхали. - И пехота. - И пехота тоже. - Научите человека маршировать и стрелять. Дайте ему настоящего офицера. Об остальном можете не беспокоиться. Безилу показалось, что настал подходящий момент заговорить о своем. - Каким же, по-вашему, должен быть настоящий офицер? - Он должен быть настоящим. - Странное дело, - начал Безил. - Принято считать, что из верхов всегда выходят хорошие командиры. В старину, конечно, так оно и было, ведь тогда аристократ должен был присматривать за арендаторами и получал соответствующее воспитание. Ну, а теперь три четверти ваших настоящих офицеров живут в городах. У меня арендаторов нет. Подполковник с омерзением посмотрел на Безила - Нет, нет. Конечно, нет. - А у вас есть арендаторы? - У меня? Нет. Мой брат давным-давно продал поместье. - То-то и оно! Сэр Джозеф отчетливо видел, что подполковника покоробило; Безил же, казалось, вовсе этого не замечал. - Сил одно время выставлял свою кандидатуру от консерваторов в избирательных округах на западе, - сказал сэр Джозеф, желая исключить хотя бы один источник недоразумений. - Кто только не называл себя консерватором за последние год или два, - сказал подполковник. - Отсюда добрая половина всех наших несчастий, если хотите знать мое мнение. - Затем, сообразив, что это может показаться невежливым, любезно добавил: - Не хотел обидеть. Осмелюсь предположить, с вами все в порядке. Ничего про вас не знаю. Попытка Безила баллотироваться на выборах была не тот эпизод, о котором стоило распространяться. Сэр Джозеф переменил тему разговора. - Конечно, французам придется пойти на уступки, чтобы привлечь на нашу сторону Италию. Пожертвовать Джибути или что-нибудь в этом роде. - С какой стати, черт подери? - раздраженно сказал подполковник. - Кому она нужна, Италия? - Чтобы создать противовес России. - Каким образом? Где? Зачем? Совершенно не понимаю. - Я тоже, - сказал Безил. Под угрозой поддержки со столь нежелательного фланга подполковник немедленно сдал позиции. - Правда? - сказал он. - Ну, я не сомневаюсь, что Мейнуэрингу лучше знать. Его дело - разбираться в таких вещах. Воодушевленный этими словами, сэр Джозеф пустился в перечисление разумных уступок, какие, по его мнению, Франция могла бы сделать Италии: Тунис, Французское Сомали, Суэцкий канал - и перечислял их до конца завтрака. - Корсика, Ницца, Савойя? - высказал предположение Безил. Нет, сэр Джозеф думает, что нет. Подполковник в молчаливой ярости выслушивал предложения расчленить союзника, лишь бы не брать в союзники Безила. Он не хотел идти на этот завтрак. Нелепо было бы утверждать, что он очень занят, однако же он был занят более чем когда-нибудь и эти два-три часа в середине дня отводил на отдых. Он любил проводить эти часы среди людей, которым можно рассказать о том, что он сделал за утро; которые могли бы оценить важность и необычность его работы; еще их можно было провести с красивой женщиной - либо то, либо другое. Он пробыл в Клубе путешественников ровно столько, сколько требовали приличия, и вернулся в свою столовую. Его ум был неприятно возбужден услышанным, а еще больше присутствием замухрышки радикала, имени которого он не запомнил. Уж, по крайней мере, от этого его могли избавить за столом сэра Джозефа, думалось ему. - Ну как, Джо, все улажено? - Строго говоря, ничего еще не улажено, Синтия, но почин есть. - Надеюсь, Безил произвел хорошее впечатление? - Я тоже надеюсь, но, боюсь, он говорил не совсем то, что нужно. - О господи! Какой же будет следующий шаг? Сэру Джозефу очень хотелось сказать, что следующего шага не будет; лучшее, на что может надеяться Безил, это забвение; возможно, через месяц-другой, когда завтрак забудется... - Теперь дело за Безилом, Синтия. Я представил его. Он должен проявить настойчивость и сам довести все до конца, если он действительно желает попасть в этот полк. Но мне как-то подумалось... раз уж вы первая заговорили об этом - вы действительно считаете, что это именно то, что нужно... - Мне сказали, ничего лучше для него не придумать, - гордо произнесла леди Сил. - Да, это так. В известном смысле ничего лучше для него не придумать. - В таком случае он возьмет от знакомства все, что можно, - сказала лишенная воображения мать. Подполковник перекипал потихоньку в своем кабинете: один из офицеров - и не молоденький какой-нибудь, а матерый резервист - посмел явиться к нему без перчаток и в замшевых ботинках; вспышка гнева принесла огромное облегчение; перекипание было признаком довольства, чем-то вроде внутреннего мурлыканья; такое настроение его подчиненные считали хорошим настроением. Ему казалось, что, пока полком командует такой человек, как он, полк застрахован от серьезных неприятностей (как ни странно, этот взгляд разделял и проштрафившийся офицер). И вот под это настроение подполковнику доложили, что его хочет видеть какой-то господин в штатском, некто мистер Сил. Имя было ему незнакомо, и такой же незнакомой показалась поначалу внешность Безила, ибо Анджела не пожалела ни сил, ни денег, чтобы привести его в божеский вид. Он был свежеподстрижен, в накрахмаленном белом воротничке и котелке, при тонкой золотой цепочке для часов и прочих атрибутах порядочности, в число коих входил новый зонтик. Анджела же разжевала ему, с чего следует начать разговор. "Вы очень заняты, полковник, я понимаю, но, надеюсь, вы уделите мне несколько минут и дадите добрый совет...". Все это прошло сносно. - Хотите поступить на военную службу? - сказал подполковник. - Ну что ж, конечно, к нам повалит много людей со стороны. Формируется много новых батальонов, даже у нас в бригаде. Советую поступить в пехоту. Идти в кавалерийские части нет смысла. Теперь все на машинах. Были бы машинистом - вот это очень бы пригодилось. Со всех сторон слышу дурацкие разговоры о том, что эта война - война механизированная, война воздушная, война коммерческая. Все войны - войны пехоты. Всегда так было. - Да, как раз о пехоте я и думал. - И правильно. Говорят, некоторым армейским пехотным полкам очень нужны офицеры. Полагаю, вам не хочется начинать с рядового, ха-ха-ха! Последнее время тут накрутили изрядно чепухи. Конечно, некоторым юнцам, что у меня побывали, это не повредит. Но человеку ваших лет следует обратиться в дополнительный резерв, назвать полк, в к