История Птахи

[Ларчик]

Уважаемые посетители форума!
Позвольте вам представить начало фэнтези, над которой я сейчас работаю. Вещь написана примерно наполовину. Я надеюсь, что обсуждение готового куска и неожиданные мысли, которые при этом могут быть высказаны, подхлестнут мое воображение и заставят писать дальше. Кроме того, мне нужны консультации знатоков, чтобы не допустить явных ляпов. И, наконец, хочется показать свою работу, а рассказов у меня нет. Здесь я собираюсь выкладывать отрывки с интервалом в несколько дней, а для обсуждения создам отдельный тред:
http://www.kulichki.com/tolkien/foru...&threadid=4167
Возможно, то, что я делаю, является нарушением. Заранее прошу прощения. Если уважаемые хранители сочтут нужным закрыть тему, я приму это, как должное, вместе с причитающимися «наградами».
С уважением
Ларчик.

История Птахи
Чужеземец перепрыгнул через три ступеньки, прошел под аркадой, бросил мимолетный взгляд на большую плоскую чашу у входа и постучал. Привратник отпер калитку. Пока он гремел ключами, каждое его движение выражало немой укор. Гость спохватился и опустил пару монет в ящик для пожертвований.
Внутренний двор окружала галерея. Циркульные арки и узкая лента второго этажа, подчеркнутая карнизом, казалось, парили. Их чуть поддерживали двадцать тонких колонн. На усилие намекали только крупные капители и базы, которые уверенно упирались в тесаные плиты мощения. Журчал фонтан. Хрупкая гармония двора навевала мысли о веселье и юности. Но от глаз чужеземца не укрылись ни облупившаяся штукатурка, ни потеки на стенах.
Посетитель заранее приготовил латинскую фразу и произнес ее почти безупречно:
- Любезный, мне нужен старший учитель господин Иннокентий.
Услышав имя, привратник закивал и что-то сказал на народном языке. Гость пожал плечами. Привратник указал на скамью и взмахнул рукой, будто позвонил. Чужеземец сел и, за неимением другого занятия, принялся наблюдать за голубиной стайкой.
Звонок раздался прежде, чем у него лопнуло терпение. Звяканье колокольчика утонуло в радостном реве. Чужеземец бросился было к двери – и еле успел отскочить, когда поток серых туник и платьиц вырвался наружу. Голуби вспорхнули. Вслед за ними свечей взвился мяч. Сверху раздался женский крик:
- Негодники, окна побьете!
Двор стал тесен. Школяры носились между колоннами, взбирались по ним, гроздьями висели на арочных затяжках. Кто-то плюхнулся в фонтан. Чтобы добраться до двери и при этом избежать столкновений, требовалась немалая ловкость.
В просторной, скудно обставленной приемной посетителя ждал худощавый человек средних лет. Чужеземец заговорил на плохой латыни. Иннокентий вежливо улыбнулся:
- Господин мой, я знаю язык острова Семес, так что не трудитесь. Какое у вас ко мне дело?
- Я ищу младенца, мальчика. Его подкинули не более трех дней назад. Не знаю, в каком он приюте. Я уже побывал у францисканцев – там его нет.
- К нам недавно попал один. Позавчера, в день святого Матвея… Можете указать приметы?
- На груди - татуировка черным порохом. Птица раскинула крылья.
Учитель кивнул.
- Верно. Мальчик у нас. Мы еще удивлялись: как удалось наколоть татуировку новорожденному? Я так и думал, что его станут искать – ведь никто не решился бы на такую жестокость понапрасну.
- Я хочу его забрать.
Лицо Иннокентия будто залил свет:
- Рад за вас, сударь. Это великодушное и достойное решение. Бог вас наградит. Мальчик здоровый и крепкий. Его уже окрестили, но, если сочтете нужным, по возвращении на родину совершите обряд повторно, как принято у вас. Простите нескромный вопрос - наших детей так редко находят родные… Вы его отец?
- Нет, - невозмутимо ответил семесит.- Это сын моей рабыни. Летящая птица - клеймо.
Губы учителя сразу сделались тонкими и злыми.
- В день освящения Воспитательного дома, - сказал он сухо, - Магистрат постановил, что каждый отданный сюда ребенок, независимо от происхождения, становится полноправным гражданином Лауренсы, Ничем не могу помочь.
-Я плохо знаю ваши законы. Если я правильно понял, вы отказываетесь вернуть мое имущество?
-Не хочу с вами спорить о том, можно ли считать имуществом человека. Нам не сойтись во мнениях, - терпеливо ответил Иннокентий. – В каждой стране свои обычаи. Здесь ни городские власти, ни архиепископ вас не поддержат.
-Предлагаете смириться с грабежом?
-Да зачем вам этот малыш? Пока из него вырастет работник, пройдут годы.
- Не притворяйтесь, будто не понимаете, как ценится раб, выросший при доме. У себя на родине я пользуюсь достаточным влиянием, чтобы испортить вам жизнь. Ваш Магистрат не станет ссориться с Семесом из–за младенца.
- Из–за младенца – не станет. Но город не потерпит ни пренебрежения к своему закону, ни угроз. Я представлю дело именно так.
- О–о! В этом случае вы, конечно, найдете поддержку, хоть обычно про вас забывают даже те, кто должен бы помнить. Ваши попечители – скупцы и воры, не правда ли? Это заметно: дети бегают босые, зданиям нужен ремонт. Да и вам, - семесит в упор посмотрел на потертый рукав собеседника, - новый плащ придется кстати. Я мог бы сделать пожертвование…
Учитель впервые повысил голос:
- Сударь, здесь школа, а не невольничий рынок.
Когда дверь захлопнулась, Иннокентий заломил пальцы и дважды стремительно пересек комнату. Потом бросился к окну:
- Эмилий–Павел, ты запомнил этого человека?
- Да, мастер Иннокентий! – откликнулся привратник.
- Если он появится снова, спусти собак!

[Ларчик]

*****
В последующие годы Иннокентий редко вспоминал этот случай. Забот и без этого хватало. Как–то в воскресенье после утренней службы он стоял сбоку от алтаря и пытался уследить за своими подопечными. Большинство из них ждало очереди на исповедь. Пока рядом были взрослые, воспитанники вели себя смирно, но стоило отвернуться, как начинались смешки и возня. Те, которые выходили из исповедальни, спешили отчитать назначенное число молитв, причаститься и выскользнуть из церкви, чтобы гулять до самого обеда. Для шалостей у них не оставалось времени. Иннокентия беспокоила паперть.
Наверняка кто–то не удержится от соблазна подойти к преисполненному благих чувств прихожанину, скорчить жалобную физиономию и шепнуть:
- Дядя, дай денежку!
Попрошаек жестоко секли в школе, но это не самое страшное. Хуже, если профессиональные нищие изобьют «конкурента» до полусмерти.
- Привет, старина. Все пасешь своих овечек?
Иннокентий пожал широкую, твердую ладонь.
- Здравствуй, Филипп. Давно тебя не видно. Дела?
Тот с чувством махнул рукой:
- А, ну их! Магистрат прислал комиссию: бакалейщик, суконщик, кожевенник и два винодела. Хоть бы для смеха один строитель. И я перед ними должен отчитываться.
- Приятного мало, - посочувствовал учитель. – Значит, тебе было некогда обдумать мое предложение?
- Какое?
- Неужели забыл? Насчет мальчика. Твой прежний подмастерье открыл мастерскую…
- Иннокентий, я ведь беру взрослых, которые отучились у живописцев и ювелиров! А ты норовишь подсунуть тринадцатилетнего. Мне с ним пришлось бы начинать с нуля – они же у тебя ничего не умеют…
- Ты прав. По идее мы должны обучать детей ремеслу, но только кто захочет с ними возиться за те гроши, которые нам платят? Мастерские стоят. Да что говорить… Я приданое для девочек каждый раз вырываю с боем. Содержание - и то задерживают. Попробовали бы сами объяснить голодному ребенку, что красть нехорошо!
- Я слыхал, у вас опять неполадки с кровлей?
- Да. На этот раз – по моему недосмотру. Помнишь старый абрикос на заднем дворе? Он так разросся, что падалка сыпется на крышу. Дети с земли все подбирают вмиг, а на дерево не каждый сумеет взобраться. Вот они и полезли через слуховое окно. Побили черепицу. Теперь заливает спальни.
- Надо глянуть. Пожалуй, я завтра зайду, - пообещал Филипп. – Что ты все косишься на дверь?
Иннокентий объяснил.
- Так давай станем возле выхода.
Учитель оглянулся. Очередь у исповедальни заметно сократилась. За ней присматривали младший воспитатель и математик по прозвищу Катет. Можно надеяться, что здесь больше ничего не стрясется…
Приятели остановились в тени надвратной арки. За углом спиной к пилону восседал известный всей Лауренсе нищий Лазарь. Здесь было его постоянное место. Он носил поверх лохмотьев замусоленную солдатскую перевязь и рассказывал, как в сражении враг отсек ему руку, державшую знамя. И хоть слушатели прекрасно знали, что руку Лазарю отрубили за воровство, мелочь обильно сыпалась в его шляпу.
Из глубины портала нищего видно не было, но при желании Иннокентий с Филиппом могли бы выслушать очередной вариант его истории, плюс ругань в адрес городских властей, забывших старого солдата. Вместо этого друзья продолжали разговор.
- Яблоки не успевают даже завязаться, как следует. Их мигом объедают. А потом у всей школы болят животы. Наверное, сад все-таки придется вырубить, - делился заботами Иннокентий.
- Жалко. Когда–то ты мечтал, что дети будут резвиться в тени ветвей, а я изощрялся, стараясь сохранить лишнее дерево. Помнишь?
- Они и вправду любят там играть, поэтому я никак не решусь привести дровосеков. А помнишь перегородку?
- Между спальнями мальчиков и девочек? Ты мог бы подумать о ней до того, как настелили пол. И о корпусе для малышей с отдельным двором. А то пришлось перекраивать весь план в разгар строительства.
- Между прочим, это спасло твою архитектуру. Представь себе аркады, завешанные пеленками.
- Брось! Ты тогда думал о пеленках не больше моего. Да и весь попечительский совет… Более бестолкового заказа, чем ваша школа, – Филипп, как и его собеседник, не любил слова «приют», - у меня не бывало. Сам не знаю, как справился. Наверно, по молодости.
Такие пререкания могли длиться часами. Иннокентий отшучивался, а сам смотрел по сторонам. Воспитанники чинно выходили из церкви, кланялись учителю и разбегались, стуча деревянными башмаками. Лазарь поносил на всю площадь тех, кто подавал недостаточно щедро. Вдруг он прервал разоблачительную тираду:
- Явились, аггелы! Как живется на казенных харчах?
- Не размазывай кашу, - отрезал приглушенный шепоток. – Чего доброго, Иннокентий выйдет…
- Неужели кто-то из наших? - учитель бросился, было, наружу, но Филипп придержал его за руку:
- Не спеши, спугнешь.
- Мастер Иннокентий – святой человек, - заявил тем временем нищий. – Бьется как проклятый, пытается из вас сделать людей. Ни хрена у него не выйдет. Вы, ублюдки, даже родным мамашам не понадобились…
- От ублюдка слышу.
- Фу-ты, ну-ты, важная персона! Тебе пыжиться не по чину. Принес?
- Меньше, чем за десять, не отдам.
Нищий презрительно промолчал.
- Ладно, восемь.
- Показывай.
Наступила пауза. Затем Лазарь с расстановкой произнес:
- Плачу, как обычно.
- За семь уступлю.
- Пять, и хватит с тебя.
- Шкура, - сказал мальчик. – Больше к тебе не понесу.
- Куда ты денешься! Сам пойдешь? Так с тобой сопляком, никто разговаривать не станет. И в приюте выдерут за то, что шлялся под кабаком.
- Лазарь, не жмись! Тут больше работы, чем в тот раз…
- А кто тебя просил? Потом, сам смотри: видишь, огрех. И здесь.
- Хоть грош добавь!
- Черт с тобой!
Звякнули медяки – сделка состоялась. Иннокентий на цыпочках подкрался к самому пилону и приготовился неожиданно возникнуть из–за угла.
- Атанда! – прозвенел пронзительный дискант.
Учитель увидел только, как мелькнули серые туники. Мальчишки метнулись за церковь. Башмаки они держали в руках. Гнаться за ними определенно не стоило. Филипп все же пробежал до поворота и, вернувшись, сообщил, что мальчики перебросили обувку через ближайший забор и махнули следом.
- Завтра вся спальня будет в ореховой скорлупе, - подвел итог Иннокентий.
Нищий невозмутимо подпирал пилон.
- Лазарь, а ведь ты неплохо с ними знаком? – обратился к нему учитель.
- Меньшего даже не разглядел, богом клянусь. С тем, что постарше, малость поговорили…
- Причем не в первый раз. Имени ты, конечно, не помнишь.
- Он не назывался, я не спрашивал.
- А каков он с виду?
- Мальчишка, как мальчишка.
- Судье так же будешь отвечать?
- Господь с вами, мастер Иннокентий! При чем тут суд? Никто ничего не украл, мальчик честно заработал на орехи…
- Что он тебе продал, Лазарь? – небрежно спросил Филипп.
- Вам-то зачем?
- Любопытно.
- Любопытство стоит денег.
- Держи.
- Всего-то?
- Я не государственную тайну покупаю. Показывай.
Лазарь разложил на мостовой резные дощечки.
- Карты? – охнул Иннокентий.
- Неужели это сделал мальчишка? – изумился Филипп.
Иннокентий схватил доску и поднес поближе к глазам.
- Чистая. Видно, краски на пробу не нашлось… Его счастье.
- А если б нашлась?
- Для нас карты – страшное бедствие. Денег у ребят, как правило, нет, а играть на интерес им скучно. Проигрывают хлеб, ходят голодные. Потом начинается воровство.
Учитель отложил печатную доску и по одной перебрал остальные.
- Эту колоду я запомню. Если увижу в школе – доищусь, кто резал, и пусть пеняет на себя.
- Ты лучше посмотри, какая работа! Одни тузы чего стоят. Интересно, откуда он брал орнаменты? Этот, похоже, с табернакля возле Святого Стефана. А гротески…
- Эти? Из Теренция. Как-то мне одолжили старую рукопись в плохом состоянии, всего на пару дней. Я роздал по странице школярам, тем, кто посильнее в латыни, и велел снять копии. Они отлично справились.
- Значит, у тебя многие на такое способны? – Филипп легонько щелкнул по доске. – Пожалуй, я вот-вот изменю решение…
- Ты о чем?
- Насчет ученика.
- Рад слышать. Ты не представляешь себе, какой труд пристроить мальчишку к делу. Цеха не хотят брать чужих. Ходишь, добиваешься, упрашиваешь… Наконец договоришься с мастером, а потом через пару недель паренек приходит весь в синяках и умоляет, чтоб его оставили в школе.
- Надо будет посмотреть твоего Теренция, – авось вычислю этого гравера. Я бы его взял. А может, Лазарь все-таки надумает помочь?
- Какой мне смысл терять заработок? – ухмыльнулся нищий.
- Твоя правда. Сколько ты дал мальчишке? Шесть грошей? Не стыдно обманывать сироток, а, Лазарь?
- Не помирать же с голоду. Я человек увечный. А так – и мальчишка доволен, и мне, глядишь, на бедность перепадет.
- Пойдем, Филипп. Здесь мы больше ничего не узнаем.
- Неужели вы не поможете бывшему знаменосцу? – затянул нищий.
- Ты получил ровно столько, сколько стоит твоя болтовня, - сказал Филипп.
- Не даром вас, сударь винят в скупости!
- Это не плохо: меньше тех, кто надеется поживиться за мой счет. Кстати, Лазарь. Говорят, ты – что-то вроде старшины гильдии городских попрошаек. Так вот: если нищая братия хоть пальцем тронет ребенка из Воспитательного дома – отвечать тебе. Капитан стражи – мой добрый знакомый. Усвоил?

[Ларчик]

*****
Назавтра Филипп привел кровельщиков
- Все оплачено, - сходу успокоил он Иннокентия. – Не могу же я допустить, чтоб мое здание разрушалось на глазах.
Пока мастеровые сгружали черепицу, на задний двор по одному, по двое просачивались малыши. Они сбивались в стайки и заворожено следили за работой. Самые смелые подходили к тележке, просили разрешения потрогать инструмент и исподтишка гладили ослика.
- Мне не обязательно быть здесь, - сказал Филипп, когда на крыше укрепили ходовую доску. – Люди опытные, сделают на совесть.
- Ну, так пойдем ко мне.
В свою комнатенку, похожую на монашескую келью, Иннокентий обычно никого не пускал. Приемная Воспитательного дома служила ему и кабинетом, и гостиной. Сюда он приглашал гостей, здесь же, в скрипучем шкафу, хранились его сокровища: три десятка книг и научная переписка. Письма были разложены в строгом порядке. Иннокентий надеялся когда-нибудь их издать.
Филипп облокотился о подоконник. Вечерело. Во дворе мальчишки гоняли мяч.
- Почему они все босиком?
- На кожаную обувь нет денег, а в деревяшках не побегаешь. Ты хотел просмотреть Теренция.
- Ах, да.
Филипп бегло перелистал книгу.
- Других рисунков нет?
Иннокентий огорченно развел руками:
- Бумага на вес золота. На уроках чистописания я выдаю по листку.
- Ясно.
Филипп присел на подоконник так, что свет падал на книгу.
- Ничего, если я загну уголок-другой?
- Лучше возьми закладки.
На этот раз архитектор медленно переворачивал страницу за страницей, изредка бормоча: «Вот хорошая рука…» Его широкие плечи загораживали пол-окна. Иннокентий зажег свечу над конторкой и стал проверять письменные упражнения по латыни. Топот в коридоре заставил его отложить перо.
Громыхнула дверь. В приемную с разгону влетел математик Катет. Его лицо пылало негодованием. За ним семенил мальчишка. Цепкие пальцы математика, как щипцы, сжимали его ухо. Катет в два шага пересек комнату и рывком поставил мальчишку перед конторкой. Тот зашипел от боли.
- Я отказываюсь заниматься с этим мерзавцем! Я угробил весь день, пытаясь хоть что-нибудь вдолбить в его пустую голову, а этот тупица вместо благодарности позволяет себе…
«Мерзавец и тупица» был долговязому Катету по пояс. Он силился сдержать беззвучный плач. Припухший рот кривился. Что бы ни натворил этот ребенок, ему, определенно, досталось с лихвой. Иннокентий сжал губы. Катета ненавидела вся школа, не исключая старшего учителя.
- Хорошо, мастер Клемент, я разберусь. Расскажите обо всем по порядку. Вам будет удобней, если вы отпустите мальчика. Он никуда не денется.
Математик неохотно разжал пальцы. Мальчишка схватился за ухо. Катет тотчас дернул его за локоть так, что чуть не сшиб конторку.
- Стой, как положено!
Мальчик покорно опустил руки и сдвинул пятки. Заплаканных глаз он не поднимал. Филиппу захотелось его поддержать.
- Как тебя зовут? – спросил он с сочувствием.
- Птаха.
- А по-человечески?
- Крестное имя у тебя есть?! – загремел Катет.
- Матвей. Только меня так никто не называет.
- Может, прикажешь величать тебя «господин Матвей»?!
- Вы хотели рассказать, почему отказываетесь его учить, - напомнил Иннокентий.
- А что мне остается делать?! Я битый час объясняю классу, как вычислять площадь треугольника, а этот…
- Воспитанник Матвей, - подсказал старший учитель.
- …весь урок гоняет по парте таракана! Я его отстегал, оставил без обеда и велел решить двадцать арифметических примеров. Он просидел три часа…
- Я решил, - всхлипнул Птаха.
- Половину – неправильно! Я удвоил задание и запер его в классе. Он не просто пробездельничал…Вы бы видели, как этот недоносок разукрасил парту!
- Клемент, не забывайтесь.
- Ничего, он знает слова и похлеще. Ну-ка, негодяй, повтори, что ты там написал!
- Это не я! Оно там было…
- А ты не заметил, верно? Может, и рисовал не ты?!
Мальчишка втянул голову в плечи и молчал.
Иннокентий задул свечу.
- Придется взглянуть на парту. Побудешь здесь, Филипп?
- Нет, пожалуй, составлю вам компанию. Как-никак, рисунок…
Математик вихрем пронесся по коридору, волоча мальчишку. Когда Иннокентий с Филиппом вошли в класс, его палец победно упирался в крышку парты:
- Вот, полюбуйтесь!
На некрашеной доске темнела злая и очень похожая карикатура на Катета. Под ней – грубое ругательство.
- Чернила одни и те же! – объявил математик.
Иннокентий задержал взгляд на указующем персте:
- Вы порезались? У вас палец в крови.
Катет вытер руку. Царапины не оказалось. Птаха переминался с ноги на ногу у него за спиной, держась за ухо – видно, оно все еще болело. Иннокентий шагнул к нему:
- Покажи-ка… Клемент, взгляните на свою работу!
Кожа за ухом треснула. Из раны сочилась сукровица.
- Ступай к нянькам, попроси, пусть тебя перевяжут. Не мешкай, а то опоздаешь на ужин. Потом вымоешь парту так, чтоб ни от рисунка, ни от надписи и следа не осталось.
Мальчишка понял – худшее позади.
- Как же я ее отмою? Чернило впиталось…
- Твое дело.
- Пусть оторвет доску и прибьет новую, - посоветовал Филипп.
Птаха кивнул, утерся рукавом и убежал.
- А с вами, мастер Клемент, мы поговорим позже. Помнится, я просил вас никого не оставлять без обеда. Сами знаете, как здесь кормят.
Катет удалился с оскорбленным видом.
Иннокентий снова взглянул на парту и покачал головой:
- Ох, грамотей…
- Почему ты терпишь в школе этого Клемента? – спросил Филипп. – Он же ненавидит учеников.
- А где взять другого? Может, ты пойдешь на его место? У тебя получится.
- Спасибо за приглашение. Вот дострою собор…
Оба усмехнулись. Филипп поплевал на палец и размазал надпись.
- Остальное стоило бы сохранить.
- Зачем?
- Здорово сделано. Расскажи о мальчике. Чей он?
- Неизвестно. Подкидыш.
- И что, вправду так туп, как утверждает ваш математик?
- Не сказал бы. Латынь схватывает на лету. Лодырь, конечно,– но кто в его годы не ленится? Драчун, как все мальчишки. Пару раз был наказан за то, что ходил по карнизу. Замечен с картами. Но чужого в жизни не возьмет.
- Завтра утром веди его ко мне.
Иннокентий опешил:
- Не рано? Ему десять исполнится только через два месяца.
- Сам не знаю. Никогда не учил таких малышей. Но понимаешь, мальчишка-то способный. Клемента он рисовал по памяти и схватил самую суть. А здесь – ни карандашей, ни бумаги. Вдруг, он за пару лет все растеряет? Оба будем локти кусать…

[Ларчик]

*****

Крышу починили вовремя. Ночью на Лауренсу обрушился ливень. К утру гордость города – мостовые из тесаного камня – скрылись под слоем грязи, намытой с окрестных холмов.
Филипп жил в двух шагах от соборной площади. Дом шириной в четыре окна достался ему от предков, лауренсийских патрициев, возводивших свой род к соратникам Цезаря. Тяжеловесный фасад Филипп предпочел не трогать, а интерьеры переделал на свой вкус. Первый этаж занимали кабинет и мастерская, заваленная бумагой, досками, рейками и стружкой. Над ними – гостиная, кухня и комната прислуги. Выше – спальни хозяина и гостей. В каморке под самой крышей время от времени жили подмастерья. Постоянных обитателей в доме было двое: Филипп и экономка Катерина – суровая, сильная старуха, гроза приходящих прачек и поломоек.
В кухне топилась плита и гремела посуда, поэтому, когда раздался стук, открывать пришлось самому хозяину. На крыльце Иннокентий крепко держал за руку настороженного, по приютским понятиям приодетого мальчишку.
- Вот, привел.
- Входите.
Прихожая была светлая, но тесная. Этот недостаток скрадывали тщательно выписанные перспективы в обрамлении колонн, карнизов и балюстрад. Птаха окинул взглядом фрески и уважительно сказал:
- Как во дворце.
Хозяин в свое время затратил на росписи три месяца упорного труда. Он был польщен, но не смог не спросить:
- А ты когда-нибудь видел дворец?
- Не-а.
- Откуда же ты знаешь, как там?
Птаха повел плечом, не найдя ответа. Филипп пожалел, что смутил его.
- Если сработаемся, свожу тебя к господину Марку-Якову. Посмотришь. А пока проходи, - он распахнул дверь, ведущую в кабинет.
Это парадное помещение предназначалось не для работы, а для переговоров с заказчиками. И дорогая мебель, и мягкий ковер, устилавший пол, в первую очередь были призваны пускать пыль в глаза. Птаха замер на пороге. Его деревянные башмаки выглядели так, будто по пути сюда он нарочно выискивал самые грязные лужи. Поколебавшись, Птаха разулся и осторожно ступил на ковер в одних чулках. Филипп улыбнулся про себя: «Катерина это оценит». Порадовало его и другое. В неуклюжих башмаках мальчик загребал ногами, а без них пошел легко и свободно.
- Садись, где нравится.
Птаха забрался в кресло, сложил руки на коленях и замер.
- Любишь рисовать?
Вместо кивка – короткий взмах ресниц.
- Покажи, как у тебя получается, - Филипп протянул карандаш и твердую папку с бумагой.
- Можно, я срисую это? – Птаха указал на картину с изображением праздничной процессии.
- Нет. Постарайся придумать свое.
- Нарисуй, что ты видел по дороге сюда, - подсказал Иннокентий.
Птаха взгромоздил на колени папку. Из-под карандаша появилась
коза. Рядом – другая. Затем – лужа, стайка гусей, маленькая девочка с хворостиной, собака, пьющая воду, повозка, дерево, всадник…
- Ты всегда рисуешь от угла? – спросил Филипп.
Птаха пожал плечами. В его жесте ощущалась досада: «Мешаете!»
Постепенно фигурки заполнили весь лист. Над ними возник угол здания.
- Это пустырь за школой? – догадался Иннокентий.
- Птаха, а почему ты нарисовал дом именно так? Тебе кто-нибудь показывал этот способ?
- Нет, просто дерево растет у черного хода, а лужа – перед прачечной. С тропинки видно и то, и другое.
- По-моему, неплохо, - робко заметил Иннокентий.
- Неплохо? Он же пытается показать перспективное сокращение! Сам додумался!
- Значит, ты доволен?
- Конечно. Да ты сам посмотри: все выглядит вполне правдоподобно, хоть о линии горизонта и точке схода говорить, естественно, не приходится. В том, что ему даются человечки и зверюшки, я не сомневался. А композиция… Он не думал о ней ни секунды, но равновесие не нарушено. Почти как у старых мастеров. Ты внимательно разглядывал картины в вашей церкви, верно, Птаха?
Мальчик кивнул смелей, чем в прошлый раз.
- Какая тебе больше всех нравится?
- Та, где корабль.
- «Хождение по водам»? И правда, это лучшее, что там есть. Более новых работ ты не видел?
- Только стену епископата. С улицы. Внутрь меня не пустили.
- Еще бы.
- Отец Николай разрешает даже лазить на хоры, - чуть обиженно заметил Птаха.
- А ты никогда не пробовал срисовать картину? Тот же корабль, например.
- Бумаги не было.
- Попросил бы у отца Николая.
- Не догадался.
- Но на чем-то ты рисовал? Не поверю, что портрет математика - твоя первая работа.
- На грифельной доске, на земле…
- На партах и на стенах углем, - дополнил учитель.
- Мастер Иннокентий давал школярам копировать страницы из книги. Тебе тоже?
- Моя была без картинки.
- Но с узорами?
- Сбоку чуть-чуть.
- Они все просили листы с иллюстрациями, чтоб поменьше писать, - с усмешкой вставил Иннокентий.
- Раз тебе такое доверили, ты должен быть силен в латыни. Ну-ка, блесни, - Филипп наугад открыл книгу.
Птаха прочел абзац. Единственная запинка была на греческом слове.
- Хорошо. А перевод?
- «В это время Каллимах, которого Афиняне за изящество и утонченность его мраморных работ называли кататехнос, проходя мимо гробницы, обратил внимание на эту корзинку и на нежность обросших ее молодых листьев. Восхищенный новизною вида и формы, он сделал для Коринфеян несколько колонн по этому образцу, определил их соразмерность и установил с этого времени правила для построек коринфского ордера, - довольно бегло перевел Птаха. – А что такое ордер?
- Это я расскажу в первую очередь, - пообещал Филипп. - Твой перевод мне нравится, и читаешь ты гладко. Сразу видно, чей ученик.
Иннокентий просиял.
- А как у тебя с геометрией?
- Как у всех, - уклончиво отвечал мальчик.
- Чистая правда, - вмешался Иннокентий. – Ни один из них ни то, что геометрии – арифметики не знает.
- Отсюда вывод: вашего Клемента надо гнать в шею. Птаха, сколько будет четырежды восемь?
- Тридцать шесть.
- Почти угадал. А трижды три?
От Филиппа не укрылось, что мальчик исподтишка загибает пальцы.
- Девять.
- Таблицу умножения ты у меня выучишь назубок. Еще что-нибудь умеешь?
- Я бегаю быстрее всех в школе, - с гордостью сказал Птаха.
Филипп постарался не рассмеяться, и обратился к учителю:
- Будем составлять договор?
- Думаю, лучше подождать. Вдруг ты ошибаешься, и мальчик окажется непригодным к твоему ремеслу? Письменное соглашение накладывает на него обязательства перед цехом.
- Тогда просто обсудим условия.
- Они обычные. Школа не в состоянии тебе платить, поэтому мальчику придется работать за хлеб и науку. Он по-прежнему под опекой Воспитательного дома. Если не приживется у тебя, вернется назад.
- То есть, я вынужден его учить, если хочу окупить расходы; и ни он, ни школа ни за что не отвечают. Ловко! Я пойду на это при двух условиях. Во-первых: раз Птаха остается твоим подопечным, ты должен бесплатно давать ему уроки. В латыни мне с тобой не тягаться – вот и займись.
- И грамматикой, - с готовностью подхватил Иннокентий. – А то позор: из пяти слов три с ошибками, а остальные – стыдно повторить.
- Договорились. И второе: если в городе узнают про наше соглашение, меня засмеют.
Иннокентий, улыбаясь, пообещал молчать. Затем стал прощаться.
- Уже уходишь? А завтрак?
- Рад бы, да не могу. Опоздаю на урок.
Филипп проводил друга до крыльца. Когда он вернулся, Птаха, как и раньше, сидел в кресле, болтал не достающими до пола ногами и озирался. Похоже, у него разбежались глаза среди множества незнакомых, интересных вещей.
- Я собирался сегодня заниматься только тобой, но боюсь, дождь наделал бед. Придется заглянуть на площадки. План таков: завтракаем вместе…
- Нас уже кормили в школе, - сообщил Птаха.
- Ничего, поешь еще раз. Потом я оставлю тебе работу. Вернусь – посмотрю, что у тебя вышло. Сразу станет ясно, годен ли ты к нашему делу.
- Хорошо, - вежливо согласился мальчик и спрыгнул с кресла.
- Обуйся. В столовой каменный пол.
Птаха посмотрел на грязные башмаки.
- Ничего, я привык.
Когда перед ним поставили тарелку телятины, Птаха спросил:
- А какой сегодня праздник?
- Ты что же, до сих пор ел мясо только на Пасху?
- Нет, почему, и на Рождество. И по воскресеньям иногда, - вступился за честь школы Птаха.
Филипп подождал, пока мальчик вымакает хлебом остатки соуса, и отвел его обратно в кабинет. Нужная папка с вечера ждала на столе. Филипп разложил перед Птахой образцы и постарался кратко и доходчиво рассказать про архитектурные ордера. Затем убрал все чертежи, кроме одного.
- Вот колонна, которую я собственноручно обмерял во время паломничества в Рим. Она ионическая с аттической базой. Примерно такими старшина цеха виноделов хочет украсить вестибюль загородной виллы. Если ты сделаешь заготовку, а я потом кое-что подправлю, мы сэкономим время. Сначала разберись с размерами…
- Тут какие-то стоят. Почему-то с буквами «М».
- Это модуль. Он равен ширине основания колонны. Ты должен его вычислить. В стволе колонны девять модулей, еще два – высота антаблемента. Сколько всего?
- Одиннадцать, - буркнул Птаха, задетый тем, что его считают круглым невежей.
- Высота вестибюля – одиннадцать локтей. Чему равен модуль?
- Локтю?
- Видишь, как просто. Подставляешь это значение вместо «М» и множишь, или делишь. Так определяется любой размер.
- Дроби… - вздохнул Птаха.
- Они не сложные. На всякий случай вот таблица Пифагора и абак. То, что вычислишь, сразу наноси на чертеж, так легче заметить ошибку. Нам нужно получить десятикратное уменьшение. Какую величину ты примешь за локоть?
- Три пальца.
- Молодец! Расстояние от пола до потолка должно быть таким, - Филипп провел по бумаге вертикаль и на глаз черкнул две засечки. – Не запутаешься?
- Постараюсь. А что делать с этим? – Птаха указал на капитель. – Тут только полная высота…
- Так и считай. Мелкие детали рисуй, как сумеешь – мы их покажем отдельно, в натуральную величину.
- А картинку можно срисовать?
- Ну, если успеешь… Только это не картинка, а фриз с рельефом «Триумф императора Траяна». Видишь, трофей на колеснице.
- Ага.
- Учти, я не жду, что ты все сделаешь за сегодня. Новичку здесь работы не на один день. Устанешь – порисуй, полистай книги. Главное – черти, как можно точней. Бумагу не экономь. Заметишь ошибку – лучше начни сначала. А я постараюсь прийти пораньше.
Птаха поджал под себя ногу и без особой уверенности в успехе принялся изучать образец.
- Погоди-ка!
Мастер вернулся с порога, бросил поверх чертежа чистый лист, поставил мальчика на бумагу и обвел его ступню. Затем измерил ладонью рост, ширину плеч, длину руки, ссадил Птаху обратно на стул, взял листок со следом и закрыл за собой дверь.
Прежде, чем уйти, Филипп поднялся на кухню. Катерина кончила мыть посуду и теперь потрошила курицу. Она даже не глянула на вошедшего.
- Как тебе показался мальчик? – спросил Филипп.
- Обыкновенный.
- Присмотришь за ним?
- А чего присматривать? Не младенец. Шли его сюда, пусть почистит котел – вот и будет на глазах.
- Э, нет. Работу я ему уже дал. Можешь послать его в лавку, или к колодцу, но ненадолго. У него важное задание.
- Где он должен сидеть?
- В кабинете.
Старуха отложила нож и внимательно посмотрела на хозяина.
- Пип, ты спятил. Он там все перевернет.
- Не перевернет. Он тихий, спокойный и послушный.
- Вот и оставил бы его в мастерской.
- Я тебе сто раз объяснял: в мастерской модели.
- А в кабинете одной мебели на двести лауров.
- Ничего с ней не случится. Ты другое скажи: комната наверху готова?
- Как же иначе?

[Ларчик]

*****
Филипп вернулся около четырех пополудни, с мягким свертком пол мышкой – и сразу направился в кабинет. Перед закрытой дверью он застал экономку.
- Ну, как мальчик?
- И правда тихий. Не слышно, что кто-то есть в комнате. Я его посылала вылить помои, так он обернулся за пару минут, и снова за стол.
- Я же говорил, - усмехнулся Филипп и переступил порог.
Птаха встал коленями на стул, спиной к входу, и старательно водил карандашом по бумаге. Сквозь дыру в чулке розовела пятка. Дверь скрипнула, но мальчик не обернулся. Филипп бросил сверток в кресло и подошел взглянуть, чем так занят его ученик. Птаха срисовывал полюбившуюся ему картину с процессией. От усердия он даже высунул язык.
- Отдыхаешь?
- Я все сделал.
- Не может быть.
Птаха отодвинул рисунок. Под ним лежало выполненное задание. Филипп глянул – и схватился за голову:
- Как тебя угораздило так нахомутать? Я же показывал: весь чертеж должен уместиться от сих до сих. А у тебя чуть не в два раза больше.
Мальчик сжался:
- Я считал…
- Вижу. Такого насчитал, что листа не хватило. Чем доклеивал?
- Воском. Я отковырял только то, что натекло на подсвечник…
Филипп потянул чертеж за угол. Нижняя половина отвалилась.
- Хоть бы муки у Катерины попросил.
- Разве она даст?
- Глупый. Да не прикрывай свои уши, никто их драть не собирается. Лучше покажи, как считал. А то странно: пропорции выдержаны, будто ты в каждом действии ошибся на одно и то же число. Откуда начал?
- Отсюда, - мальчик указал на фриз.
- На будущее запомни: сперва определяешь общую высоту, потом – основные членения. И идти, как в настоящем строительстве, лучше снизу. Ладно, высчитал ты высоту фриза. Что дальше?
- Я его нарисовал с колесницей и всем остальным.
- А после?
- Посчитал колонну, стал намечать, и получилось некрасиво. Тогда я ее дорисовал.
- На глаз?
- Да.
- И тебе не пришло в голову, что в первом действии может быть ошибка?
- Я очень старался, когда считал.
- Но рисунок даже не уместился на листе. Это тебя не смутило?
Птаха покраснел.
- Кони хорошо получились… Жалко было.
- Раз жалко, оставь на память, но переделать все равно придется. После ужина найдем ошибку, а завтра начнешь сначала, как положено. И без спешки.
Глаза мальчишки стали круглыми:
- Так вы меня не прогоните?
- А ты, значит, не прочь остаться?
Птаха опешил. Смутился. Насупился. И сердито сказал:
- Вы не думайте, в школе не плохо, но ведь когда-то все равно придется поступать в мастерскую.
- Я не хотел тебя обидеть. Извини.
Мальчик удивленно приоткрыл рот. Пока он решал, как вести себя дальше, Филипп перенес сверток с кресла на стол.
- Я тебе кое-что купил.
Птаха развернул пакет. Сверху лежала желтая туника с шитьем по вороту. Под ней – лиловые рейтузы, чулки, короткий плащ. Мальчик брал вещи по одной, разглядывал и аккуратно вешал на стул. Вид у него был скорей обеспокоенный, чем обрадованный. Кроме праздничного наряда в свертке оказались короткие штаны, две блузы и сандалии.
- Это на каждый день. Зачем тебе летом париться в рейтузах, - пояснил Филипп. – Башмаки я заказал, к концу недели будут готовы.
- Все это, наверно, страшно дорого…
- Ничего, отработаешь. Надень, посмотрим, не промахнулся ли я с размером.
Птаха пробормотал: «Спасибо», и потянул через голову тунику. Его спина могла бы служить пособием по анатомии – на ней четко проступали не только двенадцать пар ребер, но и большинство позвонков. Филиппу бросилось в глаза еще кое-что.
- Стой.
Птаха замер, прижав к груди скомканную одежку. Руки остались в рукавах.
- Сколько, говоришь, тебе лет?
- Скоро десять.
- Ты хоть раз за эти годы шею мыл?
Мальчик изогнулся, пытаясь через плечо увидеть грязь.
- Катерину беспокоить не будем. Сходим на реку.
Вот теперь Птаха по-настоящему обрадовался. Во время недолгих поисков мыла, губки и полотенец он прыгал от нетерпения.
За Арочным мостом была узкая песчаная коса. Филипп проплыл несколько саженей и повернул обратно. Мальчишка плескался на мелководье. Он делал вид, будто плывет: бултыхал ногами, а руками перебирал по дну.
- Не умеешь плавать?
- Нас на речку не пускали.
- Правильно делали. Под мостом сильное течение, а ниже – водовороты. Там каждый год тонут.
Птаху в данный момент интересовало другое:
- А, я заметил! Вы гребете руками вот так! Сейчас попробую.
Он окунулся с головой, вскочил и стал вытряхивать воду из ушей.
- Ничего не получается.
- А ты не бойся намочить подбородок. И плечи не поджимай.
Полчаса пролетели, как одна минута. Филипп боялся, что выгнать мальчишку из воды будет невозможно, но тот вышел на берег по первому слову.
- Надевай новое.
Штаны и блуза пришлись впору. Сандалии оказались чуть великоваты и шлепали при ходьбе.
- А это тебе зачем? – Филипп увидел, что Птаха старательно собирает в узелок приютское платье.
- Как – зачем? Пригодится.
- На половые тряпки?
- Почему? Оно же не рваное. Можно доносить.
- И люди подумают, что я тебе жалею на одежду. Спасибо, голубчик. Ты всегда такой бережливый?
- Нет, - честно признался Птаха.
На обратном пути он то бежал вприпрыжку, стараясь погромче щелкнуть сандалией по мостовой, то вспоминал правила хорошего поведения и подлаживался под шаг мастера. В одну из таких минут Филипп попытался возобновить разговор.
- Клемент тебя больше не трогал?
- Катет? Пфе, - Птаха скорчил презрительную гримасу.
- Ухо не болит? Смотрю, ты без повязки.
- А я к нянькам не пошел. Так быстрей заживет.
С этим Филипп согласился. Затем помялся и спросил:
- Птаха, а ты, случайно, из школы не убегал?
- Почему вы решили? – удивился мальчишка.
- Да просто. Увидел твою татуировку. У моряков бывают похожие. В Лауренсе их не делают, только в портовых городах. Вот и пришло в голову.
- Нет. Татуировка у меня с самого детства.
- Тебя не из-за нее прозвали Птахой?
- Угу.
- Может, называть тебя по имени?
- Оно мне не очень нравится. «Птаха» красивей.
- И, главное, тебе идет.
- У нас редко убегают. Деваться-то все равно некуда, - внес полную ясность мальчик. – Мастер Филипп, скажите, а если б я нарисовал еще неправильней, вы бы меня не прогнали?
- Ну что ты, Птаха!.. Я же сам попросил тебя привести. Мне понравился твой рисунок. Перед тем я видел карты…
Птаха помрачнел:
- Я знал, что Лазарь продаст.
- Он не выдал. Просто показал покупку.
- Так это вы за нами гнались?
- Да. Между прочим, торговаться ты не умеешь. Кто же сразу уступает?
Птаха немного поразмыслил.
- Я говорил шепотом. По голосу меня узнать не могли. Как же тогда?..
- По почерку. Твой Катет – точь в точь трефовый король из колоды. Глаза, руки, поворот в три четверти – один к одному. Я прошелся по тем игорным домам, где печатают карты, и нашел еще одни похожие. Хозяйка говорит, что доски принес Лазарь, сторговал за них двадцать зерен серебром и рассказал слезную историю о безногом калеке, которому, якобы, должен отдать три четверти этих денег. Вот и считай, на сколько он тебя надул.
- Иннокентий… знает?
- Нет. Не бойся, я ему не скажу. Не хочу вас ссорить.
- Спасибо.
- С Лазарем больше не связывайся. Если что-то смастеришь и захочешь продать – скажи, я помогу.
- Хорошо, - чуть ли не шепотом обещал Птаха.
Филипп сменил тему:
- А чем вчера кончилось с портретом?
- Ничем. Заменили доску. Старую Иннокентий забрал.
- Ребята не видели?
- Почему же? – Птаха заулыбался.
Филипп с одобрением потрепал его по загривку. Мальчик замер от неожиданности – и чуть подался за рукой.
Дома Филипп велел примерить праздничный костюм. Птаха впервые увидел зеркало в полный рост и подчинился с охотой. Собственный вид его устроил, а чему удивляются и радуются, глядя на него, взрослые, мальчик так и не понял. Он не знал, что за неполных два часа преобразился. Ладная одежда сделала его выше и стройней, лицо после купания разрумянилось, каштановые волосы распушились, взгляд стал доверчивей. Катерина посмотрела, как Птаха вертится перед зеркалом, вздохнула и сказала:
- Не сносить ему этого. Надо было брать на вырост.
Филипп отмахнулся и повел ученика знакомиться с домом. Птаха прокатился на подошвах по полу гостиной, опробовал мягкие сидения кресел, долго рассматривал забитый разными диковинами шкаф, с позволения хозяина подержал в руках стеклянную веточку жасмина и осторожно положил на место. Потом он увидел охотничью пищаль – и забыл обо всем на свете. Филипп снял ружье со стены, убедился, что оно не заряжено, и разрешил щелкнуть курком. Пищаль была намного длиннее Птахи. Держать ее на весу мальчик не мог, но догадался опереть ствол о подоконник и по-настоящему прицелился в пролетавшую мимо ворону.
Под конец они добрались до мансарды. Жилье подмастерьев вдруг показалось Филиппу убогим и неуютным. Но мальчишка сказал, что ему здесь нравится, с разбегу плюхнулся на постель и утонул в пышно взбитых перинах.
За ужином Птаха посасывал из кружки воду, подкрашенную вином, и жмурился от удовольствия. Потом они с Филиппом засели за проверку расчетов. Птаха безбожно плавал в арифметике. Филипп продержал его за рабочим столом до тех пор, пока он не пересказал без запинки таблицу умножения на два и три в прямом и обратном порядке.
К тому времени на улице стемнело, а у привыкшего рано ложиться Птахи осоловели глаза. Наставник отправил его спать. Мальчишка поскакал вверх по лестнице, а Филипп взял чистый лист. Он сделал пару эскизов, остался недоволен, прихватил наброски в спальню и довольно долго работал там. Затем решил часок почитать перед сном.
Он уже собирался гасить свечу, когда ощутил за стеной чье-то присутствие. Неужели воры? Архитектор взял шпагу и толкнул дверь. На ступени лестницы, ведущей в мансарду, съежился полуодетый Птаха. Филипп отбросил оружие.
- Ты почему не в постели?
- Можно, я посплю где-нибудь здесь?
- Что за выдумки? Марш к себе!
- Я не могу там уснуть. Ворочался-ворочался… Потом вышел, смотрю – у вас свет…
Филипп подхватил мальчишку, нащупал холодные, как лед, ступни, стал их греть в ладони:
- Простудишься – будешь знать. Тебя всего колотит. Хоть бы обулся.
- Мне не холодно.
- Ты что, темноты боишься?
- Нет…
Филипп чуть не сказал: «Врешь», как вдруг вспомнил единственную перегородку между дортуарами Воспитательного дома. Мальчик просто-напросто впервые оказался ночью один.
- Пойдем, я тебя уложу. Держи свечку.
Он поднялся в мансарду, отнес Птаху на кровать и обошел с огнем все углы.
- Видишь, никого. Ставни закрыты, разбойникам сюда не забраться. Чертям – и подавно, ведь у тебя в головах висит распятие. Может, оставить тебе свет?
- А пожар не случится?
- Я свечу поставлю в воду.
Птаха немного подумал.
- Нет. Не надо.
Видно, ему было неловко за свой страх. Филипп укрыл его и присел рядом. Мальчик согрелся, задышал глубоко и ровно. Филипп на цыпочках спустился к себе. Засыпая, он подумал, что с маленьким учеником хлопот не оберешься. Но это его не огорчило.

[Ларчик]

*****
К началу зимы Птаха числился в цеховых списках. Филипп предлагал ему отбросить обращение «мастер» и перейти на «ты», как заведено между товарищами по ремеслу. Птаха краснел, кивал и тут же сбивался на «вы». Он подозревал, что с ним шутят. Правда, рабочие на стройке запросто называли архитектора «Пип». Птахе при этом всегда становилось неловко.
Собор он полюбил так, как только способен человек любить большое дело, к которому причастен. В первые дни его стаскивали с лесов за уши, но стоило взрослым отвернуться, как Птаха вновь взмывал по лестнице. Высоты он совсем не боялся. В конце концов Филипп приспособил для него страховочный пояс, и умолял мастеров следить, чтобы мальчишка не забывал пристегиваться. Птаха сполна воспользовался правом лазить, где угодно. Он изучил до гвоздя и настил в основании купола с промежуточным складом материалов и малыми подъемниками, и подмости, с которых каменщики вели кладку. К ответственным работам Птаху не подпускали, но он смотрел, что и как делают другие, помогал всем подряд и многое перенимал, сам того не замечая.
Дважды в неделю Птаха ходил в школу. Он делал это охотно – ведь после занятий всегда оставалось несколько минут, чтобы поболтать с приятелями и даже поиграть, пока не пробьют часы на колокольне. С первым ударом Птаха мчал домой, что есть духу. Мальчик знал: как бы сейчас не был занят Филипп, он прислушивается, когда же за окном раздастся частый стук подошв по мостовой.
Вечерами Филипп работал в домашней мастерской. Птаха – вместе с ним. Случалось ему и помогать Катерине по хозяйству – но не в ущерб учебе. Однажды, еще в самом начале, Филипп увидел, как Птаха, вместо того, чтобы зубрить таблицу умножения, моет лестницу, и накричал на экономку: «Мальчик здесь не для этого!» Правда, когда приходили гости, Птаха прислуживал за столом. За это ему разрешалось допоздна торчать в гостиной и слушать разговоры – лишь бы сам помалкивал. Потом Филипп находил в его рисунках по-детски понятые, но узнаваемые сюжеты: от древних мифов до городских сплетен.
За карандаш Птаха хватался, чуть появлялась свободная минута. Филипп поощрял его в этом, как мог. В глубине души он боялся, что не сумеет должным образом обучить рисованию десятилетнего мальчика. Он подарил ученику на именины альбом самой лучшей бумаги и серебряный карандаш. Птаха так обрадовался, что теперь его даже приходилось одергивать: «Не рисуй на ходу!» Пару раз Филипп нанимал натурщиков. Тогда учитель и ученик рисовали, сидя рядом.
После Рождества в Лауренсе выпал снег. На веку Птахи он был первым. Жизнь на стройке замерла. Тяжелые хлопья налипали на карнизы, подоконники, водосточные трубы. Под сугробами журчала вода. Город стал неузнаваемым.
Никакая сила не могла удержать Птаху в доме. Соседские мальчишки приняли его, как своего – быстрый, ловкий игрок всегда придется кстати. Весь день на белых улицах свистели снежки. Домой Птаха вернулся поздно вечером – румяный, разгоряченный, счастливый. Он был готов к наказанию за то, что ушел без спросу. Но никто не сказал ему ни слова. Мокрые насквозь башмаки Птаха от греха подальше спрятал под кровать.
Утром Катерина затеяла уборку и начала с мансарды. Под кроватью ничего особенного не было. После того, как экономка безжалостно отправила в мусор осколки цветных витражных стекол и наконечник стрелы от арбалета, Птаха устроил для своих сокровищ тайник во дворе. Но башмаки не успели высохнуть за ночь. Катерина унесла их на кухню, а с ними и надежду на повторение вчерашнего праздника. Птаха убежал к себе и расплакался – впервые с тех пор, как жил у Филиппа.
Назавтра снег растаял, и все пошло своим чередом. Работа и учеба по-прежнему были в радость. Но чем дальше, тем сильней недоставало мальчишеской ватаги. Птаха затосковал. Он тщетно искал хоть немного свободного времени для игр с приятелями, а дни летели. К весне стало совсем невмоготу. Наконец Птаха придумал простейший выход из положения. В пояснениях к чертежу композитной капители он сделал столько ошибок, что Филипп вздохнул:
- Пишешь ты… Хуже некуда.
- Ага, - согласился Птаха. – Учитель Иннокентий тоже так считает. Он говорит, мне надо заниматься грамматикой трижды в неделю.
Филипп это одобрил. Теперь каждую пятницу Птаха уходил на два часа – будто бы в школу. Иногда он вправду шел туда и объяснял воспитателям, что его отпустили поиграть. Иногда – бродил по городу. Ему везло: в течение месяца Филипп и Иннокентий ни разу не встретились. Один воевал с очередной комиссией, другой – с попечительским советом. Но однажды везение кончилось.
В пригородах уже вовсю цвели сады. Птаха заигрался и прибежал домой позже обычного. На крыльце его встретила Катерина:
- Что ты натворил? Филипп сердится…
- Ничего, - искренне пожал плечами мальчик.
Дверь кабинета была открыта. За ней Птаха увидел обоих своих наставников.
Филипп порывисто шагнул навстречу. Его лицо было пунцовым.
- Так ты изучаешь грамматику?! Я думал, тебе можно верить! Где шлялся?!
- Нигде…
Птаха пошатнулся от пощечины. Он ничего не успел подумать, только увидел распахнутое окно – и миг спустя мчался по улице. Взрослые растерянно смотрели ему вслед.
Первым смог вымолвить слово Иннокентий:
- В первый раз, да?
- Я сильно его ударил? Я не хотел…
- Куда он побежит?
- Если б я знал!
- Он может не вернуться. Надо идти искать. Катерина пусть сидит дома. Я буду в школе – вдруг он пойдет туда…

[Ларчик]

*****

Птаха добежал до пристани, забился за гору тюков и плакал, пока не кончились слезы. Затем стал думать. Обратно дороги нет. Так, как раньше, там уже не будет. В школу тоже не стоит соваться. Иннокентий скажет: «Сам виноват», и отведет… - Птаха чуть не подумал: «домой». Вообще, в городе лучше не показываться. Слишком многие видели его с Филиппом. Надо бежать из Лауренсы. В карманах, как назло, ни гроша… Может, залезть на баржу?
Птаха тщательно умылся и выбрался из укрытия. К его великому разочарованию, баржу только начали разгружать. Она уйдет не раньше, чем через месяц. Что же делать?..
- Эй, малый! Хочешь заработать?
У сходней стоял человек в нездешней одежде. Рядом – два сундука.
- Помоги донести поклажу.
- Три зерна серебром, - сказал Птаха. Столько платили взрослым носильщикам.
- Может, сойдемся на двух? – весело спросил приезжий.
Птаха больше, чем на пятнадцать грошей, и надеяться не смел. Замирая от собственного нахальства, он потребовал:
- Половину вперед!
- Держи.
Мальчик с подозрением посмотрел на чужеземную монетку.
- Не бойся, не фальшивая. Если не веришь – вон сидит меняла, спроси у него.
Птаха последовал совету: меняла знакомый, не обманет.
- Мастер Бенедикт, скажите, эта монета настоящая?
- Можешь не сомневаться. Серебряная дина с острова Семес. Обменять?
- Пожалуйста.
- Край слегка сточен, так что в ней серебра на зерно и два гроша. Тебе медью?
- Да, спасибо.
- Кланяйся мастеру Филиппу.
Ноша оказалась тяжелой, путь – не близким, а приезжий – разговорчивым. По-латыни он говорил бегло, с жестким акцентом. Птаха слушал о дорогих тканях из заморских колоний, которыми загружена баржа, об оставленном в Дельте корабле, об острове Семес за Геркулесовыми Столбами… Хорошо бы самому повидать дальние края. Да и купец, кажется, попался добрый. Когда они миновали мост и остановились передохнуть и сменить руки, Птаха, стараясь держаться, как взрослый, сказал:
- Сударь, может, у вас найдется для меня работа? Как раз сегодня я ушел от мастера, и теперь совершенно свободен.
- А что на это скажут твои родители?
- У меня никого нет. Я приютский.
- Сколько тебе лет?
- Почти двенадцать, - соврал Птаха. – Просто, я невысокий.
- Что же ты умеешь?
- Резать по дереву, тесать камень, знаю, как кладется арка, рисую, разбираюсь в чертежах…
- Да ты мастер на все руки! Как тебя звать-то?
- Матвей Птаха, - Мальчик отметил про себя, что по-латыни его прозванье звучит даже благородно.
- Это родовое имя?
- Нет, прозвище. У меня татуировка на груди. Учитель Иннокентий говорит, - может, меня когда-нибудь по ней найдут.
- Ну-ка, покажи.
Птаха с готовностью распахнул ворот. Взгляд купца стал цепким. Он неожиданно резко стиснул плечо Птахи – но тут же ослабил хватку и осторожно развернул мальчика к свету.
- Занятный рисунок. Знаешь, ты мне нравишься. Пожалуй, я подыщу для тебя занятие. Придем к моему компаньону – поговорим.
Компаньон снимал дом в кожевенном квартале, на самой окраине. Здесь даже мостовые были булыжные, а не из тесаных плит. Пока купец и Птаха добрались туда, совсем стемнело. Дом старый, с высоким цоколем и узкими окнами. Вход со двора. Двор обнесен каменным забором, в дальнем конце – конюшни, посредине – неразгруженная телега с сеном, над дверью – зажженный фонарь.
Вышли несколько человек. Определить, кто из них хозяин, Птаха не сумел. Зазвучала чужеземная речь. Судя по жестам, кто-то спросил о Птахе. Приезжий ответил с ухмылкой. Все рассмеялись. Двое подхватили сундуки и унесли. Приезжий снова стиснул плечо мальчика:
- Пойдем наверх. Побудешь в комнате, пока я принесу деньги – ведь с меня причитается еще одно серебряное зерно. Потом потолкуем о деле.
Они поднялись на второй этаж . Семесит открыл дверь, пропустил Птаху в темную комнату – и мальчик услышал за спиной скрежет ключа в замочной скважине. Он дернул дверь. Убедился, что заперт. Тотчас вспомнились все когда-либо слышанные истории о похищениях – одна другой страшнее. Птаха бросился к окну. Открывалось оно легко. Мальчик высунулся, увидел двор и троих семеситов на крыльце. До земли – локтей пятнадцать. Разве что добраться до водосточной трубы? Заметят. Но другого выхода нет. Птаха разулся, привязал ремешки сандалий к поясу. Карниз оказался уже, чем в школе, и более покатый. Впервые в жизни Птаха боялся свалиться. Он одолел половину пути, когда один из мужчин поднял голову и изумленно ахнул. Его собеседник глянул на Птаху, усмехнулся и встал под водосточной трубой. Путь к бегству был отрезан.
Птаха прикинул расстояние до воза с сеном. Далеко и страшно. Но поймают – будет страшней. Мальчик оттолкнулся изо всех сил. «Не допрыгну!..»
Он допрыгнул. Скатился на землю, прошмыгнул между ногами у тех, что кинулись его хватать, кошкой взмыл на забор – и оказался в чужом, темном переулке. Из-под арки ворот выбежали трое – те самые. Птаха бросился в другую сторону. Он несся наугад по незнакомым извилистым улицам, шарахался от каждой тени и думал: только бы не попасть в тупик. Ему все время слышался топот за спиной. На перекрестке горел фонарь. Птаха запустил в него камнем – вдруг на звон стекла примчится стража. Но стражников поблизости не оказалось.
Птаха метался по закоулкам, пока случайно не выскочил к реке. Он тут же понял, где находится. Чуть выше по течению – деревянный мост, по которому крестьяне возят зелень на рынок. Перейти на свой берег или бежать по набережной? Вопрос отпал: слева из подворотни возникла чья-то фигура. Птаха бросился к мосту.
Единственный на набережной фонарь не горел, светящиеся окна домов остались сзади. В темноте еле проступали очертания перил. Птаха промчался по мосту на одном дыхании и снова юркнул в переулок, чтобы сбить со следа погоню. Он опять слышал близкий топот. Птаху окружили маленькие, почти деревенские домики, тесно лепящиеся друг к другу. Мальчик стрелой пролетел по узкой кривой улочке – и оказался в тупике. Все, сейчас поймают. Птаха заколотил в первую попавшуюся дверь. Откликнулись не сразу, и весьма не любезно:
- Кого там черти носят?
- Дяденька, откройте, за мной гонятся!
Дверь распахнулась.
- Птаха? Что ты здесь делаешь? Мария, дай воды, он с перепугу слова сказать не может!
Дом принадлежал каменщику со стройки. Мальчишку окружила вся семья. Старший сын побежал к Филиппу. Птаха, глотая слезы, рассказывал о своем приключении. Женщины охали и ахали. Кто-то твердил:
- Вот дурень! Будто не слыхал, что семеситы воруют людей!
Кто-то протягивал тарелку:
- Ты не бойся. Здесь тебя в обиду не дадут. Известянка – приличный квартал. На, поешь.
Хозяйские сыновья прикидывали, чей бы это был дом. По соседству двухэтажных, вроде, нет.
- Он не здесь, а в кожевенном квартале, - пояснил Птаха.
Семейство удивленно переглянулось:
- Как же ты попал на наш берег?
- По мосту.
- Так ведь его чинят. Три дня, как разобрали настил. Остались только перила да продольные балки. Выходит, ты по ним пробежал?
- Не знаю…
Вмешалась хозяйка:
- Что вы к нему пристали? Дитя со страху себя не помнит. Дайте ему поесть спокойно.
Тут вошел Филипп. Птаха вскрикнул: «Пип!» – и повис у него на шее, впившись в одежду. Оторвать его было невозможно. Филипп укутал мальчишку в плащ и понес домой. По дороге Птаха уснул.

[Ларчик]

********
Слушая рассказ Птахи, Филипп то хватался за голову, то воздевал руки к небу, а Иннокентий мерял комнату мелкими шагами и повторял: «Боже, какой глупый мальчишка!..» Потом спросил:
- Ну зачем тебе понадобилось обманывать? Неужели ты не мог сказать Филиппу, что хочешь погулять?
Птаха молчал. Как объяснишь, что каждый раз проситься невозможно? Филипп и без слов все понял.
- Я навалил на него слишком много работы. Забыл, что ему только десять.
Филипп отвел Птаху к капитану городской стражи Симону, уплатил за разбитый фонарь и велел рассказать о вчерашнем. Капитан пообещал разобраться. В понедельник он разыскал Филиппа на стройке:
- Ничего не могу поделать. Дом мы по описанию нашли, людей с Семеса – тоже. Они – почтенные купцы. До сих пор на них никто не жаловался.
- Каждый знает, что семеситы – работорговцы.
- Мастер Филипп, и вы верите базарным слухам! На вид эти люди – сама порядочность. Даже не отрицают, что ваш ученик побывал у них в доме…
- Пусть бы попробовали! Меняла Бенедикт видел, кто его увел.
- Дверь закрыли машинально, а мальчик почему-то испугался и выпрыгнул в окно. Никто и не думал его преследовать.
- Птаха утверждает обратное.
- Он ведь сандалии подвесил к поясу? Набегу подошвы бились одна о другую, а ему мерещился топот. Да еще: он не может объяснить, как по разобранному мосту перебрался через реку. Я-то ему верю. Сам, когда столкнулся в тупике с тремя головорезами, вмиг очутился на крыше галереи, а как – не помню. Но семеситов шестеро, и других свидетелей нет. Любой судья скажет, что мальчишка все выдумал. Мы, конечно, будем приглядывать за этим домом…
Вечером Филипп и Иннокентий совещались наедине. Затем позвали Птаху.
- Боюсь, ты не обрадуешься, - начал архитектор, - но придется тебе и вправду ходить к Иннокентию трижды в неделю. Будешь учить семесский язык.
Птаха скривился, но возражать не посмел.
Когда он в первый раз после побега пришел в школу, то спросил Иннокентия о том, о чем не решался заговорить с Филиппом:
- Если б те меня поймали, что бы со мной было?
- Уж поверь, ничего хорошего. Скорей всего, продали бы в рабство. Кстати, Птаха. Я знаю, ты гордишься своей татуировкой, но не стоит хвастать ею перед первым встречным.
- Почему?
- Мы понятия не имеем, что это за знак, а людям с Семеса он знаком. Ведь тот купец стал тебя «нанимать» сразу после того, как увидел твою метку. Потому тебе надо знать их язык. Может, если бы ты понял, о чем они говорили между собой, не пришлось бы прыгать с карниза.
Иннокентий сделал паузу и заговорил снова:
- Хочу тебе кое-что рассказать о Филиппе. Мне кажется, ты должен знать. Он не всегда был один. Его жену звали Иванна. Красавица, из благородной семьи. По сравнению с ее родными Филипп был беден, но когда он построил нашу школу и мгновенно прославился, то добился их согласия на брак. Родился сын. Филипп очень дорожил своей семьей. Как вдруг по Лауренсе прокатилось поветрие…
Птаха зябко повел плечами:
- Я помню. Нас развели по разным комнатам и долго никуда не выпускали, много дней. И жгли какую-то вонючую гадость. Было страшно.
- То, что ты помнишь – как порыв ветра после разрушительной бури. Настоящий ужас был лет за десять до твоего рождения. Тогда вымерла треть города. Когда это началось, все, кто мог, старались уехать. Филипп отослал в имение жену с сынишкой, а сам остался, потому что готовил к конкурсу модель купола. Конкурс он выиграл, и болезнь его обошла. А Иванна с малышом умерли. Сейчас уже все перегорело, по крайней мере, снаружи. Собор для Филиппа очень много значит. Сына ему никто не заменит. Но ты, Птаха, для него больше, чем просто ученик.
Первые недели Птаха остерегался в одиночку высовывать нос за пределы своего квартала. Но когда баржа семесских торговцев отвалила от пристани, для мальчишки началась вольная жизнь. Оказалось, не так уж трудно успевать и на стройку, и в школу, и на улицу к друзьям, если знаешь, что Филипп возражать не станет. Вечерами на пустыре играли в мяч. Птаха считался лучшим нападающим: ни один защитник не мог за ним угнаться. А после того, как он, привстав на цыпочки, съездил по скуле тринадцатилетнему парню, обозвавшему его приютской крысой, - прослыл отчаянным храбрецом.
Птаха по-прежнему не расставался с карандашом и тетрадью. Однажды, в конце рабочего дня, он сидел на верхних подмостях, надежно пристегнутый к стойке ограждения, и рисовал панораму города. Неподалеку Филипп проверял качество кладки. Вдруг архитектора окликнули. По лестнице поднимался человек в заляпанной краской одежде. Птаха не удивился. В нефе собора, отделенном от средокрестия временной стеной, во всю шли отделочные работы. Маляр поздоровался с Филиппом и через голову Птахи заглянул в рисунок.
- Пип, ты у кого сманил этакое чудо?
- У Иннокентия.
- Ой, врешь!
- Спроси у него, если не веришь.
- Давно?
- Около года назад.
Гость понаблюдал за карандашом в руке мальчика и предложил:
- Если надумаешь заняться чистым искусством, переходи ко мне, не пожалеешь.
Птаха на всякий случай прижался к Филиппу. Тот рассмеялся:
- Фома, кто у кого сманивает ученика?
- Да какой из тебя учитель? Только испортишь мальчонке руку. Что он у тебя видит, кроме каменных болванок?
- Давай на пари: Птаха против любого из твоих подмастерьев. Кто проспорит – угощает всех четверых.
Фома принял вызов:
- Почему бы не позабавиться?
Они спустились в собор. В главном нефе стены были в лесах и пахло сырой штукатуркой. Угловую капеллу живописцы превратили во временную мастерскую. Вдоль стен стояли картоны.
Мальчишка, растиравший краски, глянул на Птаху и с надеждой спросил:
- Ты новенький?
Видно, он был не прочь передоверить свою обязанность младшему.
Фома предложил Филиппу выбрать образец для копирования, но тот возразил:
- Э, нет! Твой парень эти картоны наизусть знает. Состязаться, так состязаться. Ставь живую натуру!
Второй участник соревнования был на год старше Птахи. Позировать заставили мальчишку с пестом. Теперь проигравшему предстояло угощать пятерых. Юных художников рассадили так, чтобы ни один не мог заглянуть в рисунок соперника. Зажгли побольше свечей.
Через полчаса натурщик объявил, что устал. Мастера положили наброски рядом – и все сомнения рассеялись: Птаха, набивший руку на уличных зарисовках, обставил ученика живописца. Фома постарался не выказать досады. После ужина он сказал Птахе:
- Захочешь посмотреть, как мы работаем – приходи. Знание техники живописи тебе не помешает. И помни: мое предложение остается в силе. Наше искусство более высокое.
- Ладно-ладно, - вмешался Филипп. – Картина-то пишется на стене.
Он гордился победой больше своего ученика. Птаха всю неделю объедался сладким.

[Ларчик]

*****
Следующей весной архиепископ должен был освятить главный неф собора. Пасха в том году совпала с Благовещением, и, поскольку собор строился во имя Пресвятой девы, для праздничной мистерии избрали благовещенский сюжет. Подобные представления время от времени устраивали то в одной, то в другой церкви. Их текст, сочиненный много веков назад, никогда не менялся. Но на этот раз жители Лауренсы ждали необычного зрелища. Постановку мистерии епископат поручил Филиппу.
Готовить праздник начали сразу после Рождества. Птахе доверили мастерить ангельские крылья. Пока плотники под руководством Филиппа возводили сценические машины и декорации, мальчик вшивал гусиные перья в тканую основу, натянутую на легкий каркас, и красил их в радужные цвета. Крылья получились – загляденье. Филипп велел Птахе примерить самую нарядную пару.
- Будешь играть архангела Гавриила.
Птаха онемел от счастья. Он о таком и не мечтал, ведь все роли собирались отдать церковным хористам. Регент заикнулся было об этом, но Филипп настоял на своем:
- Птаха заслужил. Какую красоту сделал для твоих певчих. К тому же посмотри на него – чем не архангел: мордаха подходящая, голос звонкий…
Мальчишки из хора завидовали Птахе черной завистью, и вот отчего. Филипп задумал поразить публику полетом ангела. Главной сценой служил помост, установленный на алтарной преграде, вспомогательной – хоры. Декорации изображали покои девы Марии и башенку с лестницей. С хоров к ним шли туго натянутые тросы. Архангел должен был соскользнуть на подвеске к обители Пречистой, а затем вернуться на небеса. Кто же не захочет дважды пролететь через весь собор над головами зрителей!
Устройство было сделано на совесть. Вначале по тросам для испытания спускали мешки с песком. Потом рискнул съехать Филипп, после него – самый рослый и тяжелый из рабочих, и лишь затем – Птаха. Двенадцатилетний певчий, изображавший деву Марию, не выдержал и расплакался: другим везет, а ты пой «Магнификат», да еще в женском платье. Мальчика пожалели и дали прокатиться. Тогда пришлось катать и всех остальных.
Филипп долго ломал голову над тем, как менять подвеску. Вся система петель и ремней держалась на одной пряжке – у Птахи не хватало сил, чтобы разжать карабин. Ступив на помост, мальчик должен был незаметно отстегнуться, произнести положенный по роли текст и подняться на башню. В ее шатре прятался подмастерье, который готовил архангела к обратному полету.
Птаха ничуть не беспокоился за техническую сторону дела. Он боялся забыть слова. Ему пришлось выучить наизусть десять стихов из Евангелия от Луки, и в придачу их рифмованный пересказ на народном языке – для тех, кто не знает латыни.
К Страстной неделе все было готово. На генеральную репетицию явился архиепископ. Представление он одобрил. Но, на беду, оказалось: если смотреть из архиепископского кресла, шатер башенки закрывает алтарное распятие. Вердикт был краток: убрать. Напрасно Филипп объяснял назначение этого шатра. Архиепископ уехал, а мастера стали думать, как выйти из положения. Башню понижать нельзя – тросы провиснут ниже хоров. Придется и вправду снести шатер.
- Птаха, сумеешь пристегнуться?
- Конечно.
- Взбежишь по лестнице – стань на колени и склонись, как для молитвы, а сам тем временем застегни пряжку. Никто не заметит. Все будут слушать, как Назар поет «Магнификат».
Шатер убрали, сцену наскоро отрепетировали. Все прошло гладко.
Собор освятили на второй день Пасхи. Сразу после торжественной литургии началась мистерия. Птаха, в красных чулках и расшитой золотом тунике, с крыльями за спиной, стоял на хорах, за занавесом, изображавшим небо со светилами. На главной сцене играли пролог. Птаха волновался. Он повторял про себя роль, но голоса актеров все время его сбивали. Потом вступил хор. «Небеса» раздвинулись, явив зрителям семь райских кругов с рядами ангелов и небесный престол, залитый ярким светом. Прогремел могучий бас Господа Бога – его играл регент – и Птаха, повинуясь приказу, пушинкой заскользил над толпой. В публике раздались возгласы изумления. Сам мальчик был слишком сосредоточен, чтобы чувствовать радость полета. Он боялся забыть слова.
Вот и помост. Птаха склонился перед «девой Марией», избавился от подвески – и без запинки отбарабанил текст. Фу, самое страшное позади. Осталось уйти – красиво, в такт музыке. Вот вступление к «Магнификату». Назар молодец, старается во всю. Зрители глаз с него не сводят. Птахе только того и надо. Он поднялся на башню, преклонил колени. Подвеска на месте. Все, беспокоиться не о чем. Птаха продернул ремень через пряжку и приготовился в последний раз насладиться полетом. Вряд ли ему еще когда-нибудь придется играть архангела.
Музыка смолкла. Птаха легко оттолкнулся от площадки. Он парил. Снизу доносились восторженные крики. Оказывается, публика страстно ждала этого момента. Птахе передалась ее радость. От высоты захватывало дух, но это чувство не имело ничего общего со страхом. Мальчик упивался гармонией пространства. На репетициях было не так. То ли нарядная толпа тому виной, то ли праздничное сияние светильников… Жаль, что хоры близко.
Птаха перелетел через балюстраду и встал на ноги. За ним сомкнулся занавес.
- Браво, Птаха! – загудел из-под наклеенной бороды регент. – Ни слова не перепутал, а летел – что твой кречет. Давай, помогу снять сбрую.
Филипп взбежал по лестнице:
- Снизу все выглядело отлично!
Регент взялся за пряжку – и переменился в лице:
- Пип, иди сюда. Смотри, как он пристегнулся.
Язычок пряжки не попал в дырку ремня, а торчал сбоку. Регент потянул за подвеску. Она тут же соскользнула. У Филиппа задрожали руки.
- Пип, ну не волнуйся. Ведь все обошлось, - пролепетал Птаха, постепенно понимая, что могло случиться.
- Ничего себе – не волнуйся! По всем законам природы ты должен был грохнуться с высоты.
- Не иначе, Бог не допустил несчастья в праздник, - прибавил регент.
Декорации Филипп приказал убрать с глаз долой. По городу некоторое время ходили слухи о чуде.

[Ларчик]

*****
Прошла неделя со дня святого Иоанна Крестителя. Филипп и Птаха пообедали дома и собирались обратно на стройку, когда услышали отчаянный стук в дверь. Птаха помчался открывать. Под шумок он съехал по перилам, что, вообще-то, запрещалось. В прихожую шмыгнул мальчуган в серой тунике.
- Лемка, ты? – удивился Птаха.
Маленький Птолемей глотнул воздуха и выпалил скороговоркой:
- Птаха, ты должен спрятаться! За тобой приходили! Иннокентий велел предупредить…
- Отдышись, - прервал его подоспевший Филипп. – Теперь рассказывай. Кто приходил за Птахой?
- Люди с Семеса! Иннокентий им ничего не сказал, но вдруг они не поверили…
- Похоже, дело серьезное. Я схожу к Иннокентию, а вам обоим лучше остаться здесь. За тобой не было хвоста?
- Я попетлял по городу.
- Молодец. Птаха, проследи, чтобы гость не остался голодным. Делайте, что хотите, хоть весь дом поставьте вверх дном, только не выходите на улицу.
- И кататься на перилах можно? – уточнил Птаха.
- Ладно.
- И брать ружье?
- Только вначале вынь из него фитиль.
Когда Филипп вернулся, на лестнице шло сражение, причем пищалью на правах гостя вооружился Птолемей. Птаха гонялся за ним с обычной рейкой. Позже выяснилось, что у ружья сбита мушка. Но сейчас Филиппу было не до того.
- Птаха! Где Катерина?
- Заперлась у себя. Говорит, не хочет смотреть, какой разгром мы устроили! – радостно откликнулся Птаха из-за верхней балюстрады.
- Позови ее. Скажи, пусть проводит Птолемея. Одному ему идти опасно, за школой следят.
Мальчишки притихли. Филипп заглянул в гостиную. «Разгром» сводился к баррикаде из стульев и смятой дорожке.
- Я сейчас уберу, - пообещал Птаха.
- Оставь, как есть. Лучше начинай складывать вещи. Тебе придется уехать, возможно, на несколько месяцев.
- Да что случилось-то?
- У пристани стоит семесская баржа. Люди на ней не те, что в прошлом году, но, видно, из той же компании. К Иннокентию явились трое, говорили, будто знают твоих родных. Концы с концами у них в рассказе сходились плохо. Когда Иннокентий спровадил их ни с чем, они наняли уличных бродяжек – шпионить. Я не уверен, что Птолемей никого не привел к нашему дому. Если это случилось, тебе остается либо сидеть взаперти, пока семеситы не уберутся, либо исчезнуть. По-моему, второе лучше.
- Куда же я поеду?
- У меня есть хорошие знакомые на хуторе, достаточно далеко от города. Насчет лошадей я распорядился. Через час мы должны быть у городских конюшен.
На прощание Птаха подарил Птолемею своих оловянных солдатиков. Филипп прибавил к ним золотой лаур.
Они выехали из южных ворот, но, достигнув леса, свернули с дороги и охотничьими тропами двинулись в обход города. Птаха уезжал из Лауренсы с двойным чувством. Страшновато от близкой разлуки с Филиппом и оттого, что жить придется у чужих людей. Но каждый поворот тропинки сулит приключение. Ведь это – первое в жизни путешествие. Пусть бы только оно подольше не кончалось.
- Что же выходит: мне теперь уезжать каждый раз, как в городе появятся семеситы? – заметил Птаха.
- Да, пока не сможешь постоять за себя.
До хутора добрались поздним вечером. Хозяев звали Тимофей и Клара. Они удивились нежданным гостям, но чувствовалось: Филиппу здесь рады. Архитектор вкратце описал ситуацию, попросил приютить Птаху, дал денег на расходы. Он хотел тотчас ехать назад, но лошадям нужен был отдых, и Тимофей убедил его остаться ночевать. Птаха обрадовался: неизбежное расставание откладывалось.
Утром он вскочил чуть свет, но Филиппа уже не было. Постель хозяйки пустовала. Хозяин и дети досматривали сны. Птаха бросился на конюшню, убедился, что лошадей нет, и чуть не расплакался. Огромным усилием сдержал слезы. Обошел двор. Глаз строителя отметил покосившуюся изгородь и блоки известняка, заготовленные для ремонта. В коровнике звякнуло ведро. Птаха заглянул туда. Хозяйка перед доением обмывала корове вымя.
- Не спится? Вот уж, вправду, ранняя пташка!
- Мастер Филипп давно уехал?
- Еще затемно.
- И даже не попрощался…
- Он пожалел тебя будить. Ты так сладко спал.
Птаха постарался проглотить ком в горле и спросил:
- Вам помочь не надо?
- Отчего же? Подои козу, пока я вожусь с коровой. Справишься?
- Наверно. Только покажите мне, пожалуйста, как это делается.
Клара удивилась, потом – звонко расхохоталась:
- Ты же горожанин! Я и забыла, что ты до сих пор подойника не видел.
- Давайте, я лучше забор починю, - предложил Птаха.
- А сможешь? Тут надо уменье. Муж давно собирается, да все откладывает: завтра и завтра.
К вечеру забор стал, как новый, на удивление соседям.
Птаха попал на хутор в самую горячую пору. В поле от него было мало проку: ни косить, ни жать он не умел. Но если надо было чинить крышу, копать погреб, или строить сарай, звали Птаху. Поздней он нашел себе постоянное занятие. В двух милях от хутора, на околице деревни, стояла кузня. Работа была Птахе знакома: на стройке каждый сам ковал себе инструмент. Кузнец охотно взял помощника. Заработанные деньги Птаха, боясь оказаться нахлебником, отдавал Тимофею. И так неудобно: в семье четверо младших, а тебе, как гостю, стараются положить лучший кусок. В благодарность Птаха нарисовал портреты хозяев и всех детей. Рисунки развесили по стенам. Соседи ахали, удивлялись, до чего похоже, - и просили нарисовать своих сыновей и дочек. Птаха не отказывал. Все хуторские ребята были его приятелями, а свободного времени – даже больше, чем дома. Птаха успевал играть, совершенствоваться в плаваньи, учиться ездить верхом без седла. Жилось ему неплохо. Если бы еще Филипп был рядом…
В соседнем доме жила девочка, ровесница Птахи. Звали ее Ангела. Внешность девочки соответствовала имени. Большие карие глаза в обрамлении длинных ресниц, аккуратный носик, улыбчивый рот, толстые ржаные косы. Но вся округа знала: этот ангелок отчаянней любого сорванца. Мальчишки остерегались с ней драться вовсе не из рыцарства. Ни один не хотел быть побитым девчонкой. Мать, узнав об очередной проделке единственного чада, хваталась за хворостину, но до порки дело никогда не доходило. Отец только посмеивался.
Днем Ангела пасла коз, а вечером шла на лужайку возле выгона, где собиралась деревенская детвора. Стоило ей появиться, как мальчишки пускались во все тяжкие, чтобы показать ловкость и удаль. Девочка явно выделяла среди них Птаху. Тот изо всех сил старался не уронить себя в ее глазах. Ради нее мальчик участвовал в любой авантюре, хоть после первых налетов на чужие сады его совесть была не спокойна. Но чуть поздней он понял: взрослые смотрят сквозь пальцы на «подвиги» садовых воришек, потому что сами в детстве делали то же самое.
В последнее время компания увлеклась новой игрой. Ко дню святого Иоанна на лужайке поставили качели. Сперва ребята просто катались. Потом кто-то придумал раскачаться повыше и соскочить с сидения. К тому времени, как на хуторе появился Птаха, мальчишки состязались, кто дальше прыгнет. Оказалось, приезжий может потягаться с лучшим местным прыгуном. У обоих нашлись болельщики. Птаха радовался, что Ангела на его стороне.
В тот день работы в кузне было мало. Птаха рано освободился. Он искупался в пруду и, насвистывая, пошел на хутор. У околицы его ждала Ангела. Она сидела, свесив ноги, на каменной изгороди. В переднике - отборные абрикосы.
- Угощайся. Я их только что наворовала.
Птаху не пришлось упрашивать.
- Цезарь утром допрыгнул до куста, - сообщила Ангела.
- Подумаешь.
- Я сама могла бы не хуже, если бы не юбка. А ты его обойдешь по меньшей мере на локоть. Я ему так и сказала.
- Правильно.
- А на два?
- Запросточка! Хоть сейчас, - абрикосы заглушили голод, так что к ужину Птаха не спешил.
У качелей никого не было: малыши ушли, а подростки еще не собрались. Ангела указала на торчащий прутик.
- Видишь? Это я воткнула. Прыгнешь дальше?
Птаха стал на сидение, раскачался, оттолкнулся. Прутик остался позади – правда, не на локоть, а едва на ширину ладони.
- Мало, - заявила Ангела. – Давай еще. И прыгай чуть раньше. Здесь самое главное – правильно рассчитать момент…
Птаха старательно приноровился к движению качели. Результат улучшился. В глазах Ангелы зажегся азарт:
- А еще дальше?
Птаха встал в позу зазывалы-жонглера:
- Почтеннейшая публика! Сейчас, впервые на нашем хуторе, вы увидите лучший в мире прыжок!
Он прыгнул – и увидел, что летит прямо в свежую коровью лепешку. При Ангеле!.. Птаха заметался, пытаясь изменить траекторию, - и упал на четвереньки на целых три шага дальше, чем предполагал. Так далеко Цезарю точно не прыгнуть. У Ангелы глаза круглые от изумления:
- Как это у тебя получилось?
Птаха поспешно напустил на себя гордый вид:
- Я же говорил!
- Ты летел вот так! – рука Ангелы начертила в воздухе две горки. – Уже падал, а потом будто от чего-то оттолкнулся. Но не от земли. Я точно видела.
- Так не бывает!
- А я о чем?
Птаха почесал в затылке.
- Прыгай снова! – распорядилась Ангела. – Посмотрим, что выйдет.
Птаха легко повторил рекорд – на этот раз он был уверен в своих силах.
- Здорово, - одобрила девочка. – Но тогда было по-другому. Ты будто подпрыгнул в воздухе, непонятно почему…
- Не хотел вляпаться в навоз, - признался Птаха.
- Раньше с тобой ничего такого не случалось?
- Вообще-то было, - Птаха рассказал про разобранный мост и подвеску.
- Слушай, а вдруг ты умеешь летать?
Птаха от души расхохотался.
- Зря смеешься. Я придумала, как это проверить. Пошли.
Ангела привела Птаху к чужому сараю. К отдушине под самым коньком была приставлена лестница.
- Лезь первый!
Птаха полез. Ангела – следом. Отверстие было достаточно широким. В сарае – темень, ведь во дворе смеркалось, а оконце одно-единственное.
- Садись на подоконник.
Птаха подчинился, хоть шестое чувство подсказывало: добром дело не кончится.
- Там глиняный пол, - зашептала Ангела. – И лежат камни и ржавые гвозди…
- Ну и что?
Вместо ответа – сильный толчок в спину. Птаха полетел кувырком, отчаянно пытаясь перевернуться ногами вниз. Удара все не было. Мальчик далеко не сразу заметил, что висит в воздухе. В окошке ликовала Ангела:
- Ура, получилось!
- Дура! А если б я убился?!
- Там внизу прошлогодняя солома! Я точно знаю. Смотри. Ой!
Слой соломы был тоньше, чем полагала девочка. Приземление оказалось жестким. Птаха, вмиг простивший Ангеле ее коварство, даже не понял, как оказался рядом:
- Здорово ушиблась? Домой дойдешь?
Но Ангела – не из тех, кого смутит лишний синяк:
- Дойду, если ты достанешь лестницу. В прошлый раз хозяин меня отсюда выгнал и повесил на дверь замок.
Ночевать в сарае Птахе не улыбалось. Он сказал себе: «Сейчас я допрыгну до окошка!» – и взлетел. Лестница была тяжелая. Мальчик еле протащил ее сквозь отдушину. Когда они бежали по переулку, Ангела спросила:
- Умеешь держать язык за зубами?
Теперь по вечерам они старались незаметно улизнуть в поле. Птаха учился летать разными способами. Он носился наперегонки с ветром и неподвижно зависал в воздухе, взлетал с разбега, с подскока и с места. Ангела радовалась, как если бы Птаха брал ее в полеты с собой. Никто так и не узнал об их тайне.
Однажды, в начале сентября, в кузню ворвался старший сын Тимофея.
- Птаха, мастер Филипп приехал!
Мальчик бросил кузнечные меха и, как был – чумазый, в кожаном фартуке – выскочил за порог. Кузнец, глядя вслед, только головой покачал:
- Ох и бежит! Будто ногами земли не касается.
Филипп подъезжал шагом. Птаха вскочил на круп коня и прильнул к учителю. Тот обнял его свободной от поводьев рукой:
- Едем домой, Птаха. Катерина, и та говорит: без тебя в доме пусто.
Утром они уехали. Прощаясь, Филипп протянул Тимофею кошелек:
- Мальчишка у вас загостился. То, что я оставил, верно, разошлось еще месяц назад. Вам пришлось тратиться…
Хозяин отстранил его руку:
- Ты мне ничего не должен. Птаха за себя отработал.
- Все равно возьми. Купишь гостинцы детям.

[Ларчик]

*****
Птаха и раньше знал: выбраться из окна мансарды на крышу ничего не стоит. В первую ночь он заблудился над городом. Пришлось спуститься и добираться домой пешком. Со временем Птаха научился ориентироваться по башням, шпилям, очертаниям улиц и площадей. Утром он еле продирал глаза. Филипп и Катерина, видя, что мальчишка ходит сонный, принимались щупать ему лоб. Тогда Птаха вспоминал об осторожности. Он не хотел тревожить близких. Да и дело не должно страдать. Полеты, конечно, чудо и великая радость, но на хлеб ими не заработаешь, и смыслом жизни, как купол для Филиппа, они не станут. Но отказаться от них – выше сил.
Впервые Птаха всерьез задумался над тайной своего происхождения. Почему он не такой, как все? Какие-то концы могут отыскаться в школе. Надо прощупать почву. Птаха еле дождался ближайшего урока. Он уже сносно болтал по-семесски, ведь этот язык, как и лауренсийский – латынь с примесью варварских говоров. На уроке Птаха без особого труда сформулировал вопрос:
- Учитель Иннокентий, когда меня отдали в школу, при этом не было ничего необычного?
- Почему ты спрашиваешь?
- Но ведь я зачем-то нужен людям с Семеса. Вы сами говорили, это как-то связано с моим знаком. А он у меня с рождения. Я и подумал: вдруг вы что-то знаете…
Иннокентий вздохнул.
- Давай перейдем на латынь: тебе будет легче. Разговор предстоит не простой. Первым тебя нашел, по-моему, Эмилий-Павел. Произошло это ранним утром. Ты спал в чаше, завернутый в передник, какие обычно носит прислуга. Видно, тебя оставили совсем недавно. Если б не твоя татуировка, вряд ли я запомнил бы эти подробности. Но через день и вправду кое-что случилось. Ко мне пришел семесит и потребовал тебя отдать. Якобы ты – сын принадлежащей ему рабыни и клеймен его знаком. Я его выгнал.
Птаха насупился:
- Вы никогда про это не рассказывали.
- Рассказывал – Филиппу. Ты до сих пор не спрашивал, а другим – зачем? Если бы узнали в школе, тебя бы задразнили. Кроме того, я не вполне поверил этому человеку. По крайней мере, в одном он солгал. Твоя птица – не клеймо.
- Вы уверены?
- Абсолютно. Во-первых, похожие рисунки накалывают моряки, в том числе и семесские. Разве они стали бы портить себе кожу чем-то порочащим? А во-вторых – купец с баржи. Неужели он рискнул бы нарушить наш закон лишь для того, чтобы вернуть раба владельцу? Исключено. Скорее, почуял какую-то выгоду для себя.
- А вдруг он знаком с тем, первым?
Иннокентий покачал головой:
- Общего между ними мало. Тот – не из торговцев: по-латыни говорит еле-еле. Мне подумалось, он наемник, или офицер, выслужившийся из солдат. Высокий, узколицый, нос с горбинкой, близко посаженные глаза, черные волосы с проседью – а сейчас, наверно, совсем седые. Он лет на десять старше меня. А твой знакомец, кажется, молод?
- Да, он не старый. Круглолицый, волосы каштановые, борода подрезана ровно…
- Можно смело утверждать: эти двое не родственники. А вот младший из троицы, посетившей меня летом, мог бы быть сыном того, первого. Я взял грех на душу – сказал им, что ты умер в чумной год.
- Не страшно. Говорят, это к долгой жизни, - постарался успокоить учителя Птаха.
- Вижу, ты расстроен. Не такого ждал, да? Но послушай, что я тебе скажу. Если семесит не солгал, то твоя мать хотела сделать тебя свободным. Тогда ее поступок – не зло, а подвиг любви.
Вернувшись из школы, Птаха заявил Филиппу:
- Я больше не поеду на хутор.
Мастер удивился:
- Неужели тебе там не понравилось?
- Я не то хотел сказать. Я буду туда ездить в гости, а не за тем, чтобы спрятаться. Иннокентий мне все рассказал.
- Зря.
- Не зря! Почему я должен бежать из своего города из-за каких-то работорговцев? Я не маленький. Мне двенадцать. За зиму научусь фехтовать, и пусть попробуют меня тронуть…
- Тоже мне, рыцарь Гектор выискался!
После пререканий Филипп, ворча, извлек из сундука учебные рапиры.
В начале зимы Иннокентий вернулся к давнему разговору:
- После той нашей беседы я перерыл Плиния и Страбона: искал упоминания о татуировках, но ничего подходящего не нашел. Пришлось списаться со знатоками географии и естественной истории. Конечно, я молчал о причине своего интереса. На этой неделе пришел ответ одного ученого. Ему попалась книга некоего Давида-Тиберия «Обозрение новых земель с приложениями и краткой хроникой заокеанских походов». В ней сказано, что у знатных туземцев бывают изображения животных на груди. Это не наколки, а нечто вроде родимых пятен. Их обладателям приписывают чудесные свойства. Мне случалось иметь дело с купцами-мореходами. В суеверии они не уступят дикарям, но при том не побоятся ради выгоды связаться хоть с самим Сатаной. Думаю, тебя пытались похитить из-за этого.
Иннокентий не подозревал, как верна его догадка. Знал бы он о ночных полетах…
Правда, с наступлением холодов Птаха летал реже. Он не слишком переживал: хватало других дел и развлечений. Однажды Филипп застал ученика за выпиливанием чего-то, напоминающего приклад.
- Петр, сын пекаря, хвастал своим арбалетом, а у него тетива справа звенит тоньше, чем слева. Я сделаю лучше.
- Смотрите, не перестреляйте друг друга.
Филипп понаблюдал за работой, и неожиданно обронил:
- Слушай, а зачем тебе арбалет? Делать, так делать ружье.
Пищаль они мастерили вместе. Она была короче и легче ружья Филиппа. Ствол из кованого железа, снаружи вороненый, изнутри – как зеркало. Приклад без лишних украшений. Зато каждая деталь замка – хоть прикалывай к платью вместо броши. Такой вещью даже незачем хвастать. Достаточно после удачной охоты пройти по улице с жирным зайцем в ягдташе.
Механика увлекла Птаху. Захотелось сделать что-нибудь более сложное, чем ружейный замок. Например, игрушечного ослика, запряженного в тележку. Заводного. Жесткие оглобли не дадут ослику опрокинуться. А вот как заставить его шагать? В течение месяца Птаха вечера напролет возился с колесиками, пружинками и цепочками. Филипп не вмешивался. Но когда в один прекрасный день игрушка бодро побежала по полу, мастер выложил на верстак горсть монет.
- Вот тебе серебро для корпуса. Пружину сделай помощнее, чтоб можно было возить в тележке всякие безделушки. Вьюк с замочной скважиной, ключ и упряжь позолотишь. Я покажу, как это делается. Копыта – с золотой насечкой.
- Зачем? И так бы сошло.
- Неужели ты сам собираешься с этим играть?
И правда: когда вещица была готова, Птаха быстро утратил к ней интерес. Зато Филипп показывал ее всем своим клиентам, расхваливая талант ученика. Через неделю он вручил Птахе кошелек с тридцатью золотыми.
- Банкир Марк-Яков купил твою игрушку для дочери. Здесь твой заработок. Стоимость серебра я удержал.
Птаха поиграл монетами и отдал их Филиппу на хранение. Из двух лауров он сделал серьги в виде веточек смородины – подарок Ангеле.
С весны девочка бывала в городе каждое воскресенье. Она помогала матери торговать зеленью. Птаха чуть свет мчался на рынок. Распродав товар, они шли к заутрене, потом бродили по городу. Птаха показывал Ангеле дворцы и церкви, а заодно рассказывал, что в новолунье летал над лесом. Кроны деревьев сверху казались черными холмами, а звезды хотелось наловить в ладонь, как светлячков. Ангела слушала, чуть склонив голову набок. Тонкий белый чепчик был ей очень к лицу. Птахе нравилось, что встречные провожают их добрыми улыбками. Мальчишкам, кричащим: «Жених и невеста!» он с чувством раздавал подзатыльники.
Все лето Птаха бегал на пристань взглянуть, не появилась ли баржа. Он считал, что уже готов сойтись лицом к лицу с врагами. Но семеситы так и не приехали.

[Ларчик]

*****
В сентябре Птахе исполнилось тринадцать. Он чувствовал себя взрослым. На стройке не было работы, с которой он не справился бы, и мастера не делали ему скидок на возраст.
В тот день дул порывистый ветер. Как на зло, заело одну из машин на промежуточной платформе. Вторая не успевала подавать на подмости кирпич. Обслуживать в такую погоду подъемник на ручной тяге – каторжный труд. Тяжеленный поддон качается на крюке, такелажникам никак не удается его подхватить, внизу тем временем пятнадцать чернорабочих изо всех сил тянут за канаты, а каменщики, зябнущие без дела, подгоняют тех и других, не выбирая слов.
Двое механиков и Птаха полдня провозились со сломанной машиной. Чтобы добраться до шестерни, на которой стерлись зубцы, пришлось разобрать весь механизм. По платформе гуляли сквозняки. У ремонтников зуб на зуб не попадал.
- Птаха, сбегай за горячим вином. Мы сами окончим сборку.
Птаха разжал карабин – он всегда тщательно пристегивался, чтобы не тревожить Филиппа – и направился к лестнице. Крик пригвоздил его к месту.
Позже выяснилось, что такелажники никак не могли поймать очередной поддон. Кое-кто из них сгоряча отстегнул страховку. Когда один такой смельчак схватился за строп, груз качнуло. Человек полетел вниз.
Птаха нырнул следом. Он схватил такелажника за куртку и попробовал зависнуть в воздухе. Но тот был вдвое тяжелей, и потащил мальчишку за собой. Птаха с перепугу так дернул вверх, что чуть не вывихнул руки. Падение перешло в плавный спуск. И тут затрещала куртка. Птаху бросило в жар. Он понял, что не сумеет перехватиться понадежней. Одной рукой взрослого мужика не удержать. И пальцы онемели. Разожмешь, а стиснуть не сможешь. Надо спускаться быстрей… Стоило так подумать, как они вновь стали падать. Птаха рванул в высоту, молясь, чтобы куртка выдержала. Спуск выровнялся, а дешевое сукно стало расползаться. Птаха заплакал от бессилия. Он ничего не мог сделать – даже посмотреть, далеко ли до земли. Быстро растущая дыра приковывала взгляд.
В руках остался оторванный лоскут. Птаху подбросило. Он налетел на станину главного подъемника и плюхнулся на пол. Привстал. Оглянулся. Такелажник был жив! Он сидел, зажмурясь, и твердил «Отче наш». Похоже, бедняга не знал, на каком он свете. Птаха отпустил обрывок куртки. Руки болели. Из-под ногтей выступила кровь. Птаха обсосал каждый палец по очереди. Стало легче. Постепенно до сознания дошло, что в средокрестии столпилась вся стройка. Люди молча таращились на Птаху. В проеме купола завывал ветер.
В круг прорвался Филипп. Подхватил ученика, ощупал, поставил на ноги:
- Слава Богу, цел!
Затем налетел на такелажника:
- Ты почему не пристегнулся?! На кой дьявол у тебя страховка?! Выгоню со стройки к чертовой матери!
Работяга моргнул. Только теперь несколько человек бросилось к нему, стали тормошить, напоили… Филипп обратился к кольцу зрителей:
- Господа! Я прошу… умоляю вас молчать о случившемся. Не дай Бог, если мальчику придется пожалеть о добром поступке.
Он взял Птаху за руку и повел прочь. Люди поспешно расступались.
На полдороги к дому Филипп нарушил молчание:
- Я знал, что ты летаешь. Еще с прошлой осени. Ты тогда за завтраком чуть не падал носом в тарелку. Я подумал: бегать на свидания тебе, вроде, рано. Решил проследить…
- Ты ничего не говорил.
- А что я мог сказать? «Не летай»? Или «будь осторожен»? Однажды какой-нибудь олух обязательно падает с лесов.
- Надо было дать ему разбиться?
- Не умничай. К утру о тебе заговорит весь город. На спокойную жизнь можешь больше не рассчитывать. Но кое-что мы должны успеть. Придем домой – запрись, и не высовывай носа.
- А ты куда?
- В цех святого Иосифа. Попрошу, чтобы тебя приняли в подмастерья. Хоть какая-то защита.
- Я хотел в цех святого Фомы, - осмелился заикнуться Птаха.
- У плотников старшина посмелее.
Посвящение в подмастерья прошло без сучка и задоринки: цеховые старшины знали, как Птаха умеет работать. На стройке, казалось, все, как всегда. Разве что на Птаху поглядывали чаще обычного. О вчерашнем никто не обмолвился ни словом.
По пути домой навстречу попался один из Птахиных приятелей. В ответ на приветствие он промямлил, пряча глаза:
- Птаха, извини, мне папаша запретил с тобой водиться.
- Ну и катись к своему папаше! – Птаха не сомневался: через пару дней они помирятся, и все пойдет, как раньше.
У крыльца крутился монах. Он сунул в руки Филиппу письмо и скрылся в сумерках. В письме – приказ явиться к архиепископу вместе с учеником.
- Я пойду один, - сразу решил Филипп. – Скажу, что тебе нездоровится.
- Но ведь меня тоже зовут!
- Тебя из епископата не выпустят. А я им нужен постольку поскольку.
Входить во дворец архиепископа с оружием не полагалось. Филипп оставил шпагу, но за пазухой на всякий случай спрятал кинжал. На пороге он столкнулся с Иннокентием. Тот был не на шутку встревожен:
- Что за странные слухи ходят по городу?
- Птаха расскажет. Если я не вернусь к утру, убеди его уехать.
- Куда ты?
- В епископат.
- Я тебя дождусь.
Ждать пришлось почти до полуночи. Филипп явился злой, как сто чертей:
- Ну, Птаха, и наслушался я из-за тебя! Мирянам – половину не спустил бы, а тут…
- Интересовались, на каком основании мальчик живет в твоем доме? – осторожно спросил Иннокентий.
- «Интересовались»! – фыркнул Филипп. – Не при нем бы говорить. Право же, надо быть монахом, чтоб до такого додуматься!
- Жаль, ты не усыновил Птаху три года назад. Теперь, конечно, поздно.
- До сих пор это не имело значения. Других наследников у меня нет.
- Чего от вас хотят?
- Архиепископ признал: на строительстве собора свершилось чудо. Вопрос в том, от кого оно исходит: от Бога, или от Сатаны? Если мальчик избран орудием Господа, ему следует принять пострижение. А дьявольскими кознями займется инквизиционный трибунал.
- Небогатый выбор. Когда вы должны дать ответ?
- Точный срок не назначен, но долго ждать не станут.
- Что скажешь, Птаха? Может быть, монастырь – лучший выход? По крайней мере, никогда не придется заботиться о куске хлеба и крыше над головой…
- Ну да, он будет строить для архиепископа и изображать ангелов в мистериях! А там, глядишь, станет новым столпом церкви – с его-то латынью!.. – Филипп ввернул такое богохульство, что Иннокентий торопливо осенил себя крестным знаменем. – Да он задохнется в этой клетке! Я пытался им объяснить. Боюсь, погорячился.
- Значит, остается бегство?
- Если Птаху выживут из Лауренсы, моей ноги здесь не будет!
- Ты так и сказал архиепископу? И тебе дали уйти, не бросили в подземелье?
- Пусть бы попробовали! Они понимают: если меня убрать, собор простоит без купола еще сто лет.
- Пип, вам грозит не только инквизиция! Ты бы слышал, о чем болтают на каждом перекрестке! О Лысой горе, шабашах, о дьяволовом семени… Знать бы, кто родители Птахи – может, удалось бы пресечь кривотолки…
- Ради всего святого, не вмешивайся! Если кто-нибудь вспомнит про школу и решит, что там пестуют ведьмино отродье – подумать страшно…
Иннокентий опустил глаза:
- Я хотел спрятать Птаху у себя, но, боюсь, ты прав. В школе полторы сотни детей. Ими нельзя рисковать.
- Я уеду, - подал голос Птаха.
- Куда? О твоем полете скоро заговорит весь Полуостров.
- А если уплыть за океан? Помните, вы рассказывали: там живут люди с такими же знаками, как у меня? Мне кажется, я оттуда.
- Там семесские колонии. Если верить моим друзьям по переписке, семеситы туземцев не считают людьми. За тобой они уже охотились.
- Я постараюсь держаться от них подальше. Они не могли там все завоевать! Я видел карту – на ней сплошные белые пятна…
- Какую карту?
- Я познакомился с моряком из Дельты, еще летом. Он показывал. Говорит, исследованы только берег и долины. А в горы пока никто не совался.
- Ты что, всерьез собирался туда?
Птаха задумался:
- Да… пожалуй. Конечно, не прямо сейчас. Думал, как-нибудь потом, когда выучусь. Может, найду родных. Но раз уж так получилось… Надо же в конце концов узнать, кто я такой.
- Неужели это тебя так мучит? – с горечью спросил Филипп.
Птаха развел руками:
- Если то, о чем писали мастеру Иннокентию – правда, - я там буду, как все.
- Боюсь, в одном он прав: эти горы – единственное место, где ему не грозит костер, - подытожил учитель.
- Согласен, в Лауренсе оставаться нельзя. Мы уедем вместе… пусть даже в ту же Дельту. Там посмотрим, как быть дальше.

[Ларчик]

*****
Начались сборы. Катерина укладывала дорожные сундуки и утирала слезы. Филипп и Птаха перебирали инструменты. Поклажа получалась неподъемной, приходилось все сортировать, среди необходимого выискивать лишнее.
Под вечер к ним заскочил капитан Симон. В дом он входил с оглядкой.
- Мастер Филипп, назревает что-то страшное. Мастерские и лавки с утра закрыты. На площадях толпы. Все толкуют о дьявольских порождениях, а монахи подливают масла в огонь. На Известянке забросали камнями проповедника, который открыто упомянул Птаху. Из духовенства на вашей стороне только отец Николай из церкви святого Петра. Он посмел сказать, что не бывает детей от дьявола, а только от Бога. Теперь ему грозят церковным судом. Магистрат не хочет ссориться с архиепископом и выжидает. Я решил хотя бы вас предупредить. Боюсь, большего мне не сделать: стража готова выйти из повиновения. Лучше на нее не рассчитывайте.
Когда капитан ушел, Филипп сказал Птахе:
- Давай на всякий случай спрячем самое ценное.
Под мастерской был подвал. Туда спустили неоконченный макет фонаря, венчающего соборный купол, несколько моделей, чертежи. Крышка люка сливалась с плитами пола. Мастер и ученик задвинули ее верстаком и забросали стружкой. В это время с улицы донеслось нестройное пение псалмов. Филипп глянул сквозь щель в закрытых ставнях.
- Птаха, принеси в гостиную свое ружье.
Мальчик бросился наверх. Филипп проверил запоры на ставнях, укрепил дверь поперечным брусом и поднялся на второй этаж. Навстречу выбежала Катерина:
- Пип, перед домом толпа!
- Знаю. Уходи через двор. Тебя не тронут. Беги на Известянку, а потом – к капитану Симону. Смотри, не наоборот!
Он выпустил экономку через черный ход, запер его и направился в гостиную. Там Птаха заряжал ружья. Филипп нацепил на пояс шпагу и пятипалый кинжал, и занял наблюдательный пост у ставни.
- Птаха, возьми в моей спальне мешочек с деньгами, ступай к себе и запрись. Начнут ломиться в дверь – улетай… Ах, черт, у них арбалеты! Уходи по крышам, из-за карнизов им тебя не достать. И чтобы духу твоего в городе не было!
Птаха стиснул ружье. На поясе - стилет и учебная рапира.
- Я буду драться! Они же за мной пришли!
Спорить Филипп не стал. Он сгреб мальчишку и поволок вверх по лестнице. Тот яростно упирался.
- Дурак, если они тебя увидят, то совсем озвереют! Мне же будет трудней!
- Я не хуже тебя стреляю!
- Тебя никто не спрашивает, - Филипп обшарил карманы ученика, извлек ключ от мансарды, впихнул Птаху в комнату и запер. Изнутри тотчас раздался грохот – мальчишка колотил ногами в дверь.
- Тихо! – прикрикнул Филипп. – Мешаешь слушать!
Птаха затих. Филипп спустился на второй этаж и снова глянул наружу. Толпа заполнила всю улицу. Над головами колыхалось пламя факелов. Нападающие четко делились на две категории. Под самыми окнами надрывали глотки с полсотни оборванцев. Судя по орущим молитвы голосам, многие из них хлебнули для храбрости. Те, кого можно было назвать почтенной публикой, жались к соседним домам – то ли участники предстоящего погрома, то ли просто зеваки. Между группами шныряли монашеские клобуки.
В доме напротив стукнула ставня. Неприветливый голос посоветовал толпе вести себя потише, а лучше убираться из чужого квартала ко всем чертям. В подтверждение слов в окне мелькнул зажженный ружейный фитиль. Филипп усмехнулся. Не трудно понять: разгоряченная грабежом орда вряд ли ограничится одним домом. Чтоб его не сочли трусом, Филипп распахнул окно, громко поблагодарил соседа и предупредил незваных гостей: тому, кто вломится в дом, вскоре понадобится священник – благо, далеко бежать не придется.
Вместо ответа – град камней. Филипп запер ставни и вышел на лестницу. Пока громилы ломились в окна и двери, он по-новому увидел свой дом. Его строили люди, пережившие не одну смуту. То, что раньше представлялось архитектору недостатком, обернулось достоинством. В тесной прихожей нападающим не развернуться. Узкие марши удобно защищать в одиночку. Опорный столб укроет от выстрела. В последние минуты Филипп загромоздил ступени мебелью и перезарядил меньшее ружье: заменил пулю пригоршней соли. Хорошо бы все-таки избежать смертоубийства.
Первым не выдержало окно в мастерской. Внутренние двери не отличались прочностью. Филипп слышал, как в кабинете ломают мебель. Видно, там искали тайники с драгоценностями, и, не найдя, тащили все подряд. Несколько молодчиков выкатилось в прихожую. Тут рухнула входная дверь. Две оравы сшиблись в узком проходе. Передних вынесло на лестницу. Кто-то споткнулся. Кого-то толкнули прямо на баррикаду. В темноте Филипп нанес парочку ударов. Тот, кто лез первым, получил царапину шпагой и с перепугу прыгнул через перила. Другой, отброшенный пинком, сбил еще троих. Под их весом обрушилось непрочное нагромождение мебели. Крики, ругань. Кого-то топтали.
Наконец с улицы по рукам передали факелы. Нападавшие увидели, что сверху, из-за колонны, на них глядит ружейный ствол. Фитиль дымился.
…Час, пока Филипп терпеливо уговаривал незваных гостей разойтись по домам, показался ему длиннее всей прожитой жизни. До побоища не дошло: под прицелом ружья ратный пыл нападавших поостыл. Но уйти несолоно хлебавши значило для них быть осмеянными толпой за порогом, а потом и всем городом. Переговоры затягивались. В ответ на вопрос, чем вызвано вторжение, человек, у которого из-под полы торчал похищенный из кабинета серебряный подсвечник, божился, что Лауренсу отлучат от церкви за потворство «летающему дьяволенку». Какой-то монах лез из кожи вон, силясь поддержать в соратниках боевой дух. Его распирало от чувства собственной значимости. Своих сподвижников он называл Божьим воинством, а Филиппа – заблудшей овцой. К счастью, его призывы не нашли отклика. Нарваться на пулю никому не хотелось.
Так продолжалось, пока не подоспели рабочие с Известянки и не рассеяли новоявленных крестоносцев по закоулкам. Филипп выпустил из мансарды встрепанного, красного, как рак, Птаху. Рабочим он выставил бочонок вина. По первому этажу будто пронесся ураган, но лаз в подвал, где были спрятаны модели, громилы не заметили.

[Ларчик]

*****
Чуть свет прибежал Иннокентий. Он уже знал о погроме. Дом охраняли два стражника. На крыльце Филипп договаривался со столярами об установке новых окон и дверей.
- Вы с Птахой оказались правы, - сказал он вместо приветствия. – Если за океаном мальчишке безопасней, чем в родном городе – дело дрянь.
- Ночь показала – у вас достаточно сторонников…- заикнулся учитель.
- Смута хуже чумы. Мне ли ее сеять?
В окне мастерской мелькнул Птаха. Иннокентий окликнул его. Мальчик перемахнул через подоконник.
- Как ты? – спросил учитель. – Наверно, натерпелся страху?
- Не без того, - признался Птаха. – Я бы удрал, а вот Филипп… Там такое творилось!
- Ты видел из мансарды?
- Нет, с крыши. Не волнуйтесь, меня никто не заметил. Я разок запустил в них черепицей, а они решили, что она сама упала. А здорово наши их погнали!
- У него ум еще детский, - проворчал Филипп. – Те пришли убивать, а он черепицей кидается. Куда такого отпустишь? И оставить нельзя.
- Пип, но мы же договорились, - с укоризной глянул на наставника Птаха.
- Раз ты все-таки едешь… - начал Иннокентий, но вдруг отбросил вступление. – Мне попалось то, что должно тебе пригодиться. Вчера пришло письмо с выдержками из «Обозрения новых земель». В том числе – глоссарий. Я его для тебя скопировал.
Первые страницы толстой тетради были густо исписаны. Остальные – чистые.
- Мне подумалось: если бы ты стал в дороге делать заметки, им бы цены не было, - смущенно пояснил Иннокентий. – А потом – вдруг сумеешь передать их как-нибудь… Или, чем черт не шутит, сам привезешь. Ходят же туда корабли…
Птаха взял подарок, пряча глаза. Он знал, что никогда не вернется.
Спасенные чертежи и макеты перевезли в собор. Филипп рассчитался с рабочими. За этим занятием его застал голова магистрата. Он готов был расшибиться в лепешку: клялся возместить ущерб от погрома, наказать виновных, уладить недоразумения с епископатом – только бы Филипп остался в городе. Архитектор отдал ему ключ от строительной кассы со словами:
- Если кто-нибудь рискнет занять мое место – пусть точно следует модели.
Иннокентий проводил друзей до городских ворот. Они уезжали налегке: Филипп не исключал возможность погони. У Птахи на душе скребли кошки. Да, он хотел повидать свет, но покидать Лауренсу вот так…
- Пип, давай заедем на хутор.
- Хочешь попрощаться? Ладно, крюк не велик.
Птахе пришлось пожалеть о своей просьбе. Слух уже облетел окрестные деревни. На хуторе все боялись архиепископского гнева. Ангела плакала и твердила: «Это из-за меня!» Птаха не сумел ничего придумать в утешение.
Дельта встретила изгнанников приветливей. Здешний магистрат так жаждал украсить свой город творениями прославленного мастера, что закрыл глаза на его ученика. В истории с Птахой согласились видеть не более, чем попытку лауренсийского архиепископа прибрать к рукам будущую знаменитость. Посыпались заказы. Личного руководства строительством от Филиппа не требовали, клиентов вполне устраивала подробная модель. Птаха дневал и ночевал за верстаком. Так он пытался отвлечься от невеселых дум. Иннокентий писал, что архиепископ грозится отлучить беглецов от церкви.
- Пусть только попробует, - зло и презрительно говорил Филипп. – Я до самого Папы дойду.
Птаха не сомневался: у его наставника в Риме найдутся покровители. Но станут ли они защищать безродного мальчишку, обвиненного в колдовстве? Филипп ради него бросил недостроенный купол. Возможно, преградив дорогу жаждущей расправы толпе, мастер жертвовал меньшим. И сейчас он неспроста избегает долгосрочных заказов. Собор его не отпускает. Помириться с архиепископом и вернуться в Лауренсу, к своему главному делу, ему мешает только присутствие Птахи. Значит, чем скорее Птаха уедет, тем лучше. На настойчивые вопросы Филиппа: «Может, все-таки останешься?» – мальчик всякий раз отвечал: «Нет». Но когда в один прекрасный вечер архитектор сообщил: «Я нашел для тебя корабль», - у Птахи подкосились ноги.
Каравелла называлась «Звезда морей», но экипаж прозвал ее «Крошкой». На форштевне – резная фигура Богоматери, на боевой палубе – девять пушек, в трюме – груз скобяных изделий, которые с радостью купят и колонисты, и туземцы. Единственный пассажир – Птаха. Филипп так щедро уплатил за место в кубрике, что у моряков сразу пропала охота задавать ненужные вопросы. В конце концов, о каждом удачливом капитане болтают, будто он продал душу дьяволу.
Снова сборы, на этот раз долгие и обстоятельные. Беглецы прибыли в Дельту с пустыми руками. Все, от рубашек до молотка, надо было покупать. Филипп сам выбрал для ученика матросский сундучок и собственноручно встроил в него второе дно. Ружье, к огорчению Птахи, пришлось оставить. Кладь получилась слишком тяжелой, и учитель с учеником сошлись на том, что инструменты нужнее. Их отбирали по принципу: самое необходимое и сложное в изготовлении. Из оружия – только кинжал шириной в пять пальцев, похожий на короткий меч; и маленький дорожный нож. По мнению Филиппа, этого было достаточно.
- Куда бы ты не приехал, твое дело – работать, а не затевать поединки со всякими сопляками, - не уставал твердить он.
Отплытие запомнилось Птахе сумятицей, суетой, - и тем, как ссутулился и вмиг постарел Филипп, когда, простившись, сошел на причал, и за ним убрали трап. Мальчик долго стоял у борта, борясь со слезами, и стараясь, чтобы моряки этого не заметили.
На корабле дышалось легче, чем последние недели в Дельте. Новизна помогла на время забыть о прошлом. Абордажную команду Птаха покорил знанием огнестрельного оружия, а матросов – тем, что в первый же день вскарабкался на клотик грот-мачты. Правда, капитан грозился вышвырнуть обормота за борт к акулам. Но, поостыв, он позвал Птаху на мостик и показал, как пользоваться астролябией. Мальчик был рад науке. Глоссарий – полторы сотни туземных слов и выражений – он вызубрил на память еще в Дельте. Следующие страницы толстой тетради запестрели названиями и зарисовками корабельных снастей.
За Геркулесовыми Столпами «Звезду морей» потрепала буря. Корабельные плотники были рады любой помощи, и Птаха доказал, что ловко управляется с топором. С тех пор он добровольно стоял с плотниками вахты. А почему бы нет? Не глазеть же целыми днями на волны.
Через два месяца, когда марсовый различил на горизонте землю и радостным криком известил об этом товарищей, Птаха был для экипажа своим в доску. Все знали: мальчишка собирается искать родных, и ему ни к чему встречи с семесскими поселенцами. Специально ради него «Звезда морей» подошла к пустынному берегу миль на двадцать южнее порта Цезарии, конечной цели похода. На воду спустили шлюпку. Птаха заранее извлек из тайника десять лауров – остаток платы за проезд. Но капитан их брать отказался:
- Толкового плотника за такие деньги не наймешь, а ты всю дорогу вкалывал наравне с остальными. По совести, это я тебе должен. Запомни: если торг окажется выгодным, «Крошка» станет ходить в Цезарию каждый год. Мало ли, что в жизни бывает. Вдруг надумаешь вернуться. Буду рад помочь.
Птаха поблагодарил и спустился в лодку. Вскоре он стоял у кромки прибоя. Гребцы в отходящей шлюпке махали ему на прощание.
Птаха смотрел, как каравелла поднимает якорь и ложится на курс. Рвалась последняя ниточка, которая связывала его с прошлым. Через полгода моряки расскажут Филиппу, что пассажира довезли в целости и сохранности. К тому времени Птаха будет очень далеко.

[Ларчик]

*****
Между океаном и горами лежала каменистая прибрежная полоса. Пешеход вряд ли пересек бы ее за неделю. Птахе хватило двух ночей. Он был очень осторожен. Светлое время суток пережидал на неприступных скалах, на закате разведывал с воздуха участок пути, который собирался одолеть, заранее намечал безопасные места привалов – и летел к ближайшему коротким стремительным рывком. Иначе продвигаться было невозможно: сундук и ящик с инструментами грозили оборвать руки.
Утро третьего дня Птаха встретил на утесе над зеленой долиной. Он добрался сюда затемно, успел немного подремать, а когда проснулся, увидел вдалеке каменные башни. Во время плаванья на «Крошке» Птаха старательно изучил корабельные карты. Если верить им, семесских поселений здесь быть не должно. Вот так удача – сразу наткнуться на город туземцев!
Поклажу Птаха оставил на скале. Распихал по карманам сухари, прихватил кинжал и флягу. Вода плескалась на донышке – надо поискать колодец, или речку. В город лучше идти пешком. Кто знает, как здесь относятся к полетам?
На полдороги стало ясно: селение покинуто. Ни шума мастерских, ни криков рыночных зазывал, ни дыма над очагом… Птаха расстроился, но не слишком. Безлюдный город – тоже открытие. В мальчишке проснулся исследователь – не зря он таскал за пазухой подаренную Иннокентием тетрадь. Надо будет сделать зарисовки…
Первая башня оказалась сгоревшей дотла. Птаха обежал вокруг пустой каменной коробки, и, к своему удивлению, не нашел входа. Только окна-бойницы высоко над головой. В них синеет небо. Интересно, как жители попадали внутрь? Может, через крышу по приставной лестнице? Если найти дом, который лучше сохранился, все станет ясно…
Птаха ринулся на поиски. Он свернул за угол – и чуть не налетел на мальчишку. Тот, присев на корточки, вынимал из силка кролика.
При звуке шагов юный охотник бросил добычу и вскочил со стиснутыми кулаками. Он явно не ожидал увидеть ровесника. Птаха остановился, улыбнулся и, в знак добрых намерений, протянул вперед раскрытые ладони. Охотник понял, и медленно разжал пальцы. Настороженное выражение на его лице сменилось любопытством.
Ловец кроликов был одного роста с Птахой, но чуть плотнее, и, возможно, сильней. Светлый загар, карие глаза под густыми бровями, большой рот, чуть приплюснутый кончик носа. Среди хуторских приятелей Птахи попадались похожие ребята. Одежда явно не семесская. Плотная рубашка, вытканная разноцветными полосами, и просторные длинные штаны. Все, от красной ленточки в волосах, до новых башмаков из мягкой кожи, расшито узорами. Ни в Лауренсе, ни в Дельте так ярко не одевались. Наряд не был праздничным. Птаха заметил, что кое-где вышивка маскирует латки. Сделано это было со вкусом, и, чувствовалось, с любовью.
Охотник столь же внимательно разглядывал Птаху. Блестящий кинжал в нарядных ножнах так потряс его, что мальчик непроизвольно протянул к нему руку – но тотчас себя одернул.
Птаха сообразил: первое слово за гостем. Он старательно воспроизвел туземное приветствие из глоссария. Брови незнакомца изумленно поползли вверх:
- Кадо?
Птаха уловил вопросительную интонацию и поздоровался еще раз. Охотник скорчился от хохота. Когда ему удалось сдержать смех, он заговорил, часто повторяя одну и ту же фразу. Птаха прислушался – и понял, что так должно звучать злополучное приветствие. Больше ни одного знакомого слова он не различил. Речь туземца не имела ничего общего ни с лауренсийским говором, ни с латынью. Птаха опробовал оба этих языка, но ловец кроликов только хлопал глазами. С отчаянья Птаха обратился к нему по-семесски. Мальчишка кивнул и выпалил на едином дыхании:
- Эй, дикарь, дай сюда, убью, скотина, пошел к черту!
Этим его словарный запас и ограничивался.
…Они проверили остальные силки, подобрали еще одного кролика. Новый товарищ Птахи радовался добыче. Он охотился, чтобы помочь родным, а семья, похоже, была большая. К концу обхода мальчики уже более-менее понимали друг друга. Птаха узнал, как правильно произносить слова из глоссария, и записал с десяток новых. Для беседы этого не хватало. В ход шли подчеркнутые интонации, жесты, наброски в тетради.
Мальчишку-охотника звали Чернобуркой. Он нацарапал несколько человеческих фигур, а над ними – лисицу; другую лису пририсовал сбоку, закрасил густыми штрихами и указал на себя. Потом, для полной ясности, подергал собственные коричневато-черные волосы.
Птахе пришлось не менее изобретательно объяснять, что его имя Матвей ничего не значит, но есть еще прозвище:
- Птаха. Маленькая птица.
Серебряный карандаш был для Чернобурки в новинку. Его удивило, что твердая светлая палочка оставляет сероватый след на бумаге. Птаху не меньше поразил каменный нож, которым Чернобурка ловко потрошил добычу. Лезвие с мелкими зазубринами оказалось неожиданно острым, а тщательно отшлифованная рукоять удобно ложилась в ладонь.
Чернобурка набил брюшка кроликов травой и подвесил их в тени на ветку дерева. Теперь можно исследовать развалины. Птаха пытался про них расспросить, но не понял ответов. Зато мальчишки ухитрились взобраться на башню. Посреди плоской кровли оказался люк, но Чернобурка туда не полез и Птахе не позволил. В пояснение он сделал страшные глаза и нарисовал горку черепов.
Чуть дальше им встретилось дерево, похожее на шелковицу. Чернобурка влез на ветку и призывно махнул рукой Птахе. Черные ягоды были кисло-сладкими и, так же, как шелковица, пачкали рот и руки. Наевшись до оскомины, друзья решили, что с синими губами на люди показываться не стоит. Чернобурка в два счета вывел к речке. Птаха, который случайно уронил за пазуху раздавленную ягоду, решил застирать пятно, а заодно искупаться. Он скинул тунику, стал расстегивать башмаки… До него не сразу дошло, почему Чернобурка вдруг замер, а потом торопливо и испуганно склонился в земном поклоне.
На обратном пути Чернобурка держался сзади и не смел поднять глаза. Птахе было страшно неловко. Он старался объяснить, что знак на его груди – не помеха дружбе. Но Чернобурка не понимал.
Дерево, на котором они оставили кроличьи тушки, нашлось без труда. Птаха попросил подождать и полетел за вещами. Когда он приволок свое имущество, Чернобурка попытался всю поклажу навьючить на себя. Птаха еле отобрал у него ящик с инструментами. Сутулясь под тяжестью ноши, мальчики побрели к горным отрогам.
Вечерело. Утесы приближались, тропинка становилась шире. Начались поля. Незнакомые злаки шелестели длинными острыми листьями. Дальше росли тыквы – такие же, как в окрестностях Лауренсы. «Дома середина зимы,» – вспомнил Птаха. Моряки рассказывали ему, что в здешних теплых краях вызревает два урожая в год.
На меже дымил костер. Люди собирали что-то в корзины, а затем опорожняли их над огнем. «Жгут гусениц,» – догадался Птаха.
Чернобурка что-то крикнул крестьянам. Те обернулись, стали подходить. Чернобурка заговорил, пылко жестикулируя. Потом бросился к Птахе и распахнул ему ворот, чтобы все видели знак. Их уже окружало человек двадцать, в основном, подростки и женщины. На Птаху смотрели, как на посланца небес. Дальше ему пришлось идти в окружении растущей толпы. Навстречу из пещеры в горном склоне высыпали старики и дети.
Родичи Чернобурки называли себя Лисами. Это была не семья, а целый разветвленный клан. Пещера, в которой они обитали, оказалась обжитой, даже уютной. Травяные циновки под ногами, пестротканые ширмочки, плетеные короба, глиняная и каменная посуда. Вещей поразительно мало. Мебели – никакой. Люди сидели на циновках. На них же расстелили скатерть для вечерней трапезы.
Птаха с интересом разглядывал хозяев. Женщины носили короткие, до середины икры, прямые платья и узорчатые накидки. Молодые парни одевались примерно так же, как Чернобурка; старики – менее ярко. Маленькие дети бегали голышом. Мужчин средних лет видно не было. «Наверно, они ушли на заработки,» – подумал Птаха. Хозяева жили бедно. Этого не могли скрыть чистота и аккуратные заплаты.
За ужином Птахе подали почетный кусок – кроличью грудинку – и незнакомую желтую кашу в единственной расписной миске. Мальчишка был тронут. В ответ он выложил на скатерть весь свой запас сухарей, вяленого мяса и сахара. Каша имела непривычный вкус, но Птаха съел все до крошки: во-первых, он проголодался, а во-вторых, не хотел обидеть хозяев. Те смотрели на него во все глаза. Во взглядах – любопытство и подобострастие, умиление и жалость.
Чернобурка сидел поодаль, рядом с пожилой полной женщиной. Птаха заметил: когда они подходили к пещере, эта женщина обняла Чернобурку и поцеловала в затылок. Тот не стеснялся, не противился. Сын, поздний и горячо любимый. Птаха, не знавший материнской ласки, на мгновение почувствовал зависть.
Когда свернули скатерть, Птаха, не желая быть ни для кого обузой, дал одному из почтенных старцев золотой лаур. Мальчик боялся, что хозяева обидятся, или просто его не поймут. Но монета была принята с благодарностью.
На ночь дальний конец пещеры разгородили ширмами. На полу расстелили набитые травой тюфяки. Лежа в углу, Птаха прислушивался к разговору у очага. Слов он не понимал, но голоса успел запомнить. Мать Чернобурки о чем-то яростно спорила с одним из старейшин. Птаха удивился, как можно спать в таком гаме, и уснул.
Его разбудило прикосновение.
- Уже утро? – спросил Птаха, с трудом продирая глаза.
Над его лицом метался язычок пламени. Мать Чернобурки держала масляную лампу. Она прижала палец к губам и знаком велела следовать за собой.
Стараясь не наступить на спящих и не опрокинуть ширму, Птаха стал пробираться к выходу. Снаружи их ждал Чернобурка. Вид у него был решительный и тревожный. За плечами – плетеный короб, лук и колчан на две дюжины стрел. До сих пор Птаха не видел у Лис никакого оружия. Рядом – ящик с инструментами и сундук. Женщина взяла сына за плечи и стала – видно, не в первый раз, - давать наставления. Чернобурка часто кивал. Да, он все понял. Мать порывисто обняла его и заплакала. Птаху во второй раз кольнула зависть.
Звездное небо над головой выглядело иначе, чем в Лауренсе. Определить точное время Птаха не мог. Но, судя по всему, рассветет еще не скоро. Наверняка что-то случилось. Какая-то опасность. Иначе зачем так внезапно уходить?
Мать и сын разжали объятия. Птаха поспешил схватить инструменты – чего доброго, Чернобурка опять вздумает все тащить один. Но тот молча поднял сундук и зашагал по тропе, ведущей в горы.
Шли быстро и долго. Чернобурка то и дело оглядывался с таким видом, будто ожидал увидеть за спиной зарево пожара. Похоже, опасность угрожала не только Птахе, но и тем, кто отважился его приютить. Чернобурку было жалко. Хотелось его утешить. Только как?
К утру мальчики были на противоположном склоне горы и уже не могли видеть зеленую долину. Скалы вокруг них переливались оттенками красного – от пурпура до терракоты. Чернобурка понемногу успокоился, даже повеселел. Он стал забывать о роли слуги и проводника – к великой радости Птахи.
После расспросов удалось выяснить, что где-то в горах есть город, в котором человеку со знаком ничего не страшно. Сам Чернобурка там не бывал. Дорогу ему объяснила мать со слов покойного деда. Птаха понял: блуждать придется долго. Пешком. И всю дорогу тащить тяжеленную кладь? Птаха решительно открыл сундук. Вытащил штаны, тунику, пару рубашек; связал в узел. Чернобурка указал на шерстяной плащ: по ночам в горах холодно. Затем настала очередь ящика с инструментами. Погостив у Лис, Птаха заподозрил, что вряд ли ему здесь придется заниматься ремеслом. Он сунул за пояс топорик – пригодится дров нарубить, и опустил крышку. Взлетел. Осмотрел окрестные скалы. Чернобурка снизу следил за полетом, запрокинув голову. На обрыве Птаха отыскал природную нишу. Здесь вещи не намочит дождь, а добраться до них можно только по воздуху.
Птаха перетащил свое хозяйство в тайник, старательно запоминая ориентиры. Когда он вернулся, оказалось, что Чернобурка запихнул одежки в свой короб. За право его нести возникла потасовка. Птаха положил соперника на лопатки памятным со школьных лет приемом и взвалил поклажу на спину. На вечернем привале Чернобурка сплел второй короб, и мальчишки честно поделили груз.

[Ларчик]

*****
Чернобурка и Птаха остановились, потому что дальше пути не было. Тропинка упиралась в отвесную кручу. Высоко над головами мальчиков ветер покачивал веревочную лестницу, аккуратно свернутую и подвязанную к столбу. Первый знак присутствия людей за время их путешествия.
Путники рассудили, что лестницу наверняка кто-то охраняет, но проникнуть наверх лучше незаметно. Вдруг там семеситы? Птаха взлетел на площадку перед столбом. Здесь никого не было. Только поодаль, у скал, копалась в песке замарашка лет семи. Но она сидела спиной к столбу. Пусть себе играет.
Птаха стал отвязывать лестницу. Узлы оказались похитрее морских. Пришлось пустить в ход зубы. Птаха не заметил, как девчушка оглянулась, замерла при виде незнакомца, а потом ящерицей юркнула в расселину скал. Ценой пары сломанных ногтей удалось распутать первый узел. Птаха взялся за другой – и тут его схватили за локти.
Вооруженные дубинками мужчины возникли будто ниоткуда. Шагов Птаха не слышал. Девчонка жалась за их спинами.
- Истинная Птица! – по-чанкски выпалил Птаха. Так его всю дорогу называл Чернобурка.
Стражи лестницы переглянулись, но хватку не ослабили. Только после того, как Птахе расстегнули ворот и все увидели знак, руки, державшие мальчика разжались. Туземцы стали низко кланяться. На их лицах появилось выражение, памятное по встрече с Лисами – смесь сочувствия с подобострастием.
- Там Чернобурка! – Птаха указал в сторону обрыва.
Стражники бросились отвязывать лестницу. Пока Чернобурка по ней взбирался, Птаху обступили и попытались взять у него короб, но мальчик вцепился в лямки. Из обращенных к нему вопросов и оправданий он понимал от силы треть, а сам мог сказать и того меньше. К счастью, у подоспевшего Чернобурки на все нашлись ответы. Мальчишке льстило внимание соплеменников. Пока он говорил, взгляд Птахи привлекла возня за спинами слушателей. Рослый мужчина сжимал локоть девочки так, что той явно было больно, и выговаривал сердитым шепотом. Малявка огрызнулась. На нее тотчас обрушилась тяжелая затрещина. Птаха будто увидел себя, семилетнего, перед разъяренным Катетом. Руку стражника он успел перехватить на втором взмахе.
- Не тронь!
Мужчина согнулся в земном поклоне. Вслед за ним – те, над чьими головами Птаха только что пронесся. Малявка исподлобья зыркнула на своего защитника и бросилась наутек.
- За что он ее? – спросил Птаха Чернобурку.
- Она их зря переполошила. Могла бы догадаться, что ты – Истинный, раз без лестницы попал наверх.
Гладкая белая дорога обогнула скалы и змейкой поползла через холмистое плато. Вокруг – ухоженные поля и сады. Среди зелени разбросаны дома с плоскими крышами и стенами из желтоватого камня. В полях работали люди, но на бредущих мимо мальчишек никто не обращал внимания.
Чанки-привратники настойчиво указывали на дальний холм с нагромождением стен на вершине – то ли городок, то ли поместье. Птаха решил последовать их совету. От сопровождения он отказался. Здесь безопасно, заблудиться невозможно. Зачем же собирать вокруг себя толпу? И без того Чернобурка снова держится на три шага сзади. Птаха смотрел под ноги и пытался понять, из чего сделана мостовая. Похоже, между бордюрами залит известковый раствор. Но ведь колеса и подковы раздробят такое покрытие в пыль…
Процессия, показавшаяся из-за поворота, заставила мальчиков посторониться. Им навстречу четверо мужчин в одинаковых синих туниках с короткими рукавами несли на плечах паланкин. В нем восседал молодой вельможа. Черный плащ в желтых и зеленых разводах, продолговатое лицо, темный ежик обритых и едва отросших волос, в ушах – маленькие золотые серьги. По бокам от паланкина шагали два телохранителя с бичами в руках, позади – четверо носильщиков на смену. Мальчики смотрели, разинув рты. Зрелище было необычным даже для Птахи – в Лауренсе паланкинами почти не пользовались. То, что он сейчас видел перед собой, больше всего напоминало римский рельеф.
Паланкин проплыл мимо. Патриций не удостоил взглядом двух мальчишек на обочине. Но ближайший биченосец вдруг шагнул в их сторону. Взвилась плеть. Чернобурка бросился под удар, прикрывая спутника. Птахе досталось лишь вскользь, но на плече вздулся рубец. Горячая волна гнева – какого черта, мы им ничего не сделали! В руке, будто сам собой, оказался камень. Он угодил биченосцу точно между лопаток.
- Чернобурка, беги!
Погоня скоро отстанет: вряд ли слуги надолго покинут своего хозяина. Надо только сразу оторваться. Так бы и было - если бы встречный прохожий не подсек Птахе ноги концом посоха. Камешки, сцементированные белым раствором – будто терка. Птаха с разгону проехался по ним коленями. Он упал ничком. Чья-то рука твердо взяла его за ухо и заставила приподняться. Птаха увидел ноги в веревочных сандалиях, складки плаща, худые руки, задумчиво вертящие посох, длинное изжелта-бледное лицо. Светлые глаза разглядывали мальчишку, будто странную невидаль. Вокруг столпились носильщики. Их господин приблизился к пешеходу с посохом, негромко заговорил. «Братья», - подумал Птаха, и удивился этой мысли. Что общего между черным, как сарацин, владельцем носилок и его сероглазым, с шапкой пепельных кудрей, собеседником? Только высокий рост и мягкие, текучие жесты. Знаки в вырезах рубашек тоже оказались разными – змея и рыба.
Ухо продолжали тянуть. Пришлось встать на цыпочки. По коленям побежали теплые струйки. Страха не было вовсе. «Станут бить – вырвусь и улечу. Только бы Чернобурку не поймали…» Стоило об этом подумать, как невдалеке раздался знакомый голос. Птаха скосил глаза и чертыхнулся. Чернобурка чуть ли не на животе полз обратно и умолял, захлебываясь от ужаса:
- Не трогайте его! Он Истинный! Он сын Птицы!..
Во второй раз за последние пару часов Птахе расстегнули воротник – и вот слуги кланяются, а господа откровенно растеряны. Молчание нарушил светловолосый обладатель знака рыбы. Слово было незнакомым. Птаха угадал смысл по интонации:
- Извини.
С Птахой попытались заговорить, убедились, что он не понимает, и взяли в оборот Чернобурку, не смеющего подняться с четверенек. Пока его расспрашивают, можно оценить ущерб от падения. На обеих штанинах по прорехе, колени – сплошная кровавая корка с налипшей белой пылью. Птаха послюнил палец и стал ее оттирать.
- Не делай так. Лучше потом промоешь, - по-семесски сказал светловолосый.
Птаха чуть не сел от неожиданности.
- Меня зовут Мурена, - продолжал туземец. – А это Ча-Раштр, старший из Истинных Змеев… Ты меня понимаешь?
- Да…
- Мы решили, тебе лучше жить у меня. Здесь только я знаю язык Покорителей.
- Откуда?.. – выдохнул Птаха.
- Жил тут один. Беглый, - неохотно и непонятно ответил Мурена. – Скажи, ты вправду приплыл из-за моря, твой малый не врет?
Птаха подтвердил слова Чернобурки.
- Я, наверно, многое говорю неправильно? Поправляй меня, ладно? – попросил Мурена.
- Да я сам знаю семесский не очень хорошо. Я стал его учить почти случайно.
Мурена даже приоткрыл рот от изумления:
- Но если он для тебя не родной… Выходит, там не одна страна?
- А здесь, разве, одна?
- Говорят, на севере за пустыней есть другие. И на западе, за хребтом. Но в восточных предгорьях – только мы, чанки. Так было раньше…- Мурена вдруг перебил сам себя. – Кажется, мы сможем рассказать друг другу много нового. Как нам тебя называть?
- Птаха, - мальчик представился по-семесски и по-чанкски.

[Ларчик]

*****

- Ты долго добирался сюда?
- Почти месяц.
- А морем?
- Одиннадцать недель. Обратно, говорят, все пятнадцать, из-за встречного ветра.
Они свернули с дороги и медленно шли вдоль оросительной канавы. Птаха рассказывал о своем путешествии. Он даже начертил на земле карту, чтобы объяснить Мурене, где находится Семес, а где – Лауренса. Чернобурка плелся сзади. Он тащил оба короба и посох, без которого Мурена прекрасно обходился.
Канава привела к запруде. В ней плавали утки. Еще выше – ручей, водопадом летящий со скалы. Рядом – пещера. Вход затеняла деревянная веранда, крытая пальмовыми листьями. Между столбами висел гамак.
Горстка слуг, одетых не богаче родичей Чернобурки, встретила господина с гостем низкими поклонами. Они знали, что хозяин придет не один. Чуть в стороне, подчеркнуто не смешиваясь с людьми Мурены, ждал посыльный в синей тунике. Он, кланяясь, шагнул навстречу, отчеканил несколько слов и протянул Птахе объемистый сверток. Мурена, с каменным лицом, перевел подчеркнуто ровным тоном:
- Ча-Раштр просит прощения за своего слугу и шлет тебе одежду вместо испорченной.
Птаха вежливо поблагодарил. Посыльный выслушал перевод, откланялся и двинулся восвояси. Прежде, чем он скрылся из виду, Мурена выпалил:
- Ты уже знаешь про свой дар? Покажи, как ты летаешь!
Птаха понял: за просьбой что-то кроется. Он взмыл по высокой дуге, сделал круг над полем, рассек ладонями струю водопада и, мокрый от брызг, спикировал под навес. Мурена, его слуги, посыльный на тропинке – все внимательно следили за полетом.
- Здорово! И хорошо, что он это видел, - Мурена оглянулся вслед уходящему. – Пусть расскажет Раштру. Змеям придется признать в тебе равного!
Мурена бросил плащ в руки слуге. Под плащом он носил рубашку, вытканную белым узором по белому, и широкую набедренную повязку. Примерно такая же одежда оказалась в свертке – только новая, более нарядная, и сандалии кожаные, с медными пряжками.
Птахе помогли переодеться. Его разбитые колени промыли и смазали кашицей из растертых трав. Слуги подали обед на двух подносах, похожих на низкие столики; по распоряжению Мурены повесили на веранде второй гамак и исчезли, уведя с собой Чернобурку. Угощение – знакомая желтая каша, овощи, немного мяса. Скромный достаток, когда не голодают, но и не могут позволить себе ничего сверх необходимого.
После еды Мурена скинул рубашку, стряхнул с ног сандалии и растянулся в гамаке. Сложен он был лучше, чем полагал Птаха, видя его в одежде. Долговязый, костистый, с крупными суставами, но плечи широкие, а мышцы с четким рельефом. Птаха забрался во второй гамак, прихватив тетрадь.
- Ты пишешь для памяти?
- Нет, я тебя рисую, - Птаха развернул набросок к собеседнику. Тот прищурился:
- Слишком похоже. Даже как-то не по себе.
И сменил тему:
- Тогда, на дороге… Это было недоразумение. Вы не поклонились, но ты и не должен был. Если б мы видели твой знак, ничего бы не случилось. Тебя не предупредили, а твой Чернобурка тоже рос при Покорителях, откуда ему знать… Он тебе ничего не рассказывал?
Птаха опустил глаза:
- Я почти не говорю по-чанкски. То, что знаю, нахватал по дороге. Но Чернобурка все время называл меня Истинным и сыном Птицы.
- Мир сделали таким, каков он теперь, восемь Предков – Кошка, Собака, Медведь, Виерра, Крыса, Птица, Рыба и Змея. Среди их потомков рождаются люди, отмеченные знаком и даром прародителя. Не часто, раз в два-три поколения. Они – Истинные. Их родня, лишенная дара – просто Знающие Предков.
После первой фразы Птаха чуть не заспорил, но прикусил язык. Ему ли, наверняка отлученному от церкви, корчить из себя миссионера?
- Такие, как мы с тобой, - продолжал Мурена, - рождены, чтобы покровительствовать людям. А они нам служат и оказывают почтение. Если б вас с Чернобуркой первым встретил, например, я, то, скорее всего, прошел бы мимо. Но Ча-Раштр любит, чтобы обычаи соблюдались. И его слуги к этому приучены.
- Я вначале думал, вы братья, - заметил Птаха.
Мурена скривился:
- Его отец и моя мать – родные брат и сестра. Бабка вечно ворчала, что я пошел в змеиную породу.
- А что ты умеешь? Какой у тебя дар?
- Дышать под водой. Не так хорошо, как надо бы, но… долго рассказывать.
- А Истинные из других родов тоже здесь живут?
- Только Псы. Большой, сильный род. У них Истинных человек двадцать. На северных отрогах жили Крысы, но о них уже полгода ничего не слышно. Виерры – на юге, в лесах. Что с ними сейчас, я не знаю. Медведей и Лесных Кошек, наверно, уже не осталось. Они были в упадке еще до прихода Покорителей. Из Рыб я последний.
- А Птицы?
Мурена отвел глаза в сторону:
- Мы с тобой в одинаковом положении.
Птаха не столько опечалился, сколько растерялся. Люди, о смерти которых он только что услышал, приходились ему родней по крови. Но Птаха никого из них не знал, а к сиротству привык. Самым родным был Филипп. Дороги Иннокентий, Ангела. Если бы что-то случилось с ними… Не дай Бог!
Видно, смятение отразилось на лице мальчика. Мурена счел нужным его утешить:
- Это большое несчастье. Одному быть тяжело. Но раз ты добрался сюда, твои невзгоды кончились. Ты ведь Истинный Муж, Знающий Предков. Никто из нас не допустит, чтобы ты терпел лишения.
- Как раз я своих предков не знаю, - невесело сострил Птаха. – Их убили? Кто? Люди с Семеса?
Мурена пожал плечами:
- Я тогда был ребенком. Слышал кое-что из разговоров взрослых. Вроде бы, Покорители думали, что у Птиц много золота. Перед тем похоронили старейшину, как положено, с дарами. Покорители обещали устроить военные игры для знатных людей. Дети Птицы вышли из города. Их окружили, и всадники стали рубить. Стрелки сбивали взлетавших… Птицы им не сделали ничего плохого. И, говорят, добыча оказалась куда меньше, чем они рассчитывали. Мы, род Рыбы со своими людьми, жили неподалеку, в речном устье. Дома стояли в воде, на сваях. С семеситами у нас был договор. Самый первый их корабль прибило в наш залив с крошечным парусом на короткой мачте…
- Я об этом слыхал! Они в бурю потеряли руль и все мачты. Кое-как починились, но идти против пассата не смогли.
- Мы помогли им восстановить оснастку, и адмирал обещал нам дружбу на вечные времена. Но потом пришли другие корабли, и на них – те, кто называл себя Покорителями. Они стали строить порт в нашем заливе. Когда мы узнали про Птиц, старейшины попросили семеситов уйти. В ту же ночь на нас напали. Врасплох. Помню, стреляли совсем рядом. Наш дом загорелся. Моя бабка была Истинной. Она схватила меня и бросилась в море. Там есть грот, в который можно попасть только по подводному туннелю. Мы в нем спрятались. На следующую ночь бабка пошла разведать, чем все кончилось. Когда она вернулась, я ее еле узнал. Мы сразу уплыли. С трудом добрались сюда. Змеи мне родня, хоть и не родичи. Они услыхали, что вместе с Рыбами погибла их сестра, и пошли мстить. Назад никто не вернулся. Остались дети и старики, в том числе трое Истинных – Раштр с сестрой и их прадед. Мы с бабкой поселились у них, потому что идти нам было некуда. Говорят, Знающих Предков Покорители убивают сразу, а остальных заставляют работать, пока не умрешь. Кто может, бежит в горы. Змеиное Плато еще живет по старым обычаям, но долго ли нам осталось? В общем, ты выбрал не самое лучшее время для возвращения. Сколько тебе лет?
- Тринадцать.
- Мне девятнадцать.

[Ларчик]

*****
С непривычки спать в гамаке оказалось неудобно. Птаха в конце концов перебрался на посыпанный песком пол. Когда он проснулся, Мурены на веранде не было. Птаха заглянул в пещеру. Там он обнаружил трех женщин, занятых уборкой, и двоих маленьких детей. Ему тотчас вручили его дорожную одежду, выстиранную и починенную. Заплаты маскировала вышивка. На коленях то ли взошли два солнца, то ли распустилось по цветку. Птаха поскорее влез в штаны. В набедренной повязке он не чувствовал себя одетым.
Птаха искупался в водопаде, затем побрел по ручью к запруде – и сквозь воду увидел Мурену. Тот сидел на дне. От макушки до поверхности оставалось не больше двух пядей. Чтобы не всплывать, Мурена держал на коленях увесистый булыжник. Птахе стало не по себе, хоть из вчерашнего разговора он знал: захлебнуться потомок Рыбы не должен. Мурена сквозь блики на воде различил своего гостя, улыбнулся, поднял руку в знак приветствия. Птаха махнул рукой в ответ и отошел.
По ту сторону ручья, за выступом скалы, скрывалась еще одна пещера, а в ней – гончарная мастерская. В гончарах Птаха узнал вчерашних слуг. Их было пятеро – отец и четыре взрослых сына. Чернобурка месил для них глину в каменном поддоне.
- Как тебе здесь? – спросил Птаха.
- Ничего, - Чернобурка улыбнулся, но в глазах веселья не было.
- Давай, помогу, - Птаха стал закатывать штанины.
Гончары, когда поняли, что он собирается делать, почему-то пришли в ужас. Напрасно Птаха уверял их, что умеет лепить из глины, вот только за гончарным кругом работать не приходилось. Его то ли не поняли, то ли не стали слушать.
Пришлось вернуться к запруде и постеречь одежду Мурены. Ожидание показалось Птахе очень долгим. Наконец Мурена выбрался на берег и, упав на четвереньки, стал выхаркивать воду из легких. Птаха бросился к нему, но чем помочь, не знал.
- Не бойся! – выдохнул Мурена между приступами кашля. – Так всегда.
Он отдышался, глянул вокруг и разочарованно заметил:
- Даже до двух часов не дотянул.
- Не может быть, я здесь дольше сижу!
- Тебе показалось. Я точно знаю, вон тень от веранды. Бабка могла хоть весь день не всплывать, а я задыхаюсь. Это у меня с того раза…
Птаха слушал молча.
- Понимаешь, - будто оправдываясь, продолжал Мурена. – Мне было пять лет, я только начал учиться правильно дышать. Когда бабка меня вытащила из воды, я был синий. Видно, тогда что-то нарушилось в легких. Еще и упражняться негде. Когда плаваешь – легче, но в этой луже даже уткам тесно. Сидишь и прислушиваешься… А к озеру целый день добираться. Для Истинного очень плохо – не владеть своим даром. Хуже не придумаешь.
Мурена вытерся насухо и укутался в плащ.
- Нам сегодня придется сходить к Ча-Раштру. Поблагодаришь его за подарок. Так принято.
Самого Мурену предстоящий визит мало радовал. Птахе было все равно.
Домом Змей оказалось то самое поместье, до которого Птаха не дошел накануне. Больше всего ученика зодчего потрясла кладка стен. Тщательно обтесанные глыбы были уложены насухо и держались за счет собственного веса. В швы не просунуть даже лезвие ножа.
- Как это сделано?!
- Откуда я знаю? – ответил запыхавшийся на подъеме Мурена.
Встреча прошла бы гладко, если бы под конец Ча-Раштр не сказал менторским тоном:
- Тебе нужно поскорее усвоить наши обычаи и выучить язык. Иначе ты будешь задевать людей, сам того не желая. У тебя блестящие задатки, но ты рос среди варваров…
- Я уже усвоил, кто кому должен кланяться, - не удержался Птаха.
Мурена добросовестно перевел эту колкость. Лицо Ча-Раштра потемнело от прилившей к щекам крови. Птаха с вызовом посмотрел ему в глаза – и вдруг мир исчез. Спустя мгновение Птаха обнаружил себя стоящим перед Раштром навытяжку. Он хотел сесть на место, но не смог ни шелохнуться, ни отвести взгляд.
- Кроме почтения к знаку, мальчик, существует уважение к старшим. И запомни: Змея сильнее Птицы, - ровным голосом произнес Ча-Раштр и опустил глаза.
Птаха почувствовал, что снова владеет собственным телом.
- Это и есть дар Змея? Предупреждать надо! – упрекнул он Мурену по дороге домой.
- А ты бы мне поверил, если б не испытал на себе? Зато теперь убедился: Раштру лучше не дерзить. Он способный, и обучен по всем правилам. Не то, что мы. Ты не представляешь, как я рад, что смог тебе переводить! Пусть Раштр видит: не все мои затеи пустые.
- А все-таки, кто тебя учил?
- Он себя называл по-семесски, Лукан. Говорил, что прежнее имя у него забрали. Раньше знаешь, как было: людей заманивали на корабль, везли за океан, и тех, кто не умер в пути, продавали в рабство. Это сейчас всех сгоняют на рудники и плантации. Он там прожил несколько лет. Его хозяин сам хотел стать Покорителем, и ему нужен был переводчик. Когда они приплыли сюда, Лукан при первой же возможности сбежал – но неудачно. Хозяин ему за это отрубил правую руку и левую ногу, и бросил умирать. Чужие люди его подобрали. Когда уходили в горы, взяли с собой. Он приспособился ковылять на клюке. Здесь его кормили из жалости. Бабка, когда о нем узнала, велела меня учить. А Ча-Раштр с сестрицей решили, что им зазорно учиться у простолюдина, да еще бывшего раба. Жаль, ты его в живых не застал…
После ужина Чернобурка подошел к Птахе и спросил:
- Можно, я пойду домой?
- Конечно, иди.
Утром Птаха проводил Чернобурку до лестницы. По возвращении Мурена встретил его вопросом:
- Зачем ты отослал слугу?
- А как же? Его мать ждет. И он не слуга, он просто меня сюда привел.
- Ладно, что сделано, то сделано. Но кто теперь будет для тебя работать? Не думай, я не в упрек, но ты же знаешь, у меня мало людей. Прокормить двоих им будет трудно.
- Мне не нужно, чтоб меня кормили. Мять глину я могу не хуже Чернобурки. И еще многое умею.
Мурена отмахнулся:
- Знаю, мне гончары рассказывали. Ты больше так не делай. Здесь обо мне и так невысокого мнения. Не позорь меня.
- Но почему?!
- Потому что для этого есть слуги! А ты должен совершенствовать свой дар. Я понимаю, ты привык иначе. Не бойся, больше никто не посмеет так тебя унизить.
- Унизить? Ты о чем?
Мурена задумался, пытаясь тактично сформулировать нечто ужасное:
- Тот человек… у которого ты жил. Он же заставлял тебя работать!
Интонация помогла Птахе понять истинный смысл сказанного:
- Погоди! Ты думаешь – я был рабом? Ты не понял! В Лауренсе вообще людьми не торгуют. Но я там – никто, подкидыш из сиротского приюта, и должен уметь о себе позаботиться. А Филипп… Он мне был, как отец… - Птаха осекся. Почему он ни разу не сказал этих слов Филиппу? Теперь уже и не скажет. Лучше поскорей перевести разговор на другое – не разреветься бы.
- Значит, Истинным вообще не положено работать?
- Мы делаем то, что позволяет оттачивать дар. Если б я жил у моря, ловил бы жемчуг.
- А так остается только сидеть в запруде?
- Или пойти на озеро и жить там, пока не кончится еда. Когда тебя можно будет оставить с гончарами, я туда выберусь.
Птаха вздохнул:
- Выучу я язык, а дальше… Скучно.
- Думаешь, остальное ты уже знаешь? Летаешь ты лихо, а сумеешь найти дорогу в темноте? Или определить, будет ли завтра попутный ветер?

[Ларчик]

*****

- Я поживу на озере неделю-другую.
Мурена говорил по-чанкски. За месяц Птаха основательно продвинулся в изучении языка.
- Можно с тобой?
- Как хочешь. Только, боюсь, тебе там скоро надоест. До города далеко, а я почти все время буду в воде. Ты на третий день взвоешь со скуки.
- Здесь тоже не слишком весело.
Мурена немного подумал и объявил:
- Знаю, кто для тебя подходящая компания! Идем, познакомлю.
Если Змеи, исконные обитатели плато, выстроили для себя настоящий лабиринт, то Псы предпочли башни из дикого камня. Птаха часто летал над ними, но знакомиться с жителями не пробовал – стеснялся своей неправильной речи.
Мурена обратился к первому встречному:
- Мы ищем Близнецов. Не подскажешь, где они?
Простолюдин отвесил положенный поклон и махнул рукой в сторону:
- Там, на площадке.
Мурена уверенно свернул к высокой каменной стене. За ней оказалось что-то вроде стадиона – пустые скамьи и ровное земляное поле. Напротив – другая стена, с бронзовым кольцом, вмурованным на высоте поднятой руки. Под ним гоняли мяч двое ребят.
Близнецам было лет по пятнадцать. Одного роста, жилистые, курносые, с разметавшимися по плечам медными лохмами, в широких штанах и с оскаленными собачьими мордами в вырезах рубашек. Лишь присмотревшись, Птаха понял, что на левой половине поля играет девушка.
- Привет! – крикнул Мурена. – Какой счет?
- Ничья, - Братец поймал мяч. – Вдвоем не интересно. Сыграете с нами?
- Почему бы нет.
- Какие правила? – спросил Птаха.
- Попадешь в кольцо – очко. Мяч нельзя отбивать руками. Локтем можно. Лови! – Братец с силой запустил мяч через всю площадку. Птаха взял его в прыжке, по-вратарьски. Мяч оказался упругим и таким тяжелым, что мальчишку снесло на шаг назад. Близнецы посмотрели на него с интересом.
- Надо запомнить твой запах, - заметила Сестрица. – Мы почуяли, что Мурена идет не один, но не знали, с кем.
- Они нам накидают, - тихо предрек Мурена, пока команды занимали каждая свою половину поля. – Меня загоняют, а ты по кольцу не попадешь.
Действительно, направить мяч в кольцо оказалось куда трудней, чем в привычные ворота. Птахе это ни разу не удалось. Мурена не уступал Близнецам в меткости, но вскоре позеленел и стал задыхаться. Перерыв объявили при счете три-одиннадцать. Мурена старательно скрывал досаду.
- А давай, попробуем по-другому, - предложил Птаха. – Я буду отбирать мяч, а ты стой под кольцом.
Новая тактика себя оправдала. На скорости Птаха легко обводил обоих Близнецов, а отдать пас товарищу по команде – дело обычное. Разрыв в счете стал сокращаться. Когда мяч очередной раз пролетел сквозь кольцо, Сестрица не выдержала:
- Куда тебя понесло?! Надо было закрывать Мурену! А ты где?
- Его закроешь, когда он на голову выше! Ты лучше смотри, куда отдаешь мяч! – огрызнулся Братец.
- Сам смотри! Кто пас прозевал?!
Братцу надоели и игра, и перепалка.
- Ты… Тебя Птахой зовут, верно? Здорово бегаешь. Давай наперегонки!
Мальчики обежали площадку. Птаха финишировал с большим отрывом.
- Так я и думал, - кивнул Братец. - На коротком рывке ты быстрей. Но если б мы бежали вокруг города, я бы тебя обошел.
- Можем попробовать. А как вы бросаете мяч с локтя?
- Вот так, смотри.
- Научите?
- Сразу ни у кого не получается, - утешила Птаху Сестрица после нескольких неудачных попыток. – Надо потренироваться. У тебя есть мяч?
- Нет.
- Бери наш. Мы еще сделаем.
- Из чего он?
- Из древесного сока с золой. Мы тебя научим. Нам все равно нужно в лес, у нас кончилась смолка.
- Мяч нам тоже нужен, - добавил Братец. - Этот старый.
- А еще мы знаем пчелиное гнездо с медом, но не можем до него добраться.

*****
- Что такое смолка? – спросил Птаха, когда они распростились с Близнецами.
- Ее жуют. Сладкая, тягучая. Дети без нее из дому не выходят… Скажи, а как ты додумался поставить меня под кольцо?
- У нас есть похожая игра. Только там бьют не по кольцу, а по воротам. Играют команды, и каждый игрок отвечает за свой участок поля, - объяснил Птаха. – Ты теперь на озеро?
- Да, завтра.
- Я с тобой. Посмотрю, как там. Потом можно в лес с Близнецами…
- Я рад, что вы поладили. На плато мало твоих сверстников. Из Истинных – только они.
- У Псов дома в точности, как в долине, - поделился наблюдением Птаха.
- Они недавно сюда пришли. Лет десять тому назад. Успели сняться с места до налета Покорителей. Их Истинные – охотники, потому они легче на подъем. Пришли – сущие бродяги. Одалживали зерно для посева. А за год – даже башни построили. Что значит большой род.
- Мурена, а почему ты не женишься? Глядишь, и род бы восстановил.
- За меня сейчас никто не пойдет, - уверенно ответил потомок Рыбы. – Может, оно и к лучшему. Мне и в первый раз не надо было жениться.
Птаха вытаращил глаза:
- Ты был женат?!
- Недолго… Пожалуй, стоит тебе об этом рассказать. Ты знаешь, я вырос в Доме Змеев. И вот мне предлагают: женись на сестре Раштра. Мне еще шестнадцати не исполнилось, дурак дураком. Бабка такого в жизни бы не допустила. Но ее уже не было. Медянка старше меня на два года. Она мне нравилась. Я согласился.
- Но вы же двоюродные!..
- Если б мы не были Истинными, это могло иметь значение. А так – оба чистокровные… Дело в другом. Дети от такого брака, как наш, обязательно наследуют дар, но неизвестно, чей. Я надеялся, что мой. И не подумал, что моя мать змеиного рода. Ребенок родился Змеем. Иначе и быть не могло. После этого мы расстались.
- У нас женятся на всю жизнь.
- У нас – не всегда. Женщине-Истинной трудно выйти замуж, а роду нужны наследники. Вот и заключают заведомо временный брак. В моем случае, по сути, так и было, только меня спросить не сочли нужным. В общем, я ушел. Не мог каждый день ее видеть. Мои слуги и большая часть имущества – отступное. Я тебя предупреждаю: смотри, чтобы с тобой не сыграли такую шутку.
Птаху кольнуло беспокойство:
- А ребенок?
- Ребенок? – переспросил Мурена, как будто это не имело отношения к предыдущему разговору.
- С ним все в порядке? Ты до сих пор о нем ни разу не вспоминал.
- А… Конечно. Ему три года. О нем заботится его род.

[Ларчик]

*****
В путь они тронулись затемно, и хорошо сделали. День выдался жаркий. Очертания гор дрожали в знойном мареве. Плавный, но непрерывный, и потому изматывающий подъем стал жестоким испытанием для легких Мурены. Птаха, как мог, подлаживался под его шаг. Сцинк, младший сын гончара, взятый в поход в качестве носильщика, попросту уходил вперед и отдыхал, поджидая господина. Лишь через семь часов тропа, наконец, пошла вниз, и в просвете между скалами блеснула вода. Издали озеро казалось мутно-синим, но по мере приближения дымка таяла. Солнечные лучи причудливо подсвечивали камни в глубине. У озера было два названия: Тихое и Материнское. Кое-кто утверждал, что именно из этой расселины, тогда еще сухой, родились дети Земли и Неба, восемь Предков.
Птаха с разбегу нырнул – и тут же выскочил на берег. Вода была ледяная. Дыхание перехватило. Несколько секунд мальчик судорожно ловил воздух ртом. Мурена с неодобрением покачал головой:
- Если б я так сделал, я бы умер.
Он с головы до ног натерся жиром, походил по мелководью, пару раз окунулся, привыкая к холоду – и без всплеска ушел в глубину.
Охваченный любопытством Птаха закружил над озером. Своего товарища он отыскал почти сразу: белая кожа светилась в темной толще воды. Мурена плавал совсем не так, как обычный ныряльщик. Птаху потрясла его скорость. Сам он летал не намного быстрее. При этом Мурена не греб. Он только подправлял направление легким изгибом тела. Его несла та же загадочная сила, которая держала Птаху в воздухе. И по тому, как он развернулся у дальнего берега, было видно, что стремительной рыбе, рожденной для океана, в озере так же тесно, как человеку – в запруде.
Пока Мурена плавал, Птаха искупался на мелководье и обсох, а Сцинк развел костер, подмел пещеру, в которой им предстояло ночевать, вытряхнул оставленные там с прошлых посещений циновки и одеяла. Судя по уверенным действиям, он сопровождал хозяина не в первый раз.
Мурена выбрался на берег только в сумерках, и кашлял меньше обычного. По лицу было видно, что он доволен:
- Замерз, а так мог бы еще!
Наутро они с Птахой распрощались.
- Когда тебя ждать дома?
Мурена пожал плечами:
- Зависит от того, сколько я сумею наловить рыбы. Лепешек у нас на неделю.
Назад Птаха летел. Близнецы ждали его, как было условленно. Друзья отправились в лес. Оттуда Птаха вернулся через три дня, с новым мячом и своей долей добытого меда. Мяч он собирался опробовать завтра. Но все планы оказались сломаны: в тот же вечер пришел Чернобурка. Он был черный от горя. Его вышитые башмаки износились на острых камнях так, что пальцы торчали наружу. Он стал рассказывать, вначале крепился, потом не выдержал и заплакал. Семейство гончара слушало, не смея вздохнуть. А Птаха ничего не понимал. Ему казалось, он уже сносно владеет языком чанков. Но сейчас знакомые слова тонули среди множества новых. Когда Чернобурка обессилел от слез и уснул, Птаха полетел к озеру. В пещеру он ворвался с криком:
- Мурена, Чернобурка вернулся! С ним несчастье, а я не понимаю, что он говорит!
За три дня Мурена успел загореть и теперь казался не таким бледным. Услышав новость, он разбудил Сцинка и велел собираться.

*****

Чернобурка сидел на полу веранды и рассказывал, а Мурена переводил на семесский:
- Раньше мы служили Рыжим Псам. Но они успели уйти, а нас Покорители догнали и заставили вернуться. Они сказали, что мы заслуживаем смерти, но король нас помиловал. Он нам даже разрешает жить, как мы привыкли. Правда, город сожгли, пришлось поселиться в пещере… За эту милость все наши мужчины от пятнадцати до шестидесяти лет должны четырежды в год сдавать в казну по наперстку золотого песка с человека. А господин Поручитель назначен следить, чтобы мы вовремя платили. Ему за это идет десятина. В нашей речке было мало золота, его вымыли в первый же год. Тогда господин Поручитель стал назначать замену, какую сам захочет: десять медных топоров, или пять плащей, или воз зерна, – для обозначения телеги Чернобурка вставил семесское слово. – Но ведь за три месяца столько не скопить! А тех, кто остается должен, забирают в каньон, на прииск. Говорят – пока не отработаешь. На самом деле – там долго не живут! Когда наши в первый раз туда попали, мы отдали даже бронзовые котлы – только бы их выкупить. Потом стало нечего отдавать. Одного моего дядю оттуда отпустили по болезни. Но он все равно вскоре умер. Там… хуже не придумаешь! После того, как мы с Птахой ушли, через два дня, приехал господин Поручитель, и господин Исправник, и сержант с солдатами. Перерыли все в пещере. Нашли золотой, который ты подарил, и луки. Нам запрещено иметь оружие. Но если мы не будем охотиться – вообще никогда мяса не увидим! А господин Исправник сказал, что мы затеваем бунт. Троих старейшин повесили, как зачинщиков. Лапка с перепугу бросилась в кукурузу – ей пальнули в спину. А всех, кому под силу мыть золото, угнали на прииск. Если б я там был, меня бы тоже… И забрали все подчистую. Зерна оставили в обрез под будущий посев. Когда его съедят, останется только умереть с голоду. Мать мне сказала, чтоб я уходил из долины и не возвращался. Сын Птицы, позволь, я буду тебе служить. Больше у меня никого нет.
Мурена кончил переводить и перешел на чанкский язык:
- Скольких ваших увели в каньон?
- Тринадцать человек, - всхлипнул Чернобурка. – И четверо там с прошлой жатвы… Если живы. Все моложе тебя.
- Прииск далеко от вашей пещеры?
- Три дня ходу.
- А дом поручителя?
- За день можно обернуться.
- И обычно он к вам наведывается, когда нужно выколачивать налог… Птаха, тебе не кажется подозрительным нашествие солдат через два дня после твоего ухода?
Чернобурка почти уткнулся носом в колени. На штанину капнула слеза.
- Вообразили, что жизнь Истинного стоит свободы для ваших должников? Быдло! – Мурена выругался по-семесски. В чанкском языке не было слов для обозначения рабочего скота и всего, что с ним связано.
«Вот о чем мать Чернобурки спорила со стариком», - отрешенно подумал Птаха. Сразу всплыло: светильник в женской руке, неподдельное сочувствие, единственная на всю общину расписная миска… Вместо гнева пришла жалость. Следом – мысль о действии:
- Твой дядя не рассказывал про прииск? Что там за место?
- Узкая речная долина. Вокруг - скалы.
- Но проход есть?
- Был снизу. Сейчас его загородили стеной.
- А где казарма охраны?
- Там же, у ворот.
Перед Птахой забрезжила идея.
- Изнутри на обрыв не взобраться?
- Нет.
- А снаружи? Залезть и сбросить веревку?
Чернобурка повернул голову так, что стал виден один глаз:
- Думаешь, мы не пробовали? Мы с братьями там все излазили. Стена.
Идея проступила отчетливей - очень простая, и, кажется, даже не слишком опасная. Вряд ли кто-нибудь стережет неприступные скалы.
- А бараки далеко от казармы?
- Что? – не понял Чернобурка.
- Людей куда-то запирают на ночь?
- Нет, они где работают, там и спят. Сбежать все равно невозможно. А их еще и заковывают. И стража ходит.
Это с трудом укладывалось в голове. По слухам, лауренсийская тюрьма – гиблое место, но там у узников все-таки есть крыша над головой, а здесь… Хотя, с другой стороны, так еще проще…
- Пойдем выручать твоих братьев.
В глазах Чернобурки – надежда, обмануть которую смертный грех.
Мурена заговорил по-семесски:
- Птаха, ты не понял? Они хотели тебя обменять на своих сородичей! Зная, что Истинных убивают на месте. Эти люди не стоят твоего сочувствия.
- Я понял, - Птаха старательно подбирал чанкские слова. – Чернобурка с матерью тут не при чем. Они меня спасли. А другие… Если б я к ним не забрел, они бы жили, как раньше. Выходит, они попались из-за меня. И я единственный, кто может помочь.
- Да уж, для тебя скалы не преграда. Но в цепях по веревке не вскарабкаться.
- В моем ящике с инструментами есть ножовка. Берет даже сталь.
- А веревку попросим у Оми, - вмешался Чернобурка. – Помнишь, девчонка, за которую ты заступился? Она меня на этот раз пропустила без разговоров.
Птаха кивнул. Привратники охраняли и поддерживали в должном порядке дороги, канатные мосты и лестницы. Если искать надежную веревку длиннее ста локтей, то у них.
- Жаль, я не имею права запретить эту затею! – сказал Мурена. Ты собираешься использовать дар. Был бы я твоим родичем… Мое мнение: эти люди получили по заслугам. Я бы ради них не рисковал.