"Джентльмен в черном костюме" Стивена Кинга в моем переводе

[Erinn]

Сейчас я очень старый человек, а эта история случилась со мной, когда я был очень молод – всего девяти лет от роду. Это произошло в 1914 году, следующим летом после смерти моего брата Дэна в западном поле и на три года раньше вступления Америки в Первую мировую войну. Я никогда никому не рассказывал о том, что произошло на развилке у ручья в тот день, и никогда не никому не расскажу... во всяком случае, не словами. Но я все же решил записать эту историю, в записной книжке, которую я оставлю на столике у кровати. Я не могу писать подолгу, потому что мои руки в последнее время сильно трясутся и я очень ослаб, но я не думаю, что это займет много времени.
Когда-нибудь потом кто-нибудь, возможно, найдет этот рассказ. Мне кажется, что это весьма вероятно, поскольку это очень свойственно людям – заглянуть в книжицу, на обложке которой стоит "Дневник", после смерти ее владельца. Так что, думаю, да – мои слова, возможно, кто-нибудь прочтет. Лучше задаться вопросом, поверят ли им. Почти наверняка нет, но это неважно. Главное для меня не то, поверят мне или нет, главное - освобождение. Если перелить историю на бумагу, это может помочь, я открыл для себя. Двадцать лет я вел раздел под названием "Давным-давно, за тридевять земель" для "Голоса Касл-Рока", и знаю, что иногда это срабатывает – то, что вы записываете, может оставить вас навсегда, как старые фотографии на ярком солнце, которые выцветают до полной белизны.
Я уповаю на подобное освобождение.
Человек, которому уже за девяносто, должен бы забыть детские страхи, но по мере того, как меня медленно покидает твердость руки и походки, подобно волнам, которые подкатывают все ближе и ближе к легкомысленно построенному дворцу из песка, это ужасное лицо все отчетливее предстает перед моим умственным взором. Оно пламенеет мрачным огнем в созвездии моего детства. Что я делал вчера, кого видел у себя в комнате в доме престарелых, что я говорил им или они мне... все это забывается, но лицо джентльмена в черном костюме становится все отчетливее, все приближается, и я помню каждое его слово. Я не хочу думать о нем, но ничего не могу с этим поделать, и иногда ночью мое старое сердце колотится так сильно и так часто, что, кажется, вот-вот вырвется из груди. Поэтому я снимаю колпачок со своей авторучки и заставляю свою трясущуюся старческую руку записать этот бессмысленный анекдот в дневнике, который моя праправнучка – не вспомню хорошенько ее имени, во всяком случае, не сейчас, но помню, что оно начинается с "С" – подарила мне на прошлое рождество, и в который я до сих пор ничего не писал. Но теперь я начну. Я запишу в нем историю о том, как я повстречал джентльмена в черном костюме на берегу Касл-Стрима однажды в полдень летом 1914 года.
Городок Моттон в те дни был совсем другим – более, чем я мог бы вам рассказать. Это был мир без аэропланов, гудящих над головой, мир почти без машин, мир, в котором небо не разрезано на куски линиями электропередач.
Во всем городе не было ни одной мощеной дороги, а деловой центр состоял только из Универсального магазина Корсона, Проката и Скобяных товаров Тата, методистской церкви на Крайст-Корнер, школы, городской ратуши и ресторана Гарри на полмили дальше от центра, который моя мать называла, с неизменным презрением, "кабаком".
Однако главное отличие заключалось в образе жизни людей – в том, как разобщенно они жили. Я не знаю, насколько люди, рожденные во второй половине двадцатого века, способны в это поверить, хотя и могут говорить, что верят, из уважения к старикам вроде меня. Например, во всем западном Мэне не было ни одного телефона. Первый установят только через пять лет, и к тому времени, как он появился у нас, мне было девятнадцать и я посещал колледж мэнского университета в Ороно.
Но это только то, что лежит на поверхности. Ближайший доктор жил в Каско, а поселение, которое именовалось городом, насчитывало не более дюжины домов. Не было округов (я даже не уверен, что мы знали такое слово, хотя употребляли слово "соседний", когда речь шла о делах, находившихся в ведении церкви, и деревенских вечеринках), а открытые поля были скорее исключением, чем правилом. За городом жилища представляли из себя фермы, далеко отстоявшие друг от друга, и время с декабря по середину марта мы проводили главным образом сидя на корточках у огонька, который назывался домашним очагом. Мы сидели и слушали, как ветер завывает в трубе, и надеялись, что никто не простудится, и не сломает ногу, и не забьет себе голову плохими мыслями, как один фермер в Касл-Роке, который зарубил свою жену и детей три зимы назад, а потом заявил на суде, что так ему велели духи. В те дни до начала Великой войны большая часть Моттона представляла из себя леса и болота, темные углы, полные лосей и москитов, змей и тайн. В те дни привидения жили повсюду.
История, о которой я говорю, произошла в субботу. Отец дал мне целый список поручений, включая те, которые были бы обязанностью Дэна, будь он жив. Он был моим единственным братом, и умер он от укуса пчелы. С тех пор прошел уже год, но моя мать не хотела об этом и слышать. Она говорила, что была другая причина, должна была быть, что от пчелиного укуса не умирают. Когда Милейшая матушка, старейшая леди в Благотворительном союзе дам-методисток, попыталась рассказать ей – на церковном ужине прошедшей зимой – что то же самое случилось с ее любимым дядюшкой в 73 году, мама зажала уши, встала и вышла из церкви. С тех пор она так и не вернулась, и никакие отцовские слова на нее не действовали. Она заявила, что с нее хватит церкви, и если она когда-нибудь еще увидит Хелен Робишо (таково было настоящее имя Милейшей матушки), она глаза ей выцарапает. Просто не сможет сдержаться.
В тот день папа велел мне принести дров для растопки печи, прополоть бобы и огурцы, достать сена с сеновала, принести два кувшина воды для холодной кладовой и соскрести столько краски с крыши погреба, сколько получится. Тогда, он сказал, я смогу пойти порыбачить, если я не против сходить один – ему нужно было отлучиться, чтобы поговорить с Биллом Эвершемом насчет пары коров. Я сказал, что конечно, я не против сходить один, и папа улыбнулся с таким видом, как будто это его почти не удивило. Он подарил мне бамбуковую удочку на той неделе – не потому, что у меня был день рождения или что-то вроде того, а просто потому, что он любил дарить мне разные мелочи время от времени – и мне ужасно хотелось испытать ее в Касл-Стриме, самом богатом форелью ручье, в котором я когда-либо рыбачил.
"Но не заходи слишком далеко," – сказал он мне. – "Только до развилки."
"Не зайду, сэр."
"Пообещай мне."
"Обещаю, сэр."
"Теперь пообещай матери."
Мы стояли на заднем крыльце; я направлялся к колодцу с кувшинами для воды, когда отец остановил меня. Он развернул меня лицом к матери, которая стояла у мраморного прилавка в потоке яркого утреннего света, падавшего сквозь двойные оконные стекла над раковиной. Сбоку на лоб ее спускался завиток волос, касавшийся брови – вы видите, как хорошо я все помню? В ярком свете кудряшка золотилась, и мне хотелось броситься к ней и крепко обнять. В то мгновение я увидел ее как женщину, какой, наверное, ее видел мой отец. На ней было домашнее платье все в красных розочках, я помню, и она замешивала хлеб. Кэнди Билл, наш маленький черный скотчтерьер, стоял рядом с ней наготове, задрав мордочку, ожидая, когда что-нибудь перепадет. Отец смотрел на меня.
"Я обещаю", - сказал я.
Мама улыбнулась, но тревожной улыбкой, как всегда с тех пор, как мой отей принес Дэна с западного поля на руках. Отец явился, рыдая, голый по пояс. Он снял рубашку и обернул ею лицо Дэна, распухшее и побагровевшее. Мой мальчик! - рыдал он. - Мой бедный мальчик! Иисусе, мой бедный мальчик! Я помню это так ясно, как если бы это было вчера. Это был единственный раз, когда отец роптал на Господа.
"Что ты обещаешь, Гэри?" – спросила она.
"Обещаю не заходить дальше развилки, мэм."
"За развилку."
"За."
Она посмотрела на меня терпеливым взглядом, и молчала, в то время как ее руки ни на минуту не прерывали работы, тесто превратилось в гладкую блестящую массу.
"Я обещаю не заходить за развилку, мэм."
"Спасибо, Гэри," – сказала она. – "И не забывай, что грамматика существует не только для школы."
"Да, мэм."

Кэнди Билл бегал за мной хвостиком, пока я выполнял свои обязанности по дому, и уселся у меня между ног, когда я заворачивал свой ланч, глядя на меня снизу вверх так же внимательно, как на маму, когда она замешивала хлеб, но когда я взял свою новую бамбуковую удочку и свою старую рассохшуюся корзину для рыбы и вышел со двора, он остановился и остался стоять в пыли около старого заграждения против снега, наблюдая за мной. Я позвал его, но он не пошел. Он тявкнул раз-другой, словно говоря мне вернуться, но это все.
"Ну тогда оставайся," – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало, как будто мне все равно. Хотя я встревожился, во всяком случае, чуть-чуть. Кэнди Билл всегда сопровождал меня на рыбалку.
Мама подошла к двери и посмотрела на меня, приложив руку ко лбу, чтобы защитить глаза от солнца. Я все еще помню ее такой, и это словно смотреть на фотографию кого-то, кого потом постигло несчастье или внезапная смерть. "Помни, что сказал папа, Гэри!"
"Да, мэм, я помню."
Она помахала на прощанье. Я помахал в ответ. Затем я повернулся к ней спиной и пошел.

[Erinn]

Солнце било мне в шею, сильно и горячо, первую четверть мили или около того, но потом я вошел в лес, где на дорогу с обеих сторон падала тень, где было прохладно, и пахло хвоей, и можно было услышать, как ветер свистит в кронах деревьев. Я шел, держа удочку на плече, как тогда ходили мальчики, держа корзину в другой руке как чемодан или как моряк ящик с образцами. Когда я углубился в лес примерно на две мили дорогой, которая представляла из себя не более, чем двойную колею с полоской травы на гребне посередине, до моего слуха донеслось быстрое, бурное бормотанье Касл-Стрима. Я подумал о форели с яркой пятнистой спинкой и белоснежным брюшком, и сердце подпрыгнуло у меня в груди.
Ручей струился под деревянным мостиком, и берега его, круто спускавшиеся к воде, поросли кустарником. Я осторожно спустился вниз, хватаясь за кусты, где можно было, и упираясь в мягкую землю пятками. Я попал из лета обратно в середину весны, такое было чувство. От воды веяло прохладой и пахло свежей зеленью, как будто мохом. Когда я подошел к воде, я просто стоял там какое-то время, всей грудью вдыхая этот мшистый запах и глядя, как кружат стрекозы и катят водомерки. Затем, подальше, я увидел, как форель выпрыгнула из воды, пытаясь схватить бабочку – прекрасная огромная рыбина, дюймов четырнадцать длиной – и вспомнил, что пришел сюда не просто любоваться.
Я прошел вдоль берега по течению и закинул удочку в первый раз, мостик еще был виден выше по ручью. Что-то дернуло за мою удочку раз или два и отъело половину червяка, но рыбина была слишком проворной для девятилетнего мальчика – или, может быть, просто не так голодна, чтобы зазеваться – так что я двигался дальше.
Я остановился в двух или трех местах, прежде чем достиг развилки Касл-Стрима, за которой он устремляется на юго-запад, в Касл-Рок, и на юго-восток в городок Кашвакамак, и в одном месте я поймал самую большую форель в своей жизни, красавицу длиной в девятнадцать дюймов от головы до хвоста, как я измерил с помощью небольшой линейки, которую носил с собой в корзине. Это была чудовищная форель, даже по тогдашним меркам.
Если бы я удовольствовался этим как достаточным уловом для одного дня и вернулся, я бы сейчас это не писал (а это займет больше времени, чем я предполагал, я уже вижу), но я не вернулся. Вместо этого я разделал свою добычу прямо на месте, как мне показывал отец – выпотрошил, подстелил сухой травы на дно корзины и прикрыл свежей травой – и продолжал удить. Я в свои девять лет не подумал, что поймать форель длиной в девятнадцать дюймов – это что-то особенное, хотя я помню, что удивился, как удочка не оборвалась, когда я, неумело и без помощи сетей, вытянул ее и она забилась в воздухе неуклюжей дугой, хлопая хвостом.
Десять минут спустя я дошел до места, где тогда была развилка Касл-Стрима (теперь ее давно нет; на месте Касл-Стрима сейчас поселок из двухквартирных домов и местная общеобразовательная школа, и есть ли там ручей, неизвестно), и ручьи огибали огромный серый камень размером с уборную в нашем дворе. Там был уютный ровный пятачок, поросший травой и с мягкой землей, напротив того из ручьев, который мы с папой называли Южной Ветвью. Я присел на корточки, закинул удочку в воду и почти сразу же вытянул отличную радужную форель. Она была поменьше моей первой форели – всего фут или около того – но все равно хорошая рыбина. Я выпотрошил ее еще до того, как жабры перестали трепыхаться, положил ее в корзину и снова закинул удочку.
В этот раз сразу не клюнуло, поэтому я откинулся назад, глядя на полоску голубого неба, которую было видно вдоль течения ручья. Мимо проплывали облака, с запада на восток, и я попытался попредставлять, на что они похожи. Я увидел единорога, потом петуха, потом собаку, которая была немного похожа на Кэнди Билла. Я искал взглядом следующее, когда задремал.

Или, может быть, заснул, точно не знаю. Все, что я знаю, - это то, что меня разбудил такой рывок, что я едва не выпустил удочку. Я сел, крепко схватился за удочку и вдруг почувствовал, что что-то сидит у меня на кончике носа. Я скосил глаза и увидел пчелу. Сердце мое едва не остановилось, и на одну ужасную секунду мне показалось, что я сейчас намочу штаны.
Новый рывок, на этот раз более сильный, но, хотя я не ослаблял хватки, чтобы не выпустить удочку и не потерять ее в ручье (я думаю, я даже сообразил прижать удочку указательным пальцем), я не попытался вытянуть свой улов. Все мое полное ужаса внимание было сосредоточено на жирной черной с желтым твари, которая присела отдохнуть у меня на носу.
Я медленно выпятил нижнюю губу и дунул вверх. Пчела трепыхнулась, но осталась на месте. Я дунул снова, и она трепыхнулась снова… но в этот раз, кажется, нетерпеливо заерзала, и я не отважился дуть еще, боясь, что она окончательно потеряет терпение и ужалит. Она была слишком близко, чтобы я мог сфокусировать взгляд на том, что она делает, но мне было очень легко представить, как она вонзает жало мне в ноздрю и выпускает яд мне в глаза. И в мозг.
В голову мне пришла ужасная мысль: что это та самая пчела, которая убила моего брата. Я знал, что этого не может быть, и не только потому, что рабочие пчелы едва ли живут больше года (за исключением, возможно, пчелы-матки; насчет них я не был уверен). Этого не могло быть потому, что пчелы умирают, когда жалят, и даже в девять лет я это уже знал. Усеянные шипами жала застревают, и когда пчелы, укусив, пытаются улететь, они разрывают себя пополам. Но я не мог отделаться от этой мысли. Это была особенная пчела, пчела-дьявол, и она вернулась, чтобы прикончить второго из двух отпрысков Альбиона и Лоретты.
И вот что еще: меня и раньше кусали пчелы, и хотя места укусов распухали, наверное, сильнее, чем следует (я на самом деле точно не знаю), я ни от одного ни умер. Это было уготовано только моему брату, ужасная ловушка, расставленная для него при самом его сотворении, ловушка, которой я каким-то образом избежал. Но в тот миг, когда я скашивал глаза так, что они заболели, пытаясь сфокусировать взгляд на пчеле, никакой логики не существовало. Существовала только пчела, и более ничего, та самая пчела, которая убила моего брата, убила такой ужасной смертью, что отец спустил подтяжки своих рабочих брюк, чтобы снять рубашку и прикрыть распухшее, налившееся кровью лицо Дэна. Даже сам не свой от горя, он это сделал, чтобы его жена не увидела, что стало с ее первенцем. Теперь эта пчела вернулась, и теперь она убьет меня. Она убьет меня, и я умру в конвульсиях на берегу ручья, как пойманная форель после того, как ее сорвут с крючка.
И пока я так сидел, трепеща на грани паники – готовый вскочить на ноги и броситься бежать сломя голову – сзади раздался звук. Он был четким и властным, как пистолетный выстрел, но я знал, что это не выстрел; кто-то хлопнул в ладоши. Один-единственный хлопок. И в тот же миг пчела упала с моего носа мне на колени. Она лежала у меня на коленях, лапки вверх, жало торчало уже не опасной черной ниточкой на фоне потертого коричневого вельвета. Она была мертва как камень, я увидел это сразу. В тот же миг за удочку снова дернуло – с небывалой силой – и я едва не упустил ее опять.
Я ухватился за нее обеими руками и дернул большим безрассудным рывком, отец схватился бы за голову, если бы это увидел. Радужная форель, намного больше той, первой, вылетела из воды всполохом брызг, биясь и рассыпая капли со сверкающего хвоста – как на романтических картинках, какие украшали обложки мужских журналов вроде "Правды" или "Приключения" в сороковых и пятидесятых. Однако в тот момент я почти не думал об улове, и когда удочка щелкнула и рыбина сорвалась и упала обратно в ручей, я едва это заметил. Я оглянулся через плечо, чтобы увидеть того, кто хлопнул в ладоши. Немного выше меня, у кромки леса, стоял мужчина. У него было очень длинное бледное лицо. Его черные волосы были тщательно приглажены и аккуратнейшим образом разделены пробором с левой стороны его узкой головы. Он был очень высок. На нем был черный костюм-тройка, я сразу же понял, что он не человек, потому что глаза его были оранжево-красными, как пламя в печи. Я имею в виду не радужные оболочки, потому что его глаза не имели радужных оболочек, ни зрачков, и, конечно же, никаких белков. Его глаза были целиком оранжевыми – и огонь их колебался и вспыхивал. И уже нечего скрывать, что именно я хочу сказать, не правда ли? Его нутро горело огнем, и глаза его были как маленькие слюдяные оконца, какие бывают в печных дверцах.
Мой мочевой пузырь ослаб, и потертый коричневый вельвет, на котором лежала мертвая пчела, стал темно-коричневым. Я едва ли сознавал, что произошло, и не мог оторвать глаз от мужчины, стоявшего высоко на берегу и глядевшего на меня, мужчины, который вышел из глухой чащобы западного Мэна, раскинувшейся на тридцать миль, в превосходном черном костюме и узких туфлях из сияющей кожи. Я видел цепочку от часов поверх его жилета, посверкивавшую на летнем солнце. На его одежде не было ни одной сосновой иголочки. И он улыбался мне.

[Erinn]

"Неужели передо мной малыш-рыболов?" – вскричал он густым, приторным голосом. – "Вы только посмотрите! Приятная встреча, малыш-рыболов, не правда ли?"
"Добрый день, сэр," – сказал я. Мой голос не дрожал, но он и не звучал как мой голос. Он звучал старше. Как голос Дэна, может быть. Или даже моего отца. И единственной моей мыслью было, что, может быть, он меня отпустит, если я притворюсь, что не вижу, что он такое. Если я притворюсь, что не вижу, что в глазах его танцует пламя.
"Я быть может, спас тебя от большой неприятности, " – сказал он, и затем, к моему ужасу, спустился ко мне, сидевшему в мокрых штанах, с мертвой пчелой на коленях и бамбуковой удочкой в онемевших руках. Его ноги в щегольских туфлях с гладкими подошвами должны были поскользнуться на траве, которой был покрыт берег, но не поскользнулись; и не оставляли никаких следов, я видел. Там, где он ступал – или мне казалось, что он ступал – не осталось ни сломанного сучка, ни порванного листочка, ни отпечатка обуви.
Еще раньше, чем он подошел ко мне, я распознал запах, исходивший от его кожи под костюмом – запах сгоревших спичек. Запах серы. Джентльмен в черном костюме был дьяволом. Он вышел из глухой чащи между Моттоном и Кашвакамаком, и теперь стоял рядом со мной. Уголком глаза я видел его руку, бледную, как у манекена в витрине. Пальцы были отвратительно длинными.
Он плюхнулся на свой зад рядом со мной, колени торчали как у нормального человека, но когда он свесил руки между колен, я увидел, что каждый из этих длинных пальцев заканчивается не ногтем, но длинным желтым когтем.
"Ты не ответил на мой вопрос, малыш-рыболов," – сказал он своим густым голосом. Голос был похож, как мне сейчас кажется, на голоса в радиопередачах выступлений больших оркестров, которые появились годы спустя, во время которых звучали трубы от Геритола, Серутана, Овалтина и доктора Грэбоу. "Приятная встреча, не правда ли?"
"Пожалуйста, не трогайте меня," – прошептал я так тихо, что было едва слышно. Я был напуган более, чем когда либо смогу передать, более, чем хотел бы помнить... но я помню. Я помню. У меня даже не мелькнуло надежды, что это мне снится, хотя такое и могло мне присниться, я думаю, будь я постарше. Но я не был постарше; мне было девять лет, и я осознал истину, когда она плюхнулась рядом со мной. Я мог отличить сокола от ножовки, как говаривал отец. Джентльмен, который вышел из лесной чащи в тот субботний полдень в середине лета, был дьяволом, и за его пустыми глазницами его мозг горел огнем.
"О-о, неужели я что-то слышу?" – спросил он, словно не слышал меня... хотя я знал, что слышал. – "Неужели пахнет чем-то... мокрым?"
Он наклонился ко мне, вытянув нос, словно хотел понюхать цветок. И я заметил ужасную вещь: там, где земли касалась тень от его головы, трава желтела и засыхала. Он опустил голову к моим штанам и потянул носом воздух. Его глаза-огни прикрылись, словно он наслаждался каким-то изысканным ароматом и хотел полностью сосредоточиться на этом.
"Прелесть!" – вскричал он. – "Прелесть как воняет!" И затем пропел: "Жемчуг! Яхонт! Сера! Ад! Гэрин сладкий лимонад!" Затем опрокинулся на спину на маленьком травянистом пятачке и дико расхохотался. Он смеялся как сумасшедший.
Я подумал было о том, чтобы бежать, но казалось, что мои ноги от мозга отделяют мили. Я, впрочем, не плакал; я намочил штаны, как малыш, но я не плакал. Я был слишком испуган, чтобы плакать. Я вдруг понял, что умру, и, может быть, ужасной смертью, но самое худшее было то, что это могло быть не самое худшее.
Худшее могло настать потом. После того, как я умру.
Он внезапно сел, распространяя запах сгоревших спичек, отчего у меня перехватило горло. Он сурово взглянул на меня своими огненными глазами на узком бледном лице, но в молчании его чувствовался смех. Во всем его поведении все время чувствовался смех.
"Печальные новости, маленький рыболов," – сказал он. – "Я принес печальные новости."
Я мог только смотреть на него – черный костюм, прекрасные черные туфли, длинные белые пальцы, которые заканчивались не ногтями, но когтями.
"Твоя мать мертва."
"Нет!" – вскричал я. Мне представилось, как она замешивает хлеб, завиток волос у нее на лбу, касающийся брови, как она стоит в ярком утреннем свете, и ужас снова пронизал меня... но в этот раз не за себя. Потом я вспомнил, как она провожала меня, стоя в дверях кухни, заслоняя рукой глаза, и как она походила в тот миг на фотографию кого-то, кого ты ожидал увидеть опять, но никогда больше не увидел. "Нет, вы лжете!" – крикнул я.
Он улыбнулся – печальной терпеливой улыбкой человека, которого часто несправедливо обвиняют. "Увы," – сказал он. – "С ней случилось то же, что и с твоим братом, Гэри. Ее укусила пчела."

[Erinn]

"Это неправда," – сказал я, и вот теперь я действительно заплакал. – "Ей много лет, ей тридцать пять, если бы она могла умереть от укуса пчелы, как Дэнни, она бы умерла давным-давно, а вы гадкий лгун!"
Я назвал дьявола гадким лгуном. Какой-то частью разума я это осознавал, но все мое сознание было захвачено невозможным фактом, который он мне сообщил. Моя мама мертва? Он мог бы с таким же успехом сообщить мне, что на месте Скалистых гор появился океан. Но я поверил ему. На каком-то уровне сознания я полностью ему поверил, как мы всегда верим, на каком-то уровне, самому худшему, что можем вообразить.
"Я понимаю твое горе, малыш-рыболов, но, боюсь, этот аргумент не выдерживает критики." Он говорил тоном фальшивого утешения, ужасным, сводящим с ума, без сожаления или жалости. "Знаешь, человек может прожить всю жизнь, так и не увидев пересмешника, но неужели это означает, что пересмешников не существует? Твоя мать - "
Из воды выпрыгнула рыба. Джентльмен в черном костюме нахмурился, потом ткнул в нее пальцем. форель забилась в воздухе, ее тело так извивалось, что на долю секунды она словно зацепила свой собственный хвост, и когда она упала обратно в Касл-Стрим, осталась безжизненно плавать кверху брюхом. Ее прибило к большому серому камню у развилки, дважды крутнуло в водовороте, который образовывался там, и унесло в направлении Касл-Рока. Тем временем ужасный незнакомец снова обратил на меня свои горящие глаза, его тонкие губы раскрылись в каннибальской усмешке, обнажая мелкие острые зубы.
"Просто твою мать за всю жизнь не разу не кусала пчела," – сказал он. – "Но вот – фактически, менее часа назад – пчела влетела в кухонное окно, когда она вынимала хлеб из печи и ставила на прилавок, чтобы он остыл."
"Я не буду это слушать, я не буду это слушать, не буду!"
Я поднял руки и зажал уши. Он сложил губы словно для свистка и легонько дунул на меня. Всего лишь легонько дунул, но смрад был чудовищным – клоака, уборные, никогда не знавшие чистки, утонувшие куры после наводнения.
Мои руки бессильно упали.
"Очень хорошо," – сказал он. – "Ты должен это услышать, Гэри; ты должен это услышать, мой маленький рыболов. Именно твоя мать передала этот смертельный порок твоему брату Дэну; он отчасти передался и тебе, но ты получил и защиту от отца, которой бедному Дэну почему-то не досталось." Он снова сложил губы трубочкой, только в этот раз произвел комически-жестокое "ц-ц", вместо того, чтобы дохнуть на меня своим смрадным дыханием. "Так что, хотя я не люблю плохо говорить о мертвых, в этом есть почти какая-то поэтическая справедливость, не правда ли? В конце концов, она все равно что приставила ружье к голове твоего брата и спустила курок."
"Нет," – прошептал я. – "Нет, это неправда."
"Уверяю тебя, что правда," – сказал он. – "Пчела влетела в кухонное окно и опустилась ей на шею. Она прихлопнула ее прежде, чем поняла, что делает – тебе хватило ума, чтобы этого не делать, не правда ли, Гэри? – и пчела ужалила ее. Ее горло сразу же начало распухать. Вот что происходит с людьми, у которых аллергия на пчелиный яд, как ты знаешь. У них перекрывается горло, и они тонут в воздухе как в воде. Вот почему лицо Дэна так распухло и побагровело. Вот почему твой отец прикрыл его рубашкой."
Я уставился на него, потеряв дар речи. Слезы струились по моим щекам. Я не хотел ему верить, и я знал из уроков закона божия, что дьявол прародитель лжи, но все равно я верил ему. Я верил, что он стоял у нас во дворе, глядя в кухонное окно, в то время как мама упала на колени, хватаясь за распухшее горло, а Кэнди Билл плясал вокруг нее, заливаясь пронзительным лаем.
"Она издавала такие чудные, ужасные звуки," – раздумчиво сказал джентльмен в черном костюме, - "и боюсь, что порядком исцарапала себе лицо. Глаза у нее вылезли из орбит, как у лягушки. Она плакала." Он сделал паузу, затем прибавил: - "Она плакала, умирая, разве это не чудесно? И слушай, самое чудесное. После того, как она умерла... после того, как она пролежала на полу пятнадцать минут или около того, и было слышно только как тикает печь, а у нее сбоку из шеи еще торчало пчелиное жало – совсем крохотное – знаешь, что сделал Кэнди Билл? Этот маленький негодяй слизал у нее слезы со щек. Сначала с одной стороны... потом с другой."
Он некоторое время смотрел на ручей, лицо его было печально и задумчиво. Потом он опять повернулся ко мне, и выражение сочувствия к чужому горю исчезло как сон. Лицо его было таким же осунувшимся и алчным, как лицо умершего голодной смертью. Глаза его горели. Между бледных губ показались мелкие острые зубы.
"Я голоден," – внезапно сказал он. – "Я убью тебя, вспорю тебе живот и съем твои потроха, малыш-рыболов. Что ты об этом думаешь?"
Нет, попытался я сказать, пожалуйста, не надо, но из горла не вырвалось не звука. Он в самом деле намеревался это сделать, я видел. Он действительно намеревался это сделать.
"Я так голоден," – сказал он обидчиво, дразнящим голосом. – "А ты все равно не захочешь жить без своей драгоценной мамочки, в любом случае, это я тебя заверяю. Потому что твой отец из тех мужчин, которые не могут без тепленькой дырочки, уж поверь мне, и если в его распоряжении будешь только ты, тебе и придется послужить для этой цели. Я избавлю тебя от всех этих неудобств и неприятностей. А еще ты попадешь на небо, подумай-ка об этом. Невинно убиенные всегда отправляются на небо. Так что мы оба в этот полдень послужим Господу, Гэри. Разве это не чудесно?"

[Erinn]

Он опять потянулся ко мне своими длинными бледными руками, и не думая, что делаю, я открыл корзину, запустил руку в самую глубину и извлек чудовищную форель, которую поймал первой – ту, которой мне следовало бы удовольствоваться. Я не глядя протянул ее ему, пальцы утонули в красном распоротом брюшке, из которого я вырвал потроха, как джентльмен в черном костюме угрожал вырвать мои. Мутный глаз рыбы сонно смотрел на меня, золотое кольцо, опоясывавшее черное в середине туловище, напомнило мне обручальное кольцо моей матери. И в этот момент я увидел ее лежащей в гробу, увидел, как горят на солнце инструменты свадебного оркестра, и понял, что это правда – что ее укусила пчела, что она утонула как в воде в теплом, напоенном ароматом свежевыпеченного хлеба кухонном воздухе, и Кэнди Билл слизал слезы маминой агонии с ее распухших щек.
"Большая рыба!" – всричал джентльмен в черном костюме утробным, жадным голосом. – "О-о-о, больша-ая ры-ы-ыба!"
Он выхватил ее у меня и отправил в рот, который отверзся шире, чем любой человеческий рот. Много лет спустя, когда мне было шестьдесят пять лет (я знаю, что шестьдесят пять, потому что это было тем летом, когда я оставил преподавание), я ездил в Аквариум Новой Англии и наконец-то увидел акулу. Рот джентльмена в черном костюме отверзся как акулья пасть, только его глотка была огненно-красной, как его ужасные глаза, и я почувствовал, как оттуда в лицо мне пышет жаром, как волной жара от камина, когда занимается сухое полено. И мне это тоже не показалось, я знаю, что нет, потому что как раз перед тем, как голова моей рыбины длиной в девятнадцать дюймов исчезла в его пасти, я увидел, как чешуя на боках рыбы отстает и скручивается как бумага, оказавшаяся над открытой мусоросжигательной печью.
Он поглощал рыбину как глотатель меча из бродячего цирка. Он не жевал ее, и его горящие глаза вылезли из орбит, словно от усилия. Рыбина исчезала и исчезала в его пасти, его горло раздулось, когда он проталкивал рыбину в глотку, и на глазах у него тоже выступили слезы... только его слезы были кровавые, кроваво-красные и густые.
Я думаю, что именно вид этих кровавых слез привел меня в чувство. Я не знаю, почему, но думаю, что да. Я вскочил на ноги как попрыгунчик, повернулся, все еще держа в одной руке бамбуковую удочку, и понесся вверх по берегу, огибая и выдергивая густую траву свободной рукой, стремясь как можно быстрее взбежать наверх.
Он издал сдавленный, гневный рев – звук, который издает всякий человек с набитым до отказа ртом – и я обернулся, как раз перед тем, как я взобрался наверх. Он следовал за мной, полы пиджака полоскались на ветру, а тонкая золотая цепочка сверкала и мерцала на солнце. Рыбий хвост все еще торчал у него изо рта, и чуял запах остальной рыбы, которая поджаривалась у него в глотке.
Он настиг меня, хватая своими когтями, и я полетел вдоль верхней кромки берега. Через сотню ярдов или около того ко мне вернулся голос, и я начал кричать – кричать от страха, конечно, но и от горя по моей красавице-матери.
Он был у меня на хвосте. Я слышал, как трещат ветки и хлещут кусты, но не обернулся. Я пригнул голову, зажмурился, чтобы уберечь глаза от кустов и низко растущих веток, и мчался со всей скоростью, на какую был способен. И на каждом шагу я ожидал, что почувствую его руки на своих плечах, и смертельной жаркой хватки.
Этого не произошло. Какое-то время спустя – думаю, не более пяти-десяти минут, но это показалось вечностью – я увидел мост сквозь груды листьев и хвои. Все еще крича, но уже беззвучно, как чайник, который уже почти выкипел, я достиг второго, более крутого, берега и начал взбираться вверх.
На полпути наверх я поскользнулся и упал на колени, бросил взгляд через плечо, и увидел джентльмена в черном костюме прямо у себя за спиной, его белое лицо было искажено гневом и алчностью. Щеки были все в кровавых слезах, а его акулья пасть отвисла как петля.
"Эй, маленький рыболов!" – проревел он, и припустился по берегу вслед за мной, хватая за ногу одной своей длинной рукой. Я вырвался, повернулся и швырнул в него удочку. Он легко отбил удар, но его ноги запутались в ней и он упал на колени. Я не стал ждать; я повернулся и бросился вверх по склону. Я едва не поскользнулся на самом верху, но сумел ухватиться за опору моста и спасся.
"Ты не уйдешь, малыш-рыболов!" – крикнул он у меня за спиной. В его голосе была ярость, но в то же время звенел смех. – "Мою утробу одной большой рыбиной не набить!"
"Оставь меня в покое!" – закричал я в ответ. Я схватился за перила моста и неуклюже перекувырнулся через них, занозил руки и так ударился головой о доски, приземляясь, что увидел звезды. Я перекатился на живот и пополз. Я вскочил на ноги у самого края моста, споткнулся, нашел нужный ритм и пустился бегом. Я бежал, как могут бежать только девятилетние мальчишки – быстрее ветра. Казалось, что мои ноги касаются земли только на каждом третьем или четвертом скачке, и вполне возможно, что так и было. Я бежал по правой колее дороги, бежал, пока у меня не застучало в висках, а глаза не запульсировали в глазницах, бежал, пока у меня не закололо горячо из-под ребер в самую подмышку, бежал, пока у меня во рту не появился вкус крови и горло не начало саднить. Когда я уже не мог бежать, я, споткнувшись, остановился и оглянулся, отдуваясь, как загнанная лошадь. Я был уверен, что увижу его прямо у себя за спиной, в своем аккуратном черном костюме, с цепочкой от часов, выпущенной сверкающей петлей поверх жилета, и с прической волосок к волоску.
Но он исчез. Дорога, уходившая к Касл-Стриму темным сосняком, была пуста. И все же я чувствовал, что он где-то рядом в этих дебрях, наблюдает за мной своими огненными глазами, распространяя запах сгоревших спичек и жареной рыбы.
Я повернулся и зашагал вперед так быстро, как только мог, прихрамывая – я потянул мышцы обеих ног, и когда я встал с постели на следующее утро, они так болели, что я едва мог ходить. Тогда, однако, я этого не заметил. Я просто непрестанно оглядывался через плечо, снова и снова удостоверяясь, что дорога позади меня все еще пуста. Она и была пуста, всякий раз, как я оглядывался, но от этих взглядов назад мой страх, казалось, только увеличивался, а не уменьшался. Деревья казались темнее и массивнее, и я не переставал представлять себе, что там, за деревьями, которые росли по сторонам дороги – длинные витые лесные коридоры, бурелом, овраги, в которых может жить что угодно. До этой субботы 1914 года я думал, что самое страшное в лесу – это медведи.
Теперь я знал лучше.

Пройдя по дороге около мили, чуть погодя после того, как закончился лес и дорога соединилась с Гиган Флэт Роуд, я увидел, что навстречу идет мой отец, насвистывая "Старое дубовое ведро". Он тоже нес удочку, с модной катушкой из Торговой палаты Манки. В другой руке он нес корзину для рыбы, ту, с ленточкой, которую мама соткала для украшения ручки, когда Дэн был еще жив. ПОСВЯЩАЕТСЯ ИИСУСУ, было написано на ленточке. Я брел, но когда я увидел его, я снова побежал, крича Папа! Папа! во всю мочь, шатаясь на своих усталых, сведенных судорогой ногах, как пьяный моряк. Выражение удивления на его лице, когда он узнал меня, могло бы показаться комичным в других обстоятельствах, но не сейчас. Он выронил удочку и корзину на дорогу, даже не взглянув на них, и бросился ко мне. Я никогда не видел, чтобы папа так быстро бегал; когда мы сшиблись, странно, что оба не лишились чувств, и я уткнулся лицом ему в пряжку пояса, так что даже пошла кровь. Я, однако, заметил это только потом. Тогда я только протянул руки и обхватил его так крепко, как только мог. Я прижимался к нему и терся пылающим лицом об его живот, покрывая его старую голубую рабочую блузу кровью, слезами и соплями.
"Гэри, что случилось? Что произошло? С тобой все в порядке?"
"Ма умерла!" – всхлипнул я. – "Я встретил в лесу человека, который мне сказал! Ма умерла! Ее укусила пчела, и она вся распухла, как Дэн, и умерла! Она лежит на полу в кухне, и Кэнди Билл... слизал с-слезы... у нее... у нее..."
С лица, хотел я закончить, но в моей груди закололо так, что последние слова не вышли. У меня опять полились слезы, и удивленное, испуганное лицо папы растроилось на накладывающиеся друг на друга картинки. Я начал подвывать – не как малыш, который разбил коленку, а скорее как собака, которая увидела что-то тревожное ночью при луне – и мой отец снова прижал мою голову к своему твердому плоскому животу. Но я выскользнул у него из под руки и поглядел через плечо. Я хотел удостовериться, что джентльмен в черном костюме не собирается появиться. Не было никаких признаков его; дорога, которая, петляя, уходила в чащу, была совершенно пуста. Я пообещал себе, что никогда больше не пойду этой дорогой, никогда, что бы ни случилось, и, думаю, величайшая милость Господа - то, что его творения на земле не могут видеть будущее. Я бы лишился рассудка, узнай я тогда, что вернусь обратно этой дорогой, и не более чем через каких-нибудь два часа. На тот момент, однако, я только испытал облегчение, видя, что мы все еще одни. Тогда я вспомнил о маме – своей мертвой красавице-маме – и снова уткнулся лицом в отцовский живот и начал всхлипывать.
"Гэри, послушай меня," – сказал он спустя мгновение или два. Я продолжал скулить. Он дал мне немного времени, потом приподнял мою голову за подбородок, чтобы он мог взглянуть мне в лицо, а я ему. "С твоей мамой все в порядке," – сказал он.

[Erinn]

Я мог только молча смотреть на него, слезы струились у меня по щекам. Я ему не верил.
"Я не знаю, кто тебе это сказал, или что за грязный негодяй вздумал так пугать маленького мальчика, но я Богом клянусь, что с твоей матерью все в порядке."
"Но... но он сказал..."
"Мне все равно, что он сказал. Я вернулся от Эвершема раньше, чем думал – он не собирается продавать никаких коров, только одни разговоры – и решил, что еще есть время присоединиться к тебе. Я взял удочку и корзину, а твоя мать сделала нам пару бутербродов с джемом. Из своего свежего хлеба. Все еще теплого. С ней было все в порядке полчаса назад, Гэри, и никто оттуда, со стороны леса, не успел бы узнать ничего нового, я тебе гарантирую. Только не за полчаса." Он поглядел через мое плечо. "Что это за человек? И где ты его встретил? Я его найду и душу из него вытрясу. "
В моей голове в две секунды пронеслась тысяча мыслей – казалось, что тысяча, во всяком случае – но самая последняя преобладала: если мой отец встретится с джентльменом в черном костюме, не думаю, что это мой отец вытрясет из него душу. Или что это он уйдет целым и невредимым.
Я помнил эти длинные белые пальцы и когти, которыми они заканчивались.
"Гэри?"
"Я плохо помню," – сказал я.
"Ты был у развилки? У большого камня?"
Я не умел лгать отцу, когда он задавал прямой вопрос – разве что речь зашла бы о жизни и смерти. "Да, но не ходи туда." Я вцепился в его руку обеими руками и потянул за нее. "Пожалуйста. Это страшный человек." Вдруг меня осенило вдохновение, как молния. "Я думаю, у него было ружье."
Он задумчиво посмотрел на меня. "Может быть, ты никого и не встретил," – сказал он с интонацией, которая делала его слова похожими на вопрос, но это был не совсем вопрос. "Может быть, ты заснул, пока ловил рыбу, сынок, и тебе приснился плохой сон. Вроде тех, какие тебе снились прошлой зимой про Дэнни."
Мне и вправду прошлой зимой приснилось множество страшных снов про Дэнни, снов, в которых я открывал дверцу шкафа или дверь в наш темный, пропахший фруктами сарай для сидра и видел его, с побагровевшим лицом, как у висельника, он стоял и смотрел на меня; часто от таких снов я просыпался, крича, и будил своим криком родителей. На берегу ручья я тоже немного прикорнул – во всяком случае, задремал – но это был не сон, и я был уверен, что проснулся как раз перед тем, как джентльмен в черном костюме убил пчелу, хлопнув в ладоши, и она свалилась с моего носа мне на колени. Он мне не снился, как Дэн, я был совершенно уверен, хотя наша встреча уже стала казаться мне похожей на сон, как, мне кажется, всегда все сверхъестественное. Но если папа думает, что этот джентльмен существовал только в моем воображении, так даже и лучше. Лучше для него.
"Может быть," – сказал я.
"Ну, тогда давай вернемся и поищем твою удочку и корзину." И он действительно направился в сторону леса, так что мне пришлось отчаянно вцепиться в его руку, чтобы заставить его остановиться и повернуться ко мне лицом.
"Не сейчас," – сказал я. – "Пожалуйста, папа. Я хочу увидеть маму. Я хочу увидеть ее своими глазами."
Он обдумал это, потом кивнул. – "Хорошо. Сначала вернемся домой, а удочку и корзину поищем потом."
Так что мы вернулись на ферму вместе, папа с удочкой на плече, точь-в-точь как мальчишка-рыболов, а я нес его корзину, и мы оба уплетали мамины бутерброды с черносмородиновым джемом.
"Ты что-нибудь поймал?" – спросил он, когда впереди показался амбар.
"Да, сэр," – сказал я. – "Радужную форель. Очень большую." И еще одну форель, которая была гораздо больше, подумал я, но не сказал. Самую большую в своей жизни, сказать правду, но у меня ее не осталось, папа. Я отдал ее джентльмену в черном костюме, чтобы он не съел меня. И это спасло меня... но только чудом.
"И все? Больше ничего?"
"А потом я заснул." – Это был не совсем ответ, но в то же время и не ложь.
"Хорошо, что ты не упустил удочку. Ведь нет, Гэри?"
"Нет, сэр," – сказал я, с большой неохотой. Лгать на этот счет было бы бесполезно, даже если бы я сумел сочинить такую наглую ложь – потому что он в любом случае был настроен вернуться за моей корзиной, я видел это по его лицу.
Впереди из задней двери дома выбежал Кэнди Билл, заливаясь пронзительным лаем и виляя всей своей задней половиной взад-вперед, как все скотчтерьеры, когда они возбуждены. Я больше не мог ждать; надежда и тревога просто клокотали у меня в горле, как море. Я вырвался от отца и побежал к дому, все еще таща его корзину и все еще убежденный, в самой глубине души, что найду мою мать мертвой на полу кухни, с распухшим, побагровевшим лицом, как у Дэна, когда папа принес его с западного поля, рыдая и взывая к Господу.
Но она стояла за прилавком, такая же красивая, живая и здоровая, какой я ее оставил, напевая песенку, пока она лущила горох над миской. Она обернулась ко мне, и выражение удивления на ее лице сменилось испугом, когда она увидела мои широко раскрытые глаза и бледность.
"Гэри, в чем дело? Что случилось?"
Я не ответил, я бросился к ней и осыпал ее поцелуями. И тут вошел отец и сказал: "Не волнуйся, Ло – с ним все в порядке. Ему просто опять приснился плохой сон, там, у ручья."
"Господи, хоть бы их больше не было," – сказала она и крепче обняла меня, а Кэнди Билл плясал вокруг нас, заливаясь пронзительным лаем.
"Можешь не ходить со мной, если не хочешь, Гэри," – сказал отец, хотя уже ясно дал понять, что думает, что я должен – что я должен вернуться, что я должен встретиться лицом к лицу со своим страхом, как вроде бы сейчас говорят. Очень хороший способ преодолевать выдуманные страхи, но за прошедшие два часа моя убежденность, что джентльмен в черном костюме реален, не слишком поколебалась. Хотя я и не смог бы убедить в этом отца. Я не думаю, чтобы когда-нибудь девятилетний ребенок смог убедить своего отца, что видел, как из лесу вышел дьявол в черном костюме.
"Я пойду," – сказал я. Я вышел из дома и присоединился к нему, прежде чем он ушел, собрав все свое мужество, чтобы заставить свои ноги двигаться, и теперь мы стояли около колоды для рубки дров на боковом дворе, возле поленницы.
"Что у тебя за спиной?" – спросил он.

[Erinn]

Я медленно вытащил свою ношу из-за спины. Я пойду с отцом, и буду надеяться, что джентльмен в черном костюме с ровным как ниточка пробором слева исчез... но если нет, я должен приготовиться. Наилучшим образом, во всяком случае. В руке, которую я держал за спиной, была наша семейная Библия. Я вначале хотел взять свой Новый завет, который получил в награду за самое большое количество псалмов, выученное к Юношескому состязанию накануне Страстной пятницы (я осилил восемь, хотя большая их часть, за исключением Двадцать третьего, вылетела у меня из головы через неделю), но эта небольшая красная книжица едва ли могла послужить надежным оружием против самого сатаны, даже несмотря на то, что Иисусовы слова в ней были выделены красными чернилами.
Отец посмотрел на нашу старую Библию, распухшую от фамильных документов и фотографий, и я подумал, что он велит мне положить ее на место, но он этого не сделал. Смешанное выражение скорби и сочувствия скользнуло по его лицу, и он кивнул. "Ладно," – сказал он. – "А мать знает, что ты ее взял?"
"Нет, сэр."
Он снова кивнул. "Тогда будем надеяться, что она не обнаружит, что она исчезла, пока нас не будет. Идем. И не потеряй ее."

Около получаса спустя мы с отцом стояли на берегу Касл-Стрима, глядя на развилку ручья, и на травянистый пятачок, где я повстречался с джентльменом с огненно-оранжевыми глазами. В руке у меня была моя бамбуковая удочка – я подобрал ее чуть ниже моста – а чуть ниже, на травянистом пятачке, обнаружилась моя корзина. Ее плетеная крышка была откинута. Мы долго стояли, глядя перед собой на ручей, я и папа, и ни один из нас не нарушал молчания.
Жемчуг! Яхонт! Сера! Ад! Гэрин сладкий лимонад! Таков был его гадкий маленький стишок, и, пропев его, он опрокинулся на спину, хохоча, как мальчишка, только что обнаруживший в себе достаточно храбрости, чтобы произнести грязное слово вроде "какашка". Плоский пятачок перед нами был таким же зеленым и свежим, как любая лужайка в Мэне, до которой успело добраться раннее июльское солнце... за исключением того места, где лежал мой незнакомец. Там трава была мертвой и пожелтевшей, и участок имел форму человека.
Я посмотрел вниз и обнаружил, что держу нашу сморщенную старую семейную Библию перед собой, так крепко сжимая ее в руках, что большие пальцы побелели. Так муж Милейшей матушки Норвилл держал ивовую рогатину, собираясь разведать почву для рытья колодца.
"Жди здесь," – сказал отец, и пошел, скользя, по берегу вниз, утопая в мягкой плодородной земле, и расставив руки, чтобы не потерять равновесие. Я остался стоять там, где стоял, держа перед собой Библию в вытянутых руках наподобие ивовой рогатины, сердце мое бешено колотилось. Я не знаю, было ли у меня в этот раз чувство, что за мною следят; мне было слишком страшно, чтобы чувствовать что-нибудь, кроме желания оказаться как можно дальше от этого места и этого леса.
Папа наклонился, понюхал мертвую траву и поморщился. Я знал, что он услышал: запах сгоревших спичек. Потом он подобрал мою корзину и взбежал вверх по склону. Он бросил быстрый взгляд через плечо, чтобы удостовериться, что его никто не преследует. Никого не было. Тогда он протянул мне мою корзину, крышка которой была все еще откинута и висела на хитрых кожаных петельках. Я заглянул внутрь и ничего не увидел, кроме двух пучков травы.
"Ты вроде бы говорил, что поймал радужную форель," – сказал отец, - "но, наверное, тебе это тоже приснилось."
Что-то в его голосе удивило меня. "Нет, сэр," – сказал я. – "Я ее поймал."
"Ну, она никак не могла выскочить из корзины выпотрошенная. А ты бы не стал класть рыбу в корзину не выпотрошив, не правда ли, Гэри? Я тебя учил, как с ней обращаться."
"Да, сэр, но - "
"Так что, если она тебе не приснилась и ты положил ее в корзину, наверное, ее кто-то съел," – сказал отец, и бросил еще один быстрый взгляд через плечо, с широко раскрытыми глазами, словно услышал шум в чаще. Я не очень-то удивился, увидев, что на лбу его выступили капли пота, похожие на маленькие ясные алмазы. "Пошли," – сказал он. – "Пошли к черту отсюда."
Я не возражал, и мы пошли вдоль берега к мостику, быстрым шагом и молча. Когда мы дошли дотуда, папа опустился на одно колено и осмотрел то место, где нашел мою удочку. Там был еще один выгоревший участок, и венерин башмачок весь побурел и свернулся в трубочки, словно его опалил огненно-жаркий ветер. Пока отец изучал землю, я заглянул в свою пустую корзину.
"Наверное, он вернулся и съел и другую мою рыбину," – сказал я.
Отец взглянул на меня. "Другую рыбину!"
"Да, сэр. Я не говорил, но я поймал еще форель. Большую. Он был ужасно голодный, этот парень." Я хотел продолжать, и слова просились с языка, но все-таки смолчал.
Мы добрались до мостика и помогли друг другу перебраться через перила. Отец взял у меня корзину, заглянул внутрь, затем подошел к перилам и выбросил ее в воду. Я подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как она плеснула и поплыла по течению, как лодочка, все ниже и ниже по ручью, струившемуся между переплетенными прутьями.
"Она чем-то пропахла," – сказал отец, но, говоря это, не смотрел на меня, и голос его звучал странно, словно он оправдывался. Только один-единственный раз я слышал, чтобы отец так говорил.
"Да, сэр."
"Твоей матери мы скажем, что не нашли ее. Если она спросит. А если нет, мы ничего ей не скажем."
"Нет, сэр, не скажем."
Но она не спросила, и мы не сказали, и на этом все кончилось.

С того дня в лесу прошел восемьдесят один год, и многие годы я даже не вспоминал о нем... во всяком случае, наяву. Как и ни один мужчина или женщина, я не могу точно утверждать насчет своих снов. Но теперь я старик, и, похоже, сплю наяву. Слабость одолевает меня, как волны, которые скоро уничтожат забытый детский домик из песка, и воспоминания тоже подбираются ближе, как в старом стишке, в котором были такие слова: "Оставь их в покое,/ И они возвратятся,/ Размахивая хвостами." Я помню, какую еду ел, в какие игры играл, девочек, которых целовал в школьном туалете, когда мы играли в почту, мальчишек, с которыми дружил, свой первый бокал вина, свою первую сигарету (выкуренную на кукурузном поле за свинарником Дикки Хэммера, и меня тут же стошнило). Но из всех воспоминаний самое яркое - воспоминание о джентльмене в черном костюме, и оно сияет своим особенным радужным, навязчивым светом. Он был на самом деле, и это был дьявол, и в тот день он повстречался со мной по повелению свыше или по счастью. Во мне крепнет уверенность, что своим спасением я обязан счастливому случаю – только счастливому случаю, а не вмешательству провидения, которое я почитал и славил в гимнах всю свою жизнь.
И в то время как я лежу у себя в комнате в доме престарелых, старческий дух в полуразрушенном домике из песка, в который превратилось мое тело, я повторяю себе, что мне нечего бояться дьявола – что я прожил хорошую, добродетельную жизнь, и мне нечего бояться дьявола. Иногда я напоминаю себе, что это я, а не отец, в конце концов убедил маму снова начать посещать церковь позднее тем же летом. Однако ночью в темноте эти мысли не приносят ни облегчения, ни успокоения. В темноте внутренний голос нашептывает мне, что тот мальчик девяти лет тоже не совершил ничего, чтобы иметь основание бояться дьявола... но дьявол все же явился. И в ночной темноте я иногда слышу, как этот голос падает до нечеловеческого. Большая рыба! ворчит торопливо-жадный голос, и все истины морального мира рушатся перед этой алчностью. Больша-а-ая ры-ы-ыба!
Дьявол явился мне раз, давным-давно; а если он явится снова? Я теперь слишком стар, чтобы бежать; я даже не могу доковылять до туалета и обратно, не опираясь на палку. У меня нет большой, прекрасной форели, чтобы умилостивить его, даже на какое-то время; я стар, а моя корзина пуста. А если он явится снова и найдет меня?
А если он все еще голоден?

[Хелик]

Меня всегда умиляли американцы, уверенные в том, что дьявол - это чувак с горящими глазами и острыми зубами, который воняет серой и живьём сжирает маленьких детей. Сколько фильмов про это снято, сколько книжонок написано! Ну-ну...

[Erinn]

Вам не понравился рассказ?
Между прочим, действие относится к 1914 году, а главный герой - девятилетний мальчик, не забывайте. И он даже в свои девять лет был уверен, что отец не поверит ему, если он об этом расскажет.

[Хелик]

Увы, Эринн, не понравился.
Да и что в нём может понравиться, скажите мне честно?
Психология 9-летнего мальчишки? Вот если бы ему это всё, действительно, привиделось под впечатлением от смерти брата и страхом потерять ещё и мать, я бы ещё поняла.
Но джентльмен в чёрном Гэри не приснился. И несмотря на то, что мальчик даже в свои девять лет был уверен, что отец не поверит ему, если он об этом расскажет, отец поверил ему безоговорочно, ещё до того, как узрел материальные свидетельства явления дьявола. Что наводит на мысль о том, что с оным джентльменом отец знаком не понаслышке.

К сожалению, я не вижу в рассказе внутренней логики. Иррациональное иррациональным, но надо же и честь знать. Чего ради явился пацану джентльмен в чёрном? Чтобы отравить его любовь к родителям (ведь прямо обвинил мать в смерти старшего брата, а отца - в способности совершить страшное преступление по отношению к собственному ребёнку)? Если бы этим его дьявольский замысел ограничился, я бы поняла. Но нет, зачем-то нужны все эти инфернальные атрибуты, которые характерны почему-то именно для протестантской традиции.
Для чего? Чтобы поселить в мальчике страх на всю жизнь?
Но страх перед чем? Перед адом - как наказанием за грехи? Нет.
Перед тем, что его сожрут живьём, и форелью уже будет не откупиться.
Не душу, понимаешь, погубят, а сожрут. Буквально.

Кстати, при чём тут рыба? Как символ христианства, что ли?
Чушь какая.

И почему джентльмен в чёрном отстал от Гэри? Потому что навстречу ему шёл отец с корзиной, на ленточке которой было написано "Посвящается Иисусу"? Нет. Не больно-то Гэри (а с ним и С. Кинг, пожалуй) верит в Иисуса; вот в дьявола верит, а в Иисуса что-то не очень:
"Во мне крепнет уверенность, что своим спасением я обязан счастливому случаю – только счастливому случаю, а не вмешательству провидения, которое я почитал и славил в гимнах всю свою жизнь".

Но это же чёрт знает что! Выходит, в этом мире (в рассказе, я имею в виду, ибо других произведений Кинга не читала, только смотрела фильмы по ним) есть только дьявол и случай? Бога-то нет, а?.. Вот в чём ужас-то.

И при чём тут 1914-й год, скажите на милость?

Немного о переводе.
Небольшие корявости есть, наверное, надо смотреть английский текст, чтобы судить о качестве перевода. Но, Эринн, я не судья брату своему переводчику. :)))
Хочу только спросить, нельзя ли унифицировать обращения? Гэри обращается к отцу на ты, но называет его не "папа", а "сэр". Это несколько режет слух. Может быть, можно найти компромисс?

С уважением,
А.Х.

[Erinn]

Жаль, мне очень нравится этот рассказ.
Вы знаете, Кинга вообще нельзя назвать моралистом, а его книги нечасто имеют назидательный смысл. Я читала очень много его книг, как и его автобиографию ("Как писать книги" ("On writing")). И у меня сложилось впечатление, что он верующий человек, но не в узком протестанском смысле. Он для этого слишком умен. И в его книгах затрагиваются вопросы веры, но их, как правило, ставит сама жизнь - герой вспоминает о Боге, когда умирают его близкие; в кризисной ситуации; недоумевает, как же в Божьем мире может быть столько зла, как он допустил, чтобы случилось то-то или то-то? Очень часто его герои задаются вопросами, на которые ни религия, ни жизнь ответить не могут - когда сталкиваются с иррациональными силами. Например, в "Кладбище домашних животных". А случается, и испытывают себя как человека, свою моральность, готовность совершить подвиг. Один из любимейших моих рассказов - "Катание на "Пуле"" ("Riding the Bullet"). Главный герой этого рассказа поставлен перед выбором: умереть самому или позволить умереть матери, перенесшей инсульт? Об этом его спрашивает посланник с того света (им оказывается парень, который подвозил героя до госпиталя, куда его вызвали из университета, сообщив о случае с матерью).
Но вообще Кинг больше визионер. Он очень живо представляет себе описываемые ужасы и так же живо передает их. Это сильнейшая сторона его таланта - описывать ужасы так, чтобы в них верили.

[Хелик]

Erinn пишет:

Но вообще Кинг больше визионер. Он очень живо представляет себе описываемые ужасы и так же живо передает их. Это сильнейшая сторона его таланта - описывать ужасы так, чтобы в них верили.

Знаете, Эринн, я не любительница ужасов ради самих ужасов.
Отчего-то мне во всём хочется найти смысл, и если я его не нахожу, мне как читателю бывает очень досадно.
Я не читала "Зелёную милю", но думаю, что и в книге есть тот глубокий и печальный смысл, которым наполнен фильм. В рассказе же я не могу связать концы с концами.
Для чего это написано, зачем? Вылить на читателя детские фобии? Показать, что они продолжают терзать нас до самой старости?
Напугать читателя до полусмерти (просто так)?

У меня нет ответа на этот вопрос. Если у вас есть, поделитесь, пожалуйста, своими соображениями.

[Erinn]

Конечно, это дело вкуса. Но Кинг настоящий мастер - и даже не столько ужасов, сколько отражения жизни. В его рассказах настоящие живые люди, причем все разные. Для этого нужен редкий талант, трудолюбие и знание жизни.
Зачем этот рассказ?
Чтобы напугать, наверное. ) Может быть, чтобы заставить читателя задуматься, сколько в жизни "вопросов без ответов". Насколько я помню, сам Кинг говорил, что идея рассказа была навеяна одним его знакомым, утверждавшим, что его дед говорит, будто как-то встретился в лесу с дьяволом. )
Между прочим, этот рассказ на родине Кинга отмечали как один из лучших последних лет (1998 год).

[Хелик]

Erinn пишет:
Насколько я помню, сам Кинг говорил, что идея рассказа была навеяна одним его знакомым, утверждавшим, что его дед говорит, будто как-то встретился в лесу с дьяволом.

Да, я тоже с удивлением заметила, насколько этот рассказ напоминает быличку. Типичный фольклорный сюжет. И дьявол в нём как раз такой, каким, наверное, пугают маленьких детей. Но это не чисто фольклорный образ: с одной стороны, он обладает всеведением, а с другой - он "отец лжи". А это уже характеристики дьявола, так сказать, канонического (пардон за оксюморон:)). Место и роль его в мире не определено в рассказе. То ли это сам враг собственной персоной, которому зачем-то понадобилось сожрать какого-то пацана, то ли это аналог нашего рядового чёрта, на которого в русских сказках быстро находят управу все кому не лень.
Мальчик даёт ему - вместо себя - рыбу, а потом делает ему подножку с помощью удочки. Но вместе с тем не может объяснить, почему тот всё-таки отстал от него. О Библии и молитвах, заметьте, он вспоминает только постфактум. То есть не рассматривает их в качестве серьёзного оружия против дьявола. Добродетельная жизнь здесь тоже не котируется.
Что же можно противопоставить дьяволу, вот такому вот, американскому, голодному, жаждущему твоей плоти, а не души? У героя нет ответа, есть только страх.
Наверное, это и есть один их тех вопросов, которые вообще не имеют ответа. :))
Только, если читатель не может разрешить для себя этот вопрос исходя из текста произведения, не следовало, может быть, его и ставить?

[Скарапея]

Хелик пишет:
Небольшие корявости есть, наверное, надо смотреть английский текст, чтобы судить о качестве перевода. Но, Эринн, я не судья брату своему переводчику. :)))

Это почему же? Надо судить, показывать и критиковать, иначе брат переводчик никогда ничему не научится, а мы обречены будем вечно читать переводы типа росмэновского ГП. "Корявостей" предостаточно, того же сорта, что и в предыдущем рассказе.

"Как и ни один мужчина или женщина, я не могу точно утверждать насчет своих снов."

Erinn, нескромный вопрос: для вас русский язык - родной?

[Хелик]

Скарапея пишет:
1) Это почему же? Надо судить, показывать и критиковать, иначе брат переводчик никогда ничему не научится...

2) Erinn, нескромный вопрос: для вас русский язык - родной?

1)Да хотя бы потому, что для этого существуют другие форумы и сообщества:) Впрочем, если хотите заниматься литературной правкой прямо здесь и сейчас, флаг вам в руки. А я воздержусь.

2)Я не Эринн, но вопрос в самом деле нескромный, я бы даже сказала - некорректный. Кстати, о корректуре. Вы случайно не профессиональный корректор? Или редактор? Вы со своими авторами/переводчиками тоже в таком тоне общаетесь? Или только на форуме себе позволяете?

[Erinn]

Хелик, спасибо за поддержку.

Скарапее:

"Как ни один мужчина или женщина": в оригинале "man or woman". Можно было заменить на "как ни один человек", это прозвучало бы более гладко, я согласна. Но ведь автор высказался насчет каждого пола по отдельности, может быть, в этом есть смысл?
Во всяком случае, я не понимаю, какое именно несоответствие правилам русского языка вы увидели в этом словосочетании.

[Скарапея]

А для чего тогда выкладывать перевод? Чтобы получить порцию поглаживаний?

Я по жизни ядовитая змейса, что и видно по нику. Зануда и язва. Да, мне приходится иногда редактировать, приходится и переводить, правда, технические тексты. И общаюсь в таком тоне, который считаю уместным. Если правка необходима, сообщаю об этом. Без реверансов и поглаживаний.

Несоответствие русскому языку я вижу в конструкциях "как и ни один" и "я не могу точно утверждать насчет своих снов".

man or woman - спасибо политкорректности (которая, разумеется, политическая правильность, да слово уже привилось).

[Хелик]

Скарапея пишет:
1) А для чего тогда выкладывать перевод? Чтобы получить порцию поглаживаний?

2) И общаюсь в таком тоне, который считаю уместным. Если правка необходима, сообщаю об этом. Без реверансов и поглаживаний.

1) А может быть, просто для того, чтобы обсудить рассказ? :)

2) Прямота и искренность - это прекрасно. Но от критики, выраженной в обидной для собеседника форме, толку мало. Поглаживаний и реверансов никто от вас не требует, но и просто так обижать людей тоже не надо...
Можно ведь найти нейтральную форму, верно?

[Скарапея]

Замечания в нейтральной форме были по переводу "1408". Но Erinn предпочла не учитывать их, а выложить перевод нового рассказа с теми же самыми недостатками. Зачем? Более того, я могла высказаться и куда обиднее, уверяю вас. Уж как от меня аффтарам в школе поэтики доставалось...

И, Хелик, по сути замечаний - вы со мной согласны?