Не знаю, как сейчас, а в те - слава Богу, уже давние, если не по числу прошедших лет, то по количеству произошедших событий, - времена, когда в школе учился я, учеников на уроках литературы заставляли разбирать и критиковать поступки литературных персонажей. Мощная сия традиция пошла вроде бы от Белинского, и называется у нас литературной критикой.

      Суть этой традиции, если кто не знает, состоит в том, что литературный герой критика интересует не как таковой, а как отражение какого-либо типичного явления, встречающегося в жизни. Вот, например, в первой половине XIX века водилась в России куча молодых, обеспеченных и образованных людей, которым не было надобности прилагать силы для того, чтобы добывать себе хлеб насущный, а какими-либо талантами, требующими приложения, они не обладали, а потому оные молодые люди не знали, чем, собственно, себя занять, и маялись от безделья и скуки. Пушкин в "Евгении Онегине" и Лермонтов в "Герое нашего времени" это явление описали, критика приклеила к этим людям ярлык "лишний", и принялась подробно разбирать Онегина и Печорина - не как литературных персонажей, а именно как явление из жизни. [Примечание: ага, а наивный Франкл думает, что такое явление, как экзистенциальный вакуум, возникло только в нашем веке! "Я молод, жизнь во мне крепка, чего мне ждать? Тоска, тоска!" "Евгений Онегин", между прочим!]

И так оно и повелось: в жизни имеется явление, писатель его описывает, а критик потом разбирает то, что описал писатель, и думает, что с этим можно сделать и можно ли с этим сделать что-нибудь. Так сказать, социология и психология в одном флаконе, и все это называется литературной критикой. То есть литература, разбираемая с этой точки зрения, служила не эстетическим целям, а сугубо практическим: так сказать, индикатором процессов, происходящих в обществе.

      Вот этой-то литературной критике нас и учили в школе. Конечно, до показательных "судов над Онегиным", как в двадцатые годы, в наше время уже не доходило, но преподавание литературы - даже в моей школе, где литератор был весьма хорош, - велось в основном по принципу "прочли - разбираем: девочки, а как бы вы поступили на месте Татьяны Лариной? мальчики, а как бы вы поступили на месте купца Калашникова?" То есть книги были не художественным произведением, а учебником жизни.

      Зато если вы поступали на филологический факультет - или хотя бы готовились туда поступать, - ситуация менялась коренным образом. На филфаке тебе сразу же объясняли, что литературная критика - это одно дело, и предназначена она для журналов типа "Новый мир", а мы тут - люди серьезные, и такой чепухой, как личные проблемы и нравственные метания литературных героев, не занимаемся. Литературоведение - это серьезная наука, и она понимает, что жизнь - это одно, а книга - совсем другое. Литературное произведение живет по своим законам, и исследовать его надо, опираясь на совсем другие принципы. Коротко говоря, литературная критика мыслит категориями этическими, а литературоведение - эстетическими. То есть, к примеру, критика интересует характер героя, его поступки, мысли, и в этом смысле Павел Иванович Чичиков или Александр Андреич Чацкий для него ничем не отличается от Василия Петровича Пупкина из соседнего подъезда. Только Василий Петрович Пупкин - человек малопонятный, потому что критик встречается с ним в лучшем случае раз в день, когда они оба идут на работу, Василий Петрович - в свою контору, а критик - в свою редакцию. А Александр Андреич Чацкий - вот он весь, как на ладони, описанный писателем Грибоедовым. И вот критик разберет этого самого Александра Андреича Чацкого, порассуждает о его метаниях и терзаниях, а Василий Петрович Пупкин прочтет его статью и скажет: о, так ведь меня те же самые проблемы мучают! А что бы сделал Чацкий на моем месте? А что сделал бы я на месте Чацкого? Вот тебе и прямая польза - задумался человек и сделал для себя какие-то выводы.

      Ну, а литературоведа интересует совсем другое. Его интересует возникновение и развитие сюжета, композиция произведения и куча других мелких подробностей - вроде того, а почему "Горе от ума" написано вольным ямбом, а не александрийским стихом или вообще прозой. Вот, к примеру, с чего это Грибоедову вообще вздумалось писать о таком человеке, как Чацкий? Человек темный и необразованный в плане литературоведения скажет, что, наверно, волновали Грибоедова проблемы таких людей, как Чацкий, что он и сам был немножко такой, вот и написал. А литературовед покачает головой и скажет: а вот и нет! Есть у французского писателя Мольера такая комедия, "Мизантроп", и главный герой этой комедии - ну вылитый Чацкий! Только в "Мизантропе" позиция главного героя осуждается, и в конце концов он оказывается в дураках. А комедия Грибоедова написана вроде как в качестве полемики с "Мизантропом". То есть Чацкий-то под конец тоже остается в дураках, но при этом Грибоедов, в отличие от Мольера, своего героя ставит на пьедестал. То есть, разумеется, в конечном счете все сводится опять к проблемам нравственным: каким человеком лучше быть - таким, как Чацкий, или таким, как Молчалин? Нет, разумеется, человек, прочитавший "Горе от ума", Молчалиным, скорее всего, быть не захочет. А вот человек, прочитавший "Мизантропа", не захочет быть таким, как Альцест (тамошний Чацкий), а, скорее всего, сочтет разумным быть таким, как Филинт, друг Альцеста, - можно сказать, прототип Молчалина, но только у Мольера он - герой как раз положительный. Но литературоведа нравственные проблемы как раз не интересуют. Он скажет, что Грибоедов взял сюжет "Мизантропа" и переработал его в принципиально ином ключе. И перейдет к анализу композиции произведения.

      Казалось бы, одно другому не мешает. Сперва разбери сюжет, композицию и художественные достоинства произведения, а потом нравственные качества героя. Или наоборот - сперва нравственные качества, а потом сюжет и композицию. Или разбери что-нибудь одно, а второе оставь тому, кому это интереснее. Ан нет! Видимо, наше литературоведение формировалось в таком мощном противостоянии с литературной критикой, что одно другую на дух не переваривает. Во всяком случае, любой уважающий себя литературовед все попытки этического анализа произведения отвергает с презрением. А если таковые попытки встретятся в курсовой или дипломе студента-литературоведа, то курсовая или диплом будут зарублены на корню. Не тем, мол, интересуетесь, коллега!

      Я сам заканчивал филологический факультет, и в течение шести лет мне пытались вдолбить в голову, что не следует относиться к героям литературного произведения, как к живым людям. Но, видно, плохие у меня способности к филологии, потому что вдолбить это мне так и не сумели. А вернее всего, не сумели вдолбить мне это потому, что неинтересно мне воспринимать Чацкого - или, скажем, д'Артаньяна, - как просто "деталь вторичного мира, созданного писателем". Нет, я, конечно, могу, как филолог, порассуждать о возникновении и развитии образа героя авантюрного романа в европейской литературе. Но когда я читаю книгу, мне куда интереснее воспринимать героев как живых людей и думать о том, хорошо или плохо поступил д'Артаньян, встав на сторону Мазарини. Как и любому филологически необразованному читателю.

      Боже, какое длинное получилось вступление! А ведь это было всего лишь вступление. Потому что, разумеется, я не стал бы утомлять уважаемого читателя рассуждениями об Онегине и Чацком, если бы не имел в виду перейти к тому, что, как я подозреваю, интересует его (а на данный момент и меня) куда больше.

      Мне всегда казалось, что люди, увлекающиеся Толкиеном и ставящие его особняком по отношению ко всей прочей литературе, любят его не столько за художественные достоинства его произведений (хотя и о них можно рассуждать до бесконечности - чего стоит хотя бы композиция "Властелина Колец", своим величием и стройностью подобная готическому собору!), сколько за то, что Толкиен создал вторичный мир, настолько живой и настоящий, что туда можно буквально войти и поселиться. Одно из главных достоинств произведений Толкиена, которое до сих пор не сумел повторить ни один из писателей-фантастов (о реалистах - разговор отдельный, ибо действие их произведений происходит в реальном, то бишь нашем мире), состоит в том, что мир Средиземья - не декорация, а такой же реальный, как наш. Если бы мы могли войти в любое другое из произведений фэнтези и научной фантастики, то, сойдя, так сказать, со сцены и повернув за угол, мы, скорее всего, обнаружили бы лишь пыльные кулисы и задники декораций (см. "путешествие в описываемое будущее" в "Понедельнике" Стругацких). А войдя в мир Толкиена, мы можем встать на любую дорогу, и идти, идти, идти до бесконечности, и перед нами будут разворачиваться все новые и новые дали, а если дорога когда-нибудь и кончится, то лишь потому, что она приведет к Морю. Потому-то и существует такое количество "дописок за профессора" - я говорю сейчас не об апокрифах, то есть произведениях, более или менее искажающих первоначальную концепцию автора, а именно о "дописках" - рассказах о том, о чем профессор мог бы написать, но не написал, органично вписывающихся в мир Средиземья, каким его создал профессор. Часто такие дописки представляют собой развитие сюжетов, намеченных, но не развернутых профессором. Похоже, профессор и сам предполагал нечто подобное, если судить по "Листу работы Мелкина". Так мне казалось.

      Но в последнее время у нас разгорелись страшные споры с нашими друзьями-литературоведами. Эти наши друзья утверждают, что "Властелин Колец" и прочие тексты Толкиена - это художественные произведения, и относиться к ним надлежит именно как к таковым. Поскольку при этом друзья-литературоведы тоже воспринимают Средиземье, как более или менее реальный мир, мы не раз задавали им вопрос - как же может художественное произведение быть в то же время реальным миром? Ведь с точки зрения литературоведа у художественного произведения действительно свои законы! Вот, к примеру, в реальном мире закат - это... Это закат. Это прекрасно, величественно, торжественно и так далее. Но главное - он существует сам по себе, независимо от того, любуемся мы им, или нет. А закат, включенный в художественное произведение, является деталью. Он может исполнять чисто эстетическую функцию (красивое описание заката), может вызывать определенные мысли и чувства у героев, может служить добрым или зловещим предзнаменованием - но, в любом случае, в литературном произведении закат описывается не сам по себе, а с определенной целью. То же самое можно сказать и о персонажах. К примеру, пешеход, встретившийся вам на дороге - это человек, обладающий свободой воли, чувствами, желаниями и так далее, пусть даже эти его чувства и желания останутся вам неведомы. А в литературном произведении путник, встретившийся герою - это, собственно, не человек, а функция. Он может указать герою дорогу, или, наоборот, намеренно сбить его с пути и завести в чащобу к разбойникам, или может просто пройти мимо, заставив героя задуматься о мимолетности человеческой жизни, но, в любом случае, он существует лишь затем, чтобы исполнить какую-то функцию в структуре художественного произведения - подобно тому, как партия флейты в симфонии существует не сама по себе, а лишь в контексте симфонии.

      Так вот, на наш вопрос, как может художественное произведение быть в то же время реальным миром, друзья наши отвечали примерно следующее: вторичный, литературный мир, созданный профессором, был столь совершенен, что волей Единого обрел бытие, и теперь существует как реальный мир, со всей своей многотысячелетней историей. Хорошо? Очень хорошо! Беда только в том, что наши друзья полагают, будто бытием в этом мире обладает только то, что описано профессором. Они готовы верить, что в этом мире существует все, что описано в произведениях, изданных при жизни, и в черновиках, не смущаясь тем, что черновики подчас прямо противоречат ВК или Сильму, но при этом ни за что не соглашаются признать, что дописанное другими тоже может обрести бытие в том мире. А что из этого вытекает? А вытекает из этого, к примеру, то, что Западные земли, у профессора описанные подробно, существуют как реальный мир, а вот Харад или Восток, которого профессор практически не описывал, ибо теми краями не интересовался, существуют так, как описал их профессор, то есть исключительно в качестве довольно-таки плоской декорации. То есть мир получается похожим на панораму Бородинской битвы в Москве: на переднем плане - настоящие пушки, ружья, котелок над костром, а дальше - плоская картина, создающая лишь иллюзию объемности.

      Все, что я могу сказать - это то, что такой мир реальным назвать нельзя, и он меня не устраивает, и на том бы и успокоиться. Но проблема состоит в том, что из отношения к миру Толкиена как к художественному произведению для наших друзей автоматически вытекает невозможность спора с автором - того самого пресловутого "Профессор, вы неправы!" Они ведь литературоведы, помните? А вот с этой позицией я хотел бы поспорить.

      В своем анализе литературных произведений (а мне их пришлось анализировать немало) я всегда придерживался мнения, что к произведению в первую очередь необходимо подходить так, как того хотел автор. А задумайтесь над тем, многие ли авторы хотят, чтобы их произведение анализировали с чисто эстетической точки зрения? Многие ли произведения рассчитаны на это? Вот, помнится, Оскар Уайльд в своем предисловии к "Портрету Дориана Грея" утверждал, что не бывает книг моральных и аморальных, что бывают только книги хорошо написанные и плохо написанные, и вообще всякое искусство совершенно бесполезно. Только вот почему-то сам "Портрет Дориана Грея" вовсе не является книгой аморальной. Более того, мораль там так и прет изо всех дырок. Старая, добрая мораль: плохим человеком быть плохо, а очень плохим - совсем плохо, и порок в конце концов всегда бывает наказан. К чему бы это?

      Но мы сейчас не будем говорить об Оскаре Уайльде. Не будем мы говорить и о многочисленных писателях-моралистах, чьи книги специально посвящены утверждению морально-нравственных концепций. Как правило, такие книги скучны донельзя - хотя бывают и исключения, да еще какие! Взять хотя бы Экклезиаста... Но не будем говорить и о нем. Поговорим о том, что можно назвать золотой серединой между морализаторством и "чистым искусством".

      Автор часто не хочет, чтобы его произведение анализировали с точки зрения логики. Помнится, когда Толстого спросили, что он хотел сказать своей "Анной Карениной", он ответил, что для того, чтобы это объяснить, ему пришлось бы заново написать весь роман. Но значит ли это, что Толстой хотел, чтобы его роман воспринимали чисто эстетически, а если и анализировали, то лишь с точки зрения композиции и прочих филологических подробностей? Мне кажется, что менее всего ему хотелось последнего. Роман "Анна Каренина" несет мощнейший нравственный заряд, и если Толстой не мог и не хотел выразить его содержание в нескольких четко сформулированных фразах, то лишь потому, что эти фразы были бы обращены лишь к уму, в то время как роман обращен к уму и сердцу. Значит ли это, что Толстой не рассчитывал, что читатель задумается, правильно ли поступил Каренин и права ли была Анна, покончив жизнь самоубийством? Ой, сомневаюсь!

      Противники этического анализа произведений в своем отталкивании от литературной критики вместе с водой выплеснули и ребенка. Сводить содержание романа к морально-нравственным концепциям нелепо. Но не менее нелепо отрицать наличие этих концепций или то, что автор не предполагал, что его читатель будет анализировать эти концепции, пропуская их через себя - то самое пресловутое "А как я поступил бы на месте Чацкого/д'Артаньяна/Боромира?" А там, где есть концепция - там возможен и спор с нею. В конце концов, не так ли поступил Грибоедов, создав своего Чацкого и Молчалина в пику мольеровским Альцесту и Филинту?

      Но литературоведы со мной не согласятся. Им мало того, что они анализируют книгу с той точки зрения, которую считают правильной - они еще и отрицают право других анализировать ее с иных точек зрения. Нет, конечно, анализируйте, никто вам запретить не может - но сами они ни за что не согласятся принять ваш анализ всерьез. Они будут перелопачивать тома черновиков, сравнивать Толкиена с Уильямом Моррисом и Джеймсом Джойсом, анализировать "Властелин Колец" по Фрейду, Юнгу и Проппу, так что поход Хранителей окажется повторением традиционного сказочного сюжета, а переход через Морию - необходимым элементом обряда инициации (кто читал Проппа, тот поймет), на одно только они не согласятся: задаться вопросом, прав или неправ был тот или иной персонаж, хорошо или дурно он поступил. И со своей точки зрения они правы: как может функция поступать хорошо или дурно? Для сюжета падение Боромира было необходимо - ибо именно оно подтолкнуло Фродо отправиться на Восток вдвоем с Сэмом. А остальное уже неважно.

(не дописано)

Высказать свое мнение и обсудить статью вы можете на специальном форуме