Статья о великом переводчике М.Лукаше
 

ЭПОС МИКОЛЫ ЛУКАША. (К 85-летию со дня рождения)
Вадим Скуратовский

Гуманитарная катастрофа сотрясает Украину от начала 1930-х и по сей день. И это наряду с другими интригами истории, еще более не-гуманными.

Где-то за год до своей смерти Тургенев, тяжелобольной — и телесно, и, скажем так, мировоззренчески, — чтобы «не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома», вспомнил-воспел русский язык как единственный залог иной, не-катастрофической национальной судьбы: «…ты один мне поддержка и опора… свободный русский язык».

Увы, у украинской судьбы не было даже такой «надежды и опоры». Даже язык здесь был несвободен.

Полузабыт. Затерт. Унижен. С одной стороны, вполне продуманная «украинско-языковая» политика официоза — романовского ли, советского. С другой, местная городская масса, по вполне понятным причинам шарахающаяся подальше от того полузапрещенного, а временами и вовсе запрещенного языка.

Полтораста лет егогородского одиночества. Самое мучительное существование литературы на нем. Полицейские и цензурные гротески того существования. А с того начала 1930-х украинская литература окончательно превращается в нечто прикладное. В имитацию собственно литературы. Отдельные явления и персоны в ней, пытавшиеся, в той или иной степени, отложиться от той участи, от агитпропа, заранее были обречены. И только подтверждали то беспощадное административно-тоталитарное правило.

В последние десятилетия той псевдолитературы в главную ее киевскую штаб-квартиру, эмблематически расположенную в двух шагах от штаб-квартиры партийной, можно было войти, говоря откровенно, только в моральном респираторе.

Один из самых продуктивных и самых бесстыдных делателей такой литературы впоследствии, в припадке искренности, изрек: «Стихи ушли».

Разумеется, вместе с прозой.

Вот тогда-то и процвел украинский перевод. Цветение в пустыне. Но какое…

Впервые я увидел Миколу Олексиевича где-то в начале 60-х, едва ли не первокурсником. По студенческой привычке глазеть на знаменитостей, не отрываясь, я смотрел на человека в поношенном спортивном костюме в его крошечном кабинетике, заставленном книгами. Смотрел на украинского переводчика гетевского «Фауста». Да неужели это — он?! Это — он…

Микола Лукаш перевел «Фауста» тридцати с чем-то лет. Величайшая европейская симфония — в поразительном украинском исполнении. В украинском слове — гетевское «все». Высочайшие взлеты германского идеализма и немецкое же стремительное падение в низины «матерьяльного». Патетика, которой несть конца, — и вдруг немыслимая нецензурщина… Изощреннейший словесный вокализ, акустическая и другая его прозрачность — и почти футуристическая заумь, фонетическое и смысловое смятение. Очень «народное» — и предельно «интеллигентское». Язычество — и христианско-католическо-литургийное. Одинокий голос и — хор. Быт и бытие.

В общем, все, что накопила Европа за тысячу лет, весь ее сверхтекст.

И все это было воссоздано в украинском слове. Здесь как бы совершенно забывшем о всех своих унижениях. Совершенно, потрясающе свободном. Украинское слово в том переводе, словно жених в библейской Песни песней: идет-прыгает по горам. По горам европейского духа.

…И вдруг в тот кабинетик вошел сосед-писатель, старик-еврей. Согбенный сталинской каторгой. Заговорил, путаясь в русской и украинской речи, в ее ударениях.

А Микола Олексиевич ему — легко и весело — ответил на идиш.

Так же легко и весело он однажды заговорил по-цыгански на Крещатике. С цыганками, предлагавшими погадать ему. Предсказать ему его судьбу.

А что было предсказывать?

…Неслыханная, даже среди знаменитейших полиглотов, лингвистическая одаренность. Одаренность, именно лингвистически слышавшая не менее полусотни языков. Ах, как Микола Олексиевич грассировал по-французски! Совсем, как в Париже, в котором он, понятно, никогда не был... Но это «братские» — индоевропейские языки. Романо-германские ли, цыганский… Но вот венгерский. Пребывающий в совсем другом грамматическом космосе, в иной лексической системе.

В теперь уже позапрошлом веке полунищий венгерский аристократ Имре Мадач в нищей мадьярской своей хате сочинил драму. «Человеческая трагедия». Объемлющую весь человеческий опыт, все историческое время. А Микола Лукаш в устрашающе короткий срок — к столетнему юбилею поэта — перевел его трагедию на украинский. Найдя украинские эквиваленты всем тональностям произведения, усталым пилигримом бредущего по всему тому времени.

Вопреки строгому аристотелевскому разделению литературного труда Микола Лукаш в равной степени слышал эпос, лирику и драму. Решительно всех ведущих (да и не только) литератур мира. «Песнь о Нибелунгах». Боккаччо. Сервантес. Французская поэзия. Испанская. Итальянская. Славянская, всех ее широт и времен. И, как говаривал Хлебников вообще о литературном процессе, — и так далее. Что ж. Такой слух на мировую литературу подчас прорезался у самых крупных ее знатоков-теоретиков. Скажем, вроде академиков Александра Веселовского или Александра Белецкого.

Но ведь Микола Лукаш, автор блистательных переводов, скажем, «Декамерона» или «Морского кладбища» Валери, не только слышал глубинную их речь, но и находил в глубинах речи украинской поразительное им соответствие. Украинские именно эквиваленты всем мировым смыслам.

То есть в пору, казалось, беспросветной дискриминации украинского слова, в эпоху самой наглой его подмены великий художник не просто спасал это слово. Он постоянно и неутомимо восстанавливал его в мировом гражданстве. «Украина на пути в Европу…» Задолго до появления лозунга, ныне ставшего политической злободневностью.

Этот человек в каждой своей строке был гениален. И дело не только в его беспримерной в мировом времени филологической культуре. Дело в самой его жизненной и творческой стратегии, направленной на спасение своего слова, на неутомимое перемещение его вровень с мировым.

И все впрок. В надежде на такое же грядущее перемещение самого создателя и носителя того слова. «Народ-языкотворец», — как некогда говаривал Владимир Маяковский, которого мимоходом, но также блистательно переводил Микола Лукаш.

Все сочиненное Миколой Олексиевичем Лукашем — как протомодель перемещения народа из силков истории, из самых угрюмых ее лабиринтов — в самую достойную ее сторону.

Григорий Порфирович Кочур, почтительный импресарио, «продюсер» всех переводческих усилий Миколы Олексиевича: «Миколо. Та годі тобі доміно забивати. Та нарешті переклади щось». — «А що вже перекладати? Вже все перекладено». —«А он у мене лежить томик Умберто Саба».

Микола Олексиевич берет томик поэта из Триеста, итальянской «Украины», раскрывает его — и через мгновение:

Життя таке гірке,
Вино таке солодке.

Другое, подлинно сладкое вино. Виноцветное украинское слово. Тысячелетнее его брожение, еще не закончившееся, как и вся другая украинская история.

Но нельзя верить, чтобы такой человек-язык не был дан великому народу.