звучные имена коммерческого мира Лос-Анджелеса. Деннис заглянул было в шалаш, но тут же выскочил, извиняясь перед его времен- ными обитателями, которых он потревожил. Потом он заглянул в ульи и увидел в глубине каждого из них светящийся глазок, свидетельствующий о том, что звуковое устройство работает исправно. День был теплый, ни малейшее дуновение ветерка не шевелило вечнозеленой листвы, время сочилось мирно и неспешно, на вкус Денниса, даже слишком неспешно. Свернув на одну из тропок, Деннис вдруг очутился в тупике. Здесь был семейный участок великого фруктовщика - об этом сообщала бронзовая дощечка. Кайзеровские "персики без косточки" красовались розовыми пушистыми боками на витринах всех магазинов страны. Специальная кайзеровская получасовка по радио наводняла мелодиями Вагнера каждую кухню. Здесь уже покоились два представителя семейства Кайзеров, жена и тетушка. Здесь по истечении отпущенного ему срока будет покоиться и сам Кайзер. Ветви большого дерева широким пологом нависали над землей. Деннис прилег в их густой тени. На таком расстоянии жужжание пчел в ульях звучало совсем как настоящее. Время и покой стали сочиться куда быстрее. Деннис принес с собой записную книжку и карандаш. Нет, не так были написаны стихи, которые привели его к славе и к нынешней странной судьбе. Они обретали плоть во время поездок в холодных военных поездах - багажные полки доверху набиты снаряжением, тусклый свет выхватывает из темноты тесные ряды коленей, лица над ними скрыты в тени, табачный дым мешается с морозным дыханием, непонятные, никем не объяснимые остановки, перроны, темные и безлюдные, как пустынные тротуары. Он писал свои стихи в полевых казармах, весенними вечерами на вересковой пустоши, в миле от аэродрома, а то и на металлическом сиденье транспортных самолетов. Нет, не так напишет он в один прекрасный день то, что еще предстоит ему написать: не здесь ублажит он духа, который в эту минуту так слабо и невнятно заявляет о своих непостижимых правах. Этот жаркий день располагал скорее к воспоминаниям, чем к стихотворству. Ритмы из поэтических хрестоматий тихо пульсировали у него в памяти. Он написал: Зароем великого рыцаря, Возложит студия розы, Зароем великого рыцаря, Экс-арбитра изящной прозы. И дальше: Слыхал я, Фрэнсис Хинзли, висел ты под потолком, С глазами, налитыми кровью, с черным в зубах языком. Слезы пролил я, вспомнив, как часто ты и я Смеялись над этим городом, где зароют тебя. В формалине, раскрашенный, как шлюха на мостовой, Заквашен, законсервирован - не мертвый и не живой. Деннис уперся взглядом в полог листвы. Персик без косточки. Подходящая метафора для Фрэнка Хинзли. Деннису вспомнилось, что однажды он решится попробовать столь широко разрекламированный продукт мистера Кайзера и убедился, что это шарик сырой и сладкой ваты. Бедняга Фрэнк Хинзли, это все так похоже на него. Час для стихов не пришел. Голос вдохновения молчал, голос долга звучал совсем глухо. Придет ночная пора, когда все мужчины смогут взяться за труд. А сейчас время смотреть на фламинго и размышлять о жизни мистера Кайзера. Деннис повернулся к надгробью и стал изучать воспроизведенный на нем почерк представительниц знаменитого дома. Судя по этому почерку, они не обладали сильным характером. Кайзер ничем не был обязан женщинам. Персик без косточки был только его детищем. Деннис услышал приближающиеся шаги, а потом, не поворачиваясь, увидел, что идет женщина. Ступни, лодыжки, икры в должной последовательности появлялись в поле его зрения. Как и всякая другая пара ножек в этой стране, они были стройны и аккуратно обтянуты чулками. Что возникло раньше в недрах этой странной цивилизации, подумал он, ступня или туфелька, нога или нейлоновый чулок? Или, может, эти элегантные типовые ножки целиком, от края чулка до самой пятки, упакованные в целлофан, продаются где-нибудь в универмаге за углом? Может, они пристегиваются каким-нибудь хитроумным приспособлением к стерилизованным резиновым прелестям, расположенным чуть выше? Притом они, вероятно, продаются в том же универмаге, что и легкие небьющиеся головы из пластмассы? А может, вообще все это устройство сходит с конвейера готовым для немедленного употребления? Деннис лежал неподвижно, и потому девушка успела подойти к нему совсем близко и опуститься на колени в тени того же самого дерева, собравшись прилечь на траву, когда вдруг заметила его и вскрикнула. Деннис сел и, повернувшись к ней, увидел, что это та самая девушка из покойницкой. Она была в огромных с продолговатыми сиреневыми стеклами очках, которые она сняла сейчас, чтобы разглядеть его получше. - Ах! - воскликнула она.- Прошу прощения. Вы не друг задохшегося Незабвенного из Салона Орхидей? У меня очень плохая память на живые лица. Вы меня испугали. Я не ожидала, что здесь может быть кто-нибудь. - Я занял ваше место? - Не совсем так. Я хочу сказать, что это место мистера Кайзера, а не мое и не ваше. Просто в эти часы здесь обычно никого не бывает, так что я прихожу сюда после работы, и я даже начала считать это место где- то своим. Я пойду куда-нибудь еще. - Ни в коем случае. Я уйду сам. Я просто прилег здесь, чтобы написать стихотворение. - Стихотворение? Что-то в его словах затронуло ее. До сих пор она относилась к нему с тем безличным, равнодушным дружелюбием, которое заменяет вежливость в этой стране безродных и заблудших. Теперь глаза ее удивленно расширились. - Вы сказали, стихотворение? - Ну, да. Я, видите ли, поэт. - Но это же, по-моему, замечательно! Ни разу не видела живого поэта. Вы не были знакомы с Софи Дэлмейер Крамп? - Нет. - Она сейчас в Уголке Поэтов. Она поступила, когда я здесь только первый месяц работала, и я была еще начинающая косметичка, так что мне, конечно, ею заниматься не позволили. К тому же она завершила свой путь во время трамвайной катастрофы и нуждалась в специальной обработке. Но все же я тогда воспользовалась случаем, чтобы ее рассмотреть. В ней очень заметно была выражена Душа. Можно сказать, я впервые изучила Душу, рассматривая Софи Дэлмейер Крамп. Так что теперь, когда нужно при обработке особо подчеркнуть Душу, мистер Джойбой поручает это мне. - Вы занялись бы мной, если б я завершил путь? - С вами будет нелегко,- сказала она, окидывая его профессиональным взглядом.- У вас неподходящий возраст для Души. Наиболее естественно она проявляется у совсем молодых или очень старых. Конечно, я сделаю, что смогу. По-моему, это очень, очень замечательно - быть поэтом. - Но ведь и у вас здесь тоже весьма поэтическое занятие. Он сказал это шутливо, чуть поддразнивая, но она ответила с величайшей серьезностью: - Да, я знаю. Я знаю, что это так. Только бывает, что к концу рабочего дня, когда устанешь, то вдруг кажется, как будто все это недолговечно. Я что хочу сказать, что вот вы и Софи Дэлмейер Крамп - вы напишите стихи, их напечатают, а может, даже прочтут по радио, и миллионы людей их услышат, и может, их и через сотни лет люди еще будут читать. А мое произведение иногда через несколько часов сжигают. В лучшем случае могут положить в мавзолей, но знаете, даже там оно портится. Я видела там раскраску, которой нет еще и десятка лет,- она совершенно утратила глубину тона. Вот как вы думаете, может это быть великое произведение искусства, если оно такое невечное? - Вам следует рассматривать это как нечто близкое к драматическому искусству, пению или игре на музыкальных инструментах. - Да. Так я и делаю. Но только в наше время это все можно тоже записать на пластинку и будет вечное, правда? - Об этом вы и размышляете, приходя сюда одна? - Только в последнее время. Раньше я просто лежала на траве думала: как мне повезло, что я сюда попала работать. А теперь вы думаете иначе? - Нет, что вы, и теперь, конечно, так думаю. Каждое утро и весь день, пока работаю. Просто по вечерам на меня что-то находит. Со многими художниками так бывает. Наверно, и с поэтами тоже так бывает иногда, правда? - Хорошо, если бы вы рассказали мне о своей работе. - Но вы же видели ее вчера. - Я хотел сказать - о себе и о работе. Что побудило вас этим заняться? Где вы учились? Занимало ли вас в детстве что-нибудь в этом роде? Мне это было бы страшно интересно услышать. - Я всегда интересовалась Искусством,- сказала она.- В университете я даже выбрала Искусство как второй предмет на целый семестр. Я бы взяла его как основной, да только отец разорился на религии, вот мне и пришлось приобретать специальность. - Разорился на религии? - Да, на Истинном Евангелии. Поэтому меня и назвали Эме, в честь Эме Макферсон. Когда отец разорился, он хотел поменять мне имя. Мне тоже хотелось поменять, но это старое вроде как прилипло ко мне. Мама всегда забывала, на какое имя мы его поменяли, и опять придумывала новое. А уж как начнешь менять имена, то и не знаешь, на чем остановиться. Нет-нет да и услышишь какое-нибудь новое, которое звучит еще лучше. К тому же, знаете, честно говоря, бедная мама страдала пьянством. Но потом мы всегда возвращались к Эме в промежутках между разными этими модными именами, и в конце концов Эме победило. - А что еще вы изучали в колледже? - Еще психологию и китайский язык. Китайский мне не очень-то давался. Но это все, конечно, были второстепенные предметы - так, для культурного уровня. - Ясно. А какой же у вас был основной предмет? - Косметика. - О! - Ну да, всякие там перманенты, массажи, парафиновые маски - все, чем занимаются в салонах красоты. Но только, конечно, мы еще изучали и историю, и теорию тоже. Я писала диплом на тему "Восточные прически". Вот почему я и занималась китайским. Я думала, он мне поможет, но он не помог. Зато по искусству и психологии у меня в дипломе "отлично". - И в это время, пока вы занимались искусством, психологией и китайским языком, вы мечтали о покойницкой? - Ну что вы, нисколько. Вам это, правда, интересно? Тогда я расскажу, потому что это действительно довольно поэтическая история. Я закончила колледж в сорок третьем году, и многие девушки из нашей группы пошли работать на оборону, а меня это нисколько не интересовало. Не потому, что я не патриотка, не люблю свою родину и все такое. А просто я не увлекаюсь войной, вот и все. Теперь все не увлекаются. Ну а я уже в сорок третьем не увлекалась. Поэтому я и стала работать в Беверли-Уолдорф, в салоне красоты, а только и там нельзя было от этой войны избавиться. Наши клиентки - они будто ничего возвышеннее придумать не могли для разговора - все только про бомбежки по квадратам. А одна там была хуже всех, ее звали миссис Комсток. Она приходила каждую субботу утром волосы подсинивать и укладывать, и я вроде бы ей угодила. Она всегда меня спрашивала. Никто ей, кроме меня, не мог угодить, а только все равно она мне на чай больше двадцати пяти центов не давала. У этой миссис Комсток один сын был в Вашингтоне, а другой в Дели, внучка была в Италии да еще племянник какая-то шишка по военной пропаганде, так что мне приходилось все про них выслушивать, и я в конце концов стала бояться субботы больше всех дней недели. Потом эта миссис Комсток заболела, но я и тогда еще от нее не избавилась. Она посылала за мной, чтобы я ее на дому обслуживала, тоже раз в неделю, но и дома она давала мне только двадцать пять центов на чай и так же много говорила про войну, хотя уже не так связно. Так вот, представляете, как я удивилась, когда в один прекрасный день вызывает меня мистер Джебб, наш заведующий, и говорит: "Мисс Танатогенос, мне даже неудобно вас об этом просить. Просто не знаю, как вы на это посмотрите, но дело в том, что эта миссис Комсток - она умерла, и тут пришел ее сын, который из Вашингтона, и он очень хочет, чтобы вы уложили волосы миссис Комсток, как раньше. У них, кажется, нет ее последних фотографий, и в "Шелестящем доле" никто не знает, какую она носила прическу, а полковник Комсток не может ее описать как следует. Вот я и подумал, мисс Танатогенос, что, может, вы окажете такую любезность полковнику Комстоку и поедете в "Шелестящий дол", чтобы причесать миссис Комсток, как просит полковник Комсток". Ну, я просто не знала, что сказать. Я до этого никогда не видела покойников - отец-то ведь ушел от матери, до того как он умер, если только он вообще умер, а мать уехала на Восточное побережье его искать, как раз когда я кончила колледж, и там она умерла. И я никогда не была в "Шелестящем доле", потому что, с тех пор как мы разорились, мать перешла в новую веру, а они вообще не признают, что смерть существует. Так что я очень нервничала, когда в первый раз шла сюда. А когда пришла, то все оказалось совсем по-другому, чем я ожидала. В общем, вы сами видели, так что вы понимаете. Полковник Комсток пожал мне руку и сказал: "Девушка, вы совершаете поистине прекрасный и благородный поступок". И отвалил мне пятьдесят монет. Потом меня повели в бальзамировочную, и там на столе в своем свадебном платье лежала миссис Комсток. Никогда не забуду, как она выглядела. Как преобразилась. Иначе это просто нельзя назвать. С тех пор просто не счесть, сколько раз я имела удовольствие представлять людям их Незабвенных, и в большинстве случаев они так и говорят: "Ах, они совсем преобразились!" Конечно, она еще была бесцветная, и волосы у нее были вроде бы как жидкие, она была такая белая-белая, будто воск, и такая холодная, и молчала. И я сперва просто не решалась к ней прикоснуться. А потом я помыла ей волосы шампунем, и посинила, как обычно, и уложила так, как всегда ей укладывала, кругом кудряшки, кудряшки, а там, где уже редкие, чуть взбила, вроде бы попушистее. Потом, пока она сохла, косметичка стала ее подкрашивать. Она разрешила мне смотреть, и мы с ней разговорились, и она мне сказала, что у них как раз есть место младшей косметички, так что я сразу пошла к себе в салон и подала мистеру Джеббу заявление, что ухожу. Это было почти два года назад, и с тех пор я здесь. - И не жалеете об этом? - Ой, что вы, ни разу, ни вот столечко не жалела. А что я вам сейчас насчет недолговечности произведений сказала, так это каждый художник раньше или позже о своей работе так думает, правда? У вас так разве не бывает? - Они небось и платят вам здесь больше, чем в салоне красоты? - Да, чуть больше. Но зато Незабвенные не могут тебе дать чаевых, так что выходит почти то же. Но я не из-за денег работаю. Я бы здесь и бесплатно с удовольствием работала, но кушать-то нужно, к тому же Сновидец требует, чтобы мы выглядели прилично. И знаете, я только в прошлом году полюбила свою работу по-настоящему. Раньше мне просто нравилось обслуживать людей, которые не могут говорить. И только потом я начала понимать, сколько утешения и радости наша работа приносит людям. Как это замечательно - просыпаться утром и знать, что сегодня ты снова принесешь радость чьему-то истерзанному сердцу. Конечно, моя роль тут очень маленькая. Я только подручная у похоронщика, но зато мне выпадает счастье показывать людям конечный результат нашего труда и видеть впечатление. Я и вчера это видела по вашему лицу. Конечно, вы, англичане, народ где-то невыразительный, но я все равно знаю, что у вас творится в душе. - Сэр Фрэнсис преобразился, это несомненно. - Только когда к нам в отдел пришел мистер Джойбой, я как бы по-настоящему начала понимать, что такое "Шелестящий дол". Мистер Джойбой - он человек возвышенный и даже где-то святой. С того дня, как он пришел, у нас в похоронном даже атмосфера стала возвышенная. Никогда не забуду, как он однажды утром сказал одному молодому похоронщику: "Мистер Парке, я хотел бы напомнить вам, что вы не в "Угодьях лучшего мира". Деннис ничем не выдал, что это название ему знакомо, но ощутил мгновенную похожую на укол радость, вспомнив, что в начале знакомства хотел было перекинуть мостик между ними, упомянув мимоходом о своем занятии, а потом передумал. Это бы не было должным образом оценено. И сейчас он лишь взглянул на нее ничего не выражающим взглядом, а Эме сказала: - Не думаю, чтобы вам приходилось когда-нибудь слышать о них. Это ужасное заведение, где хоронят животных. - Там не поэтично? - Я никогда не бывала там сама, но мне рассказывали. Они пытаются делать все как у нас. По-моему, это даже где-то кощунство. - О чем же вы думаете, когда приходите сюда по вечерам? - Только о Смерти и об Искусстве,- ответила она просто. - Полувлюблен в целительную смерть... - Что это, то, что вы сказали? - Это из одного стихотворения. ...Сколько раз, Полувлюблен в целительную смерть, Я в юности просил ее в стихах Позволить вздоху тихо отлететь. А ныне мне желанней, чем всегда, Без боли в мрак полночи отойти... - Это вы написали? Деннис заколебался: - Вам нравится? - Еще бы, бесподобно. Я как раз об этом очень часто думала, но только я не могла выразить. "А ныне мне желанней, чем всегда" и еще вот это: "Без боли в мрак полночи отойти". Ведь именно для этого и существует "Шелестящий дол", правда? По-моему, это просто замеча- тельно - сочинять такие стихи. Вы их написали после того первого раза? - Они были написаны задолго до этого. - Даже если б вы написали их в "Шелестящем доле"... даже на самом Озерном острове, все равно бесподобней не скажешь. А до моего прихода вы тоже что-нибудь сочиняли в этом роде? - Не совсем. Музыкальный перезвон колокольчиков с Прекрасной Башни долетел через гладь озера, возвещая о времени. - Шесть часов. Сегодня я должна вернуться пораньше. - А мне еще предстоит закончить стихотворение. - Вы напишете его здесь? - Нет. Дома. Я иду с вами. - Мне бы хотелось прочесть его, когда оно будет готово. - Я вам его пришлю. - Меня зовут Эме Танатогенос. Я живу недалеко, но пошлите его лучше сюда, в "Шелестящий дол". Здесь мой настоящий дом. Когда они подошли к перевозу, паромщик заговорщицки подмигнул Деннису. - Явилась все-таки, а, друг? - сказал он. Глава VI Все профессиональные движения мистера Джойбоя были исполнены бодрой жизнерадостности. Он стянул с рук резиновые перчатки с тем же блеском, с каким снимает их герой Уиды, возвращаясь из своих скаковых конюшен, швырнул их в почечную лоханку и натянул чистую пару, которую держал наготове ассистент. Потом он извлек ви- зитную карточку, из тех, какими фирма в изобилии снабжала продавщиц цветочной лавки, а также хирургические ножницы. Не отрывая ножниц, он вырезал из карточки овал и обстриг его по краям примерно на полдюйма. Потом он склонился над трупом и потрогал челюсти, чтобы убедиться, крепко ли они сжаты, затем, оттянув губы, вставил карточку параллельно деснам. Это был великий момент; ассистент не уставал восхищаться тем, как ловким движением больших пальцев мистер Джойбой отгибал края карточки, а потом, ласково прикоснувшись кончиками обтянутых резиной пальцев к сухим, бесцветным губам покойника, возвращал их на место. И вот - пожалуйста! Там, где раньше была скорбная гримаса страдания, теперь сияла улыбка. Это было проделано мастерски. Доделок не требовалось. Мистер Джойбой отступил на шаг от своего творения, стянул перчатки и сказал: - Для мисс Танатогенос. За последний месяц лица, приветствовавшие Эме с покойницкой тележки, проделали эволюцию от выражения безмятежного спокойствия до ликующего восторга. Другим девушкам приходилось обрабатывать лица суровые, отрешенные или вовсе лишенные выражения; Эме всегда встречала радостную, лучезарную улыбку трупа. Эти знаки внимания были с неодобрением замечены в косметических, где любовь к мистеру Джойбою скрашивала трудовые будни всего персонала. Конечно, в нерабочее время каждая из этих девушек была занята своим собственным супругом или поклонником, ни одна из них и не помышляла всерьез о том, чтобы стать подругой жизни мистера Джойбоя. И потому, когда он расхаживал среди них, как мэтр среди молодых художников, похваливая одну или делая замечание другой, опуская свою ласковую руку на теплое плечо живого или на холодное бедро покойника, он являл собой фигуру поистине романтическую, как бы созданную для всеобщего поклонения, но вовсе не предназначенную одной из них в качестве добычи. Нельзя сказать, чтобы Эме не испытывала никакой неловкости, попав в столь исключительное положение. Сегодня же она встретила приветственную улыбку трупа и вовсе уклончиво, ибо предприняла шаг, который, насколько она могла судить, вряд ли был бы одобрен мистером Джойбоем. Дело в том, что в этих краях особой популярностью пользовался некий духовный наставник, своего рода оракул, которому отведена была ежедневная рубрика на страницах одной из местных газет. Когда-то, во времена семейного благочестия, рубрика эта называлась "Почта тетушки Лидии"; теперь она была озаглавлена "Мудрость Гуру Брамина" и украшена фотографией бородатого, почти голого мудреца. К этому экзотическому источнику мудрости и прибегали те, кого мучили сомнения или постигало горе. Может создаться впечатление, что в этой оконечности Нового Света бесцеремонность обращения и откровенность высказываний не оставляют места для сомнений, а бодрость духа не дает впасть в отчаяние. Увы, это не так: проблемы этикета, детской психики, эстетики и секса вопрошающе поднимают свои змеиные головы и в этом раю, а потому Гуру Брамин предлагал своим читателям слово утешения и ответ на мучившие их вопросы. К нему-то и обратилась Эме, когда впервые обнаружила, сколь недвусмысленно улыбаются ей покойники. Сомнения ее касались не столько намерений мистера Джойбоя, сколько ее собственных. Ответ, который она получила, не удовлетворил ее полностью. "Нет, Э.Т., не думаю, чтобы Вы были влюблены - пока еще нет. Признание достоинства мужчины и преклонение перед его деловыми качествами могут создать основу для развития дружеских отношений, но это еще не Любовь. Судя по Вашему письму, чувства, которые Вы испытываете в его присутствии, не дают нам основания полагать, что между вами существует физическое влечение - пока еще нет. Однако не забывайте, что ко многим любовь приходит поздно. Известны случаи, когда на- стоящая любовь приходила только после нескольких лет брака и после рождения Малыша. Почаще встречайтесь с Вашим другом. Любовь может прийти". Это произошло до того, как встреча с Деннисом Барлоу повергла ее в еще большее смятение. Прошло полтора месяца с того дня, как они встретились на Озерном острове, и вот сегодня утром по дороге на работу она опустила в почтовый ящик еще одно письмо, на сочинение которого потратила полночи. Это было самое длинное письмо, какое ей приходилось когда-либо писать. "Дорогой Гуру Брамин! Вы, может быть, помните, я у Вас просила совета в мае. На этот раз высылаю Вам надписанный конверт с маркой, и Вы ответьте мне лично, потому что мне не хотелось бы, чтобы то, о чем я буду писать, упоминалось в печати. Пожалуйста, ответьте мне сразу или как только сможете, потому что я очень расстроена и должна скорее что-нибудь предпринять. На случай, если Вы забыли, я Вам хочу напомнить, что я работаю вместе с одним человеком, который возглавляет наш отдел, и вообще во всех отношениях это самый замечательный человек, какого только можно себе представить. Для меня это большая честь, что я работаю вместе с таким специалистом, который к тому же очень развитой и культурный человек, прирожденный руководитель, а также истинный художник и образец хорошего воспитания. Разными мелкими знаками внимания он дал понять, что отдает мне предпочтение перед другими девушками, и, хотя он еще не сказал этого, потому что он не из тех, кто легко смотрит на вещи, я уверена, что он любит меня самым достойным образом. Однако я при нем не испытываю таких чувств, про которые наши девушки рассказывают, что они их испытывают со своими знакомыми мужчинами, и какие можно увидеть в кино. Но я, мне кажется, испытываю такие чувства к другому, но он совсем не такой замечательный человек. Во-первых, он англичанин и потому во многих отношениях никак не Настоящий Американец. Дело не только в том, что у него акцент или как он ест, а в том, что он относится цинично ко многим вещам, которые должны быть Священными. Он даже, наверное, не имеет никакой религии. Правда, я сама тоже не имею, потому что в колледже у меня были передовые взгляды и воспитание в смысле ре- лигии у меня очень неудачное и в остальных смыслах тоже, но зато у меня есть этика. (Поскольку письмо это личное, я могу также сказать Вам, что мать у меня была сильно пьющая алкоголичка, и, наверно, это заставляет меня быть более чувствительной и застенчивой, чем другие девушки.) У него также нет понятия о Гражданском и Общественном Долге. Он поэт, и в Англии у него вышла книжка, которую очень положительно критиковали их критики. Я сама видела эту книжку и некоторые из этих рецензий, поэтому я знаю, что это правда, но свою здешнюю работу он очень окутывает тайной. Иногда он упоминает, как будто он работает в кино, а иногда, как будто он ничего не делает и только пишет стихи. Я видела его дом. Он живет один, потому что его друг (мужского пола), с которым он жил вместе, завершил путь полтора месяца назад. Я не думаю, чтоб он встречался с какой- нибудь другой девушкой или был женат. Денег у него не очень много. С виду он очень представительный мужчина, как Неамериканец, конечно, и вообще с ним очень весело, когда он не бывает непочтительный. Взять, к примеру. Творения Искусства в Мемориальном парке компании "Шелестящий дол", он часто о них говорит непочтительно, а это ведь, по-моему, самая вершина всего, что есть прекрасного в Американском Образе Жизни. Так вот, могу ли я при этом надеяться на истинное счастье? К тому же он совсем некультурный. Вначале я думала, что он должен быть, потому что ведь он поэт и был в Европе и встречался там с Искусством, но многим из наших великих писателей он как будто не придает значения. Иногда он бывает очень нежный и любящий, но потом вдруг ведет себя неэтично. Так что мне очень нужен Ваш совет. Надеюсь, это длинное письмо не показалось Вам слишком большим. С сердечным приветом Эме Танатогенос Он написал для меня много стихотворений, некоторые из них бесподобные и вполне этичные, но другие не в такой степени". Мысль о том, что почта уже унесла это письмо, отягчала совесть Эме, и она рада была, что утро прошло без каких-либо других знаков внимания со стороны мистера Джойбоя, кроме обычной приветственной улыбки с покойницкой тележки. Она старательно расписывала клиентов, и Деннис Барлоу был тоже сильно занят у себя в "Угодьях лучшего мира". У них работали обе печи, так как им предстояло разделаться с шестью собаками, одной кошкой и одним диким козлом. Никто из хозяев при этом не присутствовал. Деннис и мистер Шульц могли действовать энергично. На кошку и собак у них ушло двадцать минут. Деннис выгре- бал не остывшую еще золу и складывал ее для охлаждения в ведра с этикетками. На козла ушел почти час. Деннис поглядывал время от времени в смотровое окошечко и в конце концов сокрушил рогатый череп кочергой. Потом он выключил газ, распахнул дверь топки и стал готовить контейнеры. Только одного из владельцев удалось склонить к покупке урны. - Я ухожу,- сказал мистер Шульц.- А вы, будьте добры, подождите, пока остынет зола, чтоб можно было их упаковать. Всех, кроме кошки, будем развозить по домам. Кошку в колумбарий. - Хорошо, мистер Шульц. А как быть с карточкой для козла? Не можем же мы написать, что он виляет хвостом на небесах. Козлы хвостами не виляют. - Когда оправляются, виляют. - Да, и все же для поминальной карточки это как-то не подходит. Козлы не мурлычут, как кошки. Не поют славу, как птички. - Вероятно, они просто вспоминают. Деннис написал: "Ваш Билли вспоминает вас сегодня на небесах". Он поворошил серую дымящуюся кучку золы на дне каждого ведерка. Потом вернулся в контору и снова принялся разыскивать в "Оксфордской антологии английской поэзии" стихотворение для Эме. Книг у него было немного, он уже начал испытывать недостаток в материале. Сперва он попытался сам писать для нее, но она отдавала предпочтение более ранним мастерам. К тому же собственная муза не давала ему покоя. Он забросил поэму, которую писал еще во времена Фрэнка Хинзли, казавшиеся такими далекими. Не этого требовала сейчас его муза. Она пыталась внушить ему весьма важную, отнюдь не простую и не лаконичную мысль. Это было как-то связано с "Шелестящим долом" и лишь косвенно касалось Эме. Рано или поздно он должен будет ублаготворить музу. Она стояла на первом месте. Что до Эме, то она пусть кормится из корыта антологий. Однажды он был на волосок от разоблачения: она сказала вдруг, что "Сравню ли с летним днем твои черты" напоминает ей какие-то школьные стихи; в другой раз - на волосок от позора, когда она сочла "На ложе твоем" неприличным. "Пурпурный лепесток уснул и белый" попало в самую точку, но он знал не много стихов, которые были бы столь же возвышенны, роскошны и сладострастны. Английские поэты оказались ненадежными гадами в лабиринте калифорнийского флирта - почти все они были слишком меланхоличны, стишком жеманны или слишком требовательны; они бранились, они заклинали, они превозносили. А Деннису нужно было что-то рекламно зазывное: он должен был развернуть перед Эме неотразимую картину не столько се собственных достоинств и даже не столько его собственных, сколько того безмерного блаженства, какое он ей предлагает. Фильмы умели делать это, популярные певцы тоже, а вот английские поэты, как выяснилось,- нет. Промучавшись полчаса, он бросил поиски. Первых двух собак уже можно было упаковывать. Он поворошил козла, еще тлевшего кое-где под серо-белым налетом пепла. Сегодня Эме обойдется без стихов. Вместо этого он поведет ее в планетарий. Бальзамировщики ели за обедом то же самое, что и прочие служащие похоронной фирмы, но сидели отдельно, за главным столом, где, согласно не очень давней, но свято соблюдаемой традиции, они ежедневно бросали кости и проигравший платил за всех. Мистер Джойбой бросил кости, проиграл и бодро заплатил по счету. В конечном итоге за месяц все они проигрывали примерно одинаковую сумму. Зато игра эта позволяла им продемонстрировать, что они люди, для которых какие-нибудь десять или двадцать долларов в неделю не так уж много значат. В дверях столовой мистер Джойбой замешкался, посасывая таблетку, способствующую пищеварению. Девушки выходили поодиночке и парами, закуривая у дверей; Эме единственная из них не курила. Мистер Джойбой увлек ее в мемориальный парк. Здесь они остановились под аллегорической группой, изображающей "загадку бытия". - Мисс Танатогенос,- сказал мистер Джойбой.- Я хотел сообщить вам, что я очень высоко ценю вас как работника. - Благодарю вас, мистер Джойбой. - Я упомянул об этом вчера в разговоре со Сновидцем. - О, благодарю вас, мистер Джойбой. - Мисс Танатогенос, с некоторых пор Сновидец строит планы на будущее. Это человек, безгранично устремленный в будущее. Он считает, что пришло время, когда женщины смогут занять подобающее место в "Шелестящем доле". Работая на низших должностях, они проявили себя достойными более высоких постов. Более того, он считает, что многих чувствительных и тонких людей от выполнения долга по отношению к своим Незабвенным удерживает чувство, которое я бы назвал не чем иным, как щепетильностью, хотя доктор Кенуорти видит тут естественное нежелание подвергать своих Незабвенных чему-либо, что пусть даже в малейшей степени отзывалось бы нескромностью. Короче говоря, мисс Танатогенос, Сновидец намерен подготовить женщину- бальзамировщицу, и его выбор, его в высшей степени разумный выбор, пал на вас. - Ах, мистер Джойбой... - Можете не говорить. Я понимаю ваши чувства... Могу ли я передать ему, что вы согласны? - Ах, мистер Джойбой... - А теперь, если мне будет позволено внести в наш разговор некоторый личный элемент, что вы думаете о том, чтобы как-то отпраздновать это событие? И не сделаете ли вы мне честь, согласившись отужинать со мной сегодня вечером? - Ах, мистер Джойбой, даже не знаю, что сказать. У меня на сегодня было что-то вроде свидания. - Но ведь оно было назначено до того, как вы услышали новость. Теперь, мне кажется, все предстает в несколько ином свете. К тому же, мисс Танатогенос, в мои намерения не входило ужинать с вами наедине. Я приглашаю вас к себе домой. Мисс Танатогенос, мне кажется, я заслужил величайшую честь и удовольствие представить первую женщину-бальзамировщицу "Шелестящего дола" моей мамуле. Этот день был полон треволнений. После обеда Эме никак не могла сосредоточиться на своей работе. К счастью, на ее долю выпало на сей раз не так уж много важных заданий. Она помогла девушке из соседней кабинки приклеить накладные волосы к какому-то необычайно скольз- кому черепу; она наспех прошлась кистью по коже ребенка, возвращая ей телесный цвет; однако мысли ее уже витали в бальзамировочной, а слух ловил шипение и свист кранов, шаги служителей, выносивших почечные лоханки, накрытые крышкой, негромкие голоса, требующие нить для шва или перевязку для сосудов. Эме никогда не бывала за клеенчатой занавеской, отделявшей бальзамировочные от косметических; скоро она получит доступ в любое из этих помещений. В четыре старшая косметичка сказала ей, что можно кончать. Эме, как всегда, аккуратно уложила краски и флаконы, промыла кисти и пошла в гардеробную переодеваться. Она должна была встретиться с Деннисом на берегу озера. Он заставил себя ждать, а когда явился, воспринял новость о том, что она приглашена на ужин, с раздражающим спокойствием. - С тем самым Джойбоем? - сказал он.- Что ж, это должно быть забавно. Однако новость о предстоящем повышении настолько переполняла ее, что она не удержалась и рассказала ему все. - Ого...- сказал он.- Вот это уже кое-что. Сколько же это даст? - Не знаю. Я этим не интересовалась. - Ты будешь теперь зарабатывать прилично. Как ты думаешь, сто долларов в неделю они дадут? - Вряд ли кому-нибудь, кроме самого мистера Джойбоя, столько платят. - Ну, полсотни-то дадут. Полсотни тоже неплохо. Тогда мы уже могли бы пожениться. Эме остановилась как вкопанная, изумленно на него глядя. - Как ты сказал? - Мы могли бы пожениться, сама подумай. Ведь меньше полсотни они тебе не положат, верно? - А с чего ты взял, скажи на милость, что я за тебя выйду? - Как же, детка, меня ведь только деньги и останавливали. Теперь, когда ты можешь содержать меня, нам ничто больше не мешает. - Любой американский мужчина стал бы презирать себя, если б жил на деньги жены. - Это правда, по я, видишь ли, европеец. В наших более древних цивилизациях не осталось всех этих предрассудков. Я не говорю, конечно, что полсотни - это много, но я согласен первое время потерпеть. - По-моему, это просто низко с твоей стороны. - Не будь дурой. Нет, смотри, ты что, и вправду разозлилась? Эме и вправду разозлилась. Она сразу повернулась и ушла, а в тот же вечер, еще до того, как отправиться на ужин, второпях нацарапала записку Гуру Брамину. "Пожалуйста, не трудитесь отвечать на мое утреннее письмо. Я теперь сама знаю, что мне делать". Письмецо это она отправила в редакцию срочной почтой. Уверенной рукой Эме исполнила весь ритуал, предписываемый американской девушке, которая готовится к свиданию с возлюбленным: протерла подмышки препаратом, который должен закупорить потовые железы, прополоскала рот препаратом, освежающим дыхание, а, делая прическу, капнула на волосы пахучей жидкостью под названием "Яд джунглей". "Из глубин малярийных болот,- гласила реклама,- оттуда, где колдовские заклинания барабанов взывают к человеческим жертвам, точно каннибал, вышедший на охоту, неумолимо подкрадывается к вам "Яд джунглей", последнее высококачественное творение "Жанеты". Полностью экипированная таким образом для домашней вечеринки, Эме с легким сердцем ждала, когда у входной двери раздастся мелодичный голос мистера Джойбоя: "Хэлло! Я здесь!" Она готова была откликнуться на недвусмысленный зов судьбы. Однако все в этот вечер было не совсем так, как она представляла себе. Самый уровень, на котором проходило свидание, оказался гораздо ниже ее ожиданий. Она почти не бывала в гостях и, вероятно, именно по этой причине имела преувеличенное представление о том, чего можно ждать. Мистер Джойбой был известен ей как человек блистательный в смысле профессиональном, как постоянный корреспондент "Гроба", близкий друг доктора Кенуорти и вообще единственное светило похоронного отделения. Эме благоговейно обводила киноварью неподражаемые контуры его творений. Она знала, что он член Ротарианского клуба и кавалер Пифийского ордена; его костюмы и его машина были безупречно новыми, и, когда он с щегольским шелестом шин уносился в свою личную жизнь, ей казалось, что он переносится в мир совершенно иной, во всех отношениях более возвышенный, чем тот, в котором жила она. Однако это было не так. Они долго ехали по бульвару Санта-Моника, прежде чем свернули в какой-то захудалый район. Создавалось впечатление, что квартал этот знавал лучшие времена, но потом счастье изменило ему. Многие дома до сих пор пустовали, но и те, что были обитаемы, уже утратили первоначальную свежесть. Деревянный домишко, возле которого они наконец остановились, не отличался сколько-нибудь выгодно от своих соседей. Дело в том, что похоронщикам, даже самым выдающимся, платят меньше, чем звездам кино. К тому же мистер Джойбой был человек предусмотрительный. Он откладывал на черный день, а также выплачивал страховку. Он старался производить на окружающих благоприятное впечатление. В один прекрасный день он обзаведется домом и детьми. Пока это не случилось, тратить деньги просто так, незаметно для окружающих, тратить их на мамулю - все равно что бросать деньги на ветер. - Никак не соберусь заняться садом,- сказал мистер Джойбой, словно уловив невысказанное порицание во взгляде Эме, озиравшейся вокруг.- Этот домишечко я купил в спешке, просто так, чтобы пристроить мамулю, когда мы перебрались на Запад. Он отпер парадную дверь, пропустил Эме вперед и громко заулюлюкал у нее за спиной. - У-у-у, мамуля. А вот и мы! Угрожающие раскаты мужского голоса сотрясали крохотный домишко. Мистер Джойбой распахнул дверь и повел Эме к источнику шума - радиоприемнику, который стоял на столе посреди невзрачной гостиной. Миссис Джойбой сидела, уткнувшись в приемник. - Сидите тихо, пока не кончится,- сказала она. Мистер Джойбой подмигнул Эме. - Старушка страсть как не любит пропускать международный комментарий,- сказал он. - Тихо! - злобно повторила миссис Джойбой. Они сидели молча минут десять, пока хриплый голос, изливавший на них поток дезинформации, не сменятся другим, более вкрадчивым, который принялся расхваливать новый сорт туалетной бумаги. - Выключи,- сказала миссис Джойбой.- Слышал, он говорит, что в этом году снова будет война. - Мамуля, это Эме Танатогенос. - Хорошо. Ужин на кухне. Ужинай, когда захочешь. - Проголодались, Эме? - Нет, да. Немножечко. - А ну-ка посмотрим, что за сюрприз приготовила нам старушечка. - Что и всегда,- сказала миссис Джойбой.- Нет у меня времени сюрпризами заниматься. Миссис Джойбой повернулась в кресле к какому-то странному, накрытому платком предмету, который стоял тут же, на столе, рядом с приемником. Она откинула край остатка - под ним оказалась проволочная клетка, а в ней почти совсем лысый попугай. - Самбо,- сказала она зазывно.- Самбо. Попугай склонил голову набок и моргнул. - Самбо,- повторила она.- Ты не хочешь поговорить со мной? - Ты же отлично знаешь, мамуля, что птица уже много лет не говорит. - Говорит сколько угодно, когда тебя нет. Правда ведь, мой Самбо? Попугай склонил голову на другой бок, моргнул и, взъерошив жалкие остатки перьев, вдруг засвистел, как паровоз. - Вот видишь,- сказала миссис Джойбой.- Не будь у меня Самбо, который меня любит, незачем было бы и жить. На ужин был консервированный суп с вермишелью, миска салата с консервированными крабами, мороженое и кофе. Эме помогла принести посуду из кухни. Эме и мистер Джойбой вместе сняли приемник и накрыли на стол. Миссис Джойбой недружелюбно следила за ними из своего кресла. Матери знаменитостей часто обескураживают поклонниц своих сыновей. У миссис Джойбой были маленькие злобные глазки, волосы в мелких завитках, пенсне на непомерно толстом носу, бесформенное тело и прямо-таки омерзительное платье. - Так мы жить не привыкли, и тут мы жить не привыкли,- сказала она.- Мы перебрались сюда с Востока, и, если бы меня кто- нибудь слушал, мы бы и сейчас там жили. В Вермонте нам каждый день помогала за пятнадцать монет в неделю цветная девчонка, да еще рада была радехонька. А здесь разве найдешь такую? Да и вообще, что здесь найдешь? Вы только поглядите на этот салат. Там, где мы жили раньше, там всего было больше, и все было дешевле, и все было лучше. Конечно, вдоволь у нас дома никогда ничего не было, еще бы, попробуй-ка вести хозяйство на те деньги, что мне дают. - Мамуля любит шутить,- сказал мистер Джойбой. - Шутить? Хорошенькие шутки - вести хозяйство на такие деньги, да еще чтоб гости ходили! - Потом, уставившись на Эме, она добавила: - А девушки в Вермонте работают. - Эме очень много работает, мамуля. Я же тебе рассказывал. - Хорошенькая работа. Да я бы свою дочь и близко не подпустила к такой работе. А ваша мать где? - Она уехала на Восток. Наверно, умерла. - Уж лучше умереть там, чем жить тут. Наверно? Это так нынешние дети заботятся о своих родителях. - Полно, мамуля, как можно говорить такие слова. Ты ведь знаешь, как я забочусь... Некоторое время спустя Эме смогла наконец проститься, не нарушая приличий; мистер Джойбой проводил ее до калитки. - Я бы вас отвез,- сказал он,- но мне не хочется оставлять мамулю одну. Трамвайная остановка за углом. Вы легко найдете. - Да, конечно,- сказала Эме. - Вы очень понравились мамуле. - Правда? - Ну конечно. Я это сразу чувствую. Когда человек нравится мамуле, она обращается с ним запросто, без церемоний, как со мной. - Она и правда обращалась со мной запросто. - Ну еще бы. Она обращалась с вами запросто - это уж точно. Вы наверняка произвели на мамулю очень большое впечатление. В тот вечер, прежде чем лечь спать, Эме написала еще одно письмо Гуру Брамину. Глава VII Гуру Брамином были двое мрачных мужчин и способная юная секретарша. Один мрачный мужчина писал в рубрику, другой, мистер Хлам, занимался письмами читателей, на которые нужно было отвечать лично. К тому времени, когда мужчины появлялись в редакции, секре- тарша успевала рассортировать письма и положить каждому на стол. Мистеру Хламу, который работал здесь еще со времен "Тетушки Лидии" и сохранил ее стиль, обычно доставалась меньшая пачка, ибо корреспонденты Гуру Брамина любили, чтобы их проблемы обсуждались публично. Это преисполняло их чувства собственной значимости, а иногда и помогало завязать переписку с другими читателями. Над письмом Эме еще витал запах "Яда джунглей". "Дорогая Эме,- диктовал мистер Хлам, присовокупляя новый окурок к бесконечной цепочке выкуренных сигарет.- Меня чуточку встревожил тон Вашего последнего письма". Сигареты, которые курил мистер Хлам, были, если верить рекламе, приготовлены медиками с единственной целью - уберечь его дыхательные пути от страданий. И все-таки мистер Хлам страдал ужасно, а вместе с ним ужасно страдала и юная секретарша. С самого утра мистера Хлама по нескольку часов бил кашель; он поднимался откуда-то из самых глубин ада и облегчить его могло только виски. В особо тяжкие дни безмерно страдающей секретарше начинало казаться, что еще немного - и мистера Хлама вырвет. Сегодня выдался особо тяжкий день. Мистер Хлам тужился, корчился, содрогаясь всем телом, и отирал лицо носовым платком. "Хозяйственная и домовитая американская девушка не найдет ничего предосудительного в том приеме, который Вам был оказан. Ваш друг оказал Вам самую большую честь, какую только мог, пригласив Вас, чтобы познакомить со своей матерью, а она не была бы матерью в истинном смысле этого слова, если бы не пожелала Вас увидеть. Настанет время, Эме, когда Ваш собственный сын приведет домой незнакомку. Тот факт, что человек этот помогает матери по хозяйству, тоже, на мой взгляд, не бросает на него тени. Вы пишете, что в переднике он выглядел недостойно. Нет сомнения в том, что помогать другим, не считаясь при этом с условностями, и есть высшее проявление истинного достоинства. Единственное, чем можно объяснить перемену в Вашем отношении к нему,- это то, что Вы не любите его так, как он того заслуживает, но тогда Вы должны сказать ему об этом прямо при первом же удобном случае. Вам отлично известны недостатки Вашего второго друга, о котором Вы упоминаете, и я уверен, что Ваш здравый смысл поможет Вам отличить внешний блеск от истинного достоинства. Стихи - вещь неплохая, но, на мой взгляд, человек, который с таким энтузиазмом и скромностью возлагает на себя бремя домашней работы, стоит десятка речистых поэтов". - Не слишком ли я сильно? - Да, это сильно сказано, мистер Хлам. - А черт, я себя сегодня премерзко чувствую. Да и девица, судя по всему, первостатейная сука. - Мы уже привыкли к этому. - Да. Ладно, смягчите чуть-чуть. Тут еще одно письмо, от женщины, которая кусает ногти. Что мы ей советовали в прошлый раз? - Размышлять о Прекрасном. - Напишите ей, чтоб продолжала размышлять. А в пяти милях от редакции, в своем крошечном косметическом кабинете, Эме, прервав работу, перечитывала стихи, которые получила утром от Денниса. Бог дал ей смелых глаз разлет И спрятал в них огни. Под пеплом сердца моего Пожар зажгут они. Лилейна шея, и на ней Златая бьется прядь. И хочет красок понежней День у нее занять. Как ручки нежные мягки, Их дрожи не стерпеть. За малый знак ее любви Так мало умереть. О нежный, резвый, милый друг! Святыня глаз моих... Одинокая слеза сбежала по ее щеке и упала на застывшую в улыбке восковую маску трупа. Эме спрятала стихи в карман полотняного халатика, и ее нежные, мягкие ручки вновь забегали по мертвому лицу. В конторе "Угодий лучшего мира" Деннис сказал мистеру Шульцу: - Мистер Шульц, я хотел бы получить прибавку к жалованью. - Пока это невозможно. Дела у нас идут не так уж блестяще. И вы знаете это не хуже меня. Вы и так получаете на пять монет больше, чем тот, который был до вас. Я не хочу сказать, что вы их не заслужили, Деннис. Если дела пойдут в гору, вы первый получите прибавку. - Я подумываю о женитьбе. Моя девушка не знает, что я работаю здесь. Она любит романтику. И я вовсе не уверен, что ей понравится мое занятие. - A у вас есть на примете что-нибудь получше? - Нет. - Ну так скажите ей, пусть отложит на время свою романтику. Сорок монет в неделю - это все-таки сорок монет. - Помимо воли я оказался перед дилеммой джеймсовского героя. Вам не приходилось читать Генри Джеймса, мистер Шульц? - Вы же знаете, у меня нет времени для чтения. - Его не нужно читать много. Все его книги посвящены одной теме - американской наивности и европейской искушенности. - Думает, что он нас может обжулить, так, что ли? - Джеймс как раз был наивным американцем. - Ну так я не стану тратить время на мерзавцев, которые капают на своих. - Он на них не капает. Каждое из его произведений - это в той или другой степени трагедия. - Ну, так на трагедии у меня тоже нет времени. Возьмите-ка гробик с этого конца. Через полчаса уже придет пастор. В то утро у них были похороны с полным соблюдением обряда - в первый раз за месяц. В присутствии десятка скорбящих гроб с эльзасским терьером был опущен в могилу, обсаженную цветами. Преподобный Эррол Бартоломью отслужил заупокойную службу: - Пес, рожденный сукой, краткодневен и пресыщен печалями; как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается... После похорон, вручая в конторе чек мистеру Бартоломью, Деннис спросил его: - Скажите мне, пожалуйста, как становятся священником Свободной церкви? - Человек слышит Зов. - О да, конечно. Но когда он услышал Зов, какова дальнейшая процедура? Я хочу спросить, есть ли какой-нибудь епископ Свободной церкви, который посвящает в сан? - Нет, конечно. Тот, кто услышал Зов, не нуждается в человеческом посредничестве. - Просто вы можете в один прекрасный день заявить: "Я священник Свободной церкви" - и открыть лавочку? - Требуются значительные расходы. Необходимо помещение. Впрочем, банки, как правило, охотно идут навстречу. Ну и потом, конечно, каждый рассчитывает на радиопаству. - Один мой друг услышал Зов, мистер Бартоломью. - Знаете, я бы посоветовал ему крепко подумать, прежде чем на этот Зов откликнуться. Конкуренция с каждым годом становится все ожесточеннее, особенно в Лос-Анджелесе. Некоторые новички ни перед чем не останавливаются, берутся даже за психиатрию и столоверчение. - Это нехорошо. - Это совершенно выходит за рамки писания. - Мой друг хочет специализироваться на похоронах. У него есть связи. - Жалкие крохи, мистер Барлоу. Гораздо больше можно заработать на свадьбах и крестинах. - Моего друга свадьбы и крестины интересуют в меньшей степени. Для него важно положение в обществе. Можно ли сказать, что священник Свободной церкви в социальном отношении стоит не ниже бальзамировщика? - Бесспорно, мистер Барлоу. В душе американца живет глубочайшее уважение к служителю культа. Уи-Керк-о-Олд-Лэнг-Сайн стоит у самого края парка, вдали от Университетской церкви и мавзолея. Это низкое строение без колокольни и каких-либо архитектурных украшений, призванное скорее пленять душу, чем потрясать. Храм посвящен Роберту Бернсу и Гарри Лодеру, и в приделе развернута выставка предметов, связанных с их памятью. Скромный интерьер церкви оживляет лишь неяркий шотландский ковер. Снаружи стены ее поначалу были обсажены вереском, но под калифорнийским солнцем вереск разросся так пышно, что живая изгородь превзошла все размеры, какие могли привидеться доктору Кенуорти в его сновидениях, так что в конце концов он велел повыдергать вереск, а участок вокруг церкви огородить стеной, выровнять и замостить, в результате чего он стал походить на школьный двор - в полном соответствии с высоким общеобразовательным уровнем той нации, которую этот храм обслуживал. Однако безыскусная простота и слепая верность традиции были в равной степени чужды вкусам Сновидца. Он ввел усовершенствования; за два года до поступления Эме в "Шелестящий дол" он устроил в этом аскетически строгом дворике Гнездо Любви; конечно, здесь не было столь пышной растительности, как на Озерном острове, располагавшем к поэтическому флирту; зато, по мнению доктора Кенуорти, здесь было нечто сугубо шотландское, в таком уголке можно договориться о сделке и заключить контракт. Гнездо Любви представляло собой возвышение с двухместной скамьей из грубо отесанного гранита. Скамью разделяла пополам гранитная плита, про- резанная окошечком в виде сердца. Надпись на ступеньке гласила: СКАМЬЯ ЛЮБВИ Эта скамья сделана из подлинного шотландского камня, добытого в древних горах Эбердина. Она включает старинный символ - Сердце Брюса. По традиции шотландских раздолий влюбленные, которые дадут друг другу обет на этой скамье и запечатлеют поцелуй через Сердце Брюса, увидят веселотворных много дней и под гору сойдут, не разнимая рук, как бессмертная чета Андерсонов. Рекомендуемый текст обета был вырезан на возвышении, чтобы сидящая чета могла прочесть его вслух: Пока не высохнут моря, Не утечет скала И дней пески не убегут, Клянусь любить тебя. Выдумка эта пришлась по вкусу широкой публике, и в Гнездо Любви зачастили влюбленные. Тех, кто просто прогуливается по парку, сюда мало что может привлечь. Сама церемония длится около минуты, и чуть ли не каждый вечер здесь можно увидеть влюбленные парочки, ожидающие своей очереди, пока не привычные к диалекту губы прибалтов, евреев и славян, преодолевая собственный акцент, справятся с текстом, который звучит в устах этих чужеземцев как священное заклинание африканских племен. Поцеловавшись через прорезь в граните, они уступают место следующей паре и уходят присмиревшие, а то и вовсе исполненные священного трепета после совершенного ими таинственного обряда. Здесь не слышно пения птиц. Его заменяет скрип шотландской волынки среди сосен и остатков вереска. Вот сюда-то через несколько дней после своего визита к мистеру Джойбою Эме, вновь исполненная решимости, привела Денниса, и он, пробегая глазами цитаты, по обычаю "Шелестящего дола" в изобилии нацарапанные на камне, радовался про себя, что врожденное отвращение к шотландскому диалекту помешало ему заимствовать любовные тексты из Роберта Бернса. Они дождались своей очереди и наконец уселись рядышком на скамье. - Пока не высохнут моря,- прошептала Эме. Лицо ее чудно светилось в маленьком сердцеобразном окошке. Они поцеловались, потом торжественно спустились с возвышения и, не поднимая глаз, прошли мимо вереницы ожидающих парочек. - Деннис, а что значит "веселотворных много дней"? - Никогда не задумывался. Наверно, что-нибудь вроде того, как бывает под Новый год в Шотландии. - А что бывает? - Блюют на мостовой в Глазго. - А-а... - Знаешь, как эти стихи кончаются? "Теперь мы под гору бредем, не разнимая рук, дойдем и ляжем там вдвоем, Джон Андерсон, мой друг". - Деннис, почему все стихи, которые ты знаешь, такие грубые? А еще хочешь стать пастором. - Пастором Свободной церкви. Впрочем, в подобных вопросах мне ближе анабаптисты. Так или иначе, для тех, кто уже обручился, все этично. Помолчав немного, Эме сказала: - Я должна написать обо всем мистеру Джойбою... и... еще кое- кому. Она написала в ту же ночь. Письма ее были доставлены утренней почтой. Мистер Хлам сказал: -Пошлите ей наше обычное поздравительное письмо с пожеланиями и наставлениями. - Но она выходит не за того, мистер Хлам. - Эту сторону вопроса обойдите молчанием. В пяти милях от редакции Эме сдернула простыню со своего первого утреннего трупа. Он поступил от мистера Джойбоя, и на лице его было выражение такого безысходного горя, что сердце у нее болезненно сжалось. Глава VIII Мистер Хлам опоздал на работу. Он жестоко страдал с похмелья. - Опять письмо от красотки Танатогенос,- сказал мистер Хлам.- А я-то уж думал, что мы отделались от этой дамочки. "Дорогой Гуру Брамин! Три недели назад я писала Вам, что все уладилось, что я приняла решение и счастлива, но я все равно несчастна и в некотором смысле даже несчастнее, чем раньше. Иногда мой английский дружок бывает со мной очень нежен и пишет стихи, но часто он требует от меня неэтичных вещей, а когда я говорю, что нет, мы должны подождать, он ведет себя очень цинично. Я начинаю даже сомневаться, получится ли у нас когда-нибудь настоящая Американская Семья. Он говорит, что собирается стать пастором. Я уже nucaлa Вам, что у меня прогрессивные взгляды и я не верю ни в какую религию, но мне кажется, что нельзя же к религии относиться цинично, потому что она приносит многим людям большое счастье, и ведь не все могут быть прогрес- сивными на этой ступени Эволюции. Он пока еще не стал пастором, он говорит, что должен сначала закончить одно дело, которое он обещал одному человеку, но не говорит, что за дело, и я даже иногда думаю, что это что-нибудь нехорошее, раз он так скрывает. Теперь о моем продвижении по службе. Мне были предложены Великие Возможности улучшить мое положение, но об этом больше ничего не слышно. Глава нашего отдела - тот джентльмен, о котором я Вам уже писала, он еще помогает своей матери по хозяйству, и вот теперь, после того как я дала обет и обручилась со своим английским дружком и написала обо всем этому джентльмену, он со мной не разговаривает даже на служебные темы, как с другими девушками в отделе. А учреждение, где мы работаем, должно приносить людям Счастье - это одно из главных наших правил, и этот джентльмен для всех Пример, но он очень несчастлив, а ведь цель нашего учреждения совсем другая. Иногда даже кажется, как будто он недобрый, а раньше этого никогда не казалось, нисколько. А мой жених только и знает, что зло смеется над именем этого джентльмена. Еще меня тревожит, что мой жених так интересуется моей работой. Я не хочу сказать, что мужчина совсем не должен интересоваться работой своей девушки, но он уж слишком интересуется. Я просто хочу сказать, что в каждом деле есть такие технические подробности, про которые, наверно, людям не хотелось бы, чтобы говорили после работы, а он как раз про это все время и спрашивает..." - Женщины всегда так,- сказал мистер Хлам.- Для них просто нож острый упустить хоть одного мужчину. На своем рабочем столе Эме часто находила послания от Денниса. Если накануне вечером они расставались недовольные друг другом, Деннис, прежде чем отправиться спать, переписывал какое-нибудь стихотворение, а по пути на работу завозил его в покойницкую. Эти послания, написанные его красивым почерком, должны были заменить ей исчезнувшие улыбки. Незабвенные, подобно самому мастеру, глядели теперь на нее с горестным укором. В то утро по пути на работу Эме вспомнила, как яростно препирались они с Деннисом накануне, но, придя, снова обнаружила на своем столе стихи. Она стала читать, и сердце ее вновь открылось навстречу возлюбленному. Эме, красота твоя - Никейский челн дней отдаленных... Мистер Джойбой в костюме, без халата, прошел через косметическую к выходу. На лице его застыло скорбное выражение. Эме улыбнулась ему смущенно и виновато; неловко кивнув, он прошел мимо, и тогда, повинуясь внезапному порыву, она написала в верхней части страницы, над стихами: "Попытайтесь понять меня. Эме", потом проскользнула в бальзамировочную и почтительно положила листок со стихами на сердце трупа, вверенного заботам мистера Джойбоя. Мистер Джойбой вернулся через час. Эме слышала, как он вошел к себе, слышала, как он включил краны. Встретились они только за обедом. - Эта штука со стихами,- сказал он,- симпатично придумано. - Их написал мой жених - Тот англичанин, с которым я видел вас во вторник? - Да, он очень знаменитый поэт в Англии. - Ах, вот как? Не помню, чтобы мне доводилось когда-нибудь видеть английских поэтов. А чем он еще занимается? - Учится на пастора. - Вот как. Послушайте, Эме, если у вас есть еще какие-нибудь его стихи, я бы с удовольствием взглянул. - О, мистер Джойбой, я и не знала, что вы человек поэтический. - Когда у тебя горе и разочарование, становишься даже где-то поэтическим. - У меня очень много его стихов. Я их тут и храню. - Мне, правда, хотелось бы прочитать их внимательно. Как раз вчера я ужинал в "Клубе ножа и вилки", и там меня познакомили с одним литератором из Пасадены. Я бы хотел показать ему эти стихи. Может быть, он смог бы помочь вашему другу. - О, мистер Джойбой, это так благородно с вашей стороны.- Она запнулась. Они впервые заговорили с самого дня ее обручения. Благородство этого человека потрясло ее.- Надеюсь, миссис Джойбой здорова? - спросила она несмело. - Сегодня у мамули тяжелый день. У нее трагедия. Вы помните Самбо, ее попугая? - Конечно. - Он скончался. Он, конечно, уже был где-то староват, лет сто, если не больше, и все же смерть была неожиданной. Миссис Джойбой, конечно, переживает. - Ах, мне так жаль. - Да, она очень переживает. Никогда не видел ее в таком подавленном состоянии. Сегодня я все утро хлопотал о погребении. Потому я и отлучался. Ездил в "Угодья лучшего мира". Похороны в среду. Вот я и подумают, мисс Танатогенос: у мамули не так уж много знакомых в этом штате. И ей бы, конечно, было очень приятно, если бы на похоронах присутствовал кто-нибудь из друзей. Он был такой общительный, этот Самбо, когда был помоложе. Помню, на Востоке он больше всех радовался, когда бывали гости. Даже обидно, что никто не придет отдать ему последний долг. - Ах, что вы, мистер Джойбой, я бы с радостью пришла. - Правда, мисс Танатогенос? Это будет очень, очень симпатично с вашей стороны. Так Эме появилась в конце концов в "Угодьях лучшего мира". Глава IX Эме Танатогенос изъяснялась на языке Лос-Анджелеса; скудная меблировка ее интеллекта, о которую обдирал себе коленки пришелец из Европы, была приобретена в местной школе и университете; Эме представала перед миром одетой и надушенной в соответствии с велениями рекламы; и мозг, и тело ее едва ли можно было отличить от других изделий стандартизированного производства, но дух - о, дух ее витал в других краях, и искать его нужно было не здесь, в пропитанных мускусом садах западной оконечности земли, но в чистом воздухе горного рассвета, на подоблачных перевалах Эллады. Притоны и фруктовые лавочки, древние темные промыслы (скупка краденого и сводничество), словно пуповиной независимо от воли Эме связывали ее с горными высями, где обитали ее предки. Она росла, становилась старше, и тот единственный язык, которым она владела, все меньше способен был выразить потребности ее созревающего духа; факты, засорявшие ее память, теряли свою значимость; в фигуре, которую отражало зеркало, ей было труднее узнавать себя. Эме удалялась в возвышенные и священные места обитания. Вот почему открытие, что человек, которого она любила и с которым была связана нежнейшими клятвами, оказался лжецом и обманщиком, затронуло только часть се души. По всей вероятности, сердце ее было разбито, но это был лишь незначительный и недорогой продукт местного производства. Зато в плане более широком и более высоком она почувствовала, что ситуация упростилась. Драгоценный дар ее согласия нужно было вручить более достойному из противников, и она хотела быть только справедливой. Отныне не оставалось места для колебаний. Искусительные и сладострастные зовы "Яда джунглей" умолкли. И тем не менее ее последнее письмо Гуру Брамину было написано на языке, который дан был ей воспитанием. Мистер Хлам был нечисто выбрит, мистер Хлам был не совсем трезв. "Хлам все больше опускается,- сказал главный редактор.- Заставьте его взять себя в руки или увольняйте". Не ведавший о нависшей над ним угрозе мистер Хлам воскликнул: - Боже мой, опять Танатогенос! Что она там пишет, милочка? Я что-то сегодня даже читать не могу. - Ее постигло страшное прозрение, мистер Хлам. Человек, которого она, как ей казалось, любила, оказался лжецом и обманщиком. - О-о, напишите ей, пусть выходит за другого. - Кажется, так она и намерена поступить. О помолвке Денниса и Эме не было объявлено ни в одной газете, и потому не потребовалось публичного опровержения. Помолвке мистера Джойбоя и Эме были посвящены полтора столбца в "Журнале похоронщиков" и фотография в "Гробе"; что касается местного журнала "О чем шелестит дол", то он посвятил их роману почти весь очередной но- мер. Была объявлена дата брачной церемонии в Университетской церкви. Мистер Джойбой получил баптистское воспитание, и священник, который в "Шелестящем доле" отпевал баптистов, охотно предложил ему свои услуги. Кастелянша подыскала для невесты белое усыпальное покрывало. Доктор Кенуорти выразил желание лично присутствовать на церемонии. Трупы, поступавшие теперь к Эме для дальнейшей обработки, торжествующе ухмылялись. За все время Эме ни разу не встречалась с Деннисом. В последний раз она видела его у могилы попугая, когда он, словно бы вовсе не испытывая смущения, подмигнул ей над маленьким пышным гробиком. На самом деле он был порядком смущен и просто почел за лучшее притаиться на день-другой. А потом он увидел объявление о помолвке. Эме было не так-то просто избежать нежелательных встреч. Она не могла попросту предупредить: "Если придет мистер Барлоу, меня нет дома" - и наказать слугам, чтоб его не пускали. У нее не было слуг, а если звонил телефон, она сама брала трубку. Ей надо было есть. Надо было ходить по магазинам. И в том и в другом случае она оказывалась беззащитной перед возможностью тех будто случайных дружеских встреч, которыми изобилует жизнь американца. И вот как-то вечером, незадолго перед свадьбой, Деннис, подстерегавший ее, прошел за ней в жирножковую и сел рядом у стойки. - Привет, Эме. Хочу с тобой поговорить. - Все, что бы ты теперь ни сказал, не имеет значения. - Но послушай, милая моя, ты, кажется, совсем забыла, что мы с тобой обручены и должны пожениться. Мои теологические занятия продвигаются успешно. День, когда я заявлю о своих жениховских правах, уже не за горами. - Лучше смерть. - Признаться, этой альтернативы я не предвидел. Поверишь, первый раз в жизни пробую эти жирножки. Сколько раз собирался попробовать. Поразительно даже не то, что они такие противные, а то, что они совершенно безвкусные. Но давай поговорим начистоту. Ты что же, отрицаешь, что торжественно поклялась выйти за меня замуж? - Но ведь девушка может и передумать, правда? - Ну, по правде сказать, я в этом не уверен. Ты ведь дала торжественное обещание. -Да, но я была обманута. Все эти стихи, которые ты посылал мне и притворялся, будто сам их написал, и все они такие возвышенные, что я даже наизусть учила отрывки,- оказывается, их написали другие люди, а некоторые из этих людей даже завершили путь сотни лет назад. В жизни так обидно не было, как тогда, когда я узнала. - Так, значит, в этом все дело? - И эти ужасные "Угодья лучшего мира". Ладно. Я лучше уйду. Мне даже есть расхотелось. - Но ведь ты сама выбрала это место. Когда я тебя приглашал, я никогда не кормил тебя этими жирножками, правда? - Если только не я тебя приглашала. - Это несущественно. Но не можешь же ты идти вот так по улице и плакать. Моя машина стоит напротив. Давай я подброшу тебя до дому. Они вышли на улицу, ярко освещенную светом неоновых ламп. - Ладно, Эме,- сказал Деннис,- давай не будем дуться. - Дуться? Ты мне просто отвратителен. - Когда мы виделись в прошлый раз, мы были помолвлены и собирались сочетаться браком. Надеюсь, я могу рассчитывать на какие-то объяснения. Пока единственное, в чем ты обвиняешь меня,- это то, что не я автор нескольких наиболее знаменитых стихотворных шедевров, написанных по-английски. Ну а кто же тогда? Твой Гопджоп? - Ты хотел, чтобы я подумала, будто это ты написал. - Ну, Эме, ты не справедлива ко мне. Это я должен был бы быть разочарован тем, что девушка, на которую я растрачивал свои чувства, не знакома с самыми популярными сокровищами литературы. Но я понимаю, что твои критерии образования отличаются от тех, к которым я привык. Ты, несомненно, лучше, чем я, разбираешься в психологии и китайском языке. Но, видишь ли, в том отмирающем мире, из которого я пришел, цитирование - это поистине национальный порок. Когда-то цитировали античных писателей, теперь лирическую поэзию. - Никогда больше не поверю ни одному твоему слову. - Черт побери, чему ж тут не верить? - Я в тебя не верю. - Вот это уже другое дело. Верить кому-то и верить в кого-то - здесь, конечно, есть существенное различие. - Ох, да перестань ты рассуждать. - Что ж, согласен. Деннис подогнал машину к обочине и попытался заключить Эме в свои объятия. Она сопротивлялась яростно и умело. Он тотчас отступился и закурил сигару. Эме долго всхлипывала, забившись в угол, а потом вдруг сказала: - Эти ужасные похороны. - Попугай Джойбоя? Да. Это я, пожалуй, смогу объяснить. Мистер Джойбой требовал, чтобы гроб был открытый. Я возражал, и ведь, в конце концов, мне виднее. Я изучал это дело. Открытый гроб годится для собак и кошек, они очень естественно сворачиваются в клубочек. Другое дело попугаи. Они выглядят просто нелепо, когда голова их покоится на подушечке. Но я наткнулся на непробиваемую стену снобизма. Раз так хоронят в "Шелестящем доле", значит, так должны хоронить в "Угодьях лучшего мира". Или ты думаешь, он вообще все это подстроил? Может быть. Вполне допускаю, что этот ханжа и зануда пошел на то, чтоб бедняга попугай выглядел так нелепо, лишь бы уронить меня в твоих глазах. Да и вообще кто приглашал тебя на эти похороны? Ты что, была знакома с покойным? - Подумать только, все то время, пока мы встречались с тобой, ты тайком ходил туда, в это место... - Дорогая моя, тебе, как американке, меньше всего пристало презирать мужчину за то, что он начинает с нижней ступеньки социальной лестницы. Я, конечно, не притязаю на столь высокое положение в похоронном мире, какое занимает твой мистер Джойбой, но зато я моложе его, гораздо привлекательнее и у меня свои зубы. А в будущем у меня - Свободная церковь. Я, наверно, уже стану главным священником "Шелестящего дола", а мистер Джойбой все еще будет потрошить трупы. У меня задатки великого проповедника - нечто метафизическое, в стиле семнадцатого века, апеллирующее скорее к разуму, чем к простейшим эмоциям. Нечто в духе Лода - этакое манер- ное, многословное, остроумное и совершенно недогматическое, свободное от предрассудков. Я думал о своем облачении. Широкие рукава, вероятно... - Ой, да замолчи ты. Надоело до смерти! - Эме, как твой будущий муж и духовный наставник, я должен предупредить тебя: с человеком, которого любишь, так не разговаривают. - Я не люблю тебя. - "Пока не высохнут моря". - Понятия не имею, что это все значит. - "Не утечет скала". Это, надеюсь, достаточно ясно. "Клянусь люб-бить тебя..." Уж эти-то слова тебе наверняка понятны. Именно так их произносят популярные певцы. "И дней пески не убегут, клянусь люб- бить тебя". Насчет песков, готов признать, звучит несколько туманно, но общий смысл поймет даже человек, вконец ожесточивший свое сердце. К тому же ты что, забыла о Сердце Брюса? Рыдания утихли, и по наступившему молчанию Деннис понял, что в прелестной и слабой головке, уткнувшейся в угол, мыслительный процесс идет полным ходом. - Это Брюс, что ли, написал стихотворение? - спросила она наконец. - Нет. Но имена этих людей настолько похожи, что разница просто несущественна. Последовала пауза. - А этот Брюс или как там его, он не оставят никакого выхода для тех, кто дал клятву? Деннис не возлагал больших надежд на обет, данный в церквушке Олд-Лэнг-Сайн. Он и упомянул-то о нем неизвестно зачем. Но теперь он поспешил использовать свое преимущество. - Послушай, ты, сладостное и безнадежное создание. Ты сейчас стоишь перед дилеммой - это по-нашему, по-европейски, а по-вашему - ты попала в переплет. - Отвези меня домой. - Хорошо, я могу объяснить тебе все по дороге. На твой взгляд, в мире нет ничего прекраснее "Шелестящего дола", разве только рай небесный. Я тебя понимаю. На свой грубый английский манер я разделяю твой восторг. Я даже собрался написать об этом один опус, но боюсь, что не смогу в этой связи повторить вслед за Доусоном: "Если вы его прочтете, все поймете вы". Ты не поймешь в нем, милая, ни единого слова. Но это все так, между прочим. Твой мистер Джойбой - это воплощенный дух "Шелестящего дола", единственное промежуточное звено между доктором Кенуорти и простыми смертными. Итак, оба мы, ты и я, одержимы "Шелестящим долом", "в целительную смерть полувлюблен", как я сказал тебе однажды, и, чтобы избежать дальнейших осложнений, позволь мне сразу добавить, что эти стихи тоже написал не я. Так вот, ты баядерка и девственная весталка этого заведения, и совершенно естественно, что меня влечет к тебе, а тебя влечет к Джойбою. Психологи объяснят тебе, что подобное случается на каждом шагу. Вполне может статься, что с точки зрения Сновидца, моя репутация небезупречна. Попугай выглядел в гробу просто ужасно. Так что из этого? Ты любила меня и поклялась любить вечно самой священной клятвой во всем религиозном арсенале "Шелестящего дола". Теперь тебе понятна та дилемма, перед которой ты стоишь, тот тупик или переплет, в который ты попала? Святость неделима. Если целовать меня через сердца Бернса или Брюса - это не священный акт, то и ложиться в постель со стариной Джойбоем тоже не священный акт. Она молчала. Деннис и не ожидал, что его слова произведут на нее такое глубокое впечатление. - Ну, мы приехали,- сказал он наконец, остановившись перед домом, где она снимала квартиру. Он знал, что всякое проявление мягкости сейчас неуместно.- Вылезай. Эме ничего не сказала и вначале даже не двинулась с места. Потом она прошептала: - Ты мог бы освободить меня. - Да, но я не хочу. - Даже если я совсем забыла тебя? - Но ведь ты не забыла. - Забыла. Когда я отворачиваюсь, я даже не могу вспомнить, какой ты. А когда тебя нет, я совсем о тебе не думаю. Когда Эме очутилась одна в железобетонной клетке, которую она называла своей квартирой, на нее набросились все демоны сомнения. Она включила радио, безрассудная буря тевтонской страсти захватила ее и вынесла на крутой обрыв безумия, потом музыка вдруг оборвалась. "Мы передавали музыку по заявке компании "Кайзеровские персики без косточки". Помните, что ни один другой сорт персиков, из поступающих в продажу, не гарантирует ни столь полного отсутствия косточек, ни столь высокого качества. Только покупая кайзеровские персики без косточек, вы покупаете полновесную, сочную персиковую мякоть без всяких посторонних..." Она сняла телефонную трубку и набрала номер мистера Джойбоя. - Пожалуйста, ну пожалуйста, приезжайте. Я так мучаюсь. В трубке слышался оглушительный гвалт человеческих и нечеловеческих голосов, и среди этого гвалта тихий, слабый голос повторял: - Погромче, роднуля-детуля. Не совсем понял. - Я так несчастна. - Я совсем тебя не слышу, роднуля-детуля. У мамули новая птица, и мамуля учит ее разговаривать. Может, мы просто отложим наш разговор на завтра? - Пожалуйста, дорогой, приезжайте сейчас, вы могли бы? - Что ты, детуля-роднуля, конечно, я не могу оставить мамулю в первый вечер, когда у нее новая птица, как можно? Каково ей будет, подумай! Сегодня у мамули большой праздник, детуля-роднуля. Я должен быть с ней. - Это касается нашего брака. - Ну да, детуля-роднуля, это понятно и где-то естественно. Целый ряд небольших проблем и вопросиков. Утро вечера мудренее, детуля-роднуля. Тебе надо выспаться хорошенько. - Я должна вас увидеть. - Ну-ну, детуля-лапуля, папочка будет строгим. Сейчас же сделай, как велит папуля, а то папуля не на шутку рассердится. Она повесила трубку и снова прибегла к высокой опере, лавина звуков захватила и оглушила ее. Это было нестерпимо. В наступившей затем тишине сознание ее стало понемногу оживать. Телефон. В редакцию. - Я хочу поговорить с Гуру Брамином. - А он по вечерам не работает. Очень жаль, но... - Это очень важно. Вы не могли бы дать его домашний телефон? - У нас их двое. Какой из них вам нужен? - Двое? Я не знала. Мне нужен тот, который отвечает на письма. - Это мистер Хлам, но он у нас с завтрашнего дня не работает, да и дома его в это время все равно не застанешь. Попробуйте позвонить в "Салун Муни". Там наши из редакции чаще всего сидят вечером. - Его действительно зовут Хлам? - Так он, во всяком случае, мне говорил, рыбонька. Мистер Хлам был в тот день уволен из газеты. Этого события давно ждали все сотрудники редакции, кроме самого мистера Хлама, и вот теперь он излагал историю о том, как его предали, в разных питейных заведениях, где ее выслушивали безо всякого сочувствия. Бармен сказал: - Вас к телефону, мистер Хлам. Сказать, что вас нет? В его теперешнем состоянии мистеру Хламу казалось вполне вероятным, что это звонит его редактор, исполненный раскаяния. Он потянулся через стойку бара за трубкой. - Мистер Хлам? - Да. - Наконец-то я вас разыскала. Это Эме Танатогенос... Вы меня помните? Еще бы ему было не помнить. - Конечно,- сказал мистер Хлам после продолжительной паузы. - Мистер Хлам, у меня большое несчастье. Мне нужен ваш совет. Вы помните того англичанина, о котором я вам писала?.. Мистер Хлам поднес трубку к уху своего собутыльника, ухмыльнулся, пожал плечами, потом положил трубку на стойку, закурил сигарету, выпил и заказал еще. С замызганной деревянной стойки едва доносилось взволнованное бормотанье. Эме потребовалось довольно много времени, чтобы изложить суть своих затруднений. Затем поток звуков оборвался и сменился прерывистым, всхлипывающим шепотом. Мистер Хлам взял трубку. - Алло... Мистер Хлам... Вы слушаете? Вы слышите меня?.. Алло. - Ну-ну, рыбонька, что там? - Вы меня слышали? - Конечно же, прекрасно слышал. - Ну и что... что мне теперь делать? - Что делать? Я тебе скажу, что делать. Садись-ка ты в лифт и поезжай на самый верхний этаж. Подыщи окно поудобнее и прыгай. Вот что тебе остается. Послышалось тихое, сдавленное рыдание, а потом спокойное: - Спасибо. - Я сказал ей, чтоб она совершила прыжок в высоту. - Слышали. - А что, скажете, я не прав? - Тебе видней, друг. - Бог ты мой, с такой-то фамилией! В ванной Эме, в шкафчике среди инструментов и химических препаратов, столь необходимых для женского преуспеяния, лежал темный тюбик со снотворным, столь необходимым для женского отдохновения. Эме проглотила огромную дозу, легла и стала ждать, когда придет сон. И он пришел наконец, вторгся бесцеремонно и грубо, без предупреждающей сонливости и обволакивающей неги. Не было блаженного прилива, осторожного прикосновения, приподнимающего и несущего куда-то освобожденный разум. Без двадцати десять Эме уже снова лежала без сна, безутешная в своем горе, с мучительной болью, сжимающей виски, потом слезы выступили у нее на глазах, она зевнула; потом вдруг стало двадцать пять минут шестого, и она снова лежала без сна. Еще не начинало светать; небо было беззвездное, а пустынные улицы залиты огнями. Эме встала, оделась и вышла из подъезда на свет дуговых фонарей. Короткое расстояние от своего дома до "Шелестящего дола" она прошла, никого не встретив. Золотые Ворота запирали после полуночи, но для ночной смены обычно оставалась незапертой боковая калитка. Эме вошла в калитку, и знакомая дорога привела ее к возвышению у церквушки Олд-Лэнг-Сайн. Здесь она села на скамью и стала ждать рассвета. Душа ее была теперь совершенно спокойна. Неизвестно где и неизвестно как обрела она утешение и совет в глухой час непроглядной ночи; быть может, она связалась с духами своих предков, того нечестивого и одержимого племени, что, покинув алтари старых богов, садилось на корабли и пускайтесь по свету, гонимое неведомыми страстями по неведомым улочкам среди неведомых варварских языков и наречий. Отец ее посещал храм Истинного Евангелия, мать пила. Аттические голоса пророчили Эме более высокую участь; голоса, прилетавшие издалека, из другого века, пели ей о Минотавре, что в нетерпении бьет ногами в самом конце подземного лабиринта; нежно шептали ей про тихую водную гладь у Беотийского побережья, про вооруженных воинов, что стояли молча безветренным утром, про флот, недвижно застывший на якоре, про Агамемнона, отвращавшего свой взор; говорили ей об Алкестиде и гордой Антигоне. Восток светлел. В круговращении суток только первые, самые ранние часы остаются незахватанными людьми. В этой части континента встают поздно. Эме, застыв в экстазе, наблюдала, как бесчисленные статуи, едва мерцавшие в полумраке, начинают белеть, как все четче проступают их очертания, а серебристо-серый покров лужаек становится зеленым. Теплый луч коснулся ее. И тогда все близ нее и дальше по склонам, насколько хватало глаз, превратилось в пляшущее море света, в миллионы крохотных радуг и язычков пламени. Это дежурный в своей будке повернул рычажок орошения, и вода брызнула из бесчисленных отверстий укрытой от человеческого глаза системы труб. Появились садовники с тачками и садовыми инструментами и разбрелись по своим делам. День наступил. Эме быстро спустилась по усыпанной гравием дорожке к зданию похоронной конторы. В приемной дежурные ночной смены пили кофе. Они взглянули на нее без всякого любопытства, когда она молча проскользнула мимо них: срочную работу выполняли здесь в любое время суток. Эме поднялась в лифте на верхний этаж. Там царила тишина и не было никого, если не считать накрытых простынями покойников. Она знала, где искать то, что ей было нужно,- широкогорлую синюю бутылочку и шприц. Она не писала прощальных писем, ни у кого не просила прощения. Она далека была сейчас от обычаев общества и обязательств перед людьми. Оба героя - и Деннис, и мистер Джойбой - начисто стерлись в ее памяти. Речь шла о ней самой и о божестве, которому она служила. То, что она выбрала для инъекции стол мистера Джойбоя, было чистой случайностью. Глава Х Мистер Шульц подыскал на должность Денниса какого-то молодого человека, и последняя неделя, проведенная Деннисом в "Угодьях лучшего мира", ушла на то, чтобы посвятить его в секреты производства. Это был очень способный молодой человек, живо интересовавшийся что почем. - У него нет вашей обходительности,- сказал мистер Шульц.- У него не будет вашего индивидуального подхода, но, думаю, свое жалованье он оправдает иным путем. В день смерти Эме Деннис, отправив ученика чистить топку крематория, принялся было за уроки заочного курса для проповедников, который он получил по подписке, когда дверь конторы вдруг отворилась, и Деннис, взглянув на гостя, с изумлением узнал в нем человека, с которым был едва знаком и который был его соперником в любви, а именно мистера Джойбоя. - Мистер Джойбой,- сказал он.- Неужели снова попугай - и так скоро? Мистер Джойбой сел. Вид его был ужасен. Убедившись, что они одни, он начал всхлипывать. - Эме,- выговорил он наконец. Вопрос Денниса был полон глубочайшей иронии: - Надеюсь, не ее похороны вы хотите нам заказать? Вопрос этот вызвал у мистера Джойбоя неожиданный взрыв страсти: - Вы знали об этом! Вы, наверно, ее убили. Убили мою детулю- роднулю. - Вы с ума сошли, Джойбой. - Она умерла. - Моя невеста? - Моя невеста. - Сейчас не время для пререканий, Джойбой. С чего вы взяли, что она умерла? Вчера вечером она была жива и здорова. - Она там, на моем столе, под простыней. - Да, это, конечно, то, что ваши газеты назвали бы "только факты". Вы уверены, что это она? - Еще бы не уверен. Она отравилась. - Неужели? Жирножками? - Цианистым калием. Сделала себе укол. - Тут есть о чем подумать, Джойбой.- Деннис помолчал.- Я любил эту девушку. - Нет, это я любил ее. - Прошу вас. - Моя детуля-роднуля. - Я бы попросил вас не употреблять в нашем серьезном разговоре этих интимных и довольно странных эпитетов. Как вы поступили? - Я осмотрел ее, потом накрыл простыней. У нас есть стенные холодильники, мы иногда храним в них незаконченную работу. Я спрятал ее туда. Он бурно зарыдал. - А зачем вы пришли ко мне? Мистер Джойбой хрюкнул. - Не понял. - Помогите,- сказал мистер Джойбой.- Вы виноваты. Вы должны что-нибудь сделать. - Сейчас не время для взаимных обвинений, Джойбой. Позвольте лишь напомнить вам, что это вы официально помолвлены с ней. При подобных обстоятельствах некоторое проявление чувств естественно, однако не впадайте в крайности. Я, конечно, никогда не считал ее совершенно нормальной, а вы? - Она была моя... - Не произносите этого слова, Джойбой. Не произносите, не то я вас выгоню. Мистер Джойбой принялся рыдать с еще большим самозабвением. Ученик Денниса открыл дверь и замер, пораженный этим зрелищем. - Заходите,- сказал Деннис.- У нас клиент, который только что потерял любимое существо. На вашей новой должности вам придется привыкать к подобным проявлениям горя. Вы что-нибудь хотели? - Я только хотел сказать, что газовая печь снова работает нормально. - Отлично. А теперь очистите похоронный фургон. Джойбой,- продолжал Деннис, когда они снова остались одни,- прошу вас взять себя в руки и прямо сказать, что вам от меня нужно. Пока что я ничего не могу разобрать в этом семейном надгробном плаче, кроме каких-то мамуль, папуль и детуль. Мистер Джойбой издал какие-то новые звуки. - На сей раз это прозвучало как "доктор Кенуорти". Именно это вы хотели мне сказать? Мистер Джойбой всхлипнул. - Доктор Кенуорти знает? Мистер Джойбой застонал. - Он не знает? Мистер Джойбой всхлипнул снова. - Вы хотите, чтобы я сообщил ему эту новость? Стон. - Вы хотите, чтобы я помог скрыть от него? Всхлип. - Знаете, это похоже на гадание с медиумом. - Крышка,- произнес мистер Джойбой.- Мамуля. - Вы полагаете, что карьера ваша пострадает, если доктор Кенуорти узнает, что вы храните труп нашей отравленной невесты в холодильнике? И что надо не допустить этого ради вашей матушки? И вы хотите, чтобы я помог вам избавиться от тела? Всхлип и снова поток слов. - Вы должны помочь мне... все из-за вас... простодушное американское дитя... липовые стихи... любовь... мамуля... детуля... должны помочь... должны... должны. - Мне не нравится, Джойбой, что вы без конца повторяете "должны". Знаете, что сказала королева Елизавета своему архиепископу - вот, кстати, кто был воистину священник Свободной церкви: "Запомни же, ничтожный, что слово "должны" не годится для разговора с монархами". Скажите, кроме вас, имеет кто-нибудь доступ к этому холодильнику? Стон. - Понятно, можете идти, Джойбой. Отправляйтесь на работу. Я обдумаю этот вопрос. Приходите снова после обеда. Мистер Джойбой вышел. Деннис слушал, как отъезжала его машина. А потом он ушел на собачье кладбище, чтобы остаться наедине со своими собственными мыслями, которыми он не стал бы делиться с мистером Джойбоем. Размышления его были прерваны появлением человека, с которым он также был некогда знаком. День выдался прохладный, и сэр Эмброуз Эберкромби надел по этому случаю костюм из твида, накидку с капюшоном и охотничью войлочную шляпу - одеяние, в котором он сыграл столько комических ролей в фильмах из жизни английской деревни. В руке у него был пастушеский посох. - А, Барлоу,- сказал он,- трудитесь в поте лица. - Сегодня спокойное утро. Надеюсь, вас привела сюда не тяжелая утрата. - Нет, упаси Боже. Никогда не заводил здесь животных. И надо сказать, без них скучно. Вырос среди лошадей и собак. Думаю, что вы тоже, так что вы правильно меня поймете: тут для них место неподходящее. Спору нет, удивительная страна, но человек, который по- настоящему любит собаку, никогда не привезет ее сюда. Он помолчал, с любопытством оглядывая скромные памятники. - Неплохое у вас местечко. Жаль, что вы уходите. - Вы получили мою карточку? - Да, вот она. Сперва подумал, что кто-то подшутил над нами, довольно глупо. Но кажется, это не подделка, не так ли? Откуда-то из глубин своей накидки он извлек карточку с печатным текстом и протянул ее Деннису. Там говорилось: "Майор авиации преподобный Деннис Барлоу оповещает о том, что в ближайшее время он открывает контору на Арбакл-авеню, 1154, Лос-Анджелес. Все обряды Свободной церкви отправляются быстро и по сходным ценам. Специализация на похоронах. Надгробные речи в стихах и прозе. Тайна исповеди строго сохраняется". - Да, это не подделка,- подтвердил Деннис. - Так. Этого я и опасался. Они снова помолчали. Деннис сказал: - Карточки эти, как вам известно, рассылает агентство. Я не думал, что вас это особенно заинтересует. - Однако меня это заинтересовало. Мы могли бы здесь поговорить где-нибудь? Размышляя, уж не придется ли ему именно от сэра Эмброуза выслушать первую покаянную исповедь, Деннис повел гостя в контору. Там оба англичанина уселись друг против друга. Ученик Денниса просунул на мгновение голову в дверь и доложил, что с фургоном все в порядке. Наконец, сэр Эмброуз заговорил: - Так не пойдет, Барлоу. Позвольте мне, старому человеку, сказать вам это без обиняков. Так не пойдет. Ведь вы все-таки англичанин. Они тут все прекрасные люди, но вы сами знаете, как это бывает. И среди самых прекрасных людей может найтись несколько отпетых клеветников. А международную обстановку вы знаете не хуже моего. Всегда найдутся какие-нибудь политики и журналисты, которые только и ждут оклеветать наше Отечество. Поступок, подобный вашему, будет лить воду на их мельницу. Мне не понравилось, когда вы начали здесь работать. Я вам тогда об этом прямо сказал. Но это было ваше частное дело. С религией же все обстоит иначе. Вы, наверно, мечтали о каком-нибудь милом сельском приходе у нас на родине. Но здесь религия совсем не то. У вы мне поверьте, я знаю эту страну. - Странно слышать это от вас, сэр Эмброуз. Одна из главных задач, которые я перед собой ставил,- достичь более высокого положения в обществе. - Тогда бросьте эту затею, мой мальчик, пока еще не поздно. Сэр Эмброуз пространно заговорил о промышленном кризисе в Англии, о том, как нуждается их родина в молодежи и в долларах, о титанических усилиях, которые затрачивают они тут, в кинематографе, чтобы не уронить марку. - Отправляйтесь на родину, дорогой мой. Там ваше настоящее место. - Собственно говоря,- начал Деннис,- с тех пор, как я дал это объявление, обстоятельства несколько переменились. Зов, который я услышал, звучит теперь несколько слабее. - Вот и отлично,- сказал сэр Эмброуз. - Но у меня есть некоторые затруднения практического характера. Все мои сбережения я вложил в занятия богословием. - Нечто в этом роде я предвидел. Тут-то и придет на помощь крикетный клуб. Надеюсь, никогда не настанет такое время, чтобы мы не смогли прийти на помощь соотечественнику в беде. На вчерашнем заседании комитета как раз упомянули и ваше имя. И было достигнуто полное согласие. Короче говоря, мы отправим вас домой, дружочек. - Первым классом? - Туристским. Но мне говорили, что там потрясающий комфорт. Что вы на это скажете? - И вагон-салон? - Нет, салона нет. - Ладно,- сказал Деннис.- Полагаю, что, как священник, я должен теперь привыкать к некоторому аскетизму. - Достойное решение,- сказал сэр Эмброуз.- Чек у меня с собой. Мы его вчера же и подписали. Через несколько часов снова пришел похоронщик. - Вы уже взяли себя в руки? Тогда садитесь и слушайте внимательно. Перед вами две проблемы, Джойбой, и разрешите подчеркнуть, что это ваши проблемы. Это у вас хранится труп вашей невесты, и это ваша карьера сейчас под угрозой. Итак, у вас две проблемы - как избавиться от трупа невесты и как объяснить ее исчезновение. Вы пришли ко мне за помощью, и так уж случилось, что я, и только я, могу помочь разрешить обе эти проблемы. В моем распоряжении прекрасный крематорий. У нас тут легкая жизнь. Все у нас делается просто, без лишних формальностей. Если я приезжаю с гробом и говорю: "Мистер Шульц, у меня овца, ее нужно сжечь", то он говорит мне: "Валяйте". Вы, кажется, склонны были смотреть на нас свысока из-за этой свободы обращения. Теперь, по всей вероятности, вы отнесетесь к этому иначе. Единственное, что остается сделать,- это забрать нашу Незабвенную, если вы простите мне этот термин, и привезти ее сюда. Сегодня вечером после работы - самое подходящее время. Вторая проблема - как объяснить ее исчезновение. У мисс Танатогенос почти не было знакомых и не было родных. Она исчезает накануне свадьбы. Известно, что я некогда ухаживал за ней. Может ли быть более правдоподобное объяснение, чем то, что ее врожденный хороший вкус в последний момент восторжествовал и она сбежала со своим прежним поклонником? Единственное, что требуется,- это чтобы я исчез одновременно с ней. Как вам известно, никто в Южной Калифорнии не интересуется тем, что происходит там, за горным хребтом. Возможно, что наше поведение осудят в первый момент как аморальное. На вашу долю может выпасть не совсем приятное вам сострадание. Но этим все ограничится. Меня в последнее время стала несколько угнетать непоэтическая атмосфера Лос-Анджелеса. Мне нужно закончить одну работу, а здесь для этого место не подходящее. Только наша юная подруга удерживала меня здесь - она да еще скудость моих средств. Кстати, о скудости, Джойбой. Я полагаю, у вас должны быть солидные сбережения? - Есть некоторая сумма, вложенная в страховку. - А сколько вы могли бы получить под нее? Тысяч пять? - Нет-нет, ни в коем случае. - Две? - Нет. - Сколько же тогда? - Ну, может, тысячу. - Так получите их, Джойбой. Нам понадобится вся сумма. И заодно получите деньги вот по этому чеку. Тогда мне как раз хватит. Вам это может показаться сентиментальным, но я хотел бы уехать из Соединенных Штатов с таким же комфортом, как приехал. Гостеприимство "Шелестящего дола" не должно уступать гостеприимству студии "Мегалополитен". Из банка зайдите в туристическое агентство и купите мне билет в Англию, причем чтоб до Нью-Йорка в салон-вагоне, а оттуда на теплоходе компании "Кунард", в одноместной каюте с ванной. В дороге у меня будет много всяких расходов. Так что оставшиеся деньги принесите мне вместе с билетами. Вы все поняли? Отлично. Я приеду с фургоном к вам в покойницкую сразу после ужина. Мистер Джойбой ждал у служебного входа в покойницкую. "Шелестящий дол" был идеально оборудован для беспрепятственной транспортировки мертвых тел. На быстроходную и бесшумную тележку фирмы они установили самый большой из похоронных контейнеров Денниса, сначала пустой, потом полный. После этого они отправились в "Угодья лучшего мира". Там, конечно, было больше кустарщины, однако вдвоем им без особого труда удалось перенести на руках свою ношу в крематорий и поставить в печь. Деннис повернул рычажок и зажег газ. Пламя рванулось из всех отверстий кирпичной кладки. Он закрыл железную дверцу. - Полагаю, на все потребуется часа полтора,- сказал Деннис.- Вы хотели бы присутствовать? - Мне больно думать, что она уходит вот так,- она любила, чтобы все было по правилам. - Я подумал, не отслужить ли мне заупокойную службу. Мою первую и последнюю службу в лоне Свободной церкви. - Этого я не перенесу,- сказал мистер Джойбой. - Ну что ж. Тогда я прочту вместо службы небольшое стихотворение, написанное мной специально по этому поводу. Эме, красота твоя - Никейский челн дней отдаленных... - Эй, не смейте! Опять липовые стихи. - Джойбой, не забывайте, пожалуйста, где вы находитесь. Что мчал средь зыбей благовонных Бродяг, блужданьем утомленных, В родимые края! - Просто удивительно, до чего же эти стихи подходят к случаю, вы не находите? Но мистер Джойбой уже покинул помещение. Пламя бушевало в кирпичной топке. Деннису предстояло дождаться, пока оно поглотит свою пищу. Ему предстояло еще разбросать в топке жаркие угольки, разбить кочергой череп, а может, и тазобедренные кости, перемешать их кусочки с золой. А пока он зашел в контору и сделал отметку в специальном журнале. Завтра и в каждую годовщину смерти, до тех пор, пока будут существовать "Угодья лучшего мира", мистер Джойбой будет получать почтовую карточку: "Твоя маленькая Эме виляет сегодня хвостиком на небесах, вспоминая о тебе". Никейский челн дней отдаленных,- повторял Деннис,- Что мчал средь зыбей благовонных Бродяг, блужданьем утомленных, В родимые края! В этот свой последний вечер в Лос-Анджелесе Деннис думал о том, что ему еще повезло. Другие, более достойные, чем он, потерпели здесь крушение и погибли. Побережье усеяно их костями. А он уезжает отсюда не только не обобранный, но даже обогащенный. Он тоже не избежал крушения; он оставил здесь нечто давно ему досаждавшее - свое молодое сердце; вместо него он увозит багаж художника - огромную, бесформенную глыбу пережитого опыта, увозит ее домой, к древним и безрадостным берегам, чтобы трудиться над ней потом упорно и долго, один Бог знает, как долго. Для минуты прозренья иногда мало и целой жизни. Деннис взял на столе роман, забытый мисс Поски, устроился поудобнее и стал ждать, пока не сгорит до конца его незабвенная.