"1408" Стивена Кинга в моем переводе

[Erinn]

I

Майк Энслин как раз входил через вращающуюся дверь, когда увидел Олина, управляющего отеля "Дельфин", сидевшего в одном из мягких кресел в вестибюле. Сердце Майка упало. Пожалуй, мне стоило снова захватить с собой адвоката, подумал он. Что ж, уже слишком поздно. И даже если Олин решил воздвигнуть новые препятствия между Майком и номером 1408, это не так уж плохо; есть и свои плюсы.
Олин подходил к нему, протянув пухлую руку для рукопожатия, когда Майк прошел через вращающуюся дверь. "Дельфин" располагался на Шестьдесят-первой улице, за углом Пятой авеню, небольшой, но комфортный отель. Когда он подал Олину руку, для этого переложив свою легкую сумку для коротких путешествий в левую, мимо Майка прошли мужчина и женщина в вечернем туалете. Женщина была блондинкой, в черном, само собой, и легкий цветочный аромат ее духов, казалось, олицетворял собой Нью-Йорк. Внизу в баре кто-то играл "Ночь и День", словно чтобы еще усилить это впечатление.
"Мистер Энслин. Добрый вечер."
"Мистер Олин. Возникла какая-то проблема?"
У Олина был страдающий вид. Он быстро оглядел маленький аккуратный вестибюль, словно ища поддержки. У стойки консьержа какой-то мужчина спорил с женой о билетах в театр, в то время как сам консьерж наблюдал за ними с легкой терпеливой улыбкой. У центрального стола мужчина, имевший помятый вид, какой бывает у людей после долгого перелета бизнес-классом, обсуждал бронирование номера с женщиной в эффектном черном костюме, который мог бы послужить и вечерним туалетом. В отеле "Дельфин" дела шли обычным порядком. Помощь получал каждый кроме бедного мистера Олина, попавшего в когти писателю.
"Мистер Олин?" – повторил Майк.
"Мистер Энслин... могу я поговорить с вами наедине в моем кабинете?" Что ж, почему бы и нет? Это обогатит его статью о номере 1408, поможет усилить зловещий тон, который так любят поклонники его книг, и более того. Майк Энслин не был уверен до этого момента, несмотря на все отговорки и бумажную волокиту; теперь его подозрение превратилось в уверенность. Олин действительно боялся номера 1408, и того, что там может приключиться с Майком этой ночью.
"Конечно, мистер Олин."
Олин, учтивый хозяин, потянулся за сумкой Майка. "Позвольте мне."
"Не беспокойтесь," – сказал Майк. "У меня там только одежда на смену и зубная щетка."
"Вы не отказываетесь от своих планов?"
"Нет," – сказал Майк. "К тому же, на мне моя счастливая гавайская рубашка." – Он улыбнулся. – "Противопризраковая."
Олин не улыбнулся в ответ. Вместо этого он вздохнул, маленький круглый человек в темном строгом костюме и аккуратно повязанном галстуке. "Очень хорошо, мистер Энслин. Пойдемте со мной."

Управляющий отеля в вестибюле выглядел неуверенно, даже затравленно. В своем кабинете, отделанном дубовыми панелями, с изображениями отеля по стенам ("Дельфин" открылся в 1910 году – Майк мог бы опубликовать материал и без изучения провинциальных и столичных газет, но решил довести исследование до конца), Олин, казалось, снова обрел уверенность. На полу был персидский ковер. Два торшера излучали мягкий желтый свет. На столе рядом с коробкой для сигар стояла настольная лампа, отбрасывавшая зеленоватую ромбовидную тень. Также по соседству с коробкой для сигар лежала стопка из трех последних книг Майка Энслина. В мягких обложках, естественно; в твердом переплете их не выпускали. Наш управляющий провел собственное небольшое исследование, подумал Майк.
Майк сел напротив стола. Он ожидал, что Олин займет место за столом, но Олин удивил его. Он сел на стул рядом с Майком, скрестил ноги, потом перегнулся через свой аккуратный животик, чтобы дотянуться до коробки с сигарами.
"Сигару, мистер Энслин?"
"Нет, благодарю вас. Я не курю."
Взгляд Олина переместился на сигарету у Майка за правым ухом – заткнута элегантным расширенным концом, как в былые времена у бойкого репортера за лентой шляпы как раз пониже слова "ПРЕССА". Он настолько привык к этой сигарете, что несколько мгновений искренне не понимал, на что глядит Олин. Потом засмеялся, вытащил ее из-за уха, взглянул на нее, а потом обратно на Олина.
"Не курил уже девять лет," – сказал он. "Старший брат умер от рака легких. Я бросил после его смерти. Сигарета за ухом..." – Он пожал плечами. – "Наполовину стиль, наполовину суеверие, я так думаю. Как гавайская рубашка. Или как сигареты у людей на столе или на стене, в коробочке с надписью "РАЗБИТЬ СТЕКЛО В СЛУЧАЕ КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ". В номере 1408 разрешается курить, мистер Олин? Просто на случай ядерной войны?"
"В общем, да."
"Ну что ж," - сердечно сказал Майк, - "вот и одной тревогой меньше."
Мистер Олин снова вздохнул, но этот вздох был не тот, полный беспокойства. Да, все дело в кабинете, снова подумал Майк. Это его кабинет, его территория. Даже сегодня днем, когда Майк пришел в сопровождении Робертсона, своего адвоката, Олин, казалось, меньше нервничал, когда они находились здесь. А почему бы и нет? Где и чувствовать свою значимость, как не на своей территории? Кабинет Олина был кабинетом с хорошими картинами на стенах, с хорошим ковром на полу и хорошими сигарами в коробке для сигар. Без сомнения, с 1910 года множество управляющих переделали здесь множество дел; в своем роде этот кабинет так же олицетворял собой Нью-Йорк, как и та блондинка в своем черном платье с открытыми плечами и цветочным ароматом духов и со своим безмолвным обещанием расслабленного нью-йоркского секса в ранние утренние часы.
"Вы все еще думаете, что я не в силах вас отговорить?" – спросил Олин.
"Конечно, нет," - сказал Майк, сменив сигарету за ухом. Он не прилизывал волосы с помощью "Виталиса" или "Вайлдрут", как те колоритные борзописцы прошлых лет, но тем не менее каждый день менял сигарету, как белье. Они пропитывались потом; если он рассматривал сигарету в конце дня, прежде чем выбросить очередную невыкуренную порцию яда в унитаз, он видел слабый оранжево-желтый след на тонкой белой бумаге. Это не увеличивало искушения закурить. Как он мог курить почти двадцать лет – по тридцать штук в день, иногда по сорок – теперь было выше его понимания. Еще меньше он понимал, зачем.
Олин взял стопку книг Майка. "Я очень надеюсь, что вы ошибаетесь."
Майк расстегнул молнию бокового кармана сумки. Он вытащил минимагнитофон "Сони". "Вы не против, если я запишу наш разговор, мистер Олин?"
Олин махнул рукой. Майк нажал на ЗАПИСЬ, и зажегся маленький красный огонек. Колесики начали вращаться.
Олин тем временем шелестел книгами, читая названия. Как всегда, когда видел свои книги в руках кого-нибудь другого, Майк Энслин испытывал страннейшую смесь чувств: гордость, беспокойство, веселый интерес, вызов и стыд. Ему нечего было стыдиться их, последние лет они неплохо обеспечивали его, и ему не приходилось делиться прибылью с организатором ("литературной проституткой", как их называл его агент, возможно, частично из зависти), потому что концепция принадлежала ему. Хотя после того, как первая книга так хорошо разошлась, только идиот мог не ухватить концепцию. Что могло последовать за "Франкенштейном", как не "Невеста Франкенштейна"?
Тем не менее, он отправился в Айову. Он учился с Джейн Смайли. Однажды он участвовал в "беседе за круглым столом" со Стэнли Элкином. Однажды он удостоился (абсолютно ни один из его теперешнего круга друзей и знакомых даже не подозревал об этом) публикации в качестве Самого Юного Поэта Йеля. И когда управляющей отеля начал читать названия вслух, Майк обнаружил, что сожалеет о том, что включил магнитофон. Потом он будет вслушиваться в размеренную речь Олина и воображать, что слышит нотки презрения. Он бессознательно притронулся к сигарете за ухом.
"Десять Ночей в Десяти Домах с Привидениями," – читал Олин. – "Десять Ночей на Десяти Проклятых Кладбищах. Десять Ночей в Десяти Проклятых Замках." – Он взглянул на Майка, улыбаясь уголками губ. – "Вам пришлось добраться до Шотландии. Не говоря уже о Вьеннских лесах. И все окупилось, правда? В конце концов, проклятия – ваш бизнес."
"К чему вы это говорите?"
"Вам неприятны такие замечания?" – спросил Олин.
"Неприятны, да. Но не более. Если вы надеетесь убедить меня отказаться от своих намерений, критикуя мои книги - "
"Ничуть. Мне было просто любопытно. Я послал Марселя – он сейчас консьерж – купить их два дня назад, когда вы впервые пришли со своей.. просьбой."
"С требованием, не с просьбой. И это остается требованием. Вы слышали мистера Робертсона; нью-йоркский закон – не говоря уже о двух фередальных законах о гражданских правах – запрещает вам отказываться предоставлять мне тот или иной номер, если я требую именно этот номер и он на данный момент свободен. А номер 1408 свободен. В последние дни он свободен постоянно."
Но мистера Олина нелегко было отвлечь от разговора о последних трех книгах Майка – в конце концов, это были бестселлеры "Нью-Йорк Таймс" – так скоро. Он перелистывал их в третий раз. Мягкий свет лампы отражался от их глянцевитых обложек. Они были выдержаны в пурпурном цвете. Пурпур эффективнее всего продает страшные рассказы, говорили Майку.
"У меня не было возможности ознакомиться с ними до сегодняшнего вечера," – сказал Олин. – "Я был довольно-таки занят. Как и всегда. "Дельфин" невелик по нью-йоркским стандартам, но обычно занят на девяносто процентов, и, как правило, проблемы входят к нам с каждым гостем."
"Вроде меня."
Олин слегка улыбнулся. – "Я бы сказал, что вы особенная проблема, мистер Энслин. Вы, и ваш мистер Робертсон, и все ваши угрозы."
Майк снова почувствовал себя уязвленным. Он не угрожал Олину, разве что Робертсон сам по себе был угрозой. И он был вынужден прибегнуть к услугам адвоката, как приходится использовать специальную отмычку, когда заржавленный замок почтового ящика перестает открываться ключом.
Это не твой почтовый ящик, сказал голос внутри него, но закон штата и страны говорил иначе. Закон говорил, что номер 1408 отеля "Дельфин" был его, если он его хотел и никто другой не занял его первым.
Он осознал, что Олин наблюдает за ним, все с той же легкой улыбкой. Как будто он следил за внутренним диалогом Майка почти слово за словом. Это было неуютное чувство, и Майк обнаружил, что и эта встреча оказалась неожиданно очень неуютной. Словно ему пришлось перейти в оборонительную позицию, как только он достал свой магнитофон (который обычно его не смущал) и включил его.
"Если вы говорите это с каким-то умыслом, боюсь, я никак не могу уловить вашу мысль. И у меня был трудный день. Если мы закончили спорить по поводу этого злосчастного номера, я бы хотел подняться наверх и - "
"Я прочел по одному... как они называются? Рассказу? Новелле?" Купону, как называл их Майк, но не собирался говорить это при включенном магнитофоне. Даже несмотря на то, что это была его запись.
"Истории," – решил Олин. – "Я прочел по одной истории из каждой книги. О доме Рилсби в Канзасе из книги про дома с привидениями - "
"Ах да. Про убийц-мясников." Парень, который порубил в капусту всех шестерых членов семьи Юджина Рилсби, так и не был пойман.
"Именно. И ту, в которой описывается ночь, которую вы провели на могиле влюбленных из Аляски, которые покончили с собой – и которые, как говорят, до сих пор появляются в Ситке – и про ночь в замке Гартсби. И в самом деле довольно занимательно. Я был удивлен."
Ухо Майка было натренировано различать скрытое презрение в самых вежливых замечаниях насчет его страшных рассказов, и не сомневался, что иногда слышал презрение, даже когда его не было – немного найдется на земле существ, столь же мнительных, как писатель, который убежден, в глубине души, что он грязен, как обнаружил Майк – но ему не показалось, что он услышал презрение.
"Спасибо," – сказал он. – "Наверное, да." Он взглянул на свой магнитофон. Обычно его красный глазок словно следил за собеседником, провоцируя его. Этим вечером он следил за самим Майком.
"Да, я говорил это как комплимент." – Олин похлопал по стопке книг. – "Я думаю прочитать их все... но насчет вашего слога. Мне понравился слог. Я был удивлен, когда меня рассмешили ваши совсем не сверхъестественные приключения в замке Гартсби, и я был удивлен, что вы пишете так хорошо. Так изящно. Я ожидал больше крови и резни."
Майк напрягся, приготовившись услышать следующее, вариант фразы "Что такая славная девушка делает в таком месте". Вариант Олина, городского управляющего отеля, принимавшего блондинок в черных вечерних платьях, нанимателя усталых пожилых людей, носивших смокинги и наигрывавших старые песни вроде "Ночь и День" в баре отеля. Олина, который, возможно, читал Пруста в свободные вечера.
"Но они вызвали у меня беспокойство, эти книги. Если бы я не ознакомился с ними, не думаю, что решил бы сегодня вечером посвятить время беседе с вами. Как только я увидел адвоката с портфелем, я понял, что вы намерены остановиться в этом проклятом номере, и что никакие мои доводы вас не разубедят. Но ваши книги..."
Майк протянул руку и выключил магнитофон – немигающий красный глазок начинал нервировать его. – "Вы хотите знать, почему я копаюсь в мусоре? Вы это хотите спросить?"
"Предполагаю, что из-за денег," – мягко сказал Олин. – "И вы копаетесь далеко не в мусоре, во всяком случае, по моей оценке... хотя интересно, что вы так живо пришли к такому выводу."
Майк почувствовал, как щекам стало жарко. Нет, все шло совсем не так, как он ожидал; он никогда не выключал свой магнитофон в середине разговора. Но Олин оказался не таков, каким показался на первый взгляд. Он за руку подвел меня к тому, что хотел, подумал Майк. Своими пухлыми ручками с аккуратными белыми полумесяцами наманикюренных ноготков.
"Что обеспокоило меня – что испугало меня – это то, что книги написаны умным, талантливым человеком, который ни единому своему слову не верит."
Не совсем так, подумал Майк. Он написал, возможно, две дюжины историй, в которые верил, и опубликовал несколько. Он написал кучу стихов о жизни в течение первых своих восемнадцати голодных месяцев в Нью-Йорке, когда подвизался в "Голосе деревни". Но верил ли он, что безголовый призрак Юджина Рилсби навещал свою покинутую канзасскую ферму при свете луны? Нет. Он провел ночь на этой ферме, на грязном взбугрившемся линолеуме на кухонном полу, и не увидел ничего страшнее пары мышей, пробежавших по плинтусу. Он провел жаркую летнюю ночь в развалинах трансильванского замка, где, по слухам, обитал со своей свитой Влад Цепеш; единственными вампирами оказались комары. На могиле серийного убийцы Джеффри Дэхмера белая, в крови, фигура, размахивавшая ножом, явилась перед ним из мрака в третьем часу ночи, но хихиканье приятелей привидения выдало его, и Майк Энслин в любом случае не был слишком потрясен: он мог распознать в привидении мальчишку с игрушечным ножом. Но он не собирался рассказывать что-либо из этого Олину. Он не мог себе позволить -
Хотя нет, мог. Магнитофон (ошибка с самого начала, как он теперь понимал) был убран, и беседа была самой непринужденной. К тому же, он начал восхищаться Олином в каком-то смутном смысле. А когда ты восхищаешься кем-либо, ты хочешь говорить с ним начистоту.
"Нет," – сказал он. – "Я не верю в привидения, призраки и прочую нечисть. Я думаю, и хорошо, что ничего такого нет, потому что не верю ни в какого доброго господа, который мог бы нас от них защитить. Вот во что я верю, но с самого начала я был готов признать свою неправоту. Может, я никогда не получу Пулитцеровскую премию за изучение Лающего Призрака на Кладбище Горы Надежды, но я бы честно написал о нем, если бы он показался."
Олин что-то пробормотал, может быть, одно только слово, но слишком тихо чтобы Майк мог разобрать.
"Прошу прощения?"
"Я сказал нет." Олин посмотрел на него почти извиняющимся взглядом.
Майк вздохнул. Олин подумал, что он лжец. Когда доходит до такого, остается только стать в стойку и драться или сразу же свернуть дискуссию. "Может, стоит отложить это на другой день, мистер Олин? Я бы пошел наверх и почистил зубы. Может, удастся увидеть, как Кевин О'Мэлли материализуется позади меня в зеркале ванной."
Майк начал вставать со стула, и Олин протянул свою пухлую, аккуратно наманикюренную ручку, чтобы остановить его. "Я не говорю, что вы обманщик," – сказал он, - "но, мистер Энслин, вы просто в это не верите. Призраки редко являются тем, кто в них не верит, а когда являются, их редко бывает видно. Юджин Рилсби мог бы прокатить свою отрубленную голову от одного конца гостиной до другого, и вы бы не услыхали ни звука!"
Майк встал, потом наклонился за сумкой. "Если так, то мне не о чем и беспокоиться, правда?"
"Но вам придется побеспокоиться," – сказал Олин. – "Придется. Потому что в номере 1408 нет привидений и никогда не было. Что-то там есть – я ощущал это сам – но не духи. В заброшенном доме или старом замке ваше неверие может послужить вам защитой. В номере 1408 оно только сделает вас слабее. Не ходите туда, мистер Энслин. Вот почему я дожидался вас, чтобы попросить вас, чтобы умолять вас не ходить туда. Из всех людей на планете, которым там не место, человек, написавший эти жизнерадостные отчеты о жизни привидений, самый первый."
Майк услышал это и в то же время не услышал. И ты выключил магнитофон! рвал и метал он. Сначала он вынудил меня выключить магнитофон, а потом превратился в Бориса Карлоффа, ведущего "Уикэнд с Привидениями"! К черту. В любом случае я его процитирую. Если ему это не понравится, пусть подаст в суд.
Вдруг он загорелся желанием подняться наверх, не только потому, что ему не терпелось покончить с долгой ночью в угловом номере отеля, но потому, что ему не терпелось записать последние слова Олина, пока они еще свежи в его памяти.
"Выпейте, мистер Энслин."
"Нет, я правда не - "
Мистер Олин сунул руку в карман пиджака и извлек ключ с длинным латунным брелоком. Металл был старым, исцарапанным и потускневшим. На нем были выгравированы цифры 1408. "Пожалуйста," – сказал Олин. – "Окажите мне любезность. Уделите мне еще десять минут вашего времени – достаточное время, чтобы выпить виски – и я вручу вам этот ключ. Я бы отдал почти все, что угодно, чтобы переубедить вас, но, думаю, я способен распознать неизбежность, когда я с нею сталкиваюсь."
"Вы все еще пользуетесь настоящими ключами?" – спросил Майк. – "Милая старомодность."
""Дельфин" перешел на систему "МагКард" в 1979 году, мистер Энслин, в том году, когда я заступил на должность управляющего. 1408 – единственный номер в отеле, который все еще открывается ключом. Не было нужды ставить на дверь магкардовский замок, потому что он постоянно пустует; в последний раз его брали в 1978."
"Вы шутите!" Майк снова сел и включил магнитофон. Он нажал на ЗАПИСЬ и произнес: "Управляющий отеля Олин заявляет, что номер 1408 пустует более двадцати лет."
"Магкардовский замок не нужен еще потому, что я совершенно уверен, что он не сработает. Там не работают цифровые наручные часы. Иногда они идут назад, иногда просто выключаются, но они не показывают время. Только не в номере 1408. Как и карманные калькуляторы, и сотовые телефоны. Если у вас есть пейджер, мистер Энслин, советую вам его выключить, потому что в номере 1408 он начнет работать произвольно." – Он помолчал. – "И если выключить, нет гарантии, что это сработает; он может обратно включиться. Самое надежное - просто вынуть батарейки." Он нажал на СТОП на магнитофоне, не глядя на кнопки; Майк заподозрил, что он пользовался похожей моделью, чтобы делать заметки. "По правде говоря, мистер Энслин, самое надежное – держаться подальше от этого проклятого номера."
"Не могу," – сказал Майк, снова вынимая магнитофон и включая его, - "но думаю, что могу задержаться, чтобы выпить."

Пока Олин наливал виски из бара из мореного дуба за масляным изображением Пятой авеню начала века, Майк спросил его, как, если номер постоянно пустует с 1978 года, Олин узнал, что высокотехнологичные приборы там не работают.
"Я не хотел создать у вас впечатление, что с 1978 года туда не ступала нога человека," – ответил Олин. – "Во-первых, раз в месяц горничные делают там легкую уборку. Это означает - "
Майк, который, работая над "Десятью Проклятыми Номерами Отеля", около четырех месяцев посвятил этим вопросам, сказал: "Я знаю, что это означает." Легкая уборка в незанятом номере включала в себя проветривание, вытирание пыли, немного "Тайди-Боул" в туалет, чтобы вода слегка поголубела, и смену полотенец. Постельное белье, скорее всего, не меняют. Он спросил себя, не стоило ли захватить спальный мешок.
Олин, который пересек персидский ковер, держа бокалы в руках, казалось, читал написанные на его лице мысли. "Простыни сменили сегодня днем, мистер Энслин."
"Почему вы это не отставите? Зовите меня Майк."
"Я не думаю, что это будет удобно," – сказал Олин, подавая Майку его бокал. – "Выпьем за вас."
"И за вас тоже." Майк поднял бокал, намереваясь чокнуться с Олином, но тот отодвинул бокал.
"Нет, выпьем за вас, мистер Энслин. Я настаиваю. Сегодня мы оба должны выпить за вас. Вам это нужно."
Майк вздохнул, чокнулся с Олином и сказал: "За меня. Вам бы следовало сняться в фильме ужасов, мистер Олин. Вы могли бы сыграть старого мрачного дворецкого, который пытается убедить молодоженов держаться подальше от проклятого замка."
Олин сел. "Эту роль мне не приходилось играть часто, слава Богу. Номера 1408 нет в списке ни одного из вебсайтов, посвященных паранормальным явлениям - "
После выхода моей книги это переменится, подумал Майк, потягивая свой виски.
" – и по отелю "Дельфин" не проводятся экскурсии, хотя устраиваются туры по Шерри-Незерлэнд, Плазе и Парковой улице. Мы как могли замалчивали слухи о номере 1408... хотя, конечно, его история ждет исследователя, который и удачлив, и упорен."
Майк позволил себе слегка улыбнуться.
"Вероника поменяла белье," – сказал Олин. – "Я сопровождал ее. Вам это должно быть лестно, мистер Энслин; это почти как принимать услуги члена королевской семьи. Вероника и ее сестра поступили в "Дельфин" в качестве горничных в 1971 или '72. Ви, как мы ее зовем, старейший служащий отеля "Дельфин", с почти шестилетним преимуществом передо мной. С этих пор она доросла до главной кастелянши. Думаю, до сегодняшнего дня она не меняла белья уже шесть лет, но она выполняла все виды уборки в 1408 – она и ее сестра – где-то до 1992. Вероника и Селеста – близнецы, и связь между ними давала им... как бы это сказать? Не защиту против номера 1408, но равенство в силах... во всяком случае, на то короткое время, которое требуется для легкой уборки."
"Вы ведь не собираетесь мне сказать, что сестра этой Вероники там умерла?"
"Нет, ни в коем случае," – сказал Олин. – "Она оставила службу около 1988, по состоянию здоровья. Но я не провожу идею, что 1408 мог сыграть какую-нибудь роль в ухудшении ее душевного и физического состояния."
"Я думаю, в этом мы с вами согласны, мистер Олин. Надеюсь, наше согласие не нарушится, если я скажу вам, что мне это кажется нелепицей."
Олин рассмеялся. "Слишком топорно для исследователя тонких материй."
"Я обязан этим своим читателям," – вежливо сказал Майк.
"Пожалуй, я мог бы просто оставить номер 1408 как есть большую часть времени," – задумчиво сказал управляющий отеля. – "Дверь на замке, свет выключен, шторы задернуты, чтобы ковер не выцвел от солнца, покрывала сложены, меню завтрака на кровати... но не могу позволить, чтобы воздух застаивался и становился пыльным, как на чердаке. Не могу позволить, чтобы там скапливались толстые слои пыли. Это педантизм или маниакальная любовь к порядку?"
"Это аккуратность хорошего управляющего."
"Пожалуй. Как бы то ни было, Ви и Си прибирались в этом номере – очень быстро, туда и обратно – пока Си не оставила службу, и Ви не получила первое большое повышение. После этого я поручал уборку другим горничным, в парах, всегда выбирая тех, кто хорошо ладил между собой - "
"В надежде, что эта связь поможет противостоять потусторонним силам?"
"В надежде на эту связь, да. Можете сколько угодно смеяться над потусторонними силами номера 1408, мистер Энслин, но вы ощутите их почти сразу же, как войдете, в этом я уверен. Что бы там ни обитало, оно не прячется.
Во многих случаях – всегда, когда я мог себе это позволить – я сам входил вместе с горничными, чтобы их проконтролировать." - Он помолчал, затем прибавил, с неохотой, - "Чтобы вызволить их из беды, если начнется что-нибудь по-настоящему ужасное. Ничего еще не случалось. У нескольких начинались приступы рыданий, у одной приступ хохота – не знаю, почему бесконтрольный смех больше пугает, чем бесконтрольные рыдания, но это так – и несколько падало в обморок. Тем не менее, ничего такого уж ужасного. В течение этих лет у меня было время для пары простеньких экспериментов – с пейджерами, сотовыми телефонами и тому подобным – но ничего ужасного не происходило. Слава Господу." – Он снова помолчал, потом прибавил странным бесцветным тоном: "Одна из горничных ослепла."
"Что?"
"Ослепла. Ромми Ван Гельдер. Она вытирала телевизор, и вдруг начала кричать. Я спросил ее, что случилось. Она бросила тряпку, закрыла глаза руками и закричала, что ослепла... но что видит какие-то ужасные цвета. Все кончилось почти сразу же после того, как я вывел ее из номера, и к тому времени, как мы добрались до лифта, зрение начало к ней возвращаться."
"Вы рассказываете мне все это, просто чтобы меня напугать, мистер Олин, не так ли? Чтобы отпугнуть меня от этого номера."
"Ни в коем случае. Вам известна история номера, начиная с самоубийства первого проживающего."
Майк знал историю номера. Кевин О'Мэлли, торговец швейными машинками, покончил с собой 13 октября 1910 года, выпрыгнул в окно, оставив вдову с семью детьми.
"Пятеро мужчин и одна женщина выпрыгнули из единственного окна этого номера, мистер Энслин. Три женщины и один мужчина скончались от передозировки лекарств, двоих обнаружили в постели, двоих в ванной комнате, одного в ванне, одного сидевшим провалившись на унитазе. Один мужчина повесился в туалете в 1970 - "
"Генри Сторкин," – сказал Майк. – "Наверное, случайность... эротическая асфиксия."
"Возможно. Был также Рэндольф Хайд, который порезал себе запястья, а истекая кровью успел отрезать себе гениталии. Это не было эротической асфиксией. Я говорю это к тому, мистер Энслин, что если уж вас не останавливает список из двенадцати самоубийств в течение шестидесяти восьми лет, едва вас удержат охи и ахи нескольких горничных."
Охи и ахи, звучит неплохо, подумал Майк, и спросил себя, не стоит ли включить это в книгу.
"Только немногие из пар, которые убирались в номере 1408 за эти годы, возвращались туда больше, чем несколько раз," – сказал Олин и аккуратным маленьким глотком допил виски.
"За исключением близнецов-француженок."
"Ви и Си, правда." Олин кивнул.
Майка не слишком встревожили горничные со своими... как там выразился Олин? Ахами и охами. Его немного обеспокоило, как Олин перечислял самоубийства... как будто Майк был настолько туп, что упустил даже не сам их факт, но закономерность. За исключением того, что никакой закономерности не было. И у Авраама Линкольна, и у Джона Кеннеди были вице-президенты по фамилии Джонсон; и в имени Линкольн, и в имени Кеннеди по семь букв; и Линкольн, и Кеннеди были избраны в 60-е годы. Что показывают все эти совпадения? Ни черта.
"Эти самоубийства замечательно украсят мою книгу," – сказал Майк, - "но, поскольку магнитофон выключен, я могу сказать вам, что они подпадают под то, что статистика называет "эффектом группы"."
"Чарльз Диккенс называл его "эффектом картошки"," – сказал Олин.
"Прошу прощения?"
"Когда призрак Джекоба Марли впервые заговаривает со Скруджем, Скрудж отвечает ему, что он всего-навсего горчичная клякса или недожаренная картошка."
"Это что, остроумно?" – прохладно спросил Майк.
"Не вижу во всем этом ничего смешного, мистер Энслин. Абсолютно ничего. Слушайте очень внимательно, пожалуйста. Сестра Ви, Селеста, умерла от сердечного приступа. На тот момент она страдала от болезни Альцгеймера средней степени тяжести, которая поразила ее в очень раннем возрасте."
"Зато ее сестра в полном порядке, судя по вашим словам. Фактически, настоящая американская история успеха. Как и вы сами, мистер Олин, судя по вашему виду. В то время как вы входили в номер 1408 сколько всего раз? Сотню? Две сотни?"
"На очень небольшие промежутки времени," – сказал Олин. – "Наверное, это как входить в комнату, наполненную ядовитым газом. Если задержать дыхание, может, все и обойдется. Вижу, вам не нравится это сравнение. Вы без сомнения считаете, что это преувеличение, возможно, доходящее до смешного. Но мне кажется, что это хорошее сравнение."
Он сложил пальцы домиком под подбородком.
"Возможно, также, что некоторые люди скорее и более остро ощущают воздействие сил этого номера, точно так же как некоторые люди, занимающиеся нырянием с аквалангом, лучше переносят пребывание под водой, чем другие. За почти вековой период существования "Дельфина" среди нашего персонала все больше крепнет убеждение, что 1408 – отравленное место. Это стало частью нашей истории, мистер Энслин. Никто не говорит об этом вслух, точно так же, как никто не обращает внимания на то, что в нашем отеле, как и в большинстве отелей, четырнадцатый этаж в действительности тринадцатый... но все об этом знают. Если бы собрать все факты и записи, имеющие отношение к этому номеру, получилась бы удивительнейшая история... но слишком тревожная, чтобы понравиться вашим читателям.
Думаю, например, что в каждом нью-йоркском отеле случались самоубийства, но голову даю на отсечение, что только в "Дельфине" произошла дюжина в одном и том же номере. И даже не считать Селесту Романдо, как насчет естественных смертей, приключившихся там? Так называемых естественных смертей?"
"Сколько их было?" Мысль о так называемых естественных смертях в номере 1408 ни разу не посещала его.
"Тридцать," – ответил Олин. – "По меньшей мере тридцать. Тридцать мне известных."
"Вы лжете!" Слова вырвались у него прежде, чем он спохватился.
"Нет, мистер Энслин, уверяю вас, что нет. Неужели вы думаете, что мы не пользуемся этим номером просто в силу суеверий каких-то скучных старых кумушек или смехотворной нью-йоркской традиции... например, идеи, что в каждом солидном старом отеле должно быть по меньшей мере одно привидение, не нашедшее покоя, которое гремит оковами в Комнате Невидимых Цепей?"
Майк Энслин признался себе, что эта мысль – пусть и невысказанная – присутствовала в его "Десяти Ночах". Насмешка Олина, произнесенная раздраженным тоном ученого, смеющегося над аборигеном, потрясающим бруджей, отнюдь не поспособствовала улучшению его настроения.
"В гостиничном бизнесе существуют свои собственные предрассудки и традиции, но мы не позволяем им мешать делу, мистер Энслин. На Среднем Западе, где я начал свой бизнес, существует поговорка: "Пока работники в городе, все комнаты хороши." Мы не терпим пустоты. Единственное исключение из этого правила, которое я сделал – точно так же, как я в первый раз веду подобный разговор – это номер 1408, номер на тринадцатом этаже, самые цифры которого составляют тринадцать."
Олин ровно смотрел на Майка Энслина.
"Это номер, в котором случались не только самоубийства, но и удары, и сердечные приступы, и эпилептические припадки. Один мужчина, который проживал в этом номере – в 1973 году – утонул в миске супа. Вы без сомнения назовете это нелепостью, но я разговаривал с человеком, который возглавлял службу безопасности отеля в то время, и он видел свидетельство о смерти. Сила, обитающая в номере, судя по всему, ослабевает в середине дня, когда производится уборка, и даже несмотря на это я знаю, что несколько горничных, убиравшихся там, теперь страдают от проблем с сердцем, эмфиземы, диабета. Три года назад на этом этаже были проблемы с отоплением, и мистер Нил, главный инженер на тот момент, заходил в несколько номеров, чтобы проверить отопительные элементы. В числе их был и 1408. Казалось, что он в полном порядке – ничего не случилось ни в номере, ни после – но на следующий день он скончался от обширного кровоизлияния в мозг."
"Совпадение," – сказал Майк. Но он не мог отрицать, что Олин эффектен. Будь он воспитателем в летнем лагере, девять из десяти детишек от страха вернулись бы домой после первых же посиделок у костра.
"Совпадение," – мягко повторил Олин, даже не с горечью. Он протянул Майку ключ старинного образца со старомодным латунным брелоком. "А как ваше сердце, мистер Энслин? Кровяное давление, психическое состояние?"
Майку потребовалось настоящее, сознательное усилие, чтобы поднять руку... но когда он заставил ее двигаться, все пошло нормально. Она протянулась за ключом даже без секундной дрожи в кончиках пальцев, насколько он мог видеть.
"Отлично," – сказал он, берясь за потускневший латунный брелок. - "К тому же, на мне моя счастливая гавайская рубашка."

Олин настоял на том, чтобы сопроводить Майка на четырнадцатый этаж на лифте, и Майк не спорил. Ему было интересно посмотреть, как, едва они покинули кабинет управляющего и направились по коридору к лифту, тот утратил свою солидность; он снова стал несчастным мистером Олином, бедным служащим, угодившим в когти писателю.
Человек в смокинге – Майк предположил, что это директор ресторана или метрдотель – остановил их, вручил Олину тоненькую пачку бумаг и что-то промурлыкал по-французски. Олин пробормотал что-то в ответ, кивая, и быстро и небрежно расписался на бумагах. Музыкант в баре теперь наигрывал "Осень в Нью-Йорке". Отсюда музыка звучала как эхо, будто во сне.
Мужчина в смокинге сказал "Merci bien" и пошел своим путем. Майк и управляющий отеля продолжили свой. Олин снова предложил поднести сумку Майка, и Майк снова отказался. В лифте Майк обнаружил, что его глаза прикованы к аккуратному тройному ряду кнопок. Все выглядело как надо, без пробелов... и все же, если присмотреться, пробел был. За кнопкой с надписью 12 шла кнопка, помеченная числом 14. Как будто, подумал Майк, число перестанет существовать, если опустить его.
Глупо... и все же Олин был прав; так делалось по всему миру.
Пока они поднимались на лифте, Майк сказал: "Вот что мне интересно. Почему бы вам просто не придумать фиктивного постояльца для этого номера, если вы его так боитесь? Если уж на то пошло, мистер Олин, почему бы вам не объявить его вашей собственной резиденцией?"
"Думаю, я боялся, что меня обвинят в мошенничестве, если не представители штатного и федерального закона по гражданским правам – служащие отеля так же боятся законов о гражданских правах, как многие из ваших читателей, возможно, боятся лязга цепей во мраке ночи – то мое руководство, случись им об этом узнать. Если уж мне не удалось убедить вас держаться подальше от номера 1408, едва ли мне удастся убедить совет директоров Корпорации Стэнли, что я не пускаю постояльцев в превосходный номер, потому что духи вынудили одного коммивояжера выброситься из окна и забрызгать своей кровью всю Шестьдесят-первую улицу."
Майк обнаружил, что из всего, что сказал Олин, это было самое тревожное. Потому что он больше не пытается отговорить меня, подумал он. Какими бы коммерческими талантами он не располагал у себя в офисе – может, это какая-нибудь вибрация, исходящая от персидской тряпки – здесь он их теряет. Профессионализм, да, это было видно, когда он подписывал бумаги метрдотеля, но не коммерческий талант. Не личный магнетизм. Только не здесь. Но он в это верит. Он действительно во все это верит.
Над дверью светящееся число 12 погасло и загорелось 14. Лифт остановился. Дверь открылась, и им предстал самый обычный гостиничный коридор с красным с золотом ковровым покрытием (определенно не персидским) и электрическими лампами, которые выглядели как газовые лампы девятнадцатого века.
"Вот мы и на месте," – сказал Олин. – "Вы меня извините, если я вас здесь покину. 1408 слева от вас, в конце коридора. Если только нет абсолютной необходимости, я не подхожу к нему ближе, чем на такое расстояние."
Майк Энслин вышел из лифта на ногах, которые, казалось, были тяжелее, чем следовало. Он повернулся к Олину, маленькому толстяку в темном костюме с аккуратно повязанном винного цвета галстуке. Наманикюренные ручки он теперь спрятал за спину, и Майк видел, что лицо маленького человека бледно как полотно. На его высоком гладком лбу выступили капли пота.
"В номере, разумеется, есть телефон," – сказал Олин. – "Можете попробовать позвонить, если попадете в беду... но я сомневаюсь, что он сработает. Едва ли, если 1408 этого не захочет."
Майк хотел было отшутиться, например, что во всяком случае он сэкономит на плате за техническое обслуживание, но язык его вдруг стал таким же непослушным, как и ноги. Он не мог выговорить ни слова.
Олин вытащил одну руку из-за спины, и Майк увидел, что она дрожит. "Мистер Энслин," – сказал он. – "Майк. Не делайте этого. Ради всего святого - "
Прежде, чем он успел закончить, дверь лифта закрылась, отрезав его от собеседника. Майк несколько мгновений постоял там, где был, вслушиваясь в идеальную нью-йоркскую гостиничную тишину тринадцатого – что не признал бы ни один из служащих – этажа отеля "Дельфин", и подумал было о том, чтобы протянуть руку и снова вызвать лифт.
Но только если он так поступит, Олин победит. И на месте лучшей главы его новой книги будет зияющая дыра. Читатели не узнают этого, его издатель и агент не узнают этого, Робертсон не узнает этого... но он будет знать.
Вместо того, чтобы вызвать лифт, он поднял руку и притронулся к сигарете за ухом – привычным бессознательным жестом, который перестал замечать – и щелкнул по воротнику своей счастливой рубашки. А потом направился по коридору к номеру 1408, сумка покачивалась в такт шагам.

[Erinn]

II

Самой любопытной памяткой, оставшейся от короткого пребывания Майка Энслина (около семидесяти минут) в номере 1408 была одиннадцатиминутная запись на магнитофонной ленте, которая немного оплавилась, но была вполне цела. Замечательной особенностью записи была ее краткость. И ее характер.
Минимагнитофон он получил в подарок от своей бывшей жены, с которой они остались друзьями, пять лет назад. Во время своей первой "охоты за привидениями" (ферма Рилсби в Канзасе) он прихватил его почти не думая, наряду с пятью желтыми блокнотами с отрывными страницами и кожаным футляром с остро заточенными карандашами. К тому времени, как он достиг двери номера 1408 отеля "Дельфин" три книги спустя, его багаж состоял из ручки и записной книжки плюс пять чистых кассет на девяносто минут вдобавок к той, которую он уже заправил в прибор перед тем, как покинуть свой номер.
Он обнаружил, что излагать на пленку лучше, чем делать заметки; он мог записывать забавные истории, некоторые просто блестящие, по ходу дела – например, как его атаковали летучие мыши в якобы проклятой башне замка Гартсби. Он взвизгнул как девчонка, впервые попавшая в дом с привидениями. Друзей, которым он давал послушать запись, это неизменно веселило.
Минимагнитофон еще и более практичен, чем заметки в блокноте, особенно когда ты находишься на промозглом Нью-Брунсвикском кладбище и шквал с дождем обрушивается на твою палатку в три утра. В такой обстановке не очень-то попишешь, но говорить ты можешь... что Майк и делал, говорил, выпутываясь из промокшей, хлопающей на ветру палатки, не отрывая взгляда от ободряющего красного огонька магнитофона. Со временем, когда за плечами было много "охот за привидениями", минимагнитофон "Сони" стал его другом. Он ни разу не записал отчета об истинно сверхъестественном явлении на тоненькую ленту, бегущую между колесиками, включая и бессвязные комментарии, которые он сделал во время пребывания в номере 1408, но, думается, неудивительно, что он так привязался к своему приборчику. Водители-дальнобойщики привязываются к своим "кенсуортам" и "джимми-петам"; писатели дорожат памятными ручками или видавшими виды пишущими машинками; прачечницы не могут расстаться со старым "Электролюксом". Майку ни разу не пришлось встретиться лицом к лицу с настоящим привидением или психокинетическим явлением, будучи вооруженным только минимагнитофоном – вместо креста и связки чеснока – но он был при нем в течение многих холодных, неуютных ночей. Он был твердолобым, но это не делало его нечеловечным.
Проблемы с номером 1408 начались еще до того, как он переступил порог.
Дверь висела криво.
Не то что бы совсем, но криво, перекосилась самую малость налево. Это напомнило ему сперва фильмы ужасов, где директор пытался оценить душевное состояние героя с помощью снимков, сделанных наклоненной камерой. За этой ассоциацией последовала другая – как ходят двери, когда ты плывешь на корабле в неспокойную погоду. Туда-сюда, вправо-влево, тик-так, пока не закружится голова и не появится слабость в животе. Не то чтобы ему стало нехорошо, совсем нет, но –
Стало. Чуть-чуть.
И, пожалуй, еще и потому, что рассуждения Олина сделали невозможным объективное восприятие в несомненно субъективной области фиксирования паранормальных явлений.
Он наклонился (сознавая, что дурнота отпустила, как только он отвел взгляд от странно перекосившейся двери), расстегнул карман сумки и достал магнитофон. Выпрямляясь, он нажал на ЗАПИСЬ, увидел, как зажегся красный глазок и открыл рот, чтобы сказать: "Дверь номера 1408 приветствует нас по-особенному; она как будто висит криво, немного перекосилась налево."
Он сказал "дверь", и все. При прослушивании отчетливо слышно "дверь", а затем щелчок кнопки СТОП. Потому что дверь не была перекошена. Она висела совершенно прямо. Майк повернулся, взглянул на дверь номера 1409 напротив, потом обратно. Двери были одинаковые, белые с золотыми табличками и круглыми дверными ручками. Обе висели совершенно как полагается.
Майк наклонился, поднял сумку той же рукой, в которой держал магнитофон, поднес ключ к замку и снова замер.
Дверь снова висела криво.
Теперь она чуть-чуть перекосилась направо.
"Это просто смешно," – пробормотал Майк, но опять ощутил ту же слабость в животе. Это не было похоже на морскую болезнь; это и была морская болезнь. Он плавал до Англии на " Елизавете II" пару лет назад, и одной ночью ему пришлось особенно худо. Отчетливее всего Майк запомнил, как лежал на койке у себя в каюте, постоянно на грани рвоты, но у него ни разу не достало на это сил. И как ощущение тошнотного головокружения усиливалось, когда он смотрел на дверь... или стол... или стул... и как они качались взад-вперед... вправо-влево... тик-так...
Это Олин виноват, подумал он. Этого он и добивался. Он тебя развел, приятель. Подготовил. Как бы он хохотал, если бы мог тебя видеть. Как бы -
Его мысли оборвались, когда он осознал, что Олин вполне мог его видеть. Майк обернулся и посмотрел на лифт, едва заметив, что дурнота отпустила, как только он отвел взгляд от двери. Над лифтом, слева, он увидел то, что ожидал: скрытую камеру. Один из охранников, наверное, смотрит на него в этот самый момент, и Майк готов был поклясться, что Олин стоит рядом, оба ухмыляются как орангутанги. Будет знать, как являться сюда и прессовать своими адвокатами, говорит Олин. Поглядите-ка на него! отвечает охранник, ухмыляясь до ушей. Сам белый как привидение, а еще даже ключа в замке не повернул. Вы его сделали, босс! Сделали!
Черта с два, подумал Майк. Я ночевал в замке Рилсби, в той самой комнате, где из них прикончили по меньшей мере двоих – и я спал, верите или нет. Я провел ночь в двух шагах от могилы Джеффри Дэхмера и на расстоянии двух надгробий от Г.П. Лавкрафта; я чистил зубы над раковиной, где сэр Дэвид Смит, говорят, утопил обеих своих жен. Я давно уже перестал бояться детских страшилок. Черта с два ты меня сделал!
Он снова взглянул на дверь; дверь висела прямо. Он хмыкнул, вставил ключ в замочную скважину и повернул. Дверь открылась. Майк вошел. Дверь не закрылась за ним, пока он нащупывал выключатель, оставив его в полной темноте (к тому же в окне светились огни соседнего жилого дома). Он нашарил выключатель. Когда он щелкнул им, зажегся верхний свет, хрустальная люстра с болтающимися подвесками. И торшер у стола в дальнем конце комнаты.
Окно было как раз над столом, так что тот, кто работал за ним, мог прерваться и выглянуть на Шестьдесят-первую улицу... или выпрыгнуть на Шестьдесят-первую улицу, если уж так захотелось. Хотя –
Майк опустил сумку у самой двери, прикрыл дверь и снова нажал на ЗАПИСЬ. Красный огонек зажегся.
"Если верить Олину, из того окна, на которое я сейчас смотрю, выбросилось шесть человек," – сказал он, - "но я с четырнадцатого – простите, тринадцатого – этажа отеля "Дельфин" в любом случае сегодня не нырну. На окне железная или стальная решетка. Лучше перестраховаться, чем недостраховаться. 1408 – то, что называют малыми апартаментами, я так думаю. В комнате, где я сейчас нахожусь, два стула, диван, письменный стол, шкафчик, внутри которого, наверное, телевизор и, может быть, мини-бар. Ковер на полу самый обычный – без единого пятнышка, само собой. Обои в тон. Они... погодите-ка..."
На этом месте слышится другой щелчок: Майк снова нажал на кнопку СТОП. Весь коротенький рассказ, записанный на ленту, сохраняет тот же фрагментарный характер, что разительно отличает его от остальных ста пятидесяти или около того записей, имеющихся у его литературного агента. Кроме того, голос Майка постепенно звучит все более растерянно; это не голос журналиста за работой, но голос озадаченного человека, который начал говорить сам с собой, не осознавая этого. Эллиптический характер ленты и эта растущая растерянность в голосе в сочетании вызывают у большинства слушателей отчетливое ощущение тревоги. Многие просят, чтобы магнитофон выключили, задолго до конца. Одни слова не в силах адекватно передать растущее убеждение слушателя, что человек теряет если не рассудок, то почву под ногами, но даже слова сами по себе заставляют предположить, что что-то происходит.
Что Майк заметил в тот момент, это картины. Там было три: леди в вечернем платье в стиле двадцатых, стоящая на лестнице, морское судно, написанное в стиле Курье и Ива, и натюрморт с изображением фруктов, последний выполнен в неприятной желто-оранжевой гамме, как апельсины и бананы, так и яблоки. Все три полотна были застеклены и все три висели криво. Он хотел было отметить это, но что, в конце концов, в этом такого необычного, заслуживающего комментариев – три косо висящие картины? Косо висящая дверь... что ж, в этом было что-то от старомодного шарма "Кабинета Доктора Калигари". Но дверь не была перекошена; это его зрение на мгновение сыграло с ним такую шутку, вот и все.
Дама на лестнице перекосилась налево. Как и морское судно, вдоль борта которого выстроились британские матросы в расклешенных брюках, чтобы поглазеть на косяк летучей рыбы. Желто-оранжевые фрукты – на взгляд Майка, натюрморт был написан при освещении, напоминавшем томительное экваториальное солнце, пустынное солнце Пола Боулза – перекосились направо. Хотя Майк вообще-то не был нервным человеком, он пересек комнату и поправил их. От вида косо висящих картин ему снова стало не по себе. Хотя это его не слишком удивило. К этому чувству развивается восприимчивость; он это обнаружил на борту "Елизаветы II". Ему говорили, что если перетерпеть этот период повышенной чувствительности, то привыкнешь... "приноровишься", как все еще говорили некоторые бывалые моряки. Майк не слишком много плавал, чтобы приноровиться, да и не заботился об этом. Сейчас его волновала почва под ногами, утратившая твердость, и хорошо, если, поправив три картины на стене непримечательной гостиной номера 1408, он ее снова обретет.
Стекло, защищавшее полотна, запылилось. Он провел пальцами по натюрморту и оставил две параллельные полосы. Пыль была жирной, скользкой на ощупь. Как сгнивший шелк, пришло ему в голову, но будь он проклят, если и это запишет. Откуда ему было знать, каков на ощупь сгнивший шелк? Бредовая мысль.
Поправив картины, он отступил и изучил их по-очереди: дама в вечернем туалете у двери, ведущей в спальню, корабль, бороздящий просторы одного из семи морей, слева от письменного стола, и наконец отвратительные (и довольно-таки бездарно написанные) фрукты у шкафчика с телевизором. Какая-то часть его ожидала, что они снова будут висеть криво, или перекосятся, пока он будет на них смотреть – как в фильмах вроде "Дома на Проклятом Холме" и в старых фрагментах "Сумеречной Зоны" – но картины висели совершенно ровно, как он их и повесил. Не то чтобы, сказал он себе, в их возвращении в первоначальное положение было бы что-нибудь сверхъестественное или паранормальное; на его памяти, возврат был в природе вещей – люди, бросавшие курить (он бессознательно притронулся к сигарете за ухом) стремились вернуться к старой привычке, и картины, висевшие криво со времен президента Никсона, стремились вернуться в старое положение. А они здесь долго провисели, вне всякого сомнения, подумал Майк. Если снять их со стен, на обоях останутся светлые пятна. Или из-под них прыснут насекомые, как из-под перевернутого большого камня.
Мысль была одновременно шокирующая и омерзительная; ему живо представились слепые белые твари, растекающиеся из-под бледных, прежде защищенных картинами обоев, как живой гной.
Майк поднял магнитофон, нажал на ЗАПИСЬ и проговорил: "Олин определенно запустил ассоциации у меня в мозгу. Или цепочку ассоциаций, как будет правильно? От него у меня мурашки по коже. Это не..." Это не что? Не расизм? Мурашки – это не муравеи-евреи? Ерунда какая-то. Муравьи, а не муравеи. Это –
На этом месте, очень четко и бесстрастно, Майк Энслин произносит: "Я должен взять себя в руки. Сейчас же." За этим следует новый щелчок, и запись снова останавливается.
Он закрыл глаза и четыре раза глубоко, размеренно вдохнул и выдохнул, каждый раз задерживая дыхание и считая до пяти. Он не испытывал еще ничего подобного – ни в якобы проклятых домах, ни на якобы проклятых кладбищах, ни в якобы зачарованных замках. Это не походило на проклятие, или на то, какое чувство, как он представлял себе, должно вызывать проклятое место; это было похоже на плохой, дешевый наркотик.
Это все Олин. Олин тебя загипнотизировал, но ты должен это с себя стряхнуть. Тебе предстоит провести тут целую чертову ночь, и не только потому, что это лучшее из проклятых мест, где ты когда-либо бывал – отставь Олина, и хватит чуть ли не на таинственную историю десятилетия – но нельзя дать Олину победить. Ему и его чертовой истории, как здесь скончалось тридцать человек, нельзя позволить им победить. Это все мне мерещится, так что просто вдохни... и выдохни. Вдохни... и выдохни. Вдох... и выдох.
Он продолжал упражняться еще около девяноста секунд, и когда открыл глаза снова, он чувствовал себя нормально. Картины на стене? По-прежнему висят как полагается. Фрукты в вазе? По-прежнему желто-оранжевые и еще гаже, чем раньше. Очевидно, десерт. Откуси кусочек, и пронесет так, что вывернешься наизнанку.
Он нажал на ЗАПИСЬ. Красный глазок загорелся. "На минуту-две у меня закружилась голова," – сказал он, подходя к столу с окном над ним, защищенным решеткой. "Может, это реакция на байки Олина, но я, пожалуй, правда ощущаю присутствие какой-то невидимой силы." Конечно, ничего подобного он не чувствовал, но на магнитофон он говорить мог, что душа пожелает. "Воздух застоялся. Не затхлый, запаха нет, Олин говорил, что здесь проветривают во время каждой уборки, но убираются здесь быстро и... да, воздух застоялся. Эй, взгляните-ка на это."
На столе стоял поднос, один из тех маленьких подносов из толстого стекла, какие встречаются в отелях везде, на котором лежала книжечка картонных спичек. На обложке было изображение отеля "Дельфин". Перед отелем стоял улыбающийся швейцар в очень старомодной униформе, с широкими плечами, золотыми позументами и в головном уборе, надетом словно для гей-бара, в самый раз для мотоциклиста, всю одежду которого составляют несколько серебряных браслетов. По Пятой авеню перед отелем сновали машины из другой эры – "паккарды" и "гудсоны", "студебейкеры" и похожие на рыб "крайслер нью-йоркеры".
"Книжечка спичек на подносе выглядит так, словно пришла из 1955," – сказал Майк, и сунул ее в карман своей счастливой гавайской рубашки. – "Я сохраню ее как сувенир. А теперь пора здесь немного проветрить."
Слышен стук, когда он кладет магнитофон, видимо, на письменный стол. Затем пауза, за которой следует непонятный шум и звуки тщетных усилий. Затем следует секундная пауза и скрип. "Получилось!" – произносит он. Немного неотчетливо, потому что далеко, но следующее прозвучало ближе.
"Получилось!" – повторил Майк, беря магнитофон со стола. - "Нижняя половина не открывается... как будто намертво засела... но верхняя свободно ходит. Я слышу движение на Пятой авеню. Гудки сирен успокаивают. Кто-то играет на саксофоне, наверное, напротив Плазы, она через улицу и два квартала. Это напоминает мне о брате."
Майк внезапно остановился, глядя на красный огонек. Он словно обвинял его. Брат? Его брат был мертв, еще один солдат, павший на табачном поле брани. Потом он расслабился. Ну и что? А это война с привидениями, из которых Майкл Энслин всегда выходил победителем. Что же касается Дональда Энслина...
"Моего брата вообще-то съели волки однажды зимой на Коннектикутской магистрали," – сказал он, потом засмеялся и нажал на СТОП. Тут запись еще не кончается – еще не совсем – но это последнее связное предложение, то есть последнее, имеющее ясный смысл.
Майк повернулся на каблуках и взглянул на картины. Все еще висят совершенно ровно, симпатичные картинки. Хотя этот натюрморт – какая же все-таки гадость!
Он нажал на ЗАПИСЬ и произнес два слова – гадкие апельсины – в магнитофон. Потом снова выключил его и подошел к двери, ведущей в спальню. Он остановился перед дамой в вечернем платье и протянул руку в темноту, ища выключатель. У него было мгновенное ощущение
(как кожа, как истлевшая кожа)
что что-то не то с обоями под его ладонью, и затем его пальцы нашли выключатель. Спальню залил желтый свет от другой люстры в болтающихся стеклянных побрякушках. Двойная кровать была спрятана под желто-оранжевым покрывалом.
"Почему спрятана?" – спросил Майк у магнитофона, затем снова нажал на СТОП. Он ступил внутрь, зачарованный томительно желто-оранжевым полотном со вспухшими под ним подушками. Спать здесь? Ну уж нет, сэр! Это будет как спать внутри этого чертова натюрморта, в этой ужасной жаркой комнате в стиле Пола Боулза, расплывчатой комнате для экспатриированных английских ублюдков, ослепших от сифилиса, который схватили, сношая собственных матерей, как в фильме с Лоренсом Харви или Джереми Айронсом в главной роли, одним из тех артистов, которые самым естественным образом ассоциируются с противоестественными актами -
Майк нажал на ЗАПИСЬ, и когда красный огонек загорелся, произнес "Орфей в Орфеевом царстве!" в микрофон, затем снова нажал на СТОП. Он подошел к кровати. Покрывало светилось желто-оранжевым светом. Обои, возможно, кремовые при свете дня, отражали цвет покрывала. По обеим сторонам кровати было по ночному столику. На одном стоял телефон - черный, большой и снабженный диском. Белые отверстия в диске выглядели как удивленные глаза. На другом столике стояло блюдо со сливой. Майк нажал на ЗАПИСЬ и сказал: "Это не настоящая слива. Это пластмассовая слива." Он снова нажал на СТОП.
На кровати лежало меню. Майк бочком подошел к кровати, стараясь не касаться ни кровати, ни стены, и взял его. Он старался не коснуться и покрывала, но мазнул по нему кончиками пальцев и застонал. Его мягкость была какой-то отвратительной. Тем не менее, он поднял меню. Оно было на французском, и хотя с тех пор, как он учился ему, прошли годы, один из пунктов меню выглядел как птица, обжаренная в навозе. Во всяком случае звучит как французское блюдо, подумал он и издал истерический, растерянный смешок.
Он закрыл глаза и снова открыл.
Меню было на русском.
Закрыл глаза и снова открыл.
Меню было на итальянском.
Закрыл глаза, снова открыл.
Никакого меню не было. Была картинка, изображающая кричащего деревянного мальчика, таращившегося через плечо на деревянного волка, заглотившего его левую ногу до колена. Уши волка были прижаты к черепу, как у терьера, забавляющегося с любимой игрушкой.
Мне это мерещится, подумал Майк, и, конечно же, ему это мерещилось. Не закрывая глаз он увидел аккуратные строчки на английском, каждая из которых предлагала собственный утренний соблазн. Яйца, вафли, свежие ягоды; никакой птицы, обжаренной в навозе. И все же -
Он повернулся и очень медленно выбрался из узенького пространства между кроватью и стеной, пространства, теперь казавшегося тесным, как могила. Сердце его колотилось так, что отдавалось в шею и запястья. Глаза пульсировали в глазницах. С номером 1408 было что-то не так, это точно, с номером 1408 было что-то совсем не так. Олин что-то говорил насчет ядовитого газа, и именно так Майк себя и чувствовал: как будто его отравили газом или он накурился крепкого гашиша с добавлением яда против насекомых. Это все Олин, конечно же, возможно, с веселым содействием охраны. Напустил своего специального ядовитого газа через вентиляцию. То, что он не видел никакой вентиляции, не означало, что ее не было.
Майк оглядел спальню широко раскрытыми, испуганными глазами. На столике слева от кровати не было никакой сливы. И никакого блюда. Столик был пуст. Он повернулся, направился к двери, ведущей обратно в гостиную, и замер. На стене появилась картина. Он не мог быть абсолютно уверен – в его теперешнем состоянии он не был абсолютно уверен, как его зовут – но он был вполне уверен, что когда он входил, никакой картины не было. Это был натюрморт. Слива на жестяной тарелочке в центре старого стола из толстых досок. Свет, падавший наискось на сливу на тарелке, был лихорадочно оранжево-желтым.
Свет для танго, подумал он. Свет, заставляющий мертвецов вставать из могил и танцевать танго. Такой свет –
"Надо выбираться отсюда," – прошептал Майк, и бросился обратно в гостиную. Он ощутил, что его ноги стали производить странные хлюпающие звуки, как будто пол под ними стал мягким.
Картины на стене гостиной снова перекосились, и были и другие перемены. Дама на лестнице спустила платье, обнажив свои груди. Она поддерживала их обеими руками. С каждого соска свисала капля крови. Она смотрела прямо в глаза Майку и яростно скалилась. Зубы ее были острыми, как каннибальи клыки. У перил корабля матросов сменил ряд мертвенно-бледных мужчин и женщин. Мужчина в левом конце, ближе всего к носу, был одет в бурый шерстяной костюм и держал в руке котелок. Волосы его были зачесаны на лоб и разделены посредине пробором. Вид у него был потрясенный и отсутствующий. Майк знал, кто это: Кевин О'Мэлли, первый проживающий номера, торговец швейными машинками, который выбросился из окна этой комнаты в октябре 1910. Справа от О'Мэлли были другие люди, погибшие здесь, все с тем же отстутствующим, потрясенным выражением лица. Это объединяло их, превращая в членов одной вырождающейся семьи катастрофически умственно отсталых.
На картине, изображавшей фрукты, теперь была отрубленная человеческая голова. Желто-оранжевый свет омывал ввалившиеся щеки, безвольный рот, закатившиеся глаза, сигарету за правым ухом.
Майк бросился к двери, ноги чавкали и теперь действительно словно прилипали на каждом шагу. Дверь, конечно же, не открывалась. Цепочка свободно висела, засов торчал как стрелки часов, показывающих шесть, но дверь не открывалась.
Часто дыша, Майк повернулся и побрел, увязая в полу – такое было ощущение – через комнату к столу. Он видел, как занавески на открытом окне колышутся, но не чувствовал дуновения свежего воздуха. Словно номер поглощал его. Он все еще слышал гудки на Пятой авеню, но теперь они звучали очень отдаленно. Слышал ли он все еще саксофон? Если и слышал, номер поглотил сладостную мелодию, оставив только атональное гнусавое гудение, напоминавшее гудение ветра в отверстии в шее обезглавленного человека или в бутылочке, полной отрубленных пальцев, или –
Прекрати, попытался он сказать себе, но не мог выговорить ни звука. Сердце его стучало в сумасшедшем ритме; если оно еще разгонится, то взорвется. Магнитофона, верного товарища стольких "охот за привидениями", в руке не было. Он где-то его оставил. В спальне? Если в спальне, то, наверное, магнитофона уже нет, его поглотил номер; переварив прибор, он его извергнет в виде одной из картин.
Хватая ртом воздух, как бегун в конце длинной дистанции, Майк прижал руку к груди, словно чтобы успокоить сердцебиение. В левом нагрудном кармане своей цветастой рубашки он ощутил твердый квадратик магнитофона. Это ощущение, такое надежное и знакомое, немного успокоило его – немного привело его в чувство. Он вдруг осознал, что напевает себе под нос... и что номер мурлычет ему в ответ, словно под его отвратительно скользкими обоями прячутся мириады ртов. Он осознал, что его желудок так ослаб, что словно качается в своем собственном жирном гамаке. Он ощущал, как воздух собирается около ушей, как мягкие ириски, когда они сгущаются в комки.
Но он немного пришел в себя, достаточно, чтобы осознать: он должен позвать на помощь, пока еще есть время. Мысль, как Олин мягко-насмешливо улыбнется (в своей почтительной манере управляющего нью-йоркского отеля) и скажет "Я вас предупреждал" не обеспокоила его, и идея, что Олин каким-то образом вызвал эти странные ощущения и этот ужас химическим способом, начисто покинула его. Дело было в самом номере. В этом богом проклятом номере.
Майк хотел было протянуть руку к старомодному телефонному аппарату – такому же, как в спальне – и снять трубку. Вместо этого он наблюдал, как его рука медленно опускается к телефону, как в кошмарном сне, так похоже на руку ныряльщика, что он почти ожидал увидеть всплывающие пузырьки.
Он сомкнул пальцы вокруг трубки и снял ее. Другая его рука нырнула, с таким же усилием, и набрала 0. Когда он поднес трубку к уху, он услышал серию щелчков - диск возвращался в исходное положение. Это прозвучало как "Колесо Фортуны": будете вращать барабан или будете разгадывать загадку? Помните, что если вы ее не разгадаете, вас вывалят в снег у Коннектикутской магистрали на съедение волкам.
Он не услышал звонка. Вместо этого чей-то надтреснутый голос начал говорить. "Уже девять! Девять! Уже десять! Десять! Мы убили ваших друзей! Всех ваших друзей! Уже шесть! Шесть!"
Майк вслушивался с возрастающим ужасом, не в сами слова, которые говорил голос, но в его скрежещущую пустоту. Это был не механический голос, но и не человеческий. Это был голос номера. Сила, которую источают стены и пол, сила, говорящая с ним из телефонной трубки, не имела ничего общего ни с одним сверхъестественным или паранормальным явлением, о каком он когда-либо читал. Здесь было что-то чужое.
Нет, еще не здесь... но скоро будет. Оно проголодалось, и ты - его обед.
Трубка выпала из его ослабших пальцев, и он повернулся. Трубка закачалась на проводе, как ходил внутри его собственный желудок, и он все еще слышал, как тот голос трещит из черноты: "Восемнадцать! Теперь уже восемнадцать! Все в укрытие, когда зазвучит сирена! Уже четыре! Четыре!"
Он не сознавал, как вытащил сигарету из-за уха и сунул ее в рот, или нащупывал книжечку спичек со старомодным швейцаром в золотых позументах в правом нагрудном кармане своей яркой рубашки, не сознавал, что после девяти лет воздержания наконец-то решил закурить.
Перед его глазами номер начал плавиться.
Углы таяли, прямые линии провисали, образуя не изгибы, но странные мавританские арки, так что глазам было больно. Стеклянная люстра в центре потолка потекла как большой плевок. Картины начали гнуться, как ветровые стекла у старых машин. За стеклом картины у двери, ведущей в спальню, леди двадцатых годов с кровоточащими сосками и каннибальской ухмылкой повернулась и взбежала по лестнице, высоко подбрасывая колени, как женщина-вамп в немом кино. Телефон скрежетал и плевался, голос, идущий из него, теперь стал голосом электрической машинки для стрижки, которая научилась говорить: "Пять! Уже пять! Не слушайте сирену! Даже если вы уйдете, никуда вы не уйдете! Восемь! Уже восемь!"
Дверь в спальню и дверь в коридор потекли, расширяясь в центре и превращаясь в двери для существ самых богопротивных форм. Свет стал ярким и жарким, наполняя комнату зловещим желто-оранжевым сиянием. Он видел трещины в обоях, черные поры, которые быстро превращались в пасти. Пол провисал, и теперь Майк слышал его приближение, обитателя пространства за номером, обитателя стен, обладателя жужжащего голоса. "Шесть!" - вскричал телефон. – "Шесть, уже шесть, уже, так их, целых ШЕСТЬ!"
Он взглянул на книжечку спичек в руке, которую он взял с подноса в гостиной. Забавный старомодный швейцар, забавные старомодные машины с большими хромированными грилями... и слова, написанные с обратной стороны, которых он долгое время не замечал, потому что теперь абразивную полоску всегда делают сзади.
ЗАКРОЙТЕ КНИГУ ПЕРЕД ТЕМ, КАК ЧИРКНУТЬ.
Не думая – он больше был не способен думать – Майк Энслин схватил спичку, выронив сигарету изо рта. Он чиркнул спичкой и сразу же поднес ее к остальным. Раздалось глухое фффат!, сильный запах горящей серы, который ударил ему в нос как нюхательная соль, и спички ярко вспыхнули. И снова, без единой мысли, Майк поднес пылающий пучок спичек к своей рубашке. Это была дешевая рубашка, изготовленная в Корее, Камбодже или Борнео, теперь уже старая; она занялась тотчас же. Пока огонь не застлал ему глаза, скрывая комнату, Майк отчетливо увидел ее, как человек, который очнулся от кошмара только затем, чтобы обнаружить кошмар вокруг себя.
Голова его была ясной – острый запах серы и жар, поднимающийся от рубашки, здорово помогли – но комната сохраняла кошмарный мавританский вид. Мавританский – неподходящее слово, даже не близкое по смыслу, но это было единственное слово, которое хоть как-то отражало суть того, что произошло с номером... что все еще продолжалось. Он был в оплавляющейся, гниющей пещере, которая проседала и качалась. Дверь в спальню превратилась в проход, ведущий во внутреннюю комнату гробницы. А слева от него, там, где висел натюрморт, стена вспухала, в ней открывались длинные трещины, превращающиеся в пасти, выход в мир, откуда что-то теперь приближалось. Майк слышал, как оно пыхтит и пускает слюни, и ощущал запах чего-то живого и опасного. Пахло чем-то похоже на клетку со львами в -
И тут пламя лизнуло его подбородок, изгоняя все мысли. Жар, поднимающийся от его пылающей рубашки, привел его в чувство, и когда он услышал запах паленого, который пошел от волос на груди, Майк снова рванулся по топкому, как болото, ковру к двери в коридор. Гудящий звук потек из стен, как пот. Оранжево-желтый свет все разгорался, словно кто-то поворачивал невидимый реостат. Но в этот раз, когда он добрался до двери и повернул ручку, дверь открылась. Словно та тварь за вспухшей стеной потеряла интерес к горящему человеку; быть может, не любила жареное мясо.

[Erinn]

III

В популярной песне пятидесятых годов поется, что любовь заставляет землю идти кругом, но совпадение, пожалуй, подходит лучше. Руфус Диаборн, занимавший номер 1414 той ночью, ближе к лифтам, был коммивояжером компании по производству швейных машин "Зингер", расположенной в одном техасском городке, если говорить о руководящем центре. И случилось так, что, девяносто или около того лет спустя после того, как первый постоялец номера 1408 выпрыгнул из окна, другой продавец швейных машин спас жизнь человеку, который пришел, чтобы составить отчет о предположительно проклятом номере. Или, может быть, это преувеличение; Майк Энслин, возможно, выжил бы, даже если бы никто – даже человек на обратном пути от льдогенератора – не встретился ему в коридоре. Однако, когда на тебе горит рубашка, это не шутки, и он без сомнения получил бы гораздо более сильные и множественные ожоги, если бы не Диаборн, который соображал быстро, а двигался еще быстрее.
Не то чтобы Диаборн даже в точности запомнил, что произошло. Он соорудил достаточно связную историю для газет и телекамер (ему очень понравилось быть героем, и это точно никак не повредило его руководящему начальству), и он ясно помнил, что увидел, как горящий человек выбежал в коридор, но дальше все было смутно. Думать об этом было все равно что пытаться вспомнить, что ты делал во время ужаснейшего, глубочайшего запоя твоей жизни.
В одном он был уверен, но не рассказал ни одному из журналистов, потому что это был нонсенс: громкость крика, казалось, нарастала, точно при прибавлении звука у стереосистемы. Он бежал прямо на Диаборна, и высота крика не менялась, но громкость почти несомненно. Как будто этот человек был поездом, который несся на него.
Диаборн ринулся к нему по коридору с ведерком, полным кубиков льда, в руке. Горящий человек – "у него только рубашка загорелась, я сразу это понял", сказал он журналистам – ударился о дверь напротив, отлетел, пошатнулся и упал на колени. Тут подоспел Диаборн. Он стал ногой на горящее плечо кричащего человека и толкнул его на ковер. А потом вывалил на него содержимое ведерка.
Эти воспоминания были смутны, но сохранились. Он помнил, что рубашка словно горела слишком ярко – жарким желто-оранжевым огнем, который напомнил ему поездку с братом в Австралию два года назад. Они заказали полноприводной автомобиль и отправились через Великую Австралийскую пустыню (немногие оставшиеся аборигены называли ее Великим Австралийским убоищем, как обнаружили братья Диаборны), чертовски долгая прогулка, стоящая, но жуткая. Особенно большая скала в середине, Айерсова скала. Они добрались до нее где-то на закате, и свет на вырезанных на ней человеческих лицах был совсем как этот... жаркий и зловещий... какой-то совсем неземной...
Он упал на колени рядом с горящим человеком, который теперь был только тлеющим человеком, человеком, засыпанным кубиками льда, и перевернул его, чтобы погасить пламя на спине. Сделав это, он увидел, что кожа на левой стороне шеи покраснела и пошла дымящимися пузырями, а часть уха обгорела, но не случись его... не случись его...
Диаборн поднял голову, и ему показалось – это было безумием, но ему показалось, что из двери номера, откуда появился этот человек, идет сияние австралийского заката, жаркий свет пустыни, где не может быть никого и ничего. Этот свет был ужасен (и низкое гудение, точно электрическая машинка для стрижки отчаянно пыталась заговорить), но и зачаровывал. Он захотел шагнуть туда. Он хотел увидеть, что там, внутри.
Быть может, Майк в свою очередь спас жизнь Диаборну. Он увидел, что Диаборн встает – как будто Майк его больше не интересовал – и что лицо его заливает жаркое, пульсирующее сияние, исходящее из номера 1408. Он помнил это лучше, чем позднее сам Диаборн, но, конечно же, Руфу Диаборну не пришлось поджигать себя, чтобы спастись.
Майк схватил Диаборна за штанину. "Не ходите туда," – сказал он надтреснутым, прокуренным голосом. – "Вам оттуда не выбраться."
Диаборн остановился, глядя на красное, покрытое волдырями лицо человека на ковре.
"Это проклятое место," – сказал Майк, и точно эти слова были волшебными, дверь номера 1408 яростно захлопнулась, скрыв оранжево-желтый свет, скрыв ужасное гудение, которое звучало почти как человеческая речь.
Руфус Диаборн, один из лучших сотрудников компании по производству швейных машин "Зингер", побежал к лифту и включил пожарную сигнализацию.

[Erinn]

IV

Есть любопытная фотография Майка Энслина в брошюре "Лечение пострадавшего от ожогов: диагностика", шестнадцатое издание которой появилось где-то спустя шестнадцать месяцев после короткого пребывания Майка в номере 1408 отеля "Дельфин". На фото он только по пояс, но это несомненно Майк. Можно определить это по белому квадрату на левой стороне груди. Кожа вокруг интенсивного красного цвета, с ожогами второй степени тяжести в некоторых местах. Белый квадратик остался на месте левого кармана рубашки, которая была на нем той ночью, счастливой рубашки, в кармане которой лежал минимагнитофон.
Сам магнитофон оплавился по краям, но все еще в рабочем состоянии, и лента внутри него в полном порядке. Вот только с записью на ней неладно. Прослушав ее три или четыре раза, агент Майка, Сэм Фаррелл, бросил ее в свой стенной сейф, игнорируя мурашки, которыми покрылись его смуглые костлявые руки. В этом сейфе она с тех пор и хранится. Фаррелл не испытывает никакого желания достать ее и снова послушать, ни дать послушать своим любопытным приятелям, некоторые из которых душу бы за это продали; издательские круги Нью-Йорка невелики, и слухи расходятся быстро.
Ему не нравится, как звучит голос Майка на этой ленте, и ему не нравится, что этот голос говорит (Моего брата вообще-то съели волки однажды зимой на Коннектикутской магистрали... что, черт побери, это должно означать?), и больше всего ему не нравится звуковой фон, чмоканье, которое временами напоминает вращение белья в перегруженной стиральной машине, а временами треск старой электрической машинки для стрижки... а иногда странным образом голос.
Когда Майк еще лежал в госпитале, человек по имени Олин – управляющий этого чертова отеля, если хотите – явился к Сэму Фарреллу и попросил дать ему послушать эту запись. Фаррелл сказал нет, ни в коем случае; пусть Олин берет ноги в руки и мотает отсюда и благодарит Бога всю дорогу до своего клоповника, что Майк Энслин не желает подавать в суд ни на отель, ни на самого Олина за халатность.
"Я пытался убедить его не ходить туда," – тихо сказал Олин. Человек, который провел большую часть своего рабочего времени, слушая, как усталые путешественники и просто вздорные постояльцы бранят все на свете, начиная с номера и кончая подборкой журналов в газетном киоске, не был слишком выбит из колеи выпадом Фаррелла. "Я пустил в ход все средства убеждения. Если кто-то и допустил халатность, мистер Фаррелл, так это ваш клиент. Он был слишком неверующим. Очень неразумное поведение. Очень неосторожное поведение. Думаю, теперь он в какой-то степени поменял свое отношение к этим вещам."
Несмотря на отвращение Фаррелла к этой записи, он хотел бы, чтобы Майк ее прослушал, быть может, воспользовался ею для новой книги. Из того, что случилось с Майком, может выйти книга, Фаррелл это знает – не отдельная глава, сорокостраничный отчет, но целая книга. Которая может иметь больший успех, чем все три книги о "десяти ночах" вместе взятые. И, конечно же, он не верит заявлениям Майка, что тот завязал не только с таинственными историями, но и с писательством вообще. Писатели делают такие заявления время от времени. Капризы подобного рода - одна из главных отличительных черт писателя.
Что же до самого Майка Энслина, он легко отделался, принимая во внимание все обстоятельства. И он это знает. Он мог бы обгореть гораздо серьезнее; не случись рядом мистера Диаборна с ведерком льда, ему пришлось бы пройти двадцать, а то и тридцать операций по пересадке кожи вместо четырех. На шее у него остались шрамы, несмотря на операции, но врачи в Бостонском институте лечения ожогов говорят, что шрамы со временем исчезнут сами. Он также знает, что эти ожоги, несмотря на недельные и месячные страдания, были необходимы. Если бы не те спички с надписью "ЗАКРОЙТЕ КНИГУ ПЕРЕД ТЕМ, КАК ЧИРКНУТЬ" на обложке, он бы умер там, в номере 1408, и конец его был бы неописуем. Коронеру это могло бы представиться ударом или сердечным приступом, но истинная причина смерти была бы куда ужаснее.
Куда ужаснее.
Ему также посчастливилось написать три популярные книги о привидениях и проклятиях перед тем, как действительно попасть в проклятое место – это он тоже знает. Сэм Фаррелл может и не верить, что писательская карьера Майка закончена, но Сэму и не надо это знать; Майк это знает за них обоих. Он не может написать даже почтовую открытку, не похолодев с головы до пят и не почувствовав дурноту. Иногда простой взгляд на ручку (или магнитофон) заставляет его подумать: "Картины висели криво. Я попытался их поправить." Он не знает, о чем идет речь. Он не помнит ни картин, ни чего-нибудь еще из номера 1408, и этому только рад. Это благодеяние свыше. В последнее время у него шалит кровяное давление (доктор сказал ему, что у пострадавших от ожогов часто развиваются проблемы с давлением, и выписал лекарство), зрение не в порядке (офтальмолог сказал ему начать принимать "Окувит"), у него постоянно болит спина, увеличилась простата... но он может со всем этим справиться. Он знает, что он не первый, кто спасся из номера 1408 не до конца – Олин пытался ему это объяснить – но все не так уж плохо. Он хотя бы ничего не запомнил. Иногда у него бывают кошмары, довольно часто, по правде говоря (почти каждую чертову ночь, по правде говоря), но он почти никогда не помнит их, когда проснется. Помнится главным образом ощущение, что предметы оплавляются по краям – как оплавились края его минимагнитофона. Сейчас он живет на острове Лонг-Айленд, и в хорошую погоду он подолгу гуляет по пляжу. Ближе всего он подошел к облечению в слова воспоминаний о тех семидесяти с лишним (очень лишним) минутах, проведенных в номере 1408, во время одной из таких прогулок. "Это была нечеловеческая сила," – сказал он набегающей волне хриплым, прерывающимся голосом. – "Привидения... привидения, по крайней мере, когда-то были людьми. Но эта тварь за стеной... эта тварь..."
Может, со временем он отойдет, Майк на это надеется. Со временем память побледнеет, как шрамы у него на шее. А пока что он спит со включенным светом, чтобы сразу понять, где он, когда очнется от страшного сна. Из дома убраны все телефоны; на каком-то уровне чуть ниже уровня сознания он боится, сняв трубку, услышать гудящий, нечеловеческий голос: "Уже девять! Девять! Мы убили ваших друзей! Всех ваших друзей!"
А в ясные вечера он опускает все шторы, занавески и жалюзи. Он сидит в темноте, пока часы не скажут ему, что вечерний свет – даже последний отблеск на горизонте – погас.
Он не может вынести света закатного солнца.
Желтого, переходящего в оранжевый, как в австралийской пустыне.

[Шалдорн Кардихат]

О, Господи! Мне говорили, а я повторяю – надо такие длинные сообщения во вложенных архивах публиковать.
Но это просто так. А переводчикам респект. Может, и почитаю. Хотя Кинга не очень люблю.

[Erinn]

Спасибо. А я его очень люблю, он, конечно, грубый пролетарий :), но умный человек и очень талантливый писатель.

[The Unforgiven]

Очень хорошо! Только маленькая поправочка - не Влад Типс, а Влад Тепеш.

[Шалдорн Кардихат]

Если уж на то пошло, то Цепеш. Он же Прокалыватель. Он же Дракула.))

[Erinn]

Спасибо за помощь.

[Erinn]

Конечно, мне не удалось передать всю красоту оригинала. У Кинга прекрасный слог - прозрачный, точный, емкий язык. Вообще предпочитаю читать его на английском.
Очень обидно видеть, как его коверкают переводчики. Например, испортили прекрасную повесть "Лангольеры", исковеркав буквально каждую фразу.
А "1408" - мой любимый рассказ, в оригинале он производит очень сильное впечатление.

[Скарапея]

Не читала все, в форумном формате это неудобно, но несколько фраз сразу цепанули взгляд.

"забавные старомодные машины с большими хромированными грилями"
Э?

"Мавританский вид" у комнаты.

Бесконечные "свой" - без всякой надобности.

"Голос деревни" - это, разумеется "Виллидж войс". Зачем переводить-то?

[Erinn]

Так:

гриль - декоративная облицовка передней части автомобиля;

мавританский - в оригинале "Moorish". Герой (автор?) ведь и сам признает, что это не очень удачно; )

"Виллидж Войс" - не знаю, но по мне, так лучше перевести.

[Скарапея]

Ну конечно. Помутившееся сознание героя выдает Moorish вместо arabesque, он чувствует, что слово не то, и вся фраза имеет мысл, совершенно пропавший в переводе.

А "Нью-Йорк таймс" вы тоже переводить будете?

Кстати, в русском языке в названиях не принято написание всех слов с прописной буквы, в отличие от английского.

[Хоттабыч]

Erinn пишет:
Так:

гриль - декоративная облицовка передней части автомобиля;

По русски это - решётка радиатора (grill - решётка, логично?)

Мне брoсилсь в глаза Шестьдесят-первая улица: зачем тут дефис?

А вообще перевод ОЧЕНЬ ПОНРАВИЛСЯ, я хотел просто пробежать глазами и зачитался (хотя я и не поклонник Кинга)

[Erinn]

Спасибо.

Скарапея пишет:
Ну конечно. Помутившееся сознание героя выдает Moorish вместо arabesque, он чувствует, что слово не то, и вся фраза имеет мысл, совершенно пропавший в переводе.

Почему же пропавший? И почему arabesque? Может быть, он хотел сказать совсем другое.

[Скарапея]

Ну а по-вашему - почему именно "мавританский"? Просто абы какое слово?

Arabesque значит то же, что Moorish в одном из значений (арабский, мавританский), но, с другой стороны, arabesque - причудливый, гротескный, фантастический.

Герой хочет сказать, что вид у комнаты фантастический, причудливый, неестественный, искаженный, как в кошмаре (тут много вариантов, как это можно сказать), почему и чувствует, что слово не то - на язык подворачивается другое.

Этот вывод не обязательно точен, но вы же выбор слова не обосновываете ничем. Просто: написано так, и все.

Ваш перевод, Erinn, пока еще нельзя назвать даже бета-версией. Он требует редактирования, как в отношении стиля, так и в отношении реалий.

"Мини-магнитофон" принято называть диктофоном. Сказать о диктофоне "прибор" - не по-русски.

Что это за "эллиптическая конструкция пленки"? Вам самой слух не режет? И не удивительно, какая она может быть? (Хинт: слово "эллипсис").

Прачечницы. no comments

"та блондинка в своем черном платье с открытыми плечами и цветочным ароматом духов и со своим безмолвным обещанием расслабленного нью-йоркского секса"

Платье с открытыми плечами и ароматом духов... И зачем добавлять "свое"? (стандартная ошибка, но от того не более позволительная)

Etc, etc...

[Erinn]

Спасибо. Кое-что, видимо, просто проглядела. ) Просмотрим и поправим.

[Мик]

Erinn пишет:
А "1408" - мой любимый рассказ, в оригинале он производит очень сильное впечатление.

Рекомендую посмотреть фильм, если Вы его еще не видели. Интересно было бы знать Ваше мнение.

[Скарапея]

Erinn,
не "кое-что". Ваш перевод надо прочесать садовыми граблями вдоль и поперек: оттуда выбежит множество престранных словечек и фраз. И пожалуйста, use Google.

[Erinn]

Не преувеличивайте, Скарапея. Все же не так.