1992 Ближе к селенью, там, где река преграждена плотиной, слух угадает голос жилья, глаз различит огни. Впрочем, надейся не на чертеж, веры ему не много: русла менялись, лес выгорал... вникни, промерь, сравни. Трещина в камне, жук в янтаре -- вот для тебя приметы, брызги, осколки -- прежде моей, ныне твоей -- родни. Этих фрагментов не воссоздам -- так, прикоснусь, дотронусь. Слишком знаком мне их обиход, слишком легко творим. Здесь я когда-то рта не жалел, весь белый свет целуя, в странном согласье мыслил себя с чем-то лесным, речным. Словно не только был тростником, но и ладьей, и льдиной. Словно и вправду этот пейзаж некогда был моим. Здесь я задуман, здесь прозябал, в небо смотрел -- отсюда, видел, как поздний птичий косяк мчит зимовать в Бомбей. Здесь, для чего-то вооружась, в чаще плутал звериной, целил неметко, бил кое-как, делался злей, грубей. Что ж он не молкнет? -- думал в сердцах, слушая крик подранка, где, Артемида, стрелы твои? Сжалься над ним, добей. В этом театре я танцевал. И умирал, танцуя. Этой равнине быть полагал лучшею из равнин. Собственно, больше ты, краевед, знать обо мне не должен. Все остальное -- рябь на воде, темная речь руин. Чаял постичь я этот язык, но до конца ни слова так и не понял. Будет с меня, дальше пойдешь один. 1992