Обстоятельства места и времени

"Когда человеку предстоит воскреснуть из
мертвых, время и место ему безразличны"
Г.Д.Торо "Уолден или жизнь в лесу"

После известных событий, вызвавших отчаянные перемещения по стране населения и имущества, любые неразбериха и анархия, вплоть до братоубийства, выглядели бы естественно - и тому есть пример в недавней истории, - но теперь обстановка выглядела пристойной, и на столичном вокзале сохранялся порядок, странный для дней повального исхода: охрана дежурила на своих постах, народ помалкивал, и невольно верилось в живучесть железнодорожного написания. На первом пути стоял непомерный состав, собранный из нарядных синих вагонов, уместных лишь в экспрессах мирного времени; сейчас было не до перекрашивания, к тому же нынешняя техника делала маскировку бесполезной (равно как и - снижение голосов до шепота), и никто больше не рассчитывал прожить неузнанным.

Отправлявшийся в эвакуацию старик поначалу растерялся на перроне от безмятежности открывшегося вида, впервые поняв, что столица останется нескучной и после его отъезда, когда он сам навсегда перестанет видеть, слышать, вообще как-то ощущать ее. Остальные пассажиры, видимо, сделав это открытие раньше, освоились с ним, и старик, минуя задние вагоны, в которых, как в тех зеленых, плакали и пели, разобрал, что смешливые женщины допытываются у проводника о часе отправления, торопясь почувствовать себя в безопасности. Сам он решил, что достаточно защищен, уже когда вошел в купе - словно легкая сдвижная дверь могла защитить от выстрела, внушения идей или последствий переворота. До сих пор он с недоверием относился и к более солидным укрытиям и, спускаясь, например, в метро, с ознобом косился на щели, в которых таились шторы противоатомной защиты, зная, что при воздушной тревоге с ним непременно выйдет так, что, опаздывая на жалкую секунду и не рискнув броситься в сжимающийся просвет, он останется снаружи - словно не представляя конца страшнее, чем быть раздавленным. Старик давно вышел из возраста, в котором возможны прыжки и перебежки, и даже смертельная опасность не вернула бы теперь ни ловкости членов, ни быстроты мысли, нужных, чтобы выбрать лучшее из зол. К счастью, необходимость в срочных решениях пока отступила, кажется, в неразличимую даль - потому, что в хлебных краях, куда он ехал, не знали метрополитена, стальных занавесов, партийных скандалов и падений кабинетов, присущих тем городам, что для сходства с мишенями обозначаются на картах каждый сразу несколькими концентрическими кружочками; при отсутствии нарисованной цели вовсе отпадала нужда в состязании в стрельбе, смешном теперь, когда любой новичок нажатием кнопки легко выбивает сто очков из ста возможных.

В свое время старик, хотя и славился твердостью руки (или верностью глаза, что одно и то же), выбивал на стрельбах намного меньше. Тогда полагалось быть в ладах с оружием; вот и на железных дорогах револьвер служил лучшим билетом, мандатом, свидетельством превосходства над попутчиком. С тех пор многое усложнилось в жизни, зато оружие (давно, впрочем, сданное властям) не понадобилось при отъезде; с другой стороны, за все сделанное стариком для Республики билет в купейный вагон казался обидно скромной платой. Разумеется, он понимал, что прочим смертным места доставались с превеликим трудом - подкупом или силой, хотя и тут не доходило до наганов и маузеров; ему не пришлось прибегать к крайним мерам, более того, он еще и покапризничал: уже имея билет в кармане, попробовал добиться другого, в лучший поезд - напоминал о себе, искал связей, ждал и волновался. Оставайся старик в своем последнем чине, дело шло бы куда живее, но так уж устроено, что человек нужен собратьям до тех лишь пор, пока имеет силу; стоит уйти в отставку, как окажется, что о тебе помнят одни только близкие друзья, да и не находится друзей, и сам словно бы перестаешь быть. Достигнув высот, на которых взаимодействуют не люди, а их должности, старик не видел, что последние живут сами по себе, не завися от человеческих достоинств и талантов и диктуя поступки занимающим их - никак не наоборот. На этих высотах никто не понимал той простой истины, что среди нас независимы и нужны друг другу одни только мастера, каковыми государственные люди не являются, упаси Бог.

Люб ой из прежних чинов давал бы старику право на проезд в литерном составе, но теперь его и в обычный определили едва ли не в порядке одолжения; он, впрочем, остался бы доволен этим вовсе не плохим местом, когда бы не знал о существовании высшего, заслуженном им уровня.

Высокий ростом и широкоплечий, старик, после привычных объемов квартиры и дачи, почувствовал себя неловко в клетушке купе; он застонал, представив себе, каково тут будет, когда явятся соседи. По праву первопоселенца и вопреки прихоти кассира он решил занять лучшее, чужое место и, поставив чемодан в ящик под полкой, припечатал собою крышку.

Новому жилищу трудно было отказать в посильном уюте: настольную лампу украшал шелковый абажур, на полках лежали одеяла верблюжьей шерсти, зеркало на двери доходило до полу, а стены были отделаны под дуб. "В таком вагончике - только под бомбежку, - усмехнулся старик, привычно возвращаясь мыслью к лучшим своим годам. - Доброе старое дерево еще нужно было суметь разжечь, а этот пластик, того и гляди, полыхнет от одного вида спички. Случись что - не выскочишь: пока стоп-кран, пока то да се... Да и откуда я могу теперь вовремя выскочить?"

Невольно посмотрев, куда бы он мог выпасть при пожаре, старик увидел пустые пути, а поодаль - водокачку и бетонный забор, за который уходила вдаль обсаженная пыльными липами двухэтажная улочка с церковкой; надо всем этим вздымались, курясь, кургузые трубы теплоцентрали. Под водокачкой дышал белым, как на морозе, одинокий паровоз, некогда позабытый вместе с маузерами, а при нынешней нехватке дизельного топлива отысканный на запасной стоянке или даже в музее. Подле него копошились пожилые солдаты.

"Меня, однако, не призвали", - обиженно подумал старик; уж он-то пригодился бы, он-то знал, как проводить эвакуацию - не просто видел предыдущую, но и приказывал тогда, решал, тыкал вороненым стволом. Сейчас его самого отправляли куда-то как бессловесный груз, и многое не сходилось в уме; для того, чтобы происходящее обрело смысл, не хватало войны. Трудно было взять в толк, почему это надобно бежать в одиночку незнамо куда для того лишь, чтобы не стать участником или свидетелем надвигающихся событий.

Загородив собою часть и без того скудного пейзажа, к дальнему, многолюдному перрону подполз порожний состав, и там началась посадка, нелепо обходящаяся без беготни с чайниками, с узлами, с тем бесполезным скарбом, какой поначалу тащат на себе беженцы и какой потом без остатка оседает в придорожных избах, и без бабьего крика, жалкой гармошки и слез; только ядреная мужская перекличка не изменилась с давних пор.

Старик нехотя обернулся на звук отодвигающейся двери. Вошедший лысый мужчина лет всего лишь сорока оказался хозяином занятого стариком места - и с удовольствием сообщил, что и сам замышлял обмен. Старик порадовался тому, как кстати разошлись их вкусы.

- На верхней полке, - счел нужным объяснить лысый, - я всегда сам себе хозяин: хочешь - спи, хочешь - иди, гуляй. Никто посторонний не присядет попить чаю. Человеку нужен свой угол.

- Верхний, нижний ли этаж, - пробормотал старик, - этот дом быстро надоест.

- Надоест - вернусь, - легкомысленно махнул рукой сосед. - Работники в городе - на вес золота.

- Кто же вы по должности, если так свободны в решениях? - с вызовом спросил уязвленный старик.

- Никто. Инженер. Заведовал лабораторией в институте. Вся наша контора осталась на старом месте, а я вот - в дороге, не у дел. Правда, мне-то всегда найдется. чем заняться: я прихватил с собою кое-какое рукоделие. Калькулятор, авторучка и чистая бумага - что еще нужно для жизни? Да к тому же не грех и просто помечтать на досуге о собственном будущем. Дома-то этим некогда было заняться.

Лысый чем-то раздражал старика - многословием, быть может, или легкомыслием. Но и остальные соседи оказались не любезнее ему. Это были пожилой мужчина со скупо зачесанными назад волосами и, последний - ровесник, на вид, лысого, худой, с испитым лицом и такими заскорузлыми руками, словно ему ежедневно приходилось, как решил старик, возиться в потрохах своего отслужившего срок автомобиля.

- Ну-с, экипаж в сборе? - с непонятным воодушевлением, даже потирая руки, воскликнул инженер. - Лед тронулся, господа присяжные заседатели, а?

- Хотите сказать, что командовать парадом... - подхватил пожилой.

- Это вы заметили совершенно справедливо: буду я! Так и знал, что тут найдутся понимающие люди.

- Прежде познакомимся, - угрюмо предложил худой. - А нужны ли нам командиры, еще подумаем.

Сам он оказался железнодорожником, машинистом, то есть как бы и не посторонним в поезде человеком, его же старший попутчик, как и предположил старик - учителем, пусть и не рядовым, а директором школы. Так же, как и лысого, их обоих на другом конце пути ждала работа и поэтому не угнетал предстоящий переезд. Едва выяснив, кто есть кто, старик помрачнел: слишком высокие силы были привлечены для отправки этим рейсом его самого, да и то дело сделалось не в один день - и странно и почти оскорбительно было попасть в одно купе с самыми простыми людьми. Не удержавшись от вопроса, он удостоился в ответ общего пожатия плечами: как они попали сюда - да обычным способом, как всегда люди попадают в поезда и на пароходы, им это представлялось само собою разумеющимся - пойти, купить в кассе билет, собрать чемоданчик и сесть в идущий до станции трамвай.

Беседовать сейчас со спутниками старика не тянуло из-за видимого отсутствия общих тем, за исключением, пожалуй, вечных - о выпивке, автосервисе и о рыбалке. Когда-то интересы у людей были шире, лет двадцать тому назад еще можно было почти со всяким завести разговор и о женщинах, и об охоте, занятии не только ныне вышедшем из обихода, но и почти запрещенном из-за надуманных экологических проблем, а скорее - из-за измельчания мужчин; ружья в лесу, кажется, уступали свои позиции дальнобойным фотоаппаратам - холодному оружию импотентов. Старик за свою жизнь успел поохотиться широко и славно, только на хищников не ходил никогда, оттого что ездил на охоту с такими людьми, которые не только не рискнули бы померяться силами с опасным зверем, но для которых и мирную дичь егери едва ли не привязывали к кустам, чтобы дорогие гости, не дай Бог, не вернулись бы домой с пустыми руками; в последние годы он и сам потерял форму и уже не захотел бы пойти, например, на волка, да этого больше и не требовалось даже для самоутверждения. Прелесть охоты он стал находить в малом - в отрешении от города, в добром ужине у костра, в лихих байках. Привязывали ему дичь или нет, старика не интересовало, бил он по-прежнему без промаха, считая себя поэтому вправе однообразно подтрунивать над богатыми товарищами (он всегда бывал в компаниях младшим по рангу, приглашенным лишь как распорядитель): ты, мол, палил в утку в лет, а лески за ней не разглядел - птица и без выстрела упала бы по натяжении нити, да так оно, скорее всего, и вышло. Такое можно было позволять себе только у костерка после стаканчика-другого пшеничного вина - необходимо было позволять себе, чтобы товарищи могли показать свою демократичность. Старик так до сих пор и не понял, выиграл ли он что-нибудь от этих совместных забав - разве то лишь, что высокое начальство теперь хорошо знало его в лицо; к этому уверенно можно было бы добавить лишь один скромный вещевой выигрыш, безделку на память - особый номер на машину, делающий ее неуязвимой для автоинспекции (но и этот подарок был преподнесен начальством себе же: нежные правительственные лимузины не годились для охотничьих дорог, и важные стрелки предпочитали пользоваться фургоном старика). Узнав о милом сувенире, сын старика съязвил: "С паршивой овцы - хоть шерсти клок..." - чем разъярил отца.

Сын давно пугал его развращенностью мысли, позволяя себе, словно постороннему, критиковать дело, за которое старик боролся весь свой век. Попытки объясниться не приводили к добру, тем более что в будни, на трезвую голову, разговаривать такие разговоры было недосуг; их черед наступал лишь за праздничными столами, но там, после первых же пристрелочных слов, становилось трудно сдерживаться - они и не сдерживались. Потом, наутро, старик мучился не с похмелья, а от обиды, нанесенной сыном; тот умничал, сыпал цитатами из сомнительных книг либо приводило примеры из иноземной практики, не понимая той истины, что жизнь родного отца не может быть ошибкой. При всей амбиции сыну невозможно было бы достичь высот, взятых родителем, и старика бесило, когда тот брался, снисходительно улыбаясь и как бы сочувствуя, объяснять что-то ему, умудренному опытом.

Чтобы охаивать все подряд, не нужно родиться семи пядей во лбу - труднее самому предложить дельное. Сын изворачивался, утверждая, что и предложил бы, имей желание занятья политикой профессионально, но считает это для себя непозволительной роскошью; без тени улыбки он говорил о своем особом предназначении, коим преступно пренебрегать. Все это были отговорки, за которыми пряталось сознание собственного бессилия --и кому, как не отцу, было знать, для чего он рождал сына и на что тот годен? Выбранная сыном позиция не давала ему ни богатства, ни воли, ни даже пустой славы; в его возрасте отцу был подчинен город. Прочие заслуги старика и подавно были недостижимы для наследника.

"Заслуги, - мечтательно повторил про себя старик, вспоминая ступени своего подъема. - А все же после ухода в отставку я стал не нужен". Он мог бы и продолжить мысль, но запнулся, не желая напоминать себе о том, что с его уходом служба не развалилась, а, пожалуй, завертелась шибче.

- Вы что-то сказали? - переспросил пожилой учитель.

- В самом деле? - сконфузился старик. - Это я сам с собою. Подвожу, так сказать, итоги.

- На голодный желудок? Пойдемте-ка пообедаем. Как раз наша смена.

Машинист с лысым инженером где-то засели за карточной игрой, и, уходя на обед, надо было запереть пустое купе, взяв ключ у проводника. Тот мучался над арифметикой какой-то квитанции и, услышав просьбу, только отмахнулся, а когда старик добавил в голос металла, то еще и нагрубил в ответ.

- Чего вы хотите? -развел руками учитель. - В других вагонах вообще нет проводников. А хамство - это наша естественная среда обитания. Неужели вы еще не привыкли?

Он и в самом деле не привык, еще почитал за диковинку.

Народу в вагоне-ресторане было битком, но два места рядом все равно образовались скоро. Устроившись, старик завертел головой, стараясь определить, кто тут есть кто, но это оказалось непростой задачей, оттого что многие пассажиры успели переодеться в домашнее; джинсы и майки, не говоря уже о пресловутых тренировочных костюмах, делали неузнаваемыми людей, прежде появлявшихся лишь в строгих, протокольных нарядах. Опечалившись отсутствием знакомых и женщин, старик поинтересовался меню.

- Не много ли хотите? - усмехнулся учитель. - Это - забытая роскошь.

Старик с изумлением уставился на него.

- Что же, вы не ели в городских столовых? - в свою очередь удивился учитель. - Наш выбор прост и широк: ешь, что дают, либо уходи голодным. Да и откуда нынче взяться разносолам?

- Столько лет недорода, - понимающе кивнул старик. - Трудно, немыслимо трудно... И все же, заметьте, народ героически борется за урожай.

- Так и погибнет в борьбе.

Старик лишь немного погодя понял смысл сказанного; нечто подобное он слыхал и дома. Выходило, что его сын не одинок в заблуждениях. Со времени ухода старика в отставку что-то стало портиться в мире.

- Как же вы воспитываете детей? - воскликнул он в сердцах.

- Вы правы: невероятно трудно наставлять новое поколение, стараясь заразить его собственным примером. Неспроста же мы выбываем теперь из игры.

- Но это мы еще могли бы, мы в силах помочь остающимся.

- Исключительно своим отсутствием, дорогой сосед, своим отсутствием. Если в доме собираются взрослые дети, бывает полезно уйти на весь вечер в кино.

- А утром они придут за советом.

- Не обольщайтесь. Свои идеи мы будем донашивать в тихом каком-нибудь месте. Хороши еще, что нас соглашаются терпеть в глубинке.

- Терпеть! - фыркнул старик. - Не будь мы там позарез нужны... Ведь этот переезд встанет казне в копеечку.

Он лишний раз вспомнил, что больше не нужен здесь; город уже давно не замечал его присутствия, не беспокоил звонками и визитами, оттого что старик больше никому ничем не мог помочь; когда-то почти всякий встречный, используя мгновение знакомства, находил что попросить у старика, и он действительно помог многим, только дома не хотели признавать его заслуг и в этом. Сын прямо говорил, что тут нечем гордиться: "Тебе же это ничего не стоило, достаточно было поднять телефонную трубку. Ты ни для кого не жертвовал ни здоровьем, ни свободой, ни временем, не проводил ночей подле больного, не выстаивал ради друга унизительных очередей к чиновникам, ты даже в очереди за молоком не стоял". Сын не понимал того, что и эти звонки были оплачены здоровьем.

- Как обещают, нас ждет там абсолютная свобода, - со смешком продолжил сосед, - воля вольная. И мы уже взволнованы, хотя и знаем, что это - пустая болтовня. Вот ведь как все перевернуто: воля тревожит, а несвобода обещает покой и отдых.

- Да не хочет народ никакой вашей свободы!

- Много вы знаете... Это, быть может, вам, лично, свобода не нужна, оттого что она непременно обернется ниспровержением авторитетов, попранием каких-то святынь и, главное, потерей лишнего куска хлеба с маслом. Вы ведь из чиновников... А свобода нужна людям мыслящего слоя, философам, у которых мысли, естественно, родятся лишь при возможности распорядиться собой. Попробуйте-ка в суете, в чуждой среде да еще под принуждением обдумать жизнь, связывая причины и следствия...

- Причины у всех разные, а следствие - одно, - выпалил старик.

Сам он предпочел бы остаться связанным привычными обязанностями и маетой. Во всяком случае, избавившись от всего этого, он получил для начала только плевок в душу.

- Вы ведь тоже свободны - от себя, - печально улыбнулся учитель, а старик поморщился от точного попадания, - а она невозможна, пока вас посещают сомнения и жива совесть. Вы, я знаю, сейчас заговорите о долге...

- Наши враги сильны и умны...

- Скорее всего, это - мы с вами.

Так могло продолжаться до бесконечности, как и продолжалось между ним и сыном, когда никто, кажется, не знал, где зарыто окончание спора, уже наказавшее старшего из них одиночеством. Но едва старик решил, что одиночество не оставит его и здесь, как среди новых лиц, предъявленных переменою обедающих в другой половине салона, обозначилось одно, смутно знакомое - не чертами еще, непонятными издали, а пока лишь манерою глядеть на других, узнаваемой в любой толпе: как сказал себе старик - человеческое лицо.

Тотчас над душою встал официант; иметь с ним дело стало мукой из-за лжи в меню, в котором ветчина означала винегрет, а солянка - кашу.

- Принесите то, что есть, - сдался старик. - На ваш, будто бы, вкус.

Теперь можно было поднапрячь память, примеривая к известным сюжетам объявившееся лицо. Мест, где оно могло бы попасться ранее, то есть где бывал в последние годы старик, набиралось наперечет: нанимавшее его ведомство, особая столовая для ветеранов, поликлиника. Но так он не помнил никого похожего. Оставив бесполезные раскопки, старик подошел к смутившему его человеку с неуверенным приветствием.

- Я сразу вас заметил, - сказал тот. - Все поглядывал, чтобы не упустить.

- Не припомню, где мы встречались.

- На водах. И скажу точно: четыре года назад. Тогда еще произошел презабавный анекдот с мальчиком под кроватью медсестры.

- Будучи персонажем той истории, старик счел упоминание бестактным. Его одновременно расстроило и другое: он понял, что здесь, в поезде, не увидит женщин.

- Что это вы нахмурились? - рассмеялся новый знакомый. - Эпизод был достойный. Присядьте-ка на минутку: пока наш кормилец не смотрит и не может схватить за руку, я плесну вам из фляжки. Ну, ну, не скромничайте, но и не афишируйте. Это французский, без обмана. Тогда-то, у сестрички, горючее было казенное, неразбавленное. Всему свое место. Но расскажите, как вы попали сюда. Я, например - по звонку министра.

- Как и я! - обрадованно воскликнул старик. - Другого, вероятно.

- Но и в этом случае - сколько трудностей!

- В том-то и дело. Самое странное - здесь меня окружают люди, ничего собой не представляющие, кочегары какие-то, стоявшие за билетов в очереди в уличную кассу. Не пойму, что это - разгильдяйство или саботаж: то, что не удается министру, пустяк для гегемона. Проводник, кстати, хамит.

- Посоветую по секрету: если у вас остались связи в городе, похлопочите о переводе в литерный поезд. Доподлинно знаю, что там образовались свободные места.

Многие знакомые ему люди еще занимали в столице прежние посты, но старик понимал, что они не станут стараться для него теперь, без надежды на ответные услуги. В этом положении оставалось только просить помощи у сына - видимо, без толку, оттого что тот был человеком никчемного, богемного мира, не вращавшимся в серьезных кругах.

Сын навести его на третий после отправления день.

Был час утреннего рейда ревизоров, после которого в вагоне только и начиналась жизнь; до того население пребывало в напряжении, нервно, без видимой нужды перебирая свои трудовые книжки, паспорта и проездные билеты. Никто не понимал, зачем проверяющие всякий раз перечитывают от корки до корки одни и те же документы, тем более, что все умное, что могло там найтись, проводник давно переписал на специальные таблички, что болтались на веревочках у полок. Процедура, однако, повторялась с пугающей аккуратностью. Главный ревизор в лоснящемся кителе проходил, насколько возможно, в купе и, не здороваясь, протягивал руку за бумагами, которыми от нечего делать приходилось заниматься застрявшей в дверях свите. Читал он, шевеля губами, как малограмотный, и задавал попутно множество посторонних вопросов. У старика он неизменно интересовался, кто выдал ему направление, - приводя того в ярость.

Какая-то червоточинка, видимо, завелась в недружном сообществе пассажиров, если их никак не оставляли в покое; польза в проверках могла б найтись лишь если бы попутчики менялись по мере пути - старые сходили бы или садились бы новые, - но ничего подобного не происходило, и старик даже сочувствовал ревизору, понимая, с какими трудностями тот столкнется при отчете. "Лучше бы он брал взятки, - подумал он неожиданно для себя, человека старого воспитания, у которого само это слово отсутствовало в языке; мысль, тем не менее, закончилась своеобразно: - Придется дать". Старик только не понимал, за что ревизор мог бы собирать дань.

Сын, придя навестить, не понял, что это за напасть - ревизия. При виде страшной суеты в коридоре он замешкался, закашлялся от смущения, и на него зашикали, чтобы подождал поодаль, лучше - на перроне. Подойдя к окну снаружи, он, отвлекая отца от дела, стал показывать, подымая повыше, аппетитные пакеты с передачей, и лишь постепенно проникся серьезностью момента - настолько, что долго оставался на платформе и после ухода комиссии.

- По какому поводу шмон среди ясного неба? - глупо спросил он, снова, наконец, появляясь в купе; соседи тактично оставили их. - Какая-нибудь пропажа? Уголовщина?

Не поняв жаргона, старик переспросил, но повторить убогую шутку было неловко, и сын поторопился задать другие, легче узнаваемые вопросы - о здоровье, об удобствах здешнего бытия, об обществе и о погоде в пути. Отвечая, старик начал с претензий: недавний дождь не только не смыл пыль с окон, но даже больше размазал грязь, и старику перестало нравиться наблюдение за дорожным пейзажем; между тем иных развлечений не предвиделось. Сын, не поняв трудностей, попросил у проводника тряпку; протереть стекло было минутным делом.

- Остальные проблемы - на том же уровне? - снисходительно посмеиваясь, поинтересовался он. - Давай, разрешим их скопом - и жизнь станет пресна и скучна. Тебе как, не тоскливо тут?

- Как сказать... - грустно ответил отец. - С одной стороны, не только скучать, но и отдохнуть некогда: с утра до вечера стоит густой мужской треп; если даже не участвуешь в нем, то он отвлекает от любых занятий.

- Представляю себе тематику!

- Ну, не только об этом. Всех волнует политика - и они не смыслят в ней ни бельмеса.

- Пикейные жилеты? - спросил сын, рассеянно глядя на далекую церковку за окном.

- Было бы непросто просветить их. Это же сложная кухня.

- А они благодарны были б.

- Если бы поверили. Им подозрительно все, начиная от станции нашего назначения.

- Кстати, что за станция - у тебя?

Старик кивком указал на табличку, пробормотав:

- Пока не проставили, но когда карточку заполнят, там не оспоришь и буквы, это - как приказ в армии. Странно, что тут многие довольны своим будущим. словно именно о таком мечтали с детства. Нет, здесь решительно не с кем потолковал о чем-нибудь дельном.

- А ведь только теперь, - осторожно заметил сын, - появилось то, о чем спорить.

- С кем? Да и что толочь воду в ступе, когда страна в беде?

- Вспомни, папа, наши старые споры. К беде шло давно, а ты не хотел слушать об этом. Нужно было случиться катастрофе, чтобы все прозрели.

- Это я - прозрел? - вскипел отец. - Не будь этих новомодных фокусов, мы жили бы припеваючи. Я не попал бы в эту дикую эвакуацию.

- Сегодня мы не родим истины, - вздохнул сын. - Поговорим лучше "за холеру в Одессе".

Старик опечалился: разговоры с сыном всегда оборачивались балаганом.

- Давай лучше о деле, - поспешил он переменить тему. - В спешке с устройством сюда мне было не до выбора вариантов, а сейчас, хоть как-то устроившись, я спокойно огляделся, подумал - и увидел в этом поезде массу недостатков. Первое, в чем я сомневаюсь, это в квалификации машинистов и механиков. боюсь. с нашими далеко не уедешь. Поначалу я думал, что мне попросту больше некуда деться, но оказалось, что в ту же сторону следует и литерный состав. По сравнению с ним в этом и прислуга классом пониже, и еда пожиже. Главное же - публика, я уже говорил. Вот я и хочу просить тебя похлопотать в городе. Дело, конечно, безнадежное, оттого что у тебя нет нужных связей, но, может быть, тебе помогут в моем департаменте. Позвони туда на всякий случай - чем черт не шутит.

- Твой департамент - это и в самом деле безнадежно. К счастью, на нем свет клином не сошелся. Не беспокойся, я все устрою сам. Жизнь повернула круче, чем ты думаешь.

Очевидно, положение ми впрямь стало хуже некуда, если и сын обрел вес. О этой мысли живо и неожиданно протянулась ниточка к другой, злободневной и тайной. Возбужденный крохотной надеждой, старик с трудом сдержался, чтобы не попросить еще и о звонке кому-нибудь из оставшихся в столице добрых знакомых - женщин, разумеется, - пребывающих в неведении относительно перемен в его судьбе. Нелепость его прозябания в здешнем мужском обществе казалась старику вопиющей, и он ждал только, что в привилегированном поезде больной вопрос решится сам собою.

Литерный состав разочаровал его: единственным преимуществом оказалось то, что почти всякий пассажир ехал в отдельном, редко - в двухместном купе. Соседство не навязывалось против желания, но у нашего героя желание как раз нашлось; он не захотел либо остерегался жить тут в одиночку. Оправдываясь перед собою, он объяснял: "Чтобы не дичать," - но этому объяснению вышла грош цена, оттого что с назначенным ему судьбою новым попутчиком одичать можно было только скорее. Тот был настолько неразговорчив, что старик решил поначалу - нем, - и тем не менее стеснял своим присутствием, так что даже действие, естественное в одиночном купе - разговор с самим собою - стало совершенно невозможным. Впрочем, старику довольно было бы, кажется, и того только, что рядом дышало живое существо; в последние годы ощущение близости живого стало забываться им. Время, когда он делил кров с женой и сыном, отошло в область воспоминаний, и жить становилось все холоднее.

Последней мечтою было как-то отогреться в эвакуации.

Теснота жилища теперь уже не смущала его, тем более что оно вдруг напомнило ему комнату, в которой он долго жил в юности и в которой, как в пенале, вся обстановка была - койка под тонким одеялом и крохотный квадратный столик у одностворчатого окна - как в вагоне, исключая только второй спальный этаж. Койка тогда не казалась узкой ни ему самому, ни его подругам, и он думал, что сможет жить так вечно. Отчасти он оказался прав, на старости лет вернувшись к забытым было неудобствам быта, но к понятию вечности теперь пристало относиться по-новому; он заранее расстраивался из-за скоротечности нынешней поездки, а вернее - из-за насильственного характера жизни, не позволяющего изменять сроки ее разрешения.

Комментарии к переживаниям требовали все же собеседника или, во всяком случае, слушателя; еще недавно, в синем поезде, старик отмалчивался, пыжась|, чтобы подчеркнуть дистанцию, отделявшую его от соседей, здесь, в красном - не выдерживал молчания.

- Дай Бог, чтобы все сошло благополучно, - проронил он однажды, изумившись и собственной речи, и ненароком вырвавшемуся обращению к Господу, перенятому, очевидно, у сына, и поспешил поправиться: - Надеюсь, что все сойдет благополучно. Тем более, что боролись-то совсем за другое, и теперь самый благополучный выход для нас - поражение. Чепуха какая-то. И то, что нас не то эвакуируют, не то - интернируют... В столице мы, очевидно, излишне назойливо напоминали своим видом об отвергнутых идеях - никто не понимает, что сейчас нужны именно мы, старая гвардия, с нашим-то опытом и заслугами.

- Какие, интересно знать, у вас особые заслуги? - нехорошо засмеявшись, вдруг заговорил сосед, и старик опешил. Тот продолжал: - У меня, например, если нацепить все мои ордена, свободной останется только задница, а вот заслуг своих, если говорить честно, я что-то не припомню.

- На память не жалуюсь, - сухо сказал старик. - Я| был секретарем ячейки на заводе - раз, командиром роты, батальона, полка - два, три, четыре, - председателем райсовета - пять, директором института, начальником управления...

- Что вы свою анкету цитируете? Названия ваших должностей теперь мало кого интересуют, а вот назовите-ка мне те ваши дела, каких не сделал бы, пусть и на вашей должности, никто другой. То-то. Вы бы еще оклады жалованья перечислили. Чин - он и без вас чин, и Господу его не предъявишь.

Старик решил, что психоз поразил поголовно всех; он снова с ужасом узнавал интонации и слова сына. То, что его с первых же слов не понял равный, а, скорее, даже высший по рангу человек, означало конец всего.

Возражать орденоносцу было бесполезно, и старик обиженно уставился на заоконный пейзаж. Водокачка, церковь, фонарики стрелок и трубы теплоцентрали отныне должны были составлять обстановку его жизни, но чему-то следовало же измениться с переходом из синего состава, и старик подумал об остановках в пути и о станции назначения: здешняя, более вымуштрованная бригада наверняка точно знала маршрут. Взглянув на свою табличку, он разочарованно крякнул: нужная графа и тут не была заполнена.

- Послушайте, - обратился он к соседу, - отчего это у меня не проставлено место назначения? Э, да и у вас тоже?

- Это излишне, - зевнув, ответил тот. - В этом проклятом поезде оно у всех одинаково.