Еще не научившись читать, всякий ребенок узнаёт, что вначале была сказка, и волшебной сказкой открывается для него волшебный мир художественной литературы, мир животворного вымысла. На первой поре жизни действительность и сказка почти совпадают, по крайней мере, соседствуют и не противоречат, а подтверждают друг друга. Сперва так. Потом нередко наступает отталкивание от вымысла, и "всамделишное" и сказочное резко разграничиваются. Тяга к сказочному, однако, необязательно пропадает: одни продолжают читать сказки - того же Андерсена, например, - и совершенно всерьез сопереживают судьбу маленькой русалочки; другие увлекаются научной фантастикой, порой от сказок трудноотличимой; третьи с успехом совмещают то и другое, и все это, вместе взятое, вовсе не противостоит чтению книг о подлинной жизни, к которой читатели постепенно приобщаются.

Подлинной, сказали мы, но это вовсе не значит жизни без чудес, наоборот! Если мировосприятие подростка не тускнеет и не скучнеет, если он, как на самом деле ему и положено, видит окружающий - и не только окружающий - мир свежим и обостренным взглядом, то он и осознает жизнь как чудо и как обещание чудес.

Положим, к детской наивности и простодушию возврата нет, как и для человечества нет возврата к тому античному времени, искусство которого Карл Маркс считал "нормой и недосягаемым образцом". Но возврата и не нужно: чем больше в человеке настоящей "взрослости", тем ему легче с детьми, тем ему понятнее - на новом уровне - та правда, которую он сам ребенком видел в волшебных сказках. Ведь сказки сочиняют взрослые - и совсем не только для детей, хотя для них, разумеется, в первую очередь.

Распознавать сказочное и фантастическое в действительности, открывать действительность сказки, реальность фантастики - давняя задача литературы. Она осуществляется в разных формах: порой очертания волшебной сказки едваедва различимы за повествованием о реальных людях и реальных обстоятельствах, а иной раз - как, например, у Чарльза Диккенса и Р.-Л. Стивенсона, Германа Мелвилла и Н. Готорна, Бальзака и Гоголя - этот скрытый контур проступает довольно отчетливо. В наше время тайное, древнее родство литературы и сказки сплошь и рядом становится явным, принимает характер нарочитого сближения; и не случайно именно в наше время написана замечательная и. уникальная сказочная эпопея Дж. Р. Р. Толкиена (1892 - 1973), первую летопись которой вы только что дочитали.

И не случайно автор ее - английский писатель. Фантастическая струя всегда была очень сильна в английской литературе, отнюдь не в ущерб ее жизненности и правдивости. Фантастическим, вымышленным путешествием, заведомой "небывальщиной" была "Утопия" (в переводе с греческого - "Нигдения") Томаса Мора, что не помешало ей определить жизненную программу - борьбу за справедливое переустройство общества - многих поколений революционеров. Фантастичны две великие поэмы Джона Мильтона - "Потерянный рай" и "Возвращенный рай"; проникнута сказочной фантастикой последняя драма Шекспира "Буря"; фантастика скрепляет четырехъярусное строение "Путешествии Гулливера"-Джонатана Свифта.

Ближе к нашему времени стоит еще один знаменитый англичанин-фантаст, описавший для дочери друга два ее сказочных странствия, понять которые во всей их прелести и значительности может только взрослый читатель, не в обиду детям будь сказано. И "Алиса в стране чудес", и "Алиса в Зазеркалье" Льюиса Кэрролла - книги на всю жизнь, детские книги, в полной мере принадлежащие серьезной, большой литературе, потому что они не уводят от действительности, а ведут к ней, к пониманию ее чудесной подосновы: через сказку, через игру.

Описание этой подосновы в научных понятиях, терминах, формулах не делает ее менее чудесной - недаром великий Альберт Эйнштейн говорил, что всякий настоящий ученый в душе сказочник. Но возможно иное описание: в образах сказки и мифа, образах народнопоэтического творчества - золотого фонда коллективного воображения человечества, первичного осознания жизни, которое не отменяется, а обогащается историческим опытом, сопутствует ему. Образы эти лживыми не бывают - ложным может быть лишь их буквальное, огрубленное и примитивное понимание. Народность - высшая оценка литературы, и возвышенно звучат в применении к современному художественному произведению слова "былина", "сага", "сказание", "легенда", "эпос", "притча". А ведь все. это - близкая родня богатырской волшебной сказки, обогащенной памятью истории.

Вымысел непременно присутствует во всяком художественном произведении; больше того - вымысел-то и делает его художественным, сообщает ему ту емкость, благодаря которой изображение отдельного, неповторимого факта становится многозначным, включает в себя сотни и тысячи подобных фактов и даже предвосхищает, предуказывает будущие. И когда вымысел спаян с образами, знакомыми и близкими каждому читателю или зрителю, он может стать еще ёмче: недаром в живописи всегда так ценились и ценятся канонические сюжеты. С литературой сложнее, но, и здесь, скажем, Тиль Уленшпигель Шарля де Костера - героико-патриотическое переосмысление давнишнего героя народных побасенок: отсюда особая действенность этого образа.

Словом, новизна совершенно необходима, однако новаторство всегда есть продолжение традиции, и попытка продолжить традиции, обновить образы народнопоэтического творчества, приурочить их к нынешнему дню всегда достойна уважения и интереса. Если же эта попытка удается, в литературе происходит большое событие.

Таким событием и стала сказочно-героическая эпопея Дж. Р. Р. Толкиена "Властелин Колец". Само по себе читательское признание еще не может служить решающим доказательством ценности и содержательности книги, но кое о чем оно говорит. Эпопея вышла в 1954 - 1955 гг.; к 1968 году в англоязычном мире ее прочли более пятидесяти миллионов человек. Сейчас это число приближается к ста миллионам; и к тому же она переведена на четырнадцать языков. Так что вы, можно сказать, познакомились с самой популярной из опубликованных на английском языке после второй мировой войны книг.

Заслужена ли эта популярность или просто раздута? Что ее вызывает и обеспечивает? На эти вопросы каждый читатель любого возраста так или иначе уже ответил сам; но чтобы сделать ответ полновесней, познакомимся с автором книги и окинем ее прощальным взглядом, - впрочем, надо думать, вы к ней еще вернетесь. Как всякое подлинное создание литературы, "Властелин Колец" - книга-спутник, и однократное ее прочтение лишь открывает знакомство с нею.

Долгая жизнь Джона Рональда Руэла Толкиена началась в Южной Африке, в семистах пятидесяти километрах к северо-востоку от Кейптауна, в 1892 .году. Впечатления раннего детства - суровый южноафриканский вельд - степь, - пышные оазисы, непонятный, чуждый и захватывающе интересный быт исконных черных обитателей тамошнего края (его на несколько дней "похитил" слуга-негр - показать золотоволосого белого малыша родной деревне) - прочно улеглись в памяти будущего писателя. Трех лет от роду мать увезла его в Англию; через год умер отец, а в двенадцать лет мальчик стал круглым сиротой. Позаботились родные: окончив школу в Бирмингеме и обнаружив незаурядные способности к языкам, он поступил в Оксфордский университет. Шестнадцатилетним юношей он влюбился в первый и последний раз в жизни, а впоследствии женился на своей избраннице и прожил с нею до конца ее дней: она умерла годом раньше него.

Но до женитьбы было еще далеко, когда разразилась первая мировая война; в 1915 году Толкиен ушел добровольцем (до 1916 года английская армия была целиком добровольческой) на фронт и участвовал в одном из самых кровопролитных сражений - битве на реке Сомме, где за четыре с половиной месяца на нескольких квадратных километрах земли легли убитыми шестьсот тысяч англичан.

Империалистическую войну Толкиен справедливо считал дикой и бессмысленной бойней; однако офицером был исправным. Солдаты его любили, а он говорил впоследствии, что только на войне по-настоящему оценил простых людей - своих упорных, насмешливых и немногословных соотечественников. Без этого не было бы Хоббитании - любовного изображения провинциальной Англии, ее обитателей и их нравов; а без Хоббитании и хоббитов не было бы "Властелина Колец", хотя замыслил свою эпопею Толкиен еще студентом, пытаясь найти новое, объединяющее художественное осмысление легенд Уэльса, ирландских и исландских саг, скандинавской мифологии, сказаний о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола и древнегерманского эпоса.

С фронта он вернулся в ноябре 1916 года, заболев окопным тифом-сыпняком, от которого в 1914 - 1919 гг. солдат погибло не меньше, чем от пуль и снарядов, шрапнели и газа. Толкиен, однако, выздоровел. После тифа его признали негодным к строевой службе; в госпитале он начал писать свою эпопею. Тогда она называлась "Сильмариллион" - повествование о трех властительных волшебных кольцах (фольклорный мотив волшебных колец - один из самых распространенных). Чтобы сплавить разнородные мифологические и сказочные образы, нужно было придумать целый мир со своей историей, географией, растительностью и животными, народами и языками. Работа над "Сильмарнллионом", много раз прерывавшаяся и возобновлявшаяся, положила основу "Властелину Колец": здесь придуманный и расчисленный мир ожил. Двадцать пять лет неустанного труда не прошли бесплодно: с первых же страниц ".Хранителей" мы вступаем в действительность, сотворенную вширь - на много стран и вглубь - на много веков. Открывается она постепенно, и всякое сказанное о ней слово опирается на тысячи подразумеваемых. В этом секрет плотности повествовательной ткани "Властелина Колец".

Конечно, придумывание вовсе не было прихотливым полетом необузданной фантазии, как в иных романах, именующихся почему-то "научно-фантастическими". Сказочно-мифологическая мозаика Толкиена создавалась вдумчиво и кропотливо: ее можно сравнить со складной картиной из многих тысяч частей, точно и строго пригоняемых друг к другу. .

На самом деле, кстати, "придумывалось" очень немного: даже имена Толкиен предпочитал испытанные древними сказаниями, - одни, как имена эльфов, пришли из языка былого кельтского населения полуострова Уэльс; гномы и маги именовались, как велели скандинавские саги и поэтический свод их - "Старшая Эдда"; люди награждались именами из ирландского героического эпоса. А уж когда он пускался придумывать - и существа и их имена - то тут, пожалуй, все было взвешено еще тщательнее, взвешено и подчинено законам народнопоэтического воображения. Толкиен очень настаивал на первичности языка ("Язык предрешает мифологию", - многократно повторял он) - ведь он был одним из соавторов не имеющего себе равных по словесному охвату тринадцатитомного "Оксфордского словаря английского языка". Он имел случай и надобность вдумываться в состав и облик десятков тысяч слов, бытующих или бытовавших в родном языке, вобравшем в себя кельтское (а может быть, и кельто-славянское) начало, латынь, скандинавские, древненемецкие и старофранцузские влияния.

Словом, все складывалось как надо, но чего-то не хватало; и как всегда, оказалось, что не хватает самого простого - привязки к действительности, к собственному жизненному и активному языковому опыту созидателя, которому надо было превратиться в повествователя.

И это случилось: понемногу, великими трудами и нежданным их облегчением, причем здесь, опятьтаки как в истории человечества, сначала была сказка, вернее, сказка пополам с игрою. Дети профессора Толкиена каждый вечер ждали от него новой сказки. Дело нешуточное: тут осрамиться было нельзя, и однажды профессор, проверяя студенческую работу, обнаружил там случайный чистый лист и написал на нем: "В земле была вырыта норка. А в этой норке жил да был хоббит".

Что еще за хоббит? В мифологической вселенной Толкиена до той поры никаких хоббитов не было: все ее обитатели выстроились по ранжиру - оттого, должно быть, ничего и не получилось. Строй надо было привести в движение, и это сделали неизвестно откуда взявшиеся в Средиземье "невысоклики" - толстоватые, простодушные, веселые и проворные малютки. С ними пришла тема Англии и тема современности, а кстати и естественная разговорная стихия повествования. И как-то вдруг стало ясно, зачем образовывались мифологические ряды. Затем, чтобы - в противовес тогдашним нацистским толкованиям "Песни о Нибелунгах", в которой хотели видеть прославление слепой и тупой преданности властителям, - утвердить преданность идее добра, готовность на смертельный риск и самопожертвование ради своей страны и своего образа жизни, но отнюдь не во имя национальной ограниченности, а для торжества культурного интернационализма. Толкиену, конечно, не хватало политического осмысления этого принципа; впрочем, обращаясь к произведению художественной литературы, лучше говорить о том, что в нем есть, а не чего недостает.

Утверждение интернационализма - иначе говоря, братского союза, свободных народов - может естественнейшим образом опереться на общность и согласие народнопоэтического творчества. Так что долголетнее сотворение общей и многоразличной сказочно-мифологической действительности оказалось ненапрасным; тайный его мотив - преодоление искусственно насаждаемой империализмом национальной и человеческой розни - стал явным, живым, насущным.

История написания эпопеи говорит сама за себя. Возможность ее наметилась .в 1936 году, после того как выдумались, а вернее; обнаружились ее главные герои - хоббиты, то бишь соотечественники автора. В 1937-м была опубликована книга "Хоббит" - повесть о приключениях маленького зайцеподобного человечка в неожиданно большом мире, где происходит сложное взаимодействие добра и зла. Однако в "Хоббите" добро и зло расплывчатое, неопределенное. В самом деле, трудно сказать, чем здесь так уж хороши гномы или единственный представитель хоббитов Бильбо и чем так уж плохи гоблины, чем они, скажем, - хуже лесных Эльфов. Пожалуй, тем, кто читал "Хоббита" до "Властелина Колец", по-своему повезло: если читать их в обратном порядке, то "Хоббит" непременно покажется грубоватой, наивной, местами слащавой, а местами высокопарной, хотя безусловно занимательной книгой.

Предыстории "Властелина Колец" там тоже искать не стоит: недаром все, что нужно, и все, как нужно, пересказано в эпопее заново. При переиздании "Хоббита" в 1946 году Толкиен, правда, многое изменил и выправил (особенно по линии стиля) под знаком новой книги; но может быть, даже и зря. "Хоббит, или Туда и Обратно" - это просто сказочная повесть для детей, шутливая, игровая, немного, беспорядочная. И речь в ней идет не более чем о походе за драконовым сокровищем, и Бильбо вроде Шалтая-Болтая у Льюиса Кэрролла, и Гэндальф вовсе не мудрый маг, а всего лишь проказливый волшебник, которому невесть зачем понадобилось помогать корыстолюбивым гномам и сбивать на это дело Бильбо. Повторим еще раз: книга и сочинялась, чтобы развлекать детей на сон грядущий.

И все же без "Хоббита" не было бы и, "ВластелинаКолец". Больше всего впечатляет в первой книге выпуклое многообразие, естественность и правдоподобие представленного здесь в отрывочных картинках сказочного мира. В повести о хоббите неявно проступают черты сказания об открытии мира и о нравственном самовоспитании в процессе этого открытия. Словом, "Хоббит" стал для Толкиена черновиком давно созревавшего замысла. И он принялся - уже не для детей, а для себя и для взрослых друзей, суждению которых Доверял, - писать нечто странное: на первый взгляд как будто бы совершенно неподходящее продолжение намеченной в "Хоббите" истории случайно найденного Бильбо кольца. Но получилась история не про кольцо, а опять-таки про хоббитов - только уже не про одного из них, а про целый народец, про его образ жизни и склад характера, про его судьбу и место, в сообществе народов Средиземья.

А между тем время было смутное, тревожное, зловещее. По Европе расползалась фашистская коричневая мгла. Предав в 1938 году Гитлеру Чехословакию и попустительствуя фашизму, английское правительство по сути дела предало свою страну: никаких шансов выстоять против напора гитлеровских полчищ Англия не имела. Франция в следующем году не выстояла: просто обрушилась, как карточный домик. И все это так или иначе вошло в эпопею Толкиена, которая и приняла эпический размах к сентябрю 1939 года, когда, с началом второй мировой войны, над миром нависла угроза прекращения всякой истории, всеобщей гибели культуры и подмены ,ее фашистской идеологией, по-своему мифологизованной и даже претендовавшей на "народность".

Противостоять этой идеологии, обратившись к подлинным народно-поэтическим истокам культуры, к богатырской сказке и героическому эпосу, - вот какая задача властной волей истории встала перед одним из крупнейших и ученейших фольклористов мира, профессором Дж. Р. Р. Толкиеном. И способ выполнения этой задачи был под рукой: способ не научный, а писательский.

Работа над эпопеей замерла в 1942 году, в самое темное время войны, исход которой решался на Востоке (как и у Толкиена), на Волге. Происходило накопление эпических событий; и к 1944-му, когда на Востоке все было решено и западные державы наконец включились в прямое противоборство, эпопея стронулась с мертвой точки и обрела свой конец (Толкиен много раз подчеркивал, что она росла и менялась в процессе написания) в 1949 году.

Еще несколько лет доработки и отделки повествования - и три тома эпопеи, три "Летописи Великой Войны", каждая по-своему целостная, одна за другой увидели свет в 1954 - 1955 гг. Читательский успех они имели мгновенный и широчайший; англо-американская критика недоумевала и мямлила еще лет десять, пока не стало уж совсем ясно, что и книга гораздо интереснее и содержательнее, чем казалось даже восторженным, но поверхностным ее ценителям, и успех ее - явление непреходящее, что ею будут зачитываться много поколений. Сейчас, через четверть века после публикации "Властелина Колец", можно говорить о его прочном и всемирном читательском и критическом признании.

Правда, некоторые западные критики недоумевают и поныне: уж очень непохожа строгая и чистая, суровая и жизнерадостная книга Толкиена на привычные для них литературные порождения страха, отчаяния, неуверенности, озлобленности, на модные новинки последнего двадцатилетия. Больше всего, пожалуй, смущает и озадачивает их редкая нравственная ясность эпопеи. Как заметил один из биографов Толкиена, то ли в похвалу, то ли с укоризной, писатель создал "мир, в котором нравственные проблемы воспринимаются всерьез и где возможно... принимать правильные решения".

По-видимому, предполагается, что в действительном, в повседневном мире правильные решения не очень возможны. На самом деле и у Толкиена принимать их нелегко, даже героям доблестным и достойным: вспомним, какой дорогой ценой достается правильное решение могучему и суровому витязю Боромиру; даже мудрецу и провидцу Гэндальфу; даже царице Галадриэли.

Эпопея Толкиена открывает мир - действительный мир в сказочном облачении, во всем его земном богатстве и многокрасочности. Открывает - и как бы передает под охрану всем тем, у кого хватает мужества и бескорыстия, чтобы принять на себя свою долю ответственности за судьбы земли - и в роковой час, и в мирное время. Недаром девять путников, в противоположность Девятерым кольценосным Призракам, называются Хранителями. Хранят они не кольцо - оно лишнее, оно выковано для порабощения и должно быть уничтожено, как должны в действительном мире быть уничтожены все запасы ядерного оружия, - нет, они оберегают светлый, не оскверненный "лиходейским" произволом мир и таким образом сохраняют и собственное достоинство, в общем итоге, разумеется, человеческое, как бы ни назывался тот или иной Хранитель - гномом, эльфом, хоббитом или магом.

Хранители не только они: хранитель - Элронд, хранительница - Галадриэль; наконец, хранитель и Том Бомбадил, почти целиком созданный фантазией Толкиена, - извечный сказочный страж заповедника природы.

Противники их, во главе с Черным Властелином Сауроном, напротив, разрушители, одержимые жаждой самовластья. На их стороне сила, злоба, обман, подлость и чародейство; они в союзе со всеми враждебными человеку стихиями. Они - преступники против человечности, а стало быть, и в заговоре против мира, ибо миросозидание, миротворчество, украшение и сохранение земли - великая задача и ответственность человека. Не случайно гномы во "Властелине Колец" - не корыстолюбцы, как в "Хоббите", а мастера - украшатели подземных палат; эльфы Кветлориэна - создатели и стражи сказочной прелести подзвездных чертогов; недаром, наконец, рядом с Фродо от начала до конца его многотрудного странствия садовник Сэм Скромби, его преданный друг и добровольный слуга, в отличие от рабов-прислужников Саурона.

Переживший две мировые войны, писатель отнюдь не склонен преуменьшать силу и опасность зла, любыми средствами добивающегося всевластья, ничем не ограниченного владычества, порабощения свободных народов и растления слабых душ. Многие страницы, особенно вначале, когда за четверкой веселых, беззаботных и беззащитных малышей по пятам гонятся Девятеро вооруженных до зубов Черных Всадников, когда на берегу лесной речки их поджидает Старый Вяз с прогнившим нутром, а среди курганов подстерегают умертвия, - наверняка показались - и должны показаться - страшноватыми.

И, однако, мужество и прямодушие, дружба и верность одерживают верх над "лиходейством", а заступники и помощники не заставляют себя долго ждать. Предупредим читателя: дальше, может быть, иной раз будет еще страшнее, но положение вещей останется таким же, ибо так оно и есть на самом деле. Пока Хранители не поддаются соблазнам корыстолюбия и своеволия, пока они не уступают собственной минутной слабости, злу их не одолеть. Даже с Гэндальфом еще погодите прощаться; вообще неожиданностей впереди много, но они подготавливаются всем ходам повествования, и герои - Хранители уже готовы к ним.

Вот и еще нравственные уроки книги: добро и красота - едины; то и другое может таиться в разных, порой самых неожиданных обличьях; победа добра в мире и в человеческой душе зависит от самого человека. Это и многое другое сказано у Толкиена языком образов, а иногда и напрямик; и всегда ясно, отчетливо и недвусмысленно. Наверно, поэтому книга его особенно притягательна: она говорит о том, что важно для всех, и обращена к каждому из нас.

Хотя "Властелин Колец" - поистине хитросплетение чудес (заметим, что "проходных" эпизодов в книге нет: любой из них раньше или позже оказывается необходимейшим звеном повествования), однако фантастика Толкиена - самая что ни на есть земная: все ее образы и мотивы так или иначе нам знакомы, укоренены в сознании и языке, и чтение эпопеи рассчитано на встречную радость узнавания. Созданная Толкиеном действительность имеет как бы невидимый фундамент, волшебно-сказочное, историко-языковое подспорье. Эпопея ведет нас в глубь исторического опыта, запечатленного в фольклорных образах, и возводит жизнь на уровень легенды. Мы назвали ее жизнерадостной, и это верно; но еще вернее будет назвать ее жизнеутверждающей.

И как нельзя более применима к "Властелину Колец" знаменитая фраза тоже весьма причастного фантастике английского писателя Гилберта Кийта Честертона: "Из всех форм литературы волшебные сказки, по-моему, дают самую правдивую картину жизни".