Мой суровый критик предварил статью эпиграфом. Последую-ка и я его примеру.
       Итак, эпиграф.

Он пришел с лицом убийцы, с видом злого кровопийцы.
Он сказал, что он мой критик и доброжелатель мой.
Что ему, мол, стиль мой низкий, эстетически неблизкий.
Я - фуфло, а он - Белинский, весь неистовый такой.

       На критику вообще трудно отвечать - она бывает или конструктивной, или дурацкой. На конструктивную отвечать бессмысленно, ее надо учитывать в работе. На дурацкую отвечать тоже бессмысленно, на нее нужно просто забивать. Я не буду уточнять, по какому именно ведомству отнесла статью С. Лихачевой - но, во всяком случае, решила на нее не отвечать. Но мне сказали, что без моего ответа эту статью на АнК не положат. Ладно, думаю, сделаю доброе дело человеку.

       Во многом я виновата сама. Например, я не предварила свой роман отпиской вроде "всякое совпадение персонажей с реальными лицами совершенно случайно" - и теперь это расхлебываю. Отписка должна была быть такой: как "внутренний автор" Берен Белгарион, так и "внешний автор" Ольга Брилева ни в коей мере не претендуют на то, что рассказывают историю о Берене и Лютиэн "какой она есть на самом деле" и знают что либо лучше авторов и собирателей древних сказаний (Берен Белгарион) или профессора Дж.Р.Р.Толкиена * (Ольга Брилева).

       Вот такой вот дисклэймер. Потому что Берен Белгарион, человек 8-й эпохи Средиземья, имеет на происходящее свой взгляд, отличный от взгляда эльфа Пенголода и человека Дирхавеля, хоббитов Бильбо и Фродо. И если Пенголод рассказывает все так, как того требует эльфийская традиция, а Дирхавель склонен идеализировать великих предков (ведь разговор Турина и Садора - это в мире Арды повесть Дирхавеля, художественное произведение, а не аутентичная запись всех событий и разговоров!), и каждый из них пишет в литературной традиции своего места и времени, и вкладывает в уста героев то, что хочет сказать применительно к контексту своей эпохи, то и Берен Белгарион имеет такое же право, ибо его эпоха не меньше нуждается в осмыслении и "философский боевик" написан в литературной традиции его времени. Его волнуют совсем другие вещи, и на старинную прекрасную легенду он смотрит сквозь призму проблем, которые он застал на Арде при своей жизни. Имеет право. Равно как и "внешний автор" имеет аналогичное право, и утверждено это право самим профессором Толкиеном, написавшим свою эпопею как раз в годы величайшего противостояния Англии тому государству, которое из всех земных тираний более всего походило на Мордор.
       Поэтому упреки в том, что мне "трудно смириться" с наличием в мире Толкиена некоторых вещей - скажем, целомудрия, - пролетают мимо со страшной силой. Мне нетрудно смириться с наличием целомудрия в мире Толкиена, как и Берену Белгариону нетрудно смириться с его наличием в древних легендах Арды. Но он знает, что в этих легендах доблестные рыцари и прекрасные дамы непременно целомудренны, а в реальности оно, мягко, говоря не так. Точно так же, как и мне, "внешнему автору", прекрасно известно, что, хотя целомудрие и было идеалом католической Европы в средние века, и примеры у людей перед глазами были получше, чем эльфы - Иисус Христос и Дева Мария, святые мужчины и женщины, прославленные Церковью в прежние века, а все же теория зачастую резко расходилась с практикой и величайшее целомудрие бытовало одновременно с величайшим развратом. Более того, и "внутренний", и "внешний" авторы живут во времена крайней легкости нравов, когда "проведенная вместе ночь - не повод для знакомства", и им обоим прекрасно известно, что целомудрие не падает на человека само собой, его сохранение требует душевных усилий, и какая-то часть этих усилий должна быть затрачена на то, чтобы уяснить себе, что же такое целомудрие и зачем оно нужно, и почему ради его сохранения стоит отказаться от каких-то удовольствий. Автор берется за неблагодарную задачу объяснить это дело своим современникам, людям, которые не понимают, что такое целомудрие и с чем его едят, со сметаной или с уксусом. Поэтому автор берет человека, целомудрие утратившего, и складывает сюжет, в ходе которого он целомудрие обретает.
       С. Лихачевой эти вещи, возможно, неизвестны. Во всяком случае, для нее целомудрие - это такая штука, которая дается раз и навсегда, от рождения, и не покидает человека ни при каких обстоятельствах. "Объясните человеку из Трех Домов, что, на самом-то деле, чужие жены и случайно встреченные девицы заключают в себе некую неодолимую притягательность - он просто не поймет". Это почему же не поймет - свинкой, что ли, в детстве переболел с фатальными последствиями для себя? Потому что в мире легенды герой, повторюсь, обязан быть либо целомудренным, либо, напротив, исключительным женолюбом (см. "Сказание о Ёсицунэ"), а в мире реальности - почитайте, как боролись с плотскими искушениями жестко моногамный Людовик Святой и жестко целибатный Святой Франциск. А потом еще раз расскажите нам о людях Трех Домов, которые невиннее реальных святых, если плотское воздержание дается им так, чохом. Увы, "устроены люди Запада так, по факту" - это как раз не Толкиен, это как раз домыслы С. Лихачевой. Потому что у Толкиена люди Запада по факту устроены так же, как и все прочие люди (да и пришли-то они, к слову, с Востока). В одном из писем сыну Толкиен открыто говорит, как "по факту" устроены обыкновенные моногамные и целомудренные мужчины - и он далек от того, чтобы идеализировать это устройство: "Мужчины не моногамны, такова их физическая природа. За свою жизнь мужчина способен стать отцом сотен детей - и получить при этом массу удовольствия. Мы живем в падшем мире, и нет в нас согласия между душой и телом. Основное свойство падшего мира: невозможно достигнуть совершенства, испытав при этом одни лишь удовольствия, или, как теперь выражаются, "путем самореализации" (обычно под этим понимается самопотакание при полном равнодушии к "реализации" других людей). Только путем самоотречения и страдания! Именно этого требует верность в христианском браке: великого смирения духа и плоти. Для христианина нет другого выхода". Это пишет сыну человек действительно целомудренный и моногамный, професор Толкиен. Esse homo, господа. Целомудрие и моногамность - не природное устройство, а тяжелый душевный труд.
       Вообще, по мере чтения критики на роман, я начинаю убеждаться, что критики - народ особенный, и что до нормального человека доходит с первого, ну, в крайнем случае, со второго раза - критикам нужно объяснять, как минимум трижды, и чем они образованнее, чем больше начитались Дерриды и Делёза - тем тщательнее им надо разжевывать. Один из них, имени называть не будем, решил, что когда героя тошнит - в этом есть какая-то постмодернистская ирония. А С. Лихачева решила, что это дань веяниям эпохи. "В определенных кругах считается, что современный театр не соответствует жизненной правде, если на сцене в обязательном порядке не представлено трех абсолютно необходимых элементов: а) ненормативной лексики, б) акта дефекации, в) плотского соития. А, напротив, если все три элемента представлены - тогда это самое "оно", жизнь как есть, реалистичное, убедительное искусство, в отличие от анемичных условностей классического театра. Тот же принцип "работает" и в отношении литературы".
       Ну, что тут можно сказать, кроме сказанного выше - критики странный народ. Бывают и просто сигары, честно-честно, и если человека рвет после того как он, измученный жаждой, выпил слишком много воды - то это не постмодернизм и не веяния времени, а обычная реакция обезвоженного организма. А почему Толкиен не описывает такие реакции? А потому что он работает немножко в другом жанре: миф, эпическая поэма, баллада, сказание. В этом жанре детализация неуместна. А Берен Белгарион пишет "мифоисторический роман" - то есть, он рассказывает миф как историю. И между двумя этими жанрами - дистанция огромного размера. Критик, если он профессионал, должен это понимать. Конечно, профессионал не допустил бы и пассажей типа "Это все равно, как попытаться дешевой потаскушке нашего времени объяснить суть понятия "целомудрие". Нет, слово она запомнит, и даже без ошибки напишет, но сути не поймет, а крайне удивится про себя: дескать, и есть же странные люди на свете, которые так по-дурацки устроены! Дешевая потаскушка при удачном раскладе и замуж выскочит, и детей родит, и даже к причастию ходить будет в положенные дни - а все равно спать с кем попало не перестанет, потому что не поймет по факту, "а зачем этого не делать", если и тебе хорошо, и хорошему другу, а то и подружке приятно". Непрофессионально это, и по-человечески гнусно, ставить оппонента в позицию бестолковой шлюшки (а впрочем, все зависит от того, какую цель преследует критическая статья. Если цель была - сказать автору "а по-моему, ты говно" - то мой упрек снимается: средства выбраны адекватные и цель достигнута, я чувствую себя оскорбленной).
       Короче,

"Распалился он безмерно, оскорбить меня хотел -
"Ты ваще, нудист, наверно - а еще очки надел!"

       И, наконец, упрек, довольно типичный, в том, что "НЕ БЫВАЕТ". "Берен - Берен! - заключает договор с Сауроном. Берен - Берен! - валяется в ногах у орка, прося пощады. "Пощади, - выдохнул Берен. - Прошу, не убивай, не надо... отдай ему меня живым..." А пока орк наслаждается произведенным эффектом, благородный герой извлекает из сапога гномий самострел - и, естественно, выигрывает поединок. Поступок более чем оправданный в любом среднестатистическом боевике... и абсолютно невозможный в мире Толкина. ("Обманом я бы не стал выводить на чистую воду даже орка", - говорит Фарамир, персонаж "Властелина Колец", потомок людей Запада). Эльф Келегорм - эльф! - замышляет в отношении эльфийской же принцессы "насилие с применением снотворного", сиречь колдовского венца: "пока венец будет на ней, она, как бы в полусне, не сможет сопротивляться; а потом в ней будет ребенок Хозяина, и венец можно будет снять". Феаноринг - феаноринг! - обещает смертному Сильмариль. Берен - Берен! - размышляет о том, что попадись ему "Черные хроники" в годы невинной юности, он бы, пожалуй, и подпал бы под ее обаяние... Не бывает, не бывает, не бывает... Не бывает - в данном конкретном вторичном мире, перерабатывать и дополнять который берется О.Брилева".
       Еще раз, специально для критиков: я не бралась перерабатывать и дополнять этот мир. Законы жанра, избранного мной, требовали иных, чем у самого Толкиена, решений. Но слова "не бывает" в околотолкиеновской полемике звучат уж больно знакомо. "Не бывает" очень часто звучало в отношении самого Толкиена. Например, один из апокрифистов, человек очень талантливый и отличный историк-методист, считает, что не бывает непадших рас. Другой апокрифист, прича во языцех (не будем говорить, кто) считает, что не бывает Божия промысла и не могло такого быть, чтобы к Фродо с Сэмом прилетели орлы. Третий, тоже уже притча во языцех, считает, что не бывает таких королей, как Арагорн и не бывает случаев добровольной передачи власти - бывают только кондотьеры и случаи удачного захвата власти, а также происки разнообразных разведок. И сколько апокрифистов, столько и мнений. С разными мерками люди подходят к тому, что считать правдоподобным и реалистичным. Иногда эти мерки таковы, что зеленое солнце с гвоздя срывается и на голову падает. Например, С. Лихачевой кажется более веристичным вариант, в котором Берен "в качестве своего рода "пароля", замыкающего память" избирает что-нибудь из арсенала формулу "северного героизма".
       Потому что формулировка "Обгадишься один раз, а засранцем называют всю жизнь..." кажется ей "воистину нетривиальной". Ну ладно, проверить-то недолго. Берем искомый кусок текста и подставляем в него что-нибудь из предложенного Лихачевой арсенала: "Сила иссякла - сердцем мужайтесь" или там "Одно дело доблесть, а другое - удача".
       Итак, улучшение романа по Лихачевой:

       - Он хочет использовать меня как живую отмычку к Нарготронду, - Финрод на миг прикрыл глаза. - Берен, если ты заговоришь, это может стоить свободы и жизни всем жителям города.
       Берен напрягся всем телом, остро чувствуя свое бессилие. Стражи тоже приложили усилие к тому, чтобы его удержать.
       - Не будь ты так горд, - издевка в голосе Саурона была хорошо скрыта, - Поешь ты хоть немного... может быть, тебе удалось бы своротить эти перила, как тогда, в Сарнадуине, ты своротил коновязь... Ты бы спрыгнул вниз и даже успел бы кого-то убить... Ну, а что дальше?
       - Ном, - просипел Берен. Голос изменил ему. - Я так не могу. Я... буду... говорить. Прошу тебя, Гортхаур, отпусти их...
       - Что-что? Из-за этого лая я не расслышал. Ты сказал, что будешь говорить - а дальше?
       - Отпусти их.
       - Нет, там было еще что-то...
       - Прошу тебя.
       Гортхаур улыбнулся.
       - Как не внять смиренной просьбе.
       Волчата за решеткой зашлись бешеным лаем, увидев, как их пищу отвязывают и уводят. По кивку Саурона Финрода с Береном повели обратно в столовую. Зубы у горца стучали.
       Они сели за стол: Саурон - во главе, Финрода посадили по левую руку, Берена - по правую.
       - Рассказывай, - Гортхаур постукивал пальцами по крышке стола.
       - Сейчас... Во рту сухо, - Берен взял бутыль и кубок, плеснул себе вина, выпил. Он не ел почти сутки - проймет быстро... - Вот ведь как бывает... Сила иссякла - сердцем мужайтесь...
       Едва он договорил - в глазах померкло.

       Очаровательно, правда? Герой, бросающийся лозунгами в тот момент, когда его заставляют совершить предательство, правдоподобен дальше некуда. Так же правдоподобен, как обыкновенные мужчины, которые "по факту (...) не только моногамны, но и ЦЕЛОМУДРЕННЫ".
       Так что я не стремлюсь удовлетворить С. Лихачеву насчет правдоподобия (подозреваю, что этакое удовлетворение убило бы роман на корню). Я просто пишу книгу, в которой за легендарным героем, скрывается человек со всеми своими слабостями и болячками, и этот человек стремится "ввысь, за отмеренный твари предел". И его стремление восхищает тем больше, чем яснее мы видим, какими слабостями он обременен. Неужели это так трудно увидеть? Судя по отзывам простых читателей, не отягощенных филологическим образованием - заметить это нетрудно. Почитаешь критиков - сам удивляешься: нешто такой сложный коан высочинил? Поистине, во многая мудрости многая печаль.
       Тем же простым читателям эклектика в основном нравится. Его радует, когда он разгадывает аллюзию на "Сирано" или "Гамлета" это как бы пароль и отзыв, знаки того, что мы живем в одном культурном пространстве. А критик губу дует. Ну, вот такая это разновидность человеческой породы. И кажется, мне, что с ней лучше обращаться так, как поется в песне, начало которой взято мной за эпиграф:

"Думал я - "Достал, постылый. Чё те надо-то, мужик?
Серафим ты шестикрылый - ну, вырви грешный мой язык!"
Слушал я, ушами хлопал, а когда совсем устал,
Произнес я громко - "Жопа!". Тут он в обморок упал".

       Это, так сказать, завершающие строфы, которые я опять же нагло и эклектично заимствую.

Ольга Брилева (июль 2003)

       P.S. О фактических ошибках в статье критика.

       1. Моя статья "Сиквел - игра на чужом поле" предваряла выход не "По ту сторону рассвета", а первого моего романа, "Ваше благородие". ПТСР тогда не было и в проекте.

       2. Ни один из авторов позаимствованных стихов и песен не выражал мне своего возмущения и не требовал их убрать из романа - в то время как я вполне доступна в Сети, не скрываю ни своего электронного адреса, ни, раз уж так, настоящего. Издательство ЭКСМО трудно назвать "ничего не подозревающим", так как и глав.редактор, и корректоры видели в глоссарии сноски на авторов.

---

* Да простит меня С. Лихачева, но я буду транслитерировать фамилию Профессора так, как привыкла.

(См. на эту тему в Уголке Переводчика статьи "Толкиен, Толкин, ТОлкьен" И.Белова и "Записки о непроизносимо имени и священной войне" Э.Бар-Яхалома - прим.Кинн)