С одной стороны, книги очень добротные. Язык их не поет музыкой, даже в песнях, сочиняемых время от времени провидцем и волшебником Мерлином. Язык этот очень английский, торжественный и затейливый, мистический и лихорадящий, но не жаркий. Только в нескольких местах, что особенно интересно, в путешествии Мерлина по Востоку, нам почудилось в языке и рассказе иное сочетание ритма и настроя.

"So the years passed, and I used my freedom in travels which I have told of in other places; there is no room for them here. For me they were rich years, and lightly borne, and the god's hand lay gently on me, so that I saw all I asked to see; but in all the time there was no message, no moving star, nothing to call me home.

Then one day, when Arthur was six years old, the message came to me near Pergamum, where I was teaching and working in the hospital.

...

A man had been carried in late in the night, with a leg badly gashed and the life starting to pump out of the great vein. I and the other doctor on duty had worked over him for more than three hours, and afterwards I had gone out into the sea to wash off the blood which had gushed thick and then hardened on me. It was possible that the patient would live; he was young, and slept now with the blood staunched and the wound safely stitched. I stripped off my soaked loin-cloth - that climate allows one to work near naked on the bloodier jobs - swam till I was clean, then stretched on the still warm sand to rest. The rain had stopped with evening, and the night was calm and warm and full of stars."

Несмотря на то, что в вышеприведенных абзацах описывается в основном один день, вязкость установившейся привычки в словах Мерлина рисует картину гораздо более широкую и распластавшуюся во времени. Так, мы узнаем немного об устройстве больницы, в которой был дежурный врач, о море, которое должно быть рядом (не пойдет же Мерлин в кровище через весь город, чтобы искупаться), о страшных ранах, которые ему пришлось там повидать (климат, видите ли, позволяет, не марая одежды, оперировать почти нагишом). И введение в этот абзац придает ему значительности, хоть и является довольно заезженной формулой. Здесь нет метафор и красивостей, но речь течет естественно и, вопреки нашему воображению, не склонному к воспроизведению описываемых пейзажей, "вживляет" нас в город Пергамум; вернее, в его больницу у моря. И снова иными гранями мерцает текст в Константинополе, когда назначенный Артуру меч в третий раз является Мерлину.

"...the sword shimmered in Macsen's hands, and the jewels in its hilt showed green and yellow and vivid blue. I said, softly: "So that is why I missed the ship at Chalcedon."

Фраза, почти достойная Шекспира - алчность к красоте видения усиливается в лучах драмы, когда, в вечном и непобедимом блеске рассуждения задним умом, выступает на сцену судьба.

О судьбе... С мистической точки зрения эти книги о волшебнике, написанные от его лица, тоже очень интересны. С одной стороны, много внимания уделяется практической и рациональной стороне его "волшебства" - врачеванию, путешествиям, наблюдательности, владению психологическими приемами борьбы и защиты, различным знаниям и умению находить общий язык с людьми всех наций и сословий. С другой стороны, в этих книгах волшебство, в смысле необъяснимых (и не объясняемых) явлений, видений и озарений, представляется абсолютной реальностью, такой же ненадежной и непредсказуемой подчас, как многие случайности нашей обычной жизни, но стоящей несомненно выше. Лейтмотивом через все книги проходит поиск бога, насылающего сии видения и пророчества. Мерлин действует "редко, но метко", а большая часть его жизни проходит в ожидании. В этом отношении он нам напоминает сартрову героиню, ожидавшую в вереницах обыденных дней "совершенного мгновения". Однако под конец ожидание, полное надежды, сменяется ожиданием судорожным и нервным. Кульминация контраста наступает после захоронения Мерлина друзьями и соратниками, когда он чуть ли не землю роет, будучи вынужденным выбираться из могилы без волшебства.

В отношении мерлинова богоискательства символично, конечно, и время рождения Артура, и сопутствующее его рождению и другим знаменательным событиям появление звезды. Здесь мы видим достаточно полное соответствие христианским легендам, особенно в сочетании с ролью спасителя отечества и своеобразной династической троицей, в которой Амброзий является "Отцом", Артур "Сыном", а Утер с Мерлином на пару исполняют роль "Святого Духа". Сей троице есть и в тексте подтверждение, в разговорах Мерлина с Амброзием.

"... from this time on all the kings shall be one King and all the gods one God. And you shall live again in Britain, and forever, for we will make between us a King whose name will stand as long as the Dance stands, and who will be more than a symbol; he will be a shield and a living sword."

Возможно, с ортодоксальной точки зрения подобное посягательство на основополагающие легенды является не чем иным, как ересью. Но мы усматриваем здесь скорее более благосклонные, евангелические устремления, подобные инкорпорации Нового Года в Рождество. Идея поиска предтеч христианства в разных языческих эпохах и географиях христианству вполне присуща. Именно эту идею мы здесь и наблюдаем в действии. Заметим, однако, что автор "Полых холмов" несколько отступает от устоявшегося популярного канона, в котором имя Артура гораздо теснее связано с христианством, но божественности как таковой ему не дано.

Время, описываемое к книжках - смутное, переходное, о чем сам Мерлин неоднократно упоминает. Но даже в этом времени Артуру сызмальства присущи символы христианские, а не какие либо другие. А уж для пущей убедительности и художественной яркости выбраны именно явления небесного и судьбоносного порядка, а не какие-то там, скажем, черты характера. Совсем по-иному звучала бы сцена, в которой маленький Артур проявляет себя христианином, заступаясь, скажем, за бедных и униженных. Такую сцену еще, может быть, за уши пришлось бы притягивать к христианству, ибо милосердие не только христианам может быть присуще. А так все ясно с самого начала - под Рождество Христово рождается ребенок, в небе звезда горит, мать его христианского вероисповедания - быть этому дитю христианнейшим королем. Так он даже ближе к богу получается, ибо сам Христос не сразу от рождения христианином сделался, и даже в минуту слабости Бога молил чашу мимо пронести. О том, каким образом Артур отбрыкивался от своей божественной сущности и что из того вышло, мы еще поговорим. И Мерлину способнее так - служит он и королю, и Богу прямо в одном лице. Таким образом, идея божественности королевской власти воплощается здесь вполне конкретно, а также мы видим параллель между единобожием и прогрессивным для того времени объединением Британии под управлением сильного монарха - программные, можно сказать, установки.

Мир, в котором действует волшебство, конечно, очень привлекателен своей отличностью от серых будней. Устремление воспарить, так сказать, фантазией к чудесам человеку свойственно издавна, и, хоть и является большей частью порождением невежества, способно давать плодородные побеги в сфере искусства. Недаром сказки часто полны волшебства. Это глубокий и обширный слой в человеческом устройстве и истории. Кое-что из сказочного волшебства оказывается позже как бы пророчеством, например там, ковер-самолет или скатерть-самобранка, а кое-что нам может быть и не доступно. Эту же жилу разрабатывают сейчас писатели направления магического реализма. Хотя Мэри Стюарт к ним не относится. Все же здесь мы имеем дело скорей с магическим романтизмом. Кто знает, каков был настоящий Мерлин (а Дубровский, может, был курнос и угреват) - в книгах же романтических герой всегда красив. Правда, в книге, написанной от первого лица с этой красотой возникают иногда казусы, когда Мерлин так скромненько ею бахвалится в моменты, не очень тому приличные - например, в пещере Галапаса, где в общем и целом ситуация грустная - учителя убили, как-никак - он в зеркало-таки заглядывает, и отмечает, что недурен. Или же увидевши Мордреда, угрозу смертную Артуру, Мерлин находит время отметить, что тот строен, как танцор - "ну прямо как я в молодости, а у меня это, мол, от испанца Максена".

Отметим в связи с этим, что у нас сложилось впечатление, что этот герой, маг и чародей - все же слуга по характеру, а не уверенный хозяин жизни. Мерлин умен, предан, но, будучи с детства отравленным отношением окружающих к своей незаконнорожденной персоне, он всю жизнь проводит в поисках "хозяина". Отец, боги и Артур поочередно занимают в его душе это место. Спорно, на наш взгляд, включать в список хозяев его позднюю любовь, Нимуэ. Даже передав ей все свои знания и силу, Мерлин остается прежде всего слугой Артура и Бога, как объясняется выше. Мерлин в своем служении Артуру продолжает славный ряд таких литературных персонажей в английской истории, как Горацио, Гулливер и доктор Ватсон. Как, скажете вы, разве он не сродни скорее Гамлету с его пророческими речами или Шерлоку Холмсу с его необычайной проницательностью? Да, отчасти. И можно даже углубить сравнение, отметив, что все трое - Гамлет, Холмс и Мерлин - занимаются, в конечном счете, делами других по влечению своей натуры или там по указанию свыше. Но персонажи персонажами, а если взглянуть глубже, то такие парные персонажи как Гамлет с Горацио или Холмс с Ватсоном - изобретение писателя, неспособного или не находящего целесообразным вообразить в одном лице и активные действия, и рефлексию их описания, то есть Цезаря. Таким образом, Цезарь разделяется в парных персонажах на полководца и летописца, и только в лице Гулливера из приведенных нами примеров единство сохраняется. Необычность стюартовского Мерлина состоит в выведении летописца на первый план. Нечто такое мы тоже в свое время пытались сочинить, читая по школьной программе "Гамлета" и общаясь в то же время в весьма гамлетообразно настроенной особой. К ее Гамлету автор сих строк постоянно оказывался Горацио, и это несколько открыло нам глаза на реальность сего персонажа и побудило нас вообразить его более полно или, во всяком случае, тщательнее пройтись по шекспировскому материалу, ища в репликах и действиях его более полного героя.

Какие противоречия возникают между данным текстом и образом героя? Воссоздание от первого лица полуисторической личности мифического характера предлагает некоторую свободу авторской фантазии. И в некоторых чертах, несомненно, знание исторической действительности, демонстрируемое автором, вступает в конфликт с изображением героя. Да-да, это то самое "не могли они в каменном веке так говорить". Это отнюдь не значит, что в каменном веке (или же в пятом веке нашей эры) люди не испытывали любви, сомнений, разочарования и горя с той же силой и длительностью, с какой испытываем их мы, или испытывал Пушкин. Но если от каменного века не осталось письменных памятников, то от пятого очень даже остались, и письменная речь людей того времени не соединяла в себе возвышенности, иронии, и рефлексии в такой мере, в какой мы их видим в этих книгах. Выражаясь проще, даже если бы эти книги были написаны на замшелом пергаменте и откопаны в центре Стоунхенджа, никто бы не счел их подлинными хрониками того времени. Хотя нам, может быть, и не так интересно было бы читать сочинения настоящего Мерлина - может быть, он был какой-нибудь фанатик или ненормальный - и может быть, мы бы взяли в руки мерлинову книжку, и в растерянности и недоумении через несколько страниц ее отложили. И еще неизвестно, соизволил бы он что-нибудь написать. От читателя требуется прежде всего не придираться к языку, а посмотреть, как представила себе Мерлина Мэри Стюарт - увлекательно ли, правдоподобно ли в смысле сюжета и мотивации действий, а не в смысле языка и стиля. Это и понятно, книги написаны в наше время, понятными нам словами и оборотами. Скажете, это, мол, проблема всех исторических романистов, от Гюго до товарища Пикуля, что писал увлекательные штуки про князя Потемкина? Но ведь те книги написаны от третьего лица, а третье лицо, как известно, может проживать в какой угодно эпохе и выражаться приличными своему времени словами. Чаще всего мы предполагаем, что третьим лицом является собственно автор, и не особо удивляемся, видя в тексте выражения, которых во Франции тринадцатого века, скажем, и не было. В случае же книг, написанных Мэри Стюарт от лица Мерлина, разрешение сему противоречию внутри обозначенного сюжета может быть только фантастичным - если предположить, что Мерлин до сих пор под каким-то холмом английским спит, а время от времени и просыпается, как в конце третьей книги подробно описано, вполне можно домыслить, что он и литературу наших просвещенных времен почитывает, и, так сказать, не стоит на месте в своем творческом развитии что касается стиля.

Видно ли, что книги написаны женщиной? Англичанкой, конечно, но, однако, женщиной? При чтении какого-то очередного жалостливого момента нам пришла в голову такая мысль - "Это прямо какая-то гинекологическая история Англии получается, кто когда кого зачал и родил... Причем дамочки очень даже неплохо способны подгадать свои дела к государственным - что Игрейна, что Моргауза, а вот с Гвиневерами все какие-то проблемы. И даже не то чтобы просто подгадать, выходит так, что их весьма интимные дела даже определяют на много лет вперед жизнь государства." Является ли это своеобразной данью феминизму? Спорный вопрос. Нам кажется, что здесь десятину взимает скорее символизм, а уж женские репродуктивные дела к нему оказываются бесцеремонно притянутыми. Рассмотрим несколько примеров.

Классический поворот дела ведет к рождению Мерлина. Конечно, бессчетные девушки во все времена так и попадались, да еще если по любви, но как, однако же, ловко получается - в самый наипоследний час, и, выходит, не сладострастия ради, а для продолжения династии.

Ради того, чтобы соединить Игрейну и Утера, Мерлин заводит невообразимую интригу с переодеваниями, изменами и убийствами. Король оставляет армию, сам Мерлин скромно предает старейшего соратника своего отца в Британии, причем получает по загривку, да еще несколько человек при этом гибнет. Но цель достигнута, от этой встречи рождается Артур. Удивительно, скажетее вы, несколькими днями раньше или позже, и, может быть, ничего такого драматического и не было бы. Возможно, если важен был такой вот результат, пришлось бы Мерлину поторопиться на месяц или же месяц повременить. Но в таком случае ребенок родился бы не в декабре под звездою, а в ноябре или январе. Так что по символическим построениям выпало Игрейне быть готовой в марте, такого-то числа, и пожалуйста, она готова.

Следующее судьбоносное соитие происходит приблизительно через шестнадцать лет между Артуром и Моргаузой. Опять же Мерлин опытным глазом сразу определяет, что из этого выйдет, хотя из древности известны примеры, что например, "дочь цезаря отдавалась своим барабанщикам, только будучи уже беременной". И роды на две недели раньше лотова срока только подтверждают в глазах всех прегрешение Моргаузы, хотя там же рядом говорится, что встречались они с Лотом далеко не в первый раз. Можно подумать, все дамы королевской крови рожают строго по часам. Опять же, получается, змее Моргаузе выпадает возможность привязать к себе Артура, заимев от него ребенка, и пожалуйста, именно в тот день, когда Артур к ней является, она готова, хотя за несколько дней до этого и слыхом не слыхивала о возможности его явления.

Сын Артура от Моргаузы именуется Мордредом. Нам, как читателям господина Дюма, несложно догадаться, что когда на сцене событий появляется персонаж под названием Мордред, речь вскорости пойдет о такой разновидности Эдипова треугольника, которой является мщение сына за "невинно обиженную" мамашу. Понимая, конечно, что легенды об Артуре значительно древнее сочинений Дюма, думаем, имеет смысл задать вопрос, нет ли тут и прямой связи, помимо совпадений? Уж больно много сходства в происхождении и предыстории гг. Мордреда и Мордаунта, помимо имен. Увы, читатель, ответить квалифицированно мы тут не в состоянии. Однако, навскидку нам думается, что заимствование тут очень даже возможно, и может быть существует в литературе даже династия таких, простите за выражение, мордоворотов. Дюма ведь как работал - начитается разных книжек, все это у него в голове переваривается, а потом что же он, разыскивал что ли, где он что прочел? Если помнил, то еще может быть, а если нет - так и ладно, семя в плодородную почву упало.

Интересные выходят семейные отношения - Утер, породив Артура, отцом его является лишь формально, а сам Артур метит себе в отцы Мерлина, который с женщинами дел не имеет и вообще является ему кузеном. Про троицу мы уже объясняли. И законные сыновья в этой династии на Амброзии с Утером заканчиваются. Что Мерлин, что Артур - байстрюки оба-два, хоть и благородные. Но такие все положительные да целомудренные. Мерлин, тот прямо сразу отказал, голова у него заболела, хотя подглядывать - за маменькой с папенькой, аж на расстоянии времен, за Артуром и Лотом с Моргаузой усилием воли и упованием на бога, за собственным слугой без всяких видений - на это он вполне даже способен, и ничего у него не болит и не вступает. А Артур единственный раз зашел вечерком к Моргаузе, так потом всю жизнь расплачивался, похоже, за отступление от своей непорочной сущности. Породил опять же байстрюка. Мерлин его же еще и пристыдил. По понятиям того времени, Артуру дальше просто полная невезуха пошла - две жены, одна другой краше, так первая померла, будучи даже в положении, а вторая бездетна и к тому же влюбилась в другого. Хотя все же он как-то слишком быстро решил во второй раз, что в жене дело - мало ли, что у него столько лет тому назад получилось чуть ли не двое детей, с тех пор были и войны, и все такое, а он все на жену. Как еще это дело Моргаузе не пришили, удивительно - так, мол, заколдовала юного короля, что ни с кем ему счастья не будет, кроме как с ней. Но тогда он вышел бы язычником, верящим и подверженным женским чарам и божественному началу женскому, а такое допустить было никак нельзя. Мерлин недаром все к мужским богам прибегал - что к Митре, что к Христу-воителю, а от богинь-то он больше шарахался, хоть и показывал презрительное к ним отношение в рассуждениях. А так, выходит, Артур свой грех оплачивал, детей в дальнейшем не имея и проявляя к женам великодушие. Про Мордреда в дальнейшем ничего не говорится, но под конец можно предположить, по тому, как он с мамашей путешествует, что он все же еще ничего не натворил. И скорее всего, не натворит, пока не свершится месть его.

Еще с одной точки зрения можно рассмотреть женскую линию в этих книгах - название второго тома чуть ли не подсказывает фрейдистскую интерпретацию, за которой наверняка погнались бы западные исследователи. Судя по всему, полые холмы для Мерлина представляются в некоей мере символическими утробами. Вот вам пассаж, в котором сия аллегорическая метафора воплощается особо полно, связывая воедино многие помышления Мерлина насчет противоположного пола.

"Suddenly it was I who was strangling; her arms dragged at me, her mouth sucked me down, her body drew me itno that tight and final darkness, no air, no light, no breath, no whisper of waking spirit. A grave inside a grave. Fear burned down into my brain like a white hot blade laid across the eyes. I opened them and could see nothing but the spinning light and the shadow of a tree laid across me whose thorns tore like spikes. Some shape of terror clawed my face. The thorn-tree's shadow swelled and shook, the cave-mouth gaped and the walls breathed, crushing me. I struggled back, out, tore myself away and rolled over apart from her, sweating with fear and shame."

Здесь сходятся разом несколько мотивов - женщины, пещеры, могила - которые, как оказывается, для Мерлина в некоей мере тождественны и родственны. Женщина ему в пещере устроит могилу. Далее из простой ассоциации развивается символическое отождествление. Поэтому он весьма негативно относится ко всем трем. Как, скажет другой читатель, с каких это пор Мерлин не любит пещеры? Да если рассмотреть, любит-то он только одну пещеру, в которой и было ему начало. А другие пещеры, друидов например, или храм Митры, не очень-то он жалует. Писательница сама признается в приложениях, что с именем Мерлина связано лишь одно женское имя - любовницы, а в ее произведениях персонаж этот раздваивается на мать и любовницу, и мы имеем еще одну эдиповидную связь. Тот факт, что Нимуэ в той же пещере, где он был зачат, оставляет "высосанного" провидца, симметричен по смыслу его рождению, а сама она становится симметрична его матери. Стоит также отметить, что пророческий дар Мерлин получает от матери. Таким образом, матери же он и возвращается. Дар этот - то, чем Мерлин дорожит в жизни более всего. Поэтому разумно с его стороны с женщинами не общаться, чтобы ненароком не стать вынужденным вернуть дар раньше времени. В такой конструкции целомудренность целого ряда персонажей получает эдипово звучание, и, может быть, тут мы зашли слишком далеко.

Что же можно сказать про книги в целом? Следует ли их читать и кому? Думается, среднеарифметический возраст, наиболее подходящий для полного их восприятия - от пятнадцати до восемнадцати лет. В двенадцать-тринадцать, когда они первый раз попались автору сих строк, многое было еще скучновато или непонятно (хотя вообще книжки романтические или про любовь, как, например, "Красное и черное" или "Тихий Дон" тогда читались запоем и через "Рановато тебе еще..."). В двадцать семь при прочтении уже начинают в безбожную голову лезть иронические вопросы, хотя чисто по сюжету читать достаточно интересно. В более зрелом возрасте интерес, видимо, переключается более на стиль, а также технические моменты написания исторического романа. Наверное, эти книги более подходят девушкам, хотя интересно было бы послушать, что скажут юноши.

Выделим основные достоинства (на наш взгляд, естественно) каждой из книг. Первую можно читать как учебник политической интриги, навроде Маккиавелли. Вторая наиболее привлекательна именно неопределенностью, царящей в Британии, и портретами отдельных жителей. В третьей самый сильный аккорд приходится незадолго до конца - пребывание Мерлина в могиле и то, как он оттуда выбирался, описано сильно и глубоко, эти пассажи несут и философскую, и сюжетную, и стилистическую мысль о человеческом достоинстве, коварстве, глупости и любви. Хотелось бы сказать: "Так и читайте только их, если не хотите читать все три книги." С одной стороны это, может быть, несправедливо по отношению к остальным частям трилогии, а с другой стороны, может случиться и так, что после прочтения этой части вас заинтересует и остальное. Если вы любите заранее знать, чем все кончится, и нести в уме, так сказать, "ироническую и грустную улыбку судьбы", то вперед, читатель!

Скажем также, что в оригинале эти книги могут быть очень полезны всем желающим расширить свой словарный запас в английском языке, и с этой точки зрения мы их горячо рекомендуем.