Рождество. Все шло по плану, но немного наспех. А впрочем, все герои были в яслях, И как на сцене заняли места. И Матерь Божья наблюдала немо, Как в каменное небо Вифлеема Всходила та нетленная звезда. Но тут вбежали в ясли два подпаска, И крикнули, что вышла неувязка, Что праздник отменяется, увы, Что римляне не понимают шуток, И загремели на пятнадцать суток Поддавшие на радостях Волхвы. Стало тихо, тихо, тихо. В крике замерли уста. Зашипела, как шутиха и погасла та звезда. Стало зябко, зябко, зябко, и в предчувствии конца Закудахтала козявка, волк заблеял, как овца... Все завыли, захрипели... Но не внемля той возне, Спал младенец в колыбели, и причмокивал во сне. Уже светало, розовело небо, Когда раздались с гулкого вертепа Намеренно тяжелые шаги, И Матерь Божья замерла в тревоге, Когда открылась дверь, и на пороге Кавказские явились сапоги. И разом потерявшие значенье Столетья, лихолетья и мнгновенья Сомкнулись в безначальное кольцо... И Он вошел, и поклоился еле, И обратил неспешно к колыбели Забрызганное оспою лицо: "Значит, вот он, этот самый жалкий пасынок земной, Что и кровью, и осанной потягается со мной! Неужели, неужели столько лет и столько дней Ты, вопящий в колыбели, будешь мукою моей? И меня с тобою, пешка! время бросит на весы..." И недобрая усмешка чуть раздвинула усы... А три Волхва томились в карантине. Их быстро в карантине укротили: Лупили им под вздох, и по челу... И римский опер, жаждая награды, Им говорил: "Сперва колитесь, гады, А после разберемся, что к чему!" И понимая, чем грозит опала, Пошли Волхвы молоть, что ни попало, Припоминали даты, имена... И полетели головы... И это Была вполне весомая примета, Что НОВЫЕ НАСТАЛИ ВРЕМЕНА!