С Л А В А    К П С С

      Учительницу математики увезли в больницу с подозрением на внематочную беременность, литературу мы и так хорошо знаем, а физику просто решили прогулять. Остается, правда, еще два часа начальной военной подготовки... но это уж совсем смешно - приходить в школу только ради "войны".
      Мы с Андреем сидим на скамейке, сквозь деревья мелькает настоящее майское солнце, мы говорим, конечно, о женщинах, и начали с математички. Она молодая, длинноногая и - Андрей заметил - слишком уж располнела в последнее время. Так что подозрение на беременность не у врачей, а у нас.
      Мы едим мармелад, который купили в дере-вянном, типично дачном магазине неподалеку. Мармелад тоже деревянный и кислый , но мы купили много, и надо съесть все. Еще мы взяли с собой приемник. Но он включен почти без звука - на всех волнах передают одно и тоже: "Я до сих пор нахожусь под неизгладимым впечатлением от яркой и содержательной речи..."
      У Андрея прошлым летом здесь случилась любовь. Он только намекает на это, надеется, что я пойму больше, чем было на самом деле.
      - Муж у нее есть, - беззлобно говорит Андрей, - такой серый, невзрачный, старый. Она с юмором, как-то сказала, мол, зато такой никуда не денется.
      Андрей тоже смеется, как бы вместе с ней. Он отно-сится к ее мужу как к простительной слабости. На крыше магазина стоит траспорант: "Все, что наметила партия - выполним!" и портрет Брежнева.
      - А дети у них есть? - спрашиваю я.
      - Есть, - говорит он. - Один или два.
      Транспорант громадный, высотой с целый этаж. Поэтому магазин кажется двухэтажным.
      - Знаешь, как зовут собаку Брежнева? - спрашивает Андрей.
      Я не знаю.
      - Леонид Ильич.
      Беззаботно, спокойно. Что может быть лучше - греться на солнце, кушать мармелад, пусть и кислый (надо будет отдать завтра Андрею 28 копеек, и за дорогу - он сам напомнит, если я забуду, он расчетливый, как-то Андрей тащил картошку с колхозного поля, килограмм пятнадцать, нам, правда, разрешили взять с собой, но ведь немного), обсуждать девочек и женщин нашего класса (Андрей, оказывается, очень наблюдательный... опытный... ничего, ничего, и у меня это будет скоро - сладкое, безумно - приятное... нет, нельзя думать... все должно произойти само... как бы помимо меня), рассказывать, почти без боязни анекдоты про Брежнева (и все же, назвать его собакой - это слишком обидно. Он -человек, неумный, конечно, смешной, скучный, нечеткая дикция, борец за мир, объект иронии, лидер нашего государства, больной, говорят... Но разве может быть иначе? Все это естественно. Брежнев был всегда, и будет. Он - часть пейзажа: деревья, скамейка, магазин, портрет, приемник...), слушать сказку (вот ведь, кончились все же восторженные отклики и идет нормальная передача - "Три поросенка", для детей, но и нам интересно, умный поросенок строит прочный дом и поет такую знакомую песенку - "... я, конечно, всех умней, дом я строю из камней..." А волк уже решил съесть поросят...)...
      - Держи, - Андрей дает мне мармеладную букву "С".
      - Все равно мы уже не сможем съесть, - чуть расстроенно говорит он и лепит из мармелада букву "Л".
      - Что ты придумал? - спрашиваю я.
      Теперь Андрей пытается сделать букву "А". Это труднее, потому что у нее перекладинка. Испорченную заготовку Андрей, сморщившись, отправляет в рот и начинает снова.
      - Мне нужно две "А", - говорит он. - И "В".
      - Что ты делаешь? - опять спрашиваю я. - Зачем?
      Андрей не отвечает, работает быстро. Он заби-рает у меня буквы и прикрепляет их на спину скамейки.
      Получается - "СЛАВА".
      - Еще четыре буквы, - говорит Андрей, - а ты сделай восклицательный знак. Почему не надо? Слово из четырех букв, не из трех же. Слава КПСС! Это как бы инициатива снизу, не бойся, мы же не на сиденье, - мол, слава за то, что все здесь так здорово.
      В руках у меня второе слово - полностью: К, П и два С. Может, не стоит? Может быть, лучше съесть? Больше мармелада не осталось, а новый Андрей покупать не будет, хоть у него деньги еще есть. Я смотрю на слово, но к горлу подступает тошнота.
      Мы быстро уходим от скамейки, но не бежим. Вокруг нет никого. Зеленые буквы видны издалека. СЛАВА КПСС. Восклицательного знака нет. Приемник мы выключили. Волк пытается ворваться в каменный дом...
      Вскоре Андрей приехал сюда опять. Вместе со знакомой, которая уже училась в институте. Наша скамейка отличалась не только лозунгом (его никто не посмел снять), но и тем, что на нее не садились, хоть на других не было свободных мест. Андрей со студенткой, конечно, бесстрашно сели, заслонив зеленые буквы.
      А, может быть, он все придумал. И про поездку придумал, и про студентку. И про ту женщину, с детьми - или с одним ребенком? (Как можно не понять - один или два, ведь жили в одном доме?) И про то, что летом мармеладные буквы покрасили, чтобы они стали ярче. Да, может быть, Андрей все это придумал. Не знаю. Я никогда больше не возвращался туда - к тем деревьям, скамейкам и поросятам, только вспоминал исчезающие ощущения спокойствия и пустоты. Чем дальше - тем спокойнее казалось то время. Мы с Андреем отдалялись друг от друга. Я видел его недостатки, и не в них было дело, а в том, что я видел их, и они мне мешали. А Андрею - я чувствовал - скучно со мной. Но наша поездка была такой приятной, спокойной. Правда, от мармелада заболели зубы, и мы прогуливали занятия, и совершили чуть ли не антисоветскую провокацию, и так много неприятностей могло еще произойти...
      Нет, не могло.
      Поросята в тот день спаслись от волка, мы тогда еще знали, что все сказки имеют счастливый конец.
      Лето было холодным и дождливым.
      Наша математичка долго пролежала в больнице, и даже в сентябре не вышла на работу. Потому что родила сына, здорового мальчика, слава... слава КПСС.

      И С К У С С Т В О    Н Е Л Ю Б В И

      Мила целовалась долго, умело перекрывая Кузенкову возможность дышать и носом, и ртом, так что он задыхался вдвое сильнее, чем требовала обстановка. Народу в тамбуре не было. Руки Кузенков держал правильно. За окнами мелькали столбы и деревья.
      Они вошли в лес. Было еще прохладно, поэтому Мила сняла куртку, дала ее нести Кузенкову. Он и так нес уже два мешочка: с едой - Милин, и свой - с газетами и едой. Кроме того, у Милы была сумочка с косметикой. Они беседовали о живописи и неотвратимо продвигались в глубь леса. Легкие облака застыли в напряженном ожидании, не смея прикоснуться к деревьям. Народу вокруг не было. Руки Кузенков держал правильно.
      Они оживленно беседовали. Кузенков хриплым голосом вставлял односложные слова. Потом Мила замолчала.
      Кузенков некстати вспомнил о своем преподавателе Федоре Валентиновиче. Он вел историю КПСС - самый сложный предмет на первом курсе. Федор Валентинович был не только практиком, но и теоретиком этой науки. В частности, на основании изучения множества документов, встреч с ветеранами, анализа географического местоположения зданий царского правительства и ретроспективного прогноза погоды - на основании всего этого Федор Валентинович сделал очень важный вывод.
      Оказывается, когда терпеть прогнивший режим не было уже никаких сил, Государственная Дума не решалась найти партию, которая могла взять власть в свои руки. Один меньшевик или эсер так и сказал с трибуны, сверкая очками: "Нет такой партии, которая бы могла...".
      Но в этот момент (как считалось до открытия Федора Валентиновича) Владимир Ильич крикнул в ответ: "Есть такая партия!"
      На самом же деле, как доказал Федор Валентиноич, Владимир Ильич крикнул только "Есть!", потом медленно, с достоинством поднявшись с места, опять крикнул: "Есть!" И, наконец, в полной и благоговеной тишине стоя, крикнул : "Есть такая партия!" После этого Владимир Ильич сел Затем повернулся, пояснил эсерке или даже большевичке с утраченной фамилией: "... которая бы могла..."
      Федору Валентиновичу удалось доказать всю эту последовательность действий вождя (крикнул-встал-крикнул-сел-повернулся-прошептал) очень убедительно. Правда, для дисссертации он оставил только "крикнул- встал-крикнул-сел", на всякий случай.
      - Федор Валентинович действительно любит свою работу, - вслух сказал Кузенков.
      При этих словах Мила вдруг остановилась. С деревьев вяло висали ветки, заметил Кузенков. "Так больше нельзя, - сказал он. - Возникла революционная ситуация - верхи не могут, низы не хотят".
      Мила покачала головой из стороны в сторону, смущенно улыбнулась. Тогда Кузенков положил ей руки на плечи и стал пригибать к земле. Сумочка с косметикой соскользнула на траву. Мешки с едой и газетами тоже оказались на земле.
      - Люблю, - хотел прошептать Кузенков.
      - Глупый, - прошептала Мила, -глупый... И вдруг ее глаза раскрылись. - Слушай, а где моя куртка? - спросила она совсем другим, испуганным тоном.
      Кузенков все еще улыбался.
      - Куртка, ты же ее нес... Японская.
      Кузенков огляделся. Куртки действительно не было. Мила обиженно молчала.
      Кузенков сорвал травинку, пощекотал Милино лицо. Мила эту травинку выхватила, с силой кинула в него.
      - Не больно, - сказал Кузенков.
      - Японская, - сказала Мила, вздохнула, протянула Кузенкову руку. - Пойдем поищем.
      Росы на траве не было.
      - Не представляю, как я ее мог выронить, - сказал Кузенков, потому что молчать было тяжело.
      Облака попрежнему бесполезно, неподвижно висели над деревьями.
      - Ты помнишь дорожку, по которой мы шли?
      - Мы будем ориентироваться по облакам, - сказал Кузенков.
      Мила вздохнула, и до самого поезда они искали куртку молча.
      - Я тебе подарю новую, - сказал Кузенков. - Лучше, чем эту. Больше.
      - Разве она была мне мала? - рассердилась Мила. - Не такая уж и большая. - И добавила ехидно: - Если выше тебя, то это еще не значит, что большая.
      Кузенков понял, что теперь он тоже имеет право обидеться, и , следовательно, его вина из-за куртки не будет такой страшной... а, может быть, исчезнет совсем.
      - Пошли в вагон, - сказала Мила. - Покушаем.
      Мешки ты не потерял... Не драться же с тобой здесь, в тамбуре.
      - Слушай, - сказал Кузенков, открывая дверь, - а Федор Валентинович выдал на прошлой лекции: "В годы гражданской войны русская нация боролась меду собой".
      Мила хмыкнула.
      Настроение у Кузенкова стало улучшаться.
      Деревьев за окном уже не было, появились первые дома. Над ними возвышался строительный кран, который медленно поднимал свою мощную стрелу.

      Б Р И Г А Д А    Н О М Е Р    П Я Т Ь

      Руслан Хамитов в помещении военной кафедры, прямо у телеграфного аппарата Т2, сделал Людочке предложене. При этом он взял её за ногу повыше колена. Потом еще выше. Потом еще. Предложение было нескромным.
      Людочка не шевелилась.
      Немного объясняло ситуацию, что это происходило не на лекции, а во время практических занятий, и в непросматриваемом углу аудитории, но все же...
      - Так ведь не делают, - неуверенно сказала Людочка.
      - Славика и Генки нету, я сейчас один...
      - Говорят, что у тебя жена, - сказала Людочка.
      - Да, - согласился Руслан, - но она в Уфе. И я ее давно уже не видел.
      - Но ты никогда не говорил, что я тебе нравлюсь.
      - Нравишься, нравишься, - недовольно сказал Руслан. Его руки уже были на телеграфном аппарате..
      - Как успехи, товарищи студенты? - спросил Николай Нефедович.
      - Мы работаем в заданном вами направлении, - ответил Руслан, и Николай Нефедович больше ничего не стал спрашивать, а убрал свои руки с Людочкиных плеч - случайное прикосновение.
      Людочка жила не в общежитии, а дома, с матерью, и считалась девушкой порядочной, хотя и разведенной.
      - Перед этим мы можем пойти в ресторан, - сказал Руслан.- И еще... Ну, я тебе дам двадцать пять рублей, если захочешь.
      - Ты что, ненормальный? - спросила Людочка.
      - Не бойся, нормальный, - ответил Руслан. - Тебе понравится.
      Вернулась Света Корсунская, села рядом с Людочкой. Каждая бригада состояла из четырех человек. Четвертый - Витя Степанов, комсомольский деятель. Он и сейчас был на собрании в райкоме, задерживался. Ничего, ему можно. Придет к концу занятий, бросит как ни в чем не бывало: "Привет, девочки! Привет, Саша!"
      Людочка сидела задумчивая и грустная. Телеграфный аппарат Т2 застрекотал.
      - Бригада номер пять, я так понимаю, закончила, - сказал Николай Нефедович и опять остановился возле Людочки.
      - Да, - сказал Руслан, и Николай Нефедович прошел дальше, к бригаде номер шесть.
      Руслан вел себя в общежитии замкнуто. Много занимался, курил в одиночку, собирал марки с животными. А напивался редко, по праздникам, после чего становился злым и обязательно устраивал драку. За это ему и прощали все остальное.
      В перерыве Руслан и Света вышли на улицу. Светины толстые очки блестели на солнце.
      - Чего ты здесь делаешь? - сказал Руслан. - Сидела бы давно на берегу Средиземного моря...
      - Я тут родилась, - сказала Света. Ее круглое, в прыщиках лицо было напряжено.
      - Тебя даже от военной кафедры не освободили.
      - Я недостаточно плохо вижу.
      - А я вижу, - сказал Руслан, - вон наш красавец идет.
      - Привет, Светка! Привет, Саша!
      Витя Степанов, как всегда, улыбался. Только во время выступлений он серьезен. Однажды на торжественном собрании, посвященном 8 Марта, Витя читал стихи. Дошел до середины и замолчал, забыл слова. Никак не мог вспомнить и не выдержал, прошептал в микрофон: "У, б...ь..."
      Стихотворение называлось "Любовь".
      - Давай обратно, - сказал Руслан. - Осталось пять минут.
      Света послушно пошла за ним. Жаль, что на военной кафедре такие короткие перерывы.
      А следующее занятие там только через неделю. И в обед Руслан вышел на улицу с Людочкой.
      - Почему он всегда называет меня Сашей, сволочь, - сказал Руслан. - Я Хамитов, Руслан, понятно?..
      - Руслан, - повторила Людочка, - Руслан... С тебя тридцать рублей, забыл, да?

      СПАСЕНИЕ УТОПАЮЩИХ

      Почему-то все называли его по фамилии - Свиридов. Лопоухий, сутулый, отличник, папа - наполовину еврей, и давно живет с другой семьей. Ленинскую стипендию в институте получали всего три человека, и один из них - Свиридов. За всю жизнь, кажется, у него не было ни одной четверки, но для ленинской стипендии этого мало. Нужно еще вести общественную работу. И поэтому Свиридову поручили собирать членские взносы. Он был ответственный по всему курсу за спасение на водах. Зря он согласился. Его и так не любили.
      - Не дам, - сказала Зиночка. - И ничего не случится, никто из-за меня не утонет.
      - Хорошо, я сам заплачу за тебя, - сказал Свиридов.
      Однажды я решил пригласить Зиночку в театр и заранее купил два билета, но она перестала ходить в институт. Собственно, Зиночка не знала, что идет со мной в театр, Я все ждал: вот она появится, и я решусь сказать ей об этом. Не появилась. У меня остался лишний билет. Спектакль был дневной, субботний. Я ушел с последней лекции. Было жарко. Если удастся, продам оба билета, решил я.
      У входа стоял Свиридов. Тоже один. "Не нужен билет?" - как бы равнодушно спросил он.
      Зиночка была в институте не каждый день и не на каждом занятии. Какой-то странный, низкий был у нее голос. Завораживающий. То, что она говорила, казалось значительным.
      В понедельник, я слышал, она рассказывала ребятам, что произошло в общежитии: Славка Шабунин разделся догола и бегал по коридору третьего этажа за девочками. Шутил. Потом его поймали и надавали по морде. Но не сильно, просто чтоб протрезвел.
      Зиночка видела его уже одетого. Кажется, она жалела, что самое интересное пропустила. Я подумал: может, и хорошо, что я был в театре без нее.
      Свиридов морщился, слушая Зиночку, но не отходил.
      - Тебе понравился спектакль? - спросил я.
      - Не понравился, - сказал Свиридов и поморщился опять. Он не хотел, наверное, чтобы Зиночка узнала, что он был в театре. Стеснялся.
      Но Зиночка ничего не спросила у него. Вообще она со мной и со Свиридовым разговаривала редко.
      А ведь ничего странного в посещении театра нет. Новый спектакль, о современности. Вон три девицы из нашей группы часто ходили в оперетту. Они влюбились в тенора, все трое. Его фамилия - Колыванов. Их фамилий я уже не помню. Они написали тенору записки, одинаковые, и ждали его у служебного входа. А он их поцеловал в лоб. Каждую. На следующую оперетту с его участием они не пошли. Тем более, что тенор оказался почти лысым. А наши со Свиридовым места были недалеко друг от друга. Я свой билет продал, а Свиридов - нет. Опять он потерял деньги - мало того, что ему приходилось все время доплачивать взносы за спасение утопающих...
      Интересно, а почему у Свиридова оказался лишний билет?
      Рядом со мной сидела солидная женщина, лет под тридцать. Она осталась должна мне полтинник. Специально, когда давала деньги, сделала паузу, чтобы я сказал: "Ну ладно, хватит." Мелочь, конечно, но говорит не в ее пользу. Она в возрасте. И тогда я еще жалел , что со мной не было Зиночки.
      Спектакль кончился, и женщина вдруг взяла меня под руку. Попросила программку, чтобы узнать фамилии актеров. Рука у нее была холодная. Надо было подхватить беседу. Но что она за личность, морально, я имею в виду, если сразу берет незнакомого человека за руку? Правда, меня.... Надо было подхватить. Она читала фамилии актеров, а их было много, и больше ничего не сказала. Только "спасибо". Надо, надо было с ней познакомиться... Но ничего -Свиридов вообще один просидел, и деньги потерял - на втором билете. Так что у меня все нормально. И с Зиночкой тоже.
      Как-то на лекции, стараясь быть объективным, я насчитал у нее семнадцать недостатков, а из достоинств - только низкий, необыкновенный голос. Зиночка сидела впереди меня. рядом со Свиридовым. Иногда он меня раздражал, казался неестественным. И не только меня. Положим, в том, что Свиридов ленинский стипендиат, он действительно не виноват. Но... А что - "но" - трудно сказать. Зиночка однажды объяснила, что Свиридов похож на меня. Такой же зануда, мрачный тип.
      Славик Шабунин был веселый, заводной, но с ним Зиночка рассталась легко, и вовсе не из-за Свиридова, просто так совпало.
      Свиридов пригласил ее на день рождения, были родственники и мы с Зиночкой. Она восемнадцать раз тянула его за большие лопоухие уши, и ему было приятно. Но маме Свиридова, Нине Алексеевне, Зиночка не понравилась,
      - Вы, надеюсь, проводите эту женщину. - спросила она у меня, когда гости расходились. Нина Алексеевна обнаружила у Зиночки еще больше недостатков, чем я тогда на лекции, но что она могла сделать...
      Я тоже решил было поговорить со Свиридовым, рассказать ему пару случаев. Но он сразу так улыбнулся, услышав имя Зиночки, такие стали у него глаза...
      Экзамены Свиридов сдал, как всегда, на одни пятерки, а потом уехал к себе на дачу. С Зиночкой, на недельку. Рядом было озеро, но купаться они не ходили. Нина Алексеевна приезжала поздно, после работы. Дача маленькая, три комнаты и веранда, и ночью Нина Алексеевна, Свиридов и Зиночка спали каждый в своей комнате, а утром мама Свиридова уезжала в город. С тяжелым сердцем уезжала. И возвращалась напряженная, считая дни, когда все это кончится - Зиночка должна была улететь домой в субботу днем.
      И вот в четверг, душным вечером, на станции Нину Алексеевну встретил соседский мальчишка, и сказал, что Свиридов утонул, но волноваться не надо, потому что его вытащили и отвезли ненадолго в больницу, но сейчас он уже дома. Когда Нина Алексеевна вбегала к себе на участок, то сломала калитку. Она увидела спящего в Зиночкиной комнате Свиридова, услышала его дыхание, и только после этого упала в обморок. Потом ей пришлось сделать вид, что она поверила, будто Свиридов просто взял лодку покататься, заплыл на середину озера и случайно выпал - он, хоть и был главным спасателем нашего курса, сам плавать не умел. Зиночки на даче не было, и Нина Алексеевна ничего о ней не спрашивала.
      Когда я пришел проведать Свиридова (он еще и простудился), прежде, чем впустить к сыну, Нина Алексеевна долго объясняла, что можно говорить, а что - нельзя. А я спросил про тот спектакль на современную тему, и Свиридов ответил, что Зиночка обещала тогда пойти с ним, но не пошла, и я рассказал ему, что встретил недавно ту женщину, которой продал билет, было жарко, душно, и мы обсудили последнюю постановку, и я спросил про мужа, а она сказала, что муж есть, но живут они раздельно, а сын - у бабушки, а театр она любит очень и живет недалеко от театра, и показала где, оказалось, действительно, рядом, десять минут медленным шагом, но мы шли быстро, и она уже приготовила ключ от двери, а потом все было хорошо, спокойно и тихо, а руки у нее оставались холодными.
      Свиридов слушал и вдруг попросил у меня прощения, а я тогда не понял - за что.
      Однажды я случайно... да, случайно... застал Зиночку и Свиридова в пустой аудитории. Свиридов выдыхал, чуть не плача, какие-то нелепые слова и не заметил меня.
      - Пойми. - говорил Свиридов, - это ничего, я тебя прощаю. Да, я обладаю интеллектуальной властью над тобой, но ты надо мной - эмоциональной, это еще сильнее... Да, ты не такая, какой я тебя вижу, но...
      - Не надо, Петя, - говорила Зиночка, - ну что ты как маленький. Ты очень умный, не надо быть умным. Ну пошли, пошли...
      И - удивительно - она тоже не заметила меня. Я никогда не пойму, что произошло. Свиридов знает что-то, чего не знаю я и, наверное, не знает никто...
      Тенора Колыванова к тому времени уже не было в оперетте, спился, а всех трех его поклонниц выгнали из института за неуспеваемость.
      Все шесть лет Свиридов получал один пятерки, с красным дипломом поступил, в "ящик", сошелся с женщиной, которую очень уважал, женился, и она родила ему умную дочку. Все же однажды Свиридов пошел в ресторан с сотрудницей из смежного отдела, старше его, и с резким, каркающим смехом. Там-то, в ресторане, я встретил Свиридова в последний раз. Он рассказывал о дочке, какая она смышленая, и как любит играть в принцессу, и ждет принца. А сотрудница сказала, что и она тоже все еще ждет принца. И засмеялась.

      ЛЯГУШКИ И ЧЕРЕПАХИ

      1

      Председатель Костя Тарасов собрал комсоргов. От нашего отдела был я. Остальные комсомолки - Лида, Элла и Эллочка оказались в декрете. Скорей всего, совпадение. Но я платил за каждую по две копейки в месяц.
      - Ну, что мне с вами делать, - говорил Костя. - Почему у нас срываются все мероприятия? Никакая работа не ведется. Драться мне с вами, что ли... Ну, Краснову я ещё могу разбить очки...
      Все посмотрели на меня.
      - Если ты мне очки сломаешь, то я тем более не смогу вести работу.
      - Видите, - обрадовался Костя, - и это не поможет.
      Саша - Большая Голова перелистовал учебник анатомии для восьмого класса, с картинками. Костя не обращал на него внимания. Из всех комсомольцев переплётной Саша был самым спокойным и малопьющим, поэтому его и избрали комсоргом.
      - Ну, ведь всё зависит от нас, - Костя почесал намечающуюся лысину и о чём-то задумался.
      Он жил в коммунальной квартире, в двух комнатах, - с тёщей, а также с тестем, женой и ребёнком. О тёще он рассказывал много и неохотно, жену никогда не вспоминал и мечтал об отдельной квартире. Он стоял на очереди.
      - Нам ещё надо поговорить о добровольной народной дружине. Ведь всё зависит от нас.
      На подоконник села парочка голубей, и все повернулись к окну. Только Оля продолжала смотреть на нашего комсомольского лидера. Голубь раздулся, распушился и подступил к голубке вплотную. Она не улетала.
      - Вот сейчас будем смотреть на животные страсти, - сказал Костя, - вместо того, чтобы предложить что-нибудь дельное, реальное...
      - Давайте устроим комсомольский вечер, - сказала Оля.
      - Как в прошлый раз, на майские, да , Саша? - спросил Костя.
      Саша - Большая Голова, хоть и самый спокойный среди переплётчиков, не смог не принять участия в неожиданной драке, возникшей тогда вместо танцев. В райкоме были недовольны и сделали оргвыводы. Собственно говоря, после этого Костя и стал секретарем комитета комсомола. Так что, он был благодарен Саше, ведь ясно - секретарю легче получить новую квартиру.
      - А я один раз видел черепах, - сказал Саша, - на юге. Большие такие, прямо громадные.
      Они ето... плыли по реке... ето, сцепившись... и ничего не замечали вокруг, а там водопад такой... ето, метров пять... и они прямо вниз так бухнулись, я думал - убились.
      Пока Саша - Большая Голова это, или, точнее, ето, рассказывал, Костя сидел молча, обхватив руками свою голову, нормальную по размерам.
      - Это вполне мможно назвать сумасшедшим домом, как ты думаешь, Краснов?
      - Да, похоже, - согласился я по привычке всегда соглашаться сначальством , - но черепахи не погибли?
      - Нет, - улыбнулся Саша. - Так, ето, дальше поплыли, даже не расцепились.
      - Слава Богу, - сказал Костя. - а то я уже стал волноваться. - И, гораздо громче : А к чему ты это нам рассказал?
      Саша показал на окно и смутился. Нахальные голуби не обращали уже внимания ни на нас, ни на громадный транспарант на стене, призывающий достойно встретить годовщину вели-кого октября.

      2
      Она, эта годовщина, тоже оказалась несколько омраченной.
      В те годы кандидатом в члены Политбюро ЦК служил человек, которого звали, если не ошибаюсь, Виктор Кириллович. По чьему-то злому умыслу или из-за несчастной случайности, его портрет хранили в неположенном месте - в шкафу, но с членами Политбюро. И вот, на демонстрации ещё не всё Политбюро было разобрано, а в руках у Саши уже оказался Виктор Кириллович.
      Но даже не это главное. У Виктора Кирилловича, оказывается, был сын. Поехав по каким-то своим делам в Лондон, сын встретил там симпатичную девушку. Он её полюбил, и она его тоже, хоть даже не знала, что он - сын кандидата в члены Политбюро...и, кстати, женат. Он её привлёк чем-то другим и остался в Лондоне.
      Из обычной любовной истории британская пресса раздула политический скандал. У Виктора Кирилловича начались неприятности, и его даже вычеркнули из списка людей, чьи портреты необходимо нести на демонстрации.
      Ни я, ни Костя, ни, тем более Саша - Большая Голова, ничего тогда не знали об этой истории. Саша с удовольствием нес портрет, потому что за это было обещано пол дня отгула. Костя, правда, догадался, что это не член Политбюро, а кандидат - по размерам рамы и предложил взять другую, побольше, но Саша отказался. Ведь чем меньше транспарант, тем легче его нести. А пол дня отгула всё те же.
      - Сколько ему лет? - спросил Саша.
      - Я думаю, лет семьдесят, - ответил Костя, хоть на фотографии Виктор Кириллович был гораздо моложе.
      - Жалко мне его, - вдруг сказал Саша. - Уже семьдесят пять, а всё ещё кандидат.
      Демонстрация шла вовсю, по крайней мере на четверть отгула Саша заработал, когда всплыла ошибка с портретом . К нам подбежал человек в сером костюме и объяснил, что в сложившейся обстановке превозношение Виктора Кирилловича выглядит политической провокацией. Английские журналисты только и ждут, чтобы заснять это на плёнку.
      Саша - Большая Голова - добродушный, но с некоторыми странностями, Виктора Кирилловича отдавать не хотел, боясь, что четверть дня отгула он потеряет, и даже задел портретом серый костюм. Возникла небольшая, но совершенно неуместная потасовка.
      Саше опять дали выговор по комсомольской линии. Тогда мы ещё не знали, что он пострадал из-за любви.

      3
      В субботу мы поехали на уборку брюквы в колхоз. За это тоже давали пол дня отгула - явно недостаточно. Была середина ноября. Горы брюкв высотой с двухэтажный дом покрылись ледяной коркой. Её, эту брюкву, один раз уже собрали, но вывести не смогли из-за нехватки транспорта. Мы должны были отколупывать брюквины друг от друга и бросать их в грузовики. В тот день грузовиков было много.
      Было очень холодно - впрочем, по сезону. Ломов на всех не хватило.
      Работа не спорилась. Через час комсомольцы уселись с безветренной стороны брюквиной горы, которая казалась такой же громадной, как в начале.
      У каждого с собой был термос с кофе. Костя плеснул всем кое-что покрепче. Для согрева. Себе Костя налил больше, чем остальным. И напрасно.
      - Ну, зачем здесь Саша - понятно, - вдруг сказал он, - искупить, так сказать, вину. Краснов - вообще еврей. - Костя вздохнул и выпил ещё. - Я - секретарь комитета комсомола и жду квартиру. А ты, Оля, зачем приехала?
      Оля тут же расплакалась и пошла вдоль горы. Костя глотнул ещё раз и бросился за ней.
      Саша задумался и спросил:
      - Чего ето она, замёрзла? А он чего, не то ляпнул?
      Я молчал.
      - А ты чего, вправду еврей?
      Я кивнул.
      - Везёт же людям, - сказал Саша, и я не понял, что он имеет в виду - меня, или Костю с Олей. Они держались за руки, возвращаясь. Оля объяснила Косте, почему она здесь, на уборке брюквы... с ним... и это стало неожиданностью для него, но неожиданностью приятной.
      Костя плеснул опять.
      К счастью, все грузовики вскоре сломались опять, и мы поехали домой.

      4
      Когда Эллочка вернулась из декретного отпуска, то оказалось, что она вовсе не располнела, и, вообще, смотреть на неё так же приятно, как и раньше. Она сразу показал фотографии своих двойняшек, беззубых и лохматых. Я сказал, что детки симпатичные и что теперь она, Эллочка, должна стать комсоргом нашего отдела.
      - Чисто объективно, они очень красивые, - ответила Эллочка и согласилась стать комсоргом тоже. Так что на комитет стала ходить она.
      На новогоднем вечере я танцевал с Эллочкой. Во время танца она показывала новые фотографии. У двойняшек появились первые зубы.
      Было мало съето, но много выпито. Костя всё время танцевал с Олей, а потом вдруг стал звать её в комитет комсомола, потому что у него был ключ от кабинета. Оля отвечала ему ласково, но идти не хотела, а Костя настаивал. Саша - Большая Голова пытался его образумить, и дело могло принять опасный оборот, и Саша опять бы мог пострадать из-за любви... или как бы это ни называлось...
      Хорошо, что я догадался напомнить Косте о новой квартире, и что в райкоме про все узнают, и это остановило его, хотя не сразу.

      5
      Возвращаясь с собраний, Эллочка рассказывала что-то про Костю и Олю, но меня это не очень интересовало. Я боялся, что она скажет что-нибудь ненужное. Хотя Эллочкин голос слушать приятно, что бы она не говорила.
      Квартиру Костя получил только через год и сразу ушёл в отпуск. Я никогда не видел, чтобы человек был так счастлив. Он даже тёщу называл по имени - отчеству. А Оля, оказывается, уже давно у нас не работала.

      6
      - Жалко мне её, - сказал Саша - Большая Голова. - Она же Костю ето... любила.
      Каждый раз, когда ето слово - "любовь" - произносят вслух, мне как-то не по себе.
      Мы сидели в штабе добровольной народной дружины - за пол дня отгула, конечно, и ждали новых приключений. Только что мы видели Олю. Кто-то позвонил из соседнего дома - мол, пьяный сосед хулиганит. Бывает - квартира коммунальная. Милиционер взял нас с Сашей. Я думал - почему Эллочка всё время показывает детей, а фотографию мужа - никогда. Собственно, мне и не хотелось смотреть на её мужа. Дети тоже какие-то... лохматые. Милиционер нажал на звонок. Дверь открыла женщина с младенцем на руках.
      - Ты? - спросил Саша. - А ето твой?
      - Мой, конечно, - ответила Оля. - Мальчик.
      Мальчик зевнул, и я увидел, что у него зубов нет совсем. Маленький.
      - А на кого похож? - улыбнулся Саша.
      - На отца, - тихо сказала Оля. - Малыш заплакал, Оля ушла к себе в комнату. Но тут же вернулась: "Вы только ему ничего не говорите... Косте...".
      Милиционер предупредил пьяного, чтобы он не хулиганил, и мы вернулись в штаб.
      У Саши накопилось много отгулов, он собирался на юг. Наверное, на водопад.
      - Жалко мне её, -говорил Саша. - И, ето... чтобы, значит, Костя ничего не знал... спокойно там, в новой квартире. Почему?
      - Наверное, она решила, что так будет лучше, - сказал я.
      - Ему лучше... Она хочет, чтобы ему лучше... любит, - догадался Саша, и мы стали говорить о любви.
      Хотя что тут можно сказать?
      Саша -Большая Голова, у которого всё-таки были некоторые странности, вспомнил брошенную бедную Лизу. Я ничего не смог ответить: Карамзина и последнюю тему курса анатомии - размножение - мы изучали в восьмом классе одновременно и одинаково бегло. Пожалуй, оба эти раздела шли по факультативному, необязательному курсу. Чувствовалось, Зоя Степановна анатомию не любила. В смысле, как предмет. Её конёк - зоология. Вот например, кровообращение лягушки. Бедная, препарированная - на страницах учебника, в разрезе - она, эта лягушка, до сих пор стоит у меня перед глазами, как живая.

      МАЛЕНЬКИЙ ОПТИМИСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ

      1

      - Если бы силу земного притяжения, - сказала мне жена, - вдруг стали бы измерять в оптимизмах... Ну, один оптимизм, три, пять с половиной оптимизма... то ты мгновенно взвился бы под облака, как воздушный шарик.
      Как раз в это время я писал юмористический рассказ. Я дошёл до слов: "она обхватила его шёю своими губами".
      - Ты чего задираешься, ведь всё хорошо, - ответил я. И объяснил, жене и себе, почему: мы переехали на новую квартиру; сынуля, тьфу-тьфу, поправился; в подчинении у меня теперь пять человек...
      - Причём два русских, одного, правда, выгнали позавчера, но ты же знаешь, не из-за меня, это босс так решил...
      Жена сказала: "Ты меня не любишь" и улыбнулась.
      Вся мировая литература, от подписей к наскальным рисункам до меня включительно, пытается обьяснить женское поведение. Пока безуспешно.
      "Он взял её за уши и немного приподнял.
      - Милый, милый, - завизжала она."
      Дерево шелестело ветками по оконной решётке как музыкант по арфе. Эта решётка для того, чтобы сынуля не выпал. Есть и другая решётка - от комаров и летучих мышей. Потом ещё - преплетение прутьев пожарной лестницы. Мелодия у дерева получается сложная.
      - Единственная проблема, - сказал я, - в нашей жиизни, пожалуй не хватает музыки.
      - И людей, - сказала жена. - У тебя хоть пять человек есть...
      - Но одного выгнали, - сказал я.
      - Давай пригласим Гусинских, - предложила жена.

      2

      Я подумал: как бы это было здорово, если бы мы подружились с Гусинскими - и с Мариной, и с Павлом, и с дочкой Леночкой, и вместе бы гуляли в нашем парке, и впоминали бы песни, книги и названия кинотеатров, и пытались бы найти общих знакомых - мы ведь жили в одном городе... а я бы читал им вслух мой юмористический рассказ - "милая, -сказал он,- милая ,- и погладил её по шершавым негнущимся волосам", и я бы кокетничал с Мариной, просто как литератор, я имею в виду... а жена бы оживлённо беседовала с Павлом, а Леночка бы играла с нашим сынулей в пятнашки. Потом мы бы вернулись домой и пили бы красное вино с устрицами.
      Павел сказал, что у него болит зуб, а в следующий раз сказал, что им до нас долго ехать, и я решил больше никогда не звонить ему, но вскоре позвонила Марина и предложила встретиться в зоопарке, на пол-пути между нами, но у сынули была температура, а через два-три воскресенья мы бы встретились, однако Гусинские оказались заняты: они разводились... и даже развелись.
      Но развелись как-то не до конца, и ещё через месяц мы, наконец, все вместе пришли в зоопарк. Слоны, крокодилы и обезьяны уже будто ждали нас, и поворачивали к нам головы, а мы с вожаком горилл, оказывается, родились в один день... Жена сказала, что мы и похожи чем-то, но у него лицо более серъёзное и значительное... А я ответил, что у меня в подчине-нии тоже есть люди... уже только трое.
      Дети сразу проголодались, а мы забыли взять с собой еду, на дорожках зоопарка ничего не продавали, с трудом мы нашли кафе, Павел не хотел туда идти и предложил разделить поровну случайный банан, погулять ещё немного, а потом где-нибудь как следует посидеть. Лена очень некрасиво поругалась с сынулей из-за бОльшей половины банана, в кафе мы всё-таки пошли, Павел обиделся и сказал, что ничего не будет там есть, но съел всё-таки кое-что, на двеннадцать долларов, а я тихонько достал листки со своим рассказом и незаметно читал: "милый, милый, - кричала она, с силой ударяя его кулачками по щекам, - милый, милый, милый...".
      Когда мы вышли, стало совсем холодно, и Ленка обозвала сынулю обжорой, а Марина жаловалась моей жене, что приезжают родственники Павла, пять или восемь человек, а мы с ним шли молча... Незаметно, у выхода, мы попрощались, и вскоре уже были дома, ветер поднялся очень сильный, и дерево быстро-быстро шелестело ветками по нашим решёткам.
      Мы купили сынуле разноцветные воздушные шарики, и я крепко обвязал верёвку вокруг его ручки, чтобы шарики не вырвались к облакам.