Приглашение на пир

[Ивандамарья Яиц]

2 Светлых Повести

Повесть первая. Иеронимус.

Иеронимусу под сорок, искажены его черты, и в вихре палевых оборок видны Копыта и Хвосты, и входит ночь в глухие окна и демон – в запертую дверь; в Иерониме зреет кокон, в котором шевелится Зверь; Иеронимус режет кошку, и все внутри у ней видно; Иеронимус понарошку берет и падает На Дно, На Дне русалки и ундины, бесстыдно голы и босы, его хватают за седины, стащив Лосины и Трусы; русалкам хочется на нерест, они глядят ему в Трусы, а им в лицо Железный Феликс сует Полпалки Колбасы; русалки, трепетны и жалки, в подножье Феликса впились; Иероним берет Полпалки и воспаряет прямо Ввысь, он в вихре медленном кружится, в нем Пламень Внутренний горит, и в мире, что нам только снится, звезда с звездою говорит; Иеронимус бреет ноги, одевшись в смутное трико, он проповедует о Боге – ведь Смерть не так уж далеко: она таится в темном срубе, она безжалостно быстра – а он сидит себе на Дубе, а Дуб – посереди Костра, Костер – посереди вселенной, там ночь глядит в Пустой Стакан, и в небе, радостном и тленном, танцуют ангелы канкан.

Иеронимусу под сорок – на самом деле сорок три, он выползает на пригорок и голым пляшет до зари; к нему слетает Птица Сирин, вертя облезлой головой, Иеронимус, тих и смирен, сидит, обосран, но живой; ему является Мадонна и одевает в неглиже, и из расщелины бездонной к нему приходит Беранже; так Две Души слились в порыве, и Древо стонет и скрипит, и Бледный Конь с бескровной гривой сияет россыпью копыт, и Девы Юные мелькают, трепещут Грозные Крыла, и кто-то жалобно икает, уткнувшись в бороду Козла; Иерониму очень тяжко, его обсели Стаи Мух, его Трепещущие Ляжки подземный источают дух, и он сидит, немой страдалец, еще себя не зная сам, и тычет в Небо грязный палец, но мир сей пофиг Небесам, и от томленья сохнут груди, потерян сон и аппетит, и ни Отчизна не забудет, ни Государство не простит.

Иеронимусу под сорок – считай, что молодость прошла, и мир невнятнее, чем морок, и ненадежнее, чем мгла; безрадостен и беспощаден, он восседает над толпой и Попирает Скользких Гадин своей Немеркнущей Стопой; исполнен Внутреннего Света, Иеронимус чешет Зад; астрал, нирвана, вечность, лето и Бабы Голые летят, автобус едет без бензина, без электричества – трамвай, полна Младенцами корзина, снимает фильмы Вонг Кар-Вай; Иеронимус – в главной роли Жены Апостола Петра, и в прорезях мелькают доли его лилового бедра; Кар-Вай подмигивает бровью из глубины сибирских руд и гладит с нежностью коровьей свою медаль «За Мир и Труд»; а Птица Сирин так и вьется и прямо за сердце клюет, и сердце в клюве так и бьется, и кровь фонтанчиками льет, и Бог из рая потрясает завитой в кольца бородой, и все, что было, исчезает под Тихой Черною Водой.

Иеронимусу под сорок, томятся чрево и нутро, он вылезает из задворок и опускается в метро, а под землею Тьма и Волки, мерцают Тайные Огни, танцуют лунные осколки в густой малиновой тени, и скорый поезд подлетает, и окна пламенем горят, туристы едут из Китая и Семеро расселись в ряд: один высок, как небо юга, второй на розовом слоне, за третьим следует подруга, на землю призвана Извне, красив и радостен четвертый, у пятого есть кот немой, шестой уже три года мертвый, рожден Сиянием седьмой; и Семеро камлают с бубном на Семь Стихий и Семь Планет, и Голос раздается Трубный «Откройте двери в туалет»; Иеронимус с Проводницей закрылся в тамбуре на год, но разделила их Граница на землю и небесный свод, и Проводница в ритме страсти ногою дернула стоп-кран, и рвет сознание на части этилопропиленбутан, и, чресла разместивши в кресле, Иеронимус жрет морковь, и для него опять воскресли и жизнь, и слезы, и любовь.

Иеронимусу под сорок, он лег забыться на кровать, и мир не то чтоб очень дорог, но и не так чтобы насрать; Иеронимус измочален Позором Мелочных Обид, сегодня он до дна печален, а завтра будет знаменит, и с ним расплатится эпоха за два растоптанных крыла, за каждый миг, что было плохо, и за отсутствие бухла, за баб, которые не дали, за баб, которые дают, за первомайские медали, которыми по морде бьют, и снизойдет к нему Прозренье, и он засветится из Тьмы, и Благолепорастворенье охватит лучшие умы, кометы до земли нагнутся, зимой раскроются цветы и Небожители вернутся с Высот Священной Пустоты; ему предстанет Медный Будда с жемчужной россыпью зубов, и унесется он отсюда к Теням Нездешних Берегов; его несут три дивных птицы: Симаргл, Сирин, Гамаюн, и он летит, прекраснолицый, как Императорский Гальюн; его сажают на осину меж Ортодоксом и Орлом, и кто-то снизу древесину сверлит бриллиантовым сверлом; Орел роняет пестры перья Иеронимусу на грудь, и в Небесах откроют Двери и всех в нирвану заберут; и Ортодокс Звездою светит, магнитным полюсом пленен, он нарисован на портрете с Народным Именем Семен; Орел женился на царице всея плодящейся земли, и справа от него – Мокрица, и слева – Сальвадор Дали, а прямо – на почетном месте – Иеронимус среди роз, его встречают дон Эрнесто и обаятельный Христос, откроет дверь ему Привратник, и станет он блаженно рад, и скажет Че ему: «Соратник!», и скажет Иисус: «Камрад!», и Истина на дне стакана, и на его Предвечный Суд из Тьмы Веков, как тараканы, плоты столетий приплывут.

Иеронимусу под сорок – он всех уже подзадолбал, и в белом веере оборок он отправляется на бал, походкой легкой (признак бога!) он следует из зала в зал, и все торжественно и строго в глуби мерцающих зеркал, лодыжки трепетны и чутки, запястья восково светлы, и вьются простиинститутки, влетая попами в углы; разносят хладные напитки, звучит музыка меж колонн, уже подсчитаны убытки: один обваленный балкон и два раздавленных сервиза, эпохи Мин и века Ким; Иерониму дарят визу – он отправляется в Сикким; идет он горным перевалом, где Рыбы Сонные поют; его подвозят самосвалом в Храм Невозвратности Минут; а там под звуки Горней Лиры на Кресле Явленной Судьбы сидит Душа Седьмого Мира и курит черные грибы; она рабыня и царица, она работница и дочь, она хотела бы нарыться, свои пределы превозмочь и вознестись над небесами, как Лама Тулку Ринпоче, сверкая Красными Трусами с портретом Пламенного Че; Иероним несет горилки, Душа несет сама себя, и вот уже они в парилке вкушают Сладость Бытия; ничто не вечно в этом мире, и так устроено не зря, и вот Душа блюет в сортире, как в день Седьмого Ноября, – и ей все легче, легче, легче, как от стакана мумия, и уж она меж птичек певчих как Безупречная Змея; Иероним сидит на ветке, читая из Упанишад, и ест миндальные конфетки с Когтями Маленьких Мышат; а в Подпространстве реет Мессер, Седьмого Неба Господин, пилот бестрепетен и весел, а пассажир всего один: он шел по суше и по водам, не опасаясь ничего, – Манифестация Свободы и Интеллекта Торжество, был путь его дорогой Мага, он горек, словно шоколад, в его руках горит бумага и звезды плавятся в булат; они сошлись: волна и камень, Иероним и пассажир, и вот уже, сплетясь руками, летят на Мессере в Алжир; их обгоняет Птица Сирин, бия крылами и хвостом, ее полет как сало жирен в пространстве гиблом и пустом, и Дух несется над водою, бессильной жаждою томим, и кто-то страшный с бородою идет по воздуху над ним; Иеронимус пьян без водки, он маргинал который год, он видит дно подводной лодки и гад морских подводный ход, вокруг него кружат мгновенья, и он бодрится молодцом: без божества, без вдохновенья, зато с соленым огурцом; реальность тяжела, как гиря, украдкой спрятана в карман, а он танцует в Верхнем Мире, пустынник, воин и шаман, – и расстается с ним сознанье, и он, без памяти и сил, вошед, оставил упованья и, в гроб сходя, благословил.

[Ивандамарья Яиц]

Повесть вторая. Инезилья.

У Инезильи черный веер и вертикальные зрачки, она на заводской конвейер крутила в банках кабачки, а Бригадир кругами кружит и Черным Вороном глядит: то недостачу обнаружит, то гладь сознанья взбороздит; ему приносят подношенья, и в снисхождение к дарам он отпускает прегрешенья по Двадцати Семи Мирам; рассвет его встречает пеньем во славу будущего дня и он, смущаемый смятеньем, преображается в Коня, и зубы у него стареют и превращаются во прах, и звезды светят, но не греют во Двадцати Семи Мирах; а Инезилье это пофиг, она чиста и молода, она глотает литр кофе и исчезает навсегда; ее прекрасные ланиты от нетерпения дрожат, сияньем внутренним налиты, как Иглы Маленьких Ежат; ее Ткачихи окружают, звеня зубами в камертон, и раны сердца обнажают, и вчетвером едят батон, они – как Вольные Стихии: волна и камень, жар и лед, они с утра уже бухие, они садятся в Самолет, их Черный Брахман поджидает с карманным демоном во рту, Ткачихи строго восседают, сверля очами Пустоту; и Знанья Явные опасны, и Знанья Тайные мудры, и безответны, но прекрасны Выдры, Бобры и Осетры, и смолкли звуки чудных песен, и грезы потерпели крах, и все вокруг разъела плесень, и к пыли пыль, и к праху прах.

У Инезильи нет вопросов к Творцу Пространства И Времен, она спасает Двух Матросов от их же собственных имен, и вот они наги и босы, как прародитель их Адам, и даже больше не Матросы с веслом, прибитым к бородам; и как же им, ненареченным, теперь дышать и пить боржом, и в этом мире обреченном они подружатся с Моржом, и вот, как встарь, их снова трое, как у дракона головы, они предутренней порою – как предвечерние волхвы; о Инезилья, свет и трепет, боль Матерей, гроза Отцов, в твоих устах как детский лепет Слова Античных Мудрецов, в твои глаза глядят народы и видят Тьму Темнее Тьмы, как торжество самой Природы над полновластием зимы, в твоих руках не гаснет Пламя, ты Провозвестница Зари, ты в облаках паришь над нами, пуская носом пузыри, и поезда уплыли в небо, и звон стоит по всей земли, и исчезает дух Эреба, растаяв в голубой дали.

У Инезильи ноги длинны и соболиные меха, она берет комочек глины и вылепляет Жениха, на ощупь он почти Эродий (хотя вообще-то он Агаф), как герцог, он высокороден и благороден, словно граф, и крепок стан его нетленный, и в честь него гремит салют; прекрасный, словно Мисс Вселенной, и сладостный, как Абсолют, он – Инезильино творенье, Универсальный Человек, благословил их единенье Архимандрит Мельхиседек, и пели ангелы в лазури, и сам собой стрелял наган, а он, мятежный, ищет бури – и получает ураган: и вихрь пронесся по дубраве, взметая вихрики в пыли, и конь застрял не переправе, и реки в гору потекли, и горы с мест сошли извечных, огонь низринулся с Небес, сметаной Путь растекся Млечный и в волнах тьмы Жених исчез; Могучей Волею Зевеса он стал созвездием Овна, взирает он с высот небесных на мир печали и говна: там чудеса, там леший бродит туманной сумрачной тропой, перед закатом пан Эродий ведет Стада на водопой, а дон Хуан подстерегает его в засадочных местах, и пан Эродий убегает, мелькая стрингами в кустах, и, издавая клич победный, Хуан скакает, как коза, и зоб его сияет медный, и оловянные глаза; сквозь тучи мрачные желтеет луна, как бледное пятно; Эродий мнется и потеет, стучась в Хуаново окно, а тот, сменяя гнев на милость, берет бухло и стаканы, и их Растленность и Подгнилость нам всем становятся видны; Стада снаружи ждут в молчанье, как тени смутные в ночи; крадутся хитрые Датчане, востря секиры и мечи; Глаз Вопиющего В Пустыне следит их полуночный бег; хранит Старинные Святыни Архимандрит Мельхиседек; псы лают, едут караваны, и так устроено не зря; Бог восседает на Диване, тихонечко архимандря: Он Сам бы был над всем Начальник, да вот не знает, как начать, и на руках Его паяльник, и на устах Его печать.

У Инезильи дуб зеленый, златая цепь на том дубе, под цепью провод оголенный назло Прозренью и Судьбе, Коты, Тюлени и Собаки вкруг дуба водят хоровод, а из дупла, как хвост макаки, спускается спиртопровод; разливом ведает Пандора, ее Половник – как луна, она – супруга Командора и чья-то бывшая жена, и никого она не любит, и дарит всем свое тепло, она нальет и приголубит и пригласит к себе в дупло, она пуховые перины наружу вывернет нутром, и оборвется хрип куриный Неумолимым Топором, а ты лежишь, в себе не властен, кляня Злодейскую Судьбу, – не то чтобы совсем несчастен, но с круглой дырочкой во лбу; Пандора в дырочку заглянет, а ей в глаза глядит Удав, она наверх его потянет, хвостом на палец намотав; должна у каждой быть девицы своя приватная змея, и вот Удав в дупле ютится с Пандорой, как одна семья, а Командор их кормит супом и холодцом из двух костей и оседает хладным трупом, пав жертвой собственных страстей; ему воздвигнута гробница из мармелада и икон, и блещет по утрам зарница на леденцах ее окон; Эвфорион и Форкиада хранят в ней сумрачный покой и водят Греков на парады своей Недрогнувшей Рукой; Удав пошел путем реформы и снес гранитное яйцо – так через Искаженье Формы явила Истина лицо; прошли века и даже годы, и скорлупа раскрылась вдоль, и так Дитя Самой Свободы спустилось в Грешную Юдоль; ему подвластны девы кротки и звезд неисповедный путь, а он желает только водки и огуречик (занюхнуть), и боги шлют ему поллитра, махнув на прочее рукой, и в небе проступают титры алмазной звездною строкой.

У Инезильи есть товарищ, а у товарища – друзья, и в бледном пламени пожарищ лежит их Тайная Стезя, в безбрежном огненном движенье идет их маленький парад, и возглавляет их сраженье Пожарник Вася Герострат; он в Хладном Пламени не тонет и в Жарких Водах не горит, он поутру с похмелья стонет и тихо-тихо говорит: «Восстань, Пророк, и виждь, и слушай, и Светоч Мира прославляй: сухие утренние души на Литр Пива уловляй»; Дух Отрицанья и Сомненья с квадратным именем Кондрат несет ему для похмеленья Высокогорный «Арарат», и все ему Светло и Мило, и дальше двигать не слабо, и торжествующее рыло глядит из белого жабо; Ночь, Улица, Фонарь, Аптека, Аптека, Улица, Фонарь, идут четыре человека: Матрос, Директор и Вратарь; за ними Призрак по Европе вторую сотню лет бредет: то даст красавице по попе, то в каталажку попадет, то возродится во Младенце, откинув тапки в Старике, а то расстелет полотенце и ляжет загорать в теньке; забудь покой, Призрак-мечтатель: в теньке откроют полигон, приедет Танкоиспытатель Гермафродит Демогоргон, он станет в лучезарном танке искать подробности в носу, и той же ночью злые Панки съедят под соусом Алсу, Варум, «Виагру», Фриске Жанку и Мировое Зло – «Мираж», и горы трупов возле танка дополнят утренний пейзаж; о Инезилья, дочь суккуба, в твоей постели – как в бою, и завывают Медны Трубы у Бездны Мрачной на краю, и горек плач Десятой Музы, и в темноте мычат Стада, и над руинами иллюзий встает Собачая Звезда.

У Инезильи кудри рыжи и девять пальцев на ногах, она становится на лыжи в парче и черных жемчугах, вот кто-то с горочки спустился – наверно, альпинист идет: на нем подтяжки и лосины, а между бедер – огнемет, он шел сюда четыре года и три державы покорил, с утра он словно Царь Природы, а вечером – как Гамадрил, его у трассы поджидает Средневековое Ландо, на козлах Кучер восседает, сияя мощным либидо, его когда-то звали Зигмунд, теперь его зовут Федот, он на горячем был застигнут, об этом пишет Геродот; ему сказал Мудрец-Из-Бочки: «Уйди, Певец Античных Лет!» – и продолжает есть грибочки, как Грибоедовский Атлет; «Я Право Гордое Имею!», сказала Тварь, слегка дрожа, в багровом облаке над нею возникла Тень Моржоежа: того, в ком воли сильный стержень, и не задушишь, не убьешь, но был Низринут и Повержен Восставший В Бунте Моржоеж; что жизнь? – страданье и боренье, блужданье в лабиринтах тьмы, где мир Загадками Творенья смущает Лучшие Умы, и тяжек Путь От Тьмы До Света, и есть познанию предел, и горько жить, и водки нету, и пива нет на опохмел.

У Инезильи – Ключ от рая, пред ней Врата в венце из роз, она безмолвно озирает Страну Исполнившихся Грез: здесь Дым Отечества приятен, растет и кедр, и кокос, на карте много белых пятен, а также розовых полос, и каждой Твари здесь – по Паре, и каждой Мухе – по Слону, и каждой Кришне здесь – по Харе, и каждой Раме – по Окну, и всем Пажам – по Королеве, и каждой Гале – по Дали, и всем Адольфам здесь – по Еве, и всем Адамам – по Лилит, всем Мастерам – по Маргарите, и каждой Кошке – по Коту, и всем Старухам – по Корыту, и всем Иудам – по Христу, и Жизни вечное сраженье, и Смерти пауза в бою, и Распрекрасное Снабженье в Распределительном Раю, и крепнет Сила Упованья при виде Творческой Руки, и вечно счастливы созданья (свободной воле вопреки), и Вечным Светом Примиренья сияет всем Творец Небес; а прошлой жизни прегрешенья? – Свинья не выдаст, Бог не съест.

У Инезильи сорок братьев и сорок сороков сестер, она восходит в белом платье на электрический костер, из искры пламя возгорится, и озарится тварный мир, и Инезилья растворится и улетит в ночной эфир, а там Амуры и Зефиры сидят на облаке рядком, и пьют стаканами кефиры, и запивают коньяком; глядят Драконы Золотые на Божий Треугольный Глаз, и вместо Точек – Запятые, и вместо Плахи – Унитаз, и вместо Марфы – Магдалина, весьма прекрасная на вид, и вместо Золота – Малина, и вместо Соли – Динамит, и вместо Книг – Иные Знаки, и вместо Припяти – Десна, и вместо Будд – одни Собаки, и вместо Мудрости – Весна; и что здесь праведно, что ложно? что тьма, что ясные огни? мерило Разума ничтожно в такие Яблочные Дни; рекой текут нектары Рая, от снеди ломятся столы, и из Сияния играют Равноапостольны Битлы, и Инезилья на перине лежит, одетая в туман, и из Еловой Субмарины струится Сладостный Дурман; но брезжит день, спадут покровы, бежит позорно ночи мрак, и не Зефиры, а коровы, и не Священные, а так, и не Парят, а лишь пасутся, и не в Садах, а под кустом, и не Трепещут, а трясутся, и не Крылами, а хвостом; и разлетелись все Амуры, и Магдалина – дура дурой, и Золотистые Драконы – из золоченого картона, и в Инезильиной перине завелся Треугольный Клоп, и из Еловой Субмарины торчит Дубовый Перископ, и все так пусто и безвидно, как в День Творенья Номер Раз, и так печально и обидно, и дождик капает из глаз; мы все столь жаждем обмануться, что небо радо обмануть, и тот, кто захотел Проснуться, теперь желает вновь Уснуть; о Инезилья, в чем же дело, спать можно даже на ходу – по восемь пятниц на неделе, тринадцать месяцев в году, сто восемь лет в одно столетье: когда мы спим, мы не грешим, и этим радостным куплетом сие сказанье завершим.

Конец.

Там, где льются Чисты Воды, где в ночи как днем светло, где близки Небесны Своды, где Бесплатное Бухло, там, где ягода-малина да по берегу цветет, – там, прекрасна, как Мальвина, Дева Юная идет, а по локоть ей – браслеты, а на шее ей – медаль: то ли баба с пистолетом, то ли женщина-Нагваль, то ли дева-валькирия, то ли Родина ли мать, а зовут ее Мария, а по батюшке – не знать; у ней локоны златые, у ней груди в три ряда, у ней зубы молодые, а во лбу горит звезда, и идет она по миру вдоль до самого До Дна, а На Дне у ней квартира, а в квартире ждет Жена, та Жена лицом премудра и фигурою светла, у ней розовая пудра и чугунных два котла: как в одном кипит водица, в другом тлеет молоко, кому даст она напиться – унесется далеко, обретет Благословенье, станет благостен и тих, и в единое мгновенье позабудет этот стих.

Ваще конец.

Сие – финал сего романа, и я по мере сил молюсь: да будем сыты все и пьяны, да процветет Святая Русь, да сгинут супостаты грешны, да будем радостны всегда, и да взойдет во тьме кромешной Отчизны Новая Звезда.

Дотошным Хранителям: это ни разу не внетемник. Там где-то в середине есть "восставший в бунте", и он тоже был "низринут и повержен". Вот.

И я знаю, что Симаргл - не "дивная птица".

[Хелик]

Постмодерни-иизм...

[Хелик]

Ну что вы, Никита, постмодернизм в данном случае вовсе не ругательство, а констатация факта.:) Это ж сплошной интертекст!

[Киммерийский Трутнь]

Вообще, автор - уникальная личность.

[Киммерийский Трутнь]

Произведение незаслуженно обижено невниманием и непониманием

Давно не читал ничего подобного, ни по степени одарённости (именно через 'а', для пошляков) автора, ни по концептуальности замысла. Великолепно. Браво.

Просто здорово.

[Katherine Kinn]

[ ] Модераторское

Ивандамарья, а какое отношение эти ваши тексты имеют к тематике форума?
В дальнейшем не удивляйтесь, если я буду закрывать и удалять темы такого рода.

Хранитель при исполнении

[Shadow]

Мне понравилось - необычно. Трутнь прав - автор уникальная личность. Почему-то Швейка вспомнила

[Киммерийский Трутнь]

А теперь поругаемся.

Хотелось бы отметить следующее (касательно именно этого произведения).
У автора гиперразвитое ассоциативное мышление. Это означает, что поиск рифмы проводится в минимальное время и с минимальными умственными затратами (для данного автора - у других были бы напряги, просто у Яиц голова оптимизирована под такое, он превосходит видимых мне конкурентов на неё, кроме, возможно, одного, но у того немного своя стезя). Мощная фантазия позволяет прогнозировать множество ответвлений сюжета для выбора наиболее самого оригинального, но не оставляет времени на расчёт многоходовых комбинаций. Из-за этого сюжет в целом, имхо, страдает, вырождаясь в совокупность необыкновенных фантасмагорий, ярких, очень впечатляющих, и, кстати, соствалющих большое панно - но неявляющимися единым целым. Это как набор миниатюр, связанный по технике исполнения, возможно, замыслу, очень талантливо исполненный, но рассыпающийся на отдельные фрагменты.

В общем, автору не следует обращать внимание на критику (потому что он сам, скорее всего, талантливее критиков) и продолжать писать.

В Пончике, кстати, слабее (имхо). Нет, тоже интересно, всё же там трёп в более явном виде. А тут - очень тщательно замаскированный под высокое искусство. См. пред.мой абзац

[Ивандамарья Яиц]

В легком удивлении, что нашлись способные дочитать до конца: всем вам спасибо, а кто высказался - вдвойне. Фрагментарностью и интертекстуальностью я больной как "персонаж своего времени". Лечусь растениеводством ("якби я міг не писати, то робив би коло землі":) ).

Киммерийскому Трутню: а можно ссылку на автора со "своей стезей"?

[Хелик]

В ответ на сообщение Ивандамарья Яиц

В легком удивлении, что нашлись способные дочитать до конца: всем вам спасибо, а кто высказался - вдвойне.

А что ж тут удивительного? Текст интересный, нестандартный...
Вы у фей случайно семь лет в плену не жили, как Томас-Рифмач? :)))

[Ивандамарья Яиц]

Два Никита:

Форумчанин, хвали поэта –
+1 с головой хватает –
Тот растает, как масло летом,
И, как в детстве, во сне летает.

Просыпаться пора – не хочет,
На работу никак не встанет –
А лопатку перо щекочет,
Гладко-белое, как сметана.

Два Хелик: Рифмач в процессе, мерси за тему.

[Киммерийский Трутнь]

Последнее - просто великолепно! Вообще, по стопам великих пройти не так и просто.

[ironGen]

Да, Ивандамарья - суперавтор. Таких поискать... Талантище, и так складно выходит у него... Повезло форуму, что Ивандамарья у нас есть. Это так, клянусь.

[Локи]

"Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе..."
Антокольский

"Этот город странен, этот город непрост.
Жизнь бьет здесь ключом.
Здесь все непривычно, здесь все вверх ногами,
Этот город - сумасшедший дом!
Все лица знакомы, но каждый
Играет чужую роль
Для того, чтоб хоть что-то в этом понять,
Нужно знать тайный пароль..."
Науменко

"...Все смешалось в общем танце,
И летят во сне концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы..."
Заболоцкий

[John]

Скорее где-то рядом проходили Морж и Плотник.
ИдМ, каких устриц выманивает Ваш текст?

[Ивандамарья Яиц]

ironGen (зардемшись) - спасибо большое. Мне с форумом АнК гораздо толще повезло. А форум - это форумчане!

Локи - я вообще-то поэзию не очень знаю, но Заболоцкий (ранний, естественно) обожаем беззаветно.

Дымок полоской в небе плоском;
Условно-плотский Заболоцкий,
Внимая дальним отголоскам,
Наставит уха гребешок;
Луна из пепельного воска
Влечет прозрачную авоську
Созвездий составных кишок
И звезд сиреневый мешок.

John - а поделитесь ссылкой на творчество упомянутых Вами и неизвестных, но любопытных мне персон?

Устриц, говорите? Трехстворчатых с переподвыподвертомвыгибистых, вестимо. Задумчивых и с ресницами.

[Локи]

Позволю себе опередить Джона. :)

«Морж и Плотник»

Сияло солнце в небесах,
Светило во всю мочь,
Была светла морская гладь,
Как зеркало точь-точь,
Что очень странно – ведь тогда
Была глухая ночь.
И недовольная луна
Плыла над бездной вод,
И говорила: «Что за чушь
Светить не в свой черед?
И день – не день, и ночь – не ночь,
А все наоборот».
И был, как суша, сух песок.
Была мокра вода.
Ты б не увидел в небе звезд -
Их не было тогда.
Не пела птица над гнездом -
Там не было гнезда.
Но Морж и Плотник в эту ночь
Пошли на бережок,
И горько плакали они,
Взирая на песок:
– Ах, если б кто-нибудь убрать
Весь этот мусор мог!
– Когда б служанка, взяв метлу,
Трудилась дотемна.
Смогла бы вымести песок
За целый день она?
– Ах, если б знать! – заплакал Морж, -
Проблема так сложна!
– Ах, Устрицы! Придите к нам, -
Он умолял в тоске, -
И погулять, и поболтать
Приятно на песке.
Мы будем с вами до утра
Бродить рука в руке.

Но Устрицы преклонных лет
Не выплыли на зов.
К чему для странствий покидать
Страну своих отцов?
Ведь можно дома в тишине
Прожить в конце концов.
А юных Устриц удержать
Какой бы смертный мог?
Они в нарядных башмачках
Выходят на песок.
Что очень странно – ведь у них
Нет и в помине ног.
И, вымыв руки и лицо
Прохладною водой,
Они спешат, они ползут
Одна вослед другой
За Плотником и за Моржом
Веселою гурьбой.
А Морж и Плотник шли и шли
Час или два подряд,
Потом уселись на скале
Среди крутых громад,
А Устрицы – все до одной -
Пред ними стали в ряд.
И молвил Морж: «Пришла пора
Подумать о делах:
О башмаках и сургуче.
Капусте, королях,
И почему, как суп в котле.
Кипит вода в морях».

Взмолились Устрицы: «Постой!
Дай нам передохнуть!
Мы все толстушки, и для нас
Был очень труден путь».
– Присядьте, – Плотник отвечал, -
Поспеем как-нибудь.
– Нам нужен хлеб, – промолвил Морж, -
И зелень на гарнир,
А также уксус и лимон,
И непременно сыр,
И если вы не против, то
Начнем наш скромный пир.
– Ах, неужели мы для вас
Не больше, чем еда,
Хотя вы были так добры,
Нас пригласив сюда!
А Морж ответил: «Как блестит
Вечерняя звезда!
Я очень рад, что вы пришли
В пустынный этот край.
Вы так под уксусом нежны -
Любую выбирай».
А Плотник молвил: «Поскорей
Горчицу мне подай!»
– Мой друг, их заставлять спешить
Отнюдь мы не должны.
Проделав столь тяжелый путь,
Они утомлены.
– С лимоном, – Плотник отвечал, -
Не так они вкусны.

– Мне так вас жаль, – заплакал Морж
И вытащил платок, -
Что я не в силах удержать
Горючих слез поток.
И две тяжелые слезы
Скатились на песок.
А Плотник молвил: «Хорошо
Прошлись мы в час ночной.
Наверно, Устрицы хотят
Пойти к себе домой?»
Но те молчали, так как их
Всех съели до одной

Льюис Кэрролл
"Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье"