Снобизм и его сублимации.

[Остогер]

СНОБИЗМ И ЕГО СУБЛИМАЦИИ.

Снобизм считается привилегией английских аристократов, а в России - узкого слоя эстетов, потребителей элитарных кинофильмов. Снобизм никогда не был и, казалось бы, не может быть общественным движением. Ни для кого не секрет, что российский интеллигент, особенно интеллигент столичный, часто относится к менее образованным согражданам не особенно хорошо: иногда с презрением, иногда с отвращением, иногда со страхом. Но отвращение к некультурным слоям общества всегда оставалось и остается частным делом каждого отдельного интеллигента. Более того, в нашем общественном сознании образование и интеллигентность никогда не являются ни поводом для гордости, ни легитимным источником превосходства над окружающими. В художественной и мемуарной литературе скорее можно встретить хвастливые рассказы о том, как интеллигент смог преодолеть в себе интеллигентность, влиться в ряды рабочих, крестьян или заключенных, стать таким же, как они, овладеть не доступными интеллигенту навыками и даже кое в чем превзойти своих собратьев по народу - скажем, в умении пить, драться или делать что-то своими руками. В качестве образцов такого рода литературы можно вспомнить мемуары археолога Самойлова (Кляйна), повествующие о том, как он стал авторитетом на зоне, либо "алкоголические" произведения Венедикта Ерофеева, в представлении не нуждающиеся.

Что касается противоположной тенденции - восхищения интеллигентностью, тут ситуация в российской литературе сложилась очень любопытная. Автор мемуаров или лирический герой романа может хвастать своим умением драться, пить, мастерить. А вот восхищение умом, знаниями или дипломатическими манерами в русской литературе XX века хотя и присутствует, однако применяется исключительно к отдельным третьим лицам. Вы легко найдете упоминания о том, что некто был знаком с академиком Н. и этот Н. знал множество языков, обладал огромным интеллектом и держал себя, как дореволюционный граф. Можно найти упоминания, как этот академик замечательно выделялся на фоне окружающих. Однако в российской литературе практически невозможно обнаружить примеры того, как гордость за свои интеллектуальные способности или аристократические манеры, а также сравнение с теми, кто этими способностями не обладает, становились бы предметом высказываний лирического героя или прилагались ко всему сословию интеллектуалов. Вернее сказать, образцы подобной агрессивной гордости встречаются в нашей литературе крайне редко. Уникальным и самым откровенным образцом снобизма такого рода является, безусловно, "Собачье сердце" Булгакова - произведение многослойное, но в котором все же четко выделяется момент довольно прямолинейно смоделированного конфликта между образованным человеком и выходцем из простонародья. Причем, выходец из народных низов сознательно и откровенно обвиняется в том, что не обладает манерами и кругозором интеллигента; одновременно утверждается, что он должен стремиться ими овладеть. Откровенность "Собачьего сердца" в советской литературе никогда уже больше не повторялась, хотя отдельные булгаковские нотки всплывали то там, то здесь, всегда замаскированные под моралите, под разоблачение невежества и мещанства. Почти булгаковского накала противостояние двух социальных типов достигло в пьесе Алексея Арбузова "Старый новый год", направленной на разоблачение стяжательства. Пьеса эта была вполне "советской" идеологически, но не социологически: две моральных позиции, правильную и неправильную, в драме представляют семья интеллигентов и семья простых людей.

Из литературы перестроечного периода на память приходят некоторые пассажи из романа Александра Мелихова "Исповедь еврея", где взаимоотношения интеллектуала с чуждой ему социальной средой также описываются со снобизмом довольно высокой степени откровенности. Однако прямоты Булгакова Мелихов все-таки не достигает. По нескольким причинам: во-первых, конфликт интеллектуала с коллективом у Мелихова отчасти обладает характером паранационального конфликта еврея и русских; во-вторых, в романе слабо осознается принадлежность "творческой личности" к сословию интеллектуалов, а вследствие этого конфликт приобретает характер чисто романтического противостояния одиночки и коллектива - вместо социально чуждых интеллигенту необразованных людей мы видим неадекватное одинокому творцу человечество.

Данный тип конфликта составляет в современной публицистике совершенно особую тему. Ситуация противостояния умного одиночки глупому коллективу моделируется как раз для дискредитации интеллигентского сословия. Читая публицистические статьи, можно встретить множество выражений вроде "интеллигенция не смогла понять", "русские либералы не смогли осознать", "российские правые не смогли выработать", "демократы не смогли дать". Комичность такого рода выражений заключается в том, что "либералы", "демократы", "правые" - это слишком широкие и неопределенные категории людей, поэтому они вряд ли принимают коллективные решения, производят коллективные действия и, следовательно, вряд ли совершают коллективные ошибки. Под судом публицистики слишком часто оказывается не человек, а результирующая действий многочисленных и относительно слабо скоординированных, а иногда и прямо противоборствующих людей. Разумеется, такой гигантский, но рыхлый противник упрекается не просто в недомыслии, а в непоследовательности. Личность легко может доказать, что она умнее и тем более последовательнее толпы, поскольку она может выдвинуть целостное мнение в пику пригоршне противоречивых суждений или действий. То есть публицист ставит себе в заслугу то, что он является единой личностью, в то время как агрегат других личностей есть именно агрегат, а не единая личность. Здесь происходит любопытная подмена. Автор присваивает себе титул "более умного" так, как если бы он сравнил себя с каждым из представителей обвиняемой толпы. Но вместо этого произведено сравнение человека с толпой, с некой равнодействующей, объединяющей всех ее членов. Хитрость в том, что толпа действует не только более непоследовательно чем сам возгордившийся публицист, но и более непоследовательно, чем почти каждый отдельный человек из числа составляющих эту толпу. Но опровергать взгляды отдельных людей в наши дни не представляет большого интереса. Спорить с известным политиком - значит затеряться в армии тех, кто и без тебя с ним не согласен. Роль "критика всех" всегда завиднее.

В РОССИИ СНОБИЗМ ИНТЕЛЛЕКТУАЛОВ, не имея ни политических, ни моральных условий для проявления, вынужденно сублимируется. Пожалуй, чаще всего он проявляется в форме неприязненного отношения к чиновничеству. В созданной российской интеллигентской
литературой и публицистикой картине действительности присутствует образ советского чиновника - человека грубого, малокультурного, склонного к хамству и ненавидящего интеллигенцию; к этим его общим моральным свойствам надо прибавить специфические черты, порожденные бюрократической службой: беспринципность, карьеризм и доходящий до "профессионального идиотизма" формализм. Оставим в стороне вопрос о том, в какой степени данный образ был справедлив и к какой части многочисленного, неоднородного и по-разному комплектуемого советского чиновничества он был приложим. Даже если мы признаем за этим воззрением определенную степень справедливости, надо отметить, что в нем не хватало социологической широты. За рамками находящейся под властью социальных инстинктов литературы оставался вопрос: почему чиновники именно таковы и откуда эти люди
взялись "на нашу голову"?

Здесь стоит вспомнить, что до революции снобистское интеллигентско-литераторское презрение обрушивалось только на мелких чиновников. Эта тема была общественно значимой, о чем свидетельствует появление в начале XIX века проекта Сперанского, пытавшегося улучшить систему управления в Российской империи именно путем введения жестких образовательных цензов для государственных чиновников. Правда, некоторые авторы - например, Салтыков-Щедрин или Бакунин - пытались выражать сомнение в образовательном уровне также и высших сановников, но в целом общественной проблемы здесь никто не видел. И в царской России, и во многих других европейских странах государственная служба зачастую представляла собой канал, через который интеллигенция, используя свое образование и способности, имела возможность попасть в дворянство. Данная ситуация возникла, безусловно, на фоне дефицита образованных людей, результатом которого стал сравнительно легкий доступ к должностям в государственном управлении для обладателей образования. Если в XIX веке в России или какой-либо другой стране чиновники (особенно мелкие) пользовались репутацией людей не особенно образованных, то это было результатом исключительно того, что государство испытывало элементарную нехватку образованных кадров, а люди с университетским дипломом при этом часто считали для себя государственную службу непрестижной. Тем не менее двери на государственную службу были для них открыты.

В СССР ситуация кардинально изменилась. Не нужно забывать, что советское чиновничество представляло собой результат вполне целенаправленной кадровой политики, основы которой были заложены еще во время революции. Политика эта базировалась на двух принципах: культе пролетариата и враждебности к высшим классам дореволюционного общества, переходившей во враждебность к образованным людям вообще. Многие первоначальные принципы революции канули в лету, но в кадровой политике государства в течение многих десятилетий сохранялись недоверие к интеллигенции и приоритет для выходцев из рабоче-крестьянских слоев.

Разумеется, это стало причиной того, что манеры чиновников перестали нравиться интеллектуалам, особенно в ситуациях, когда интеллектуал оказывался в реальной зависимости от какого-либо представителя государственного или партийного аппарата. Эта неприязнь выливалась на страницы художественной литературы, публицистики и мемуаристики. Но под спудом осталась политически и морально неприятная для интеллектуалов истина: шокирующие их манеры бюрократов были, по сути, манерами народа, и чиновник вообще-то представлял собой "народный тип". Как показывает опыт голливудских триллеров, самые отвратительные монстры получаются путем искусственного увеличения насекомого или другой мелкой твари. Советские бюрократы стали жертвой именно такого оптического эффекта. Несмотря на отсутствие демократии и падкой до скандалов прессы, советские руководители все равно были на виду. Грехи, простительные обычным людям, у людей власти казались карикатурными и отвратительными, ибо рассматривались через увеличительное стекло всеобщего внимания. Устроить выпивку с женщинами может любой гражданин России, но
когда такую выпивку устраивает начальство - это уже "оргия", и таковые "оргии" бичуются Фазилем Искандером в "Удавах и кроликах", а также Юрием Поляковым в "ЧП районного масштаба".

Зло всегда легко осудить, когда оно воспринимается как плод свободного выбора, как результат сознательного отказа от добра. В сконструированном советской "свободомыслящей" литературой утопическом мировосприятии чиновник воспринимался как некто, кто сознательно, в силу своей аморальности, предпочел грубость интеллигентности. Поэтому характерное для простонародья поведение чиновников представало неким предательством идеалов, хотя социологически было совершенно естественно - ведь многие чиновники действительно "вышли из народа" (как известно, Сталин был сыном сапожника, Хрущев начинал жизнь шахтером, Черненко - батраком, а Горбачев - комбайнером). Что же касается столь ненавидимого советскими интеллигентами формализма, то он был всего лишь средством наложить хоть какие-то административно-дисциплинарные рамки на поведение людей, лишенных серьезного образования и воспитания. Россия - не Германия, террористически внедряемый формализм был необходим в случаях, когда на помощь не могли прийти отсутствующие у государственных служащих традиции, общая культура или врожденный педантизм.

Шахтер или комбайнер не вызывает отвращения интеллигента, но только тогда, когда остается шахтером и не лезет в начальство. В воспоминаниях скульптора Эрнста Неизвестного есть замечательный эпизод. Как-то раз ему пришлось наблюдать выход чиновников из здания ЦК КПСС, и по внешнему виду партийные аппаратчики были разделены Неизвестным на "зелененьких" - то есть референтов с университетским образованием, и "красненьких" - руководящих работников. Неизвестный пишет: ""Красненькие" - как правило, крестьянский тип людей (тип грубого крестьянина, а не ладного и аристократического мужика). Хорошие костюмы сидят на них нелепо; пенсне, очки - все как будто маскарадное, украденное, чужое. Они как-то странно и неестественно откормлены. Это не просто толстые люди, что нормально - нет, эти люди явно отожрались несвойственной им пищей. Они как бы предали свой генотип. Видно, что стенически они призваны работать на свежем воздухе и что их предки из поколения в поколение занимались физическим трудом. Вырванные из своего нормального предназначения, посаженные в кабинеты, они стали столь же нелепы, как комнатная борзая" (Э. Неизвестный. Лик - лицо - личина. Минск - М., 1990, стр. 3). Далее Неизвестный перечисляет многочисленные грехи "красненьких" аппаратчиков перед наукой и культурой, постоянно подчеркивая их безграмотность и неумение говорить литературным языком. Не будет большим преувеличением сказать, что такого рода сатира, будучи антибюрократической по форме, является антинародной по сути. Эпитет "антинародный" не стоит воспринимать как оценочный. Неизвестный был вправе не любить безграмотных работников ЦК, и нет никаких сомнений в том, что крупным чиновникам стоило бы иметь хорошее образование. Но нужно ясно осознавать, что именно нам не нравится в чиновниках, и с кем еще чиновники разделяют столь не любимые интеллигенцией недостатки.

В конце 1980-х появилось огромное количество публикаций, посвященных взаимоотношениям интеллигенции и бюрократии. Например, в статье эстонского академика Г. И. Наана утверждалось, что оба сословия выполняют в обществе одинаково полезные функции: одно
привносит в него революционное начало, второе - консервативное (см. Г. И. Наан. Власть и разум. Бюрократия и интеллигенция в капиталистическом обществе. - "Экономика и организация промышленного производства", 1988, N 1). В ту пору подобного рода статьи представлялись автору этих строк социологически некорректными. Понятие "бюрократия" образовывалось по критерию сферы занятости, понятие "интеллигенция" базировалось на образовательном цензе; соответственно, два понятия казались несопоставимыми, вполне возможно было говорить о бюрократах-интеллигентах - достаточно вспомнить таможенника Радищева, вице-губернатора Салтыкова-Щедрина или министра юстиции Державина.

Формально эти соображения были верны, но жизнь тем не менее действительно разогнала интеллигенцию и бюрократию в два разных сословия. И причина была проста: теоретически интеллигент мог быть бюрократом, но реально интеллигентов в советское время брали в бюрократы редко и со скрипом. Поскольку первоклассное образование в СССР не было необходимо для карьеры, то, соответственно, в Советском Союзе не образовалась элита западного типа, сочетающая социальную успешность с учеными степенями престижных университетов. В СССР такое сочетание можно было обнаружить только в некоторых довольно экзотических социальных группах - таких, как дипломаты и адвокаты. Советские бюрократы повышали свое образование в престижных "Высших партшколах" - заведениях, необходимых для повышения по службе, но в академических кругах котировавшихся низко. Заочное или вечернее высшее образование было вполне нормальным для советского министра. Именно поэтому отвращение к чиновникам как к людям малокультурным представляет собой чисто российскую коллизию.

На Западе высшие бюрократы скорее должны быть снобами. Во всяком случае, на память приходит английский сатирический и антибюрократический телесериал "Да, господин министр", в котором зам. министра Хамфри олицетворяет не только бюрократию в ее противостоянии публичным политикам, но и, скрытым образом, богатых снобов в их противостоянии ориентирующейся на широкие слои населения демократии. В этой второй своей функции Хамфри выступает, например, в эпизоде, когда необходимо решить вопрос о сносе оперного театра (интересного лишь эстетам) и строительстве на его месте стадиона (нужного массовому зрителю). Ситуация, когда чиновник стал бы защитником эстетов в их противостоянии с массами для России не является значимой, хотя объективно в сфере образования советское государство навязывало массам высокие образцы культуры.

Конечно, российские интеллектуалы тоже враждуют с массовыми вкусами - в последние годы эта форма противостояния стала называться противостоянием рыночной стихии. Но образ бюрократа в прессе и в высказываниях деятелей культуры от этого не стал пригляднее. В повествованиях интеллектуалов об их нелегкой борьбе с рынком бюрократы выступают как третья сторона - не особенно симпатизирующая рынку, но и не понимающая значение высокой культуры и, по-видимому, в душе мечтающая о сведении культуры к партийной агитации и школьной дидактике.

ВСЕ СКАЗАННОЕ О БЮРОКРАТИИ относится, конечно, к советскому времени. Теперь многое изменилось. С одной стороны, интеллигенция все более утрачивает сословное единство, а с другой - люди с хорошим образованием стали играть в государственном аппарате более заметную роль. В Москве и Петербурге эти процессы идут, вероятно, быстрее, чем в остальных регионах. По мнению некоторых социологов, важнейшим и наиболее символичным свидетельством распада интеллигенции как осознающей свое единство корпорации стало сокращение тиражей "толстых" литературных журналов, выполнявших в среде советских интеллектуалов важную
объединительную функцию. Тем не менее есть факты, косвенно указывающие на то, что сознание единства у образованной части населения России еще не отмерло окончательно. Например, политологи постоянно подчеркивают, что отличительной чертой таких политических партий, как СПС и "Яблоко", является опора на образованного избирателя. Иногда от политических аналитиков можно услышать, что избиратели СПС - это образованные люди, которые смогли адаптироваться к рыночной экономике, а избиратели "Яблока" - интеллектуалы, проигравшие от экономических реформ. В обоих случаях образовательный уровень оказывается неким
доминирующим социальным качеством, который формирует социальный слой гораздо более эффективно, чем классовое положение или религиозная конфессия. С точки зрения политической социологии, российские интеллигенты будут чувствовать некую весьма существенную для исхода выборов корпоративную сопричастность: даже если один из них является государственным служащим, другой - частным предпринимателем, а третий вынужден заниматься физическим трудом. Причина этого, видимо, в том, что чувство любого группового единства, возникает в процессе общения, а образование задает общению стилистику, язык и понятийную систему.
Последнее для общения часто важнее, чем "классовая позиция".

Таким образом, "субъект снобизма" еще существует. Но вот объект изменился. В 1990-х годах предметом критики пишущих интеллектуалов стали "новые русские", богачи, сменившие бюрократов в роли "хозяев жизни". "Новый русский" - это прежде всего объект высмеивания, персонаж анекдотов, юморесок и эстрадных скетчей. Но высмеивается он за то же, за что раньше бичевался бюрократ: за низкий уровень культуры и образования, за то, что его происхождение и воспитание не адекватны социальной роли. "Новый русский" как персонаж - это шпана, дитя городских окраин, в руки которому волею случая попали огромные деньги. Он
швыряется деньгами, как и положено выскочке, большую часть жизни проведшему в низах общества. "Новый русский" вопиюще невежественен, поэтому называет картину Брюллова "открыткой", а писателя-прозаика - "писателем про заек". "Новый русский" не умеет себя вести, и потому громко говорит по сотовому телефону в оперном театре. Все пороки и недостатки, приписываемые "новым русским", никак не связаны с их социальной ролью. Любой монтер или шофер тоже был бы в глазах сноба невежественным и невоспитанным. Но монтер или шофер знают свое место в общественной иерархии, и к ним нет претензий. Однако снобистскому
возмущению нет предела, если сын шофера или монтера получает в руки миллионы долларов, и к нему интеллектуалы относятся так же, как профессор Преображенский к Шарикову. В данном узком аспекте история повторяется.

Правда, к началу XXI века "новый русский" уже почти сошел со сцены. "Новых русских" - то есть внезапно разбогатевших бандитов и фарцовщиков, из бизнеса - успешно вытесняют крупные корпорации. Сегодня на первый план вышла новая разновидность сублимации интеллигентского снобизма - бичевание шоу-бизнеса, эстрады и телевидения. Она, конечно, существовала и в советское время - иногда как критика вкусов "современной молодежи", иногда как обвинения эстрадных авторов в отсутствии таланта. Запрет на "публичное отправление снобизма" порождал бессознательную подмену понятий: ориентация эстрадных произведений на массовый
вкус представлялась как творческая бездарность. В советскую эпоху снобистский подход к эстраде полностью гармонировал с целым рядом элементов государственной идеологии: и с учением о человеке нового типа, и со стремлением ограничить число жанров и стилей искусства, и с патерналистской установкой на воспитание населения. У коммунистического государства были свои причины не любить эстраду - она воспринималась как конкурент официальной пропаганды.

Однако "шоуфобия" интеллигенции выросла из другого источника: она связана прежде всего с тем, что телевидение и радио в России слабо дифференцированы в зависимости от типа зрителя. В СССР такой дифференциации не было совсем, да и в современной России эта проблема не решена. Ведущие средства массовой информации, и особенно ведущие телевизионные каналы, в современной России работают "для всех", в расчете на предельно массовую аудиторию. В результате множество телезрителей вынуждено потреблять телепродукцию, совершенно не соответствующую их вкусам. Возникновение этой коллизии вполне естественно: невозможно угодить всем сразу. Теоретики утверждают, что проблема решается благодаря появлению большого количества различающихся по стилю и специализации каналов, каждый из которых найдет себе узкую группу зрителей, и в результате любой человек сможет найти
телеканал по вкусу. Футурологи предсказывают, что в будущем каждый сможет лично моделировать себе телеканал. Однако в реальной жизни общедоступных каналов не так много, и все они ориентированы примерно одинаково. Люди разного образовательного уровня и социального положения являются потребителями нескольких "кнопочных" телеканалов, а в Москве - скажем, такой газеты, как "Московский комсомолец". Даже те, кто смотрит исключительно канал "Культура", время от времени заглядывают на общенациональные каналы, чтобы "быть в курсе". В результате люди с разными пристрастиями вынуждены питаться пищей,
сваренной не для них.

Конфликтные ситуации становятся особенно острыми в связи с развлекательными программами. Снобы пишут, что телевидение "пичкает народ попсой", "зомбирует" его сериалами и "одурманивает" глупыми играми вроде "Поля чудес". Телевизионщики вяло оправдываются, что их политику определяют рейтинги, что у каждого типа телепрограмм есть своя целевая аудитория: сериалы смотрят домохозяйки, у поп-звезд есть многочисленные поклонники из числа молодежи и т. д. Но в этом и состоит проблема массовых СМИ: то, что предназначено для целевых аудиторий, распространяется в предельно демократичном информационном
пространстве, где становится достоянием зрителей, к целевым аудиториям не относящихся. Когда публицисты возмущаются низким уровнем телепередач, эстрадных песен или голливудских боевиков, то, фактически, выражают недовольство вкусом тех людей, которые эти фильмы смотрят и эти песни слушают. За многочисленными инвективами в адрес телевидения и прессы фактически скрывается вкусовая несовместимость разных слоев населения, прежде всего та неприязнь, которую люди более образованные испытывают к вкусам людей менее образованных. Но в нашей культуре, как уже говорилось, действует запрет на публичные проявления снобизма. Поэтому неприязнь к массовым вкусам приобретает форму неприязни к телеведущим и продюссерам, которые обвиняются в дурновкусице, аморализме, фрейдистских комплексах и выполнении политического заказа. Здесь, пожалуй, можно увидеть классический образец описанного Марксом феномена "товарного фетишизма", когда отношения между людьми приобретают превращенную форму отношений людей к посредничающим между ними вещам. Не имея моральных возможностей выражать недовольство вкусами других социальных слоев, российские интеллектуалы выражают недовольство обслуживающим эти вкусы телевидением, тем более что работниками телевидения являются их собственные собратья по интеллигентской корпорации.

В ПРОСТРАНСТВЕ СМИ издавна бурлит перманентный конфликт, задаваемый тремя враждебными полюсами: "эстетами", шоу-бизнесом и официальной пропагандой. Возникает вопрос: не наблюдаются ли элементы сублимации интеллигентского снобизма и в отношении "эстетов" к пропаганде? Задуматься заставляет хотя бы тот факт, что в России заказчиком пропаганды является госаппарат, о демократических корнях которого мы уже говорили. Впрочем, "народность" самой идеи пропаганды нельзя объяснить, исходя только из российских реалий. Здесь мы сталкиваемся скорее с общецивилизационной проблемой.

Имя нацистского министра пропаганды Геббельса является своего рода символом лживого и манипулирующего сознанием "агитпропа". Но как уже говорилось, монстр возникает в результате увеличения мелкой твари. Попробуйте мнение любого человека о политике,
высказанное в пивной или в очереди, усилить с помощью СМИ - и вы увидите Геббельса, ибо человек в пивной о политике всегда говорит пристрастно (другой вопрос, говорит ли он также страстно и красноречиво, как Геббельс, - но это уже техника). Дайте любому "поселянину" в руки телевидение, и он окажется до невероятия лживым и тенденциозным агитатором. Как сказал Сенека, "многим не хватает только благосклонности судьбы, чтобы сравняться и жестокостью, ' и честолюбием, и жаждой роскоши с самыми худшими. Дай им силы на все, чего они хотят, и ты узнаешь, что хочется им того же" (Луций Аней Сенека. Философские трактаты.
М., 1990, стр. 122).

Интеллектуалы всего мира твердят, что усиленная арсеналом масс-медиа пропаганда творит современные мифы. Однако миф - это пересказ событий одним человеком другому; не более, но и не менее. Геббельс не делал ничего особенного - он просто излагал события так, как ему нравилось, как ему хотелось. Пристрастному пропагандисту не нужно быть специалистом по манипулированию сознанием - достаточно быть человеком.

Пристрастность не является чем-то особенным. Наоборот, это беспристрастность считается недостижимым идеалом, приблизиться к которому пытаются с помощью крайне сложных механизмов. В современной цивилизации существуют две пользующиеся хоть какой-то
легитимностью и каким-то доверием системы получения объективной информации: естественная наука и юстиция. Но как трудно эти системы добиваются минимального подобия достоверности! В обеих сферах действуют сложнейшие комплексы средств обеспечения истинности. Тут и профессиональная этика, и многоступенчатые системы контроля и перепроверки, и особые, детально проработанные принципы получения информации, и допустимость любых сомнений и критики, и необходимость весомых доказательств, и соревновательность судопроизводства, и особые требования к экспериментам, и многочисленные экспертизы, и многое прочее, чего нельзя обеспечить в действующих для населения каналах доставки информации - таких, как пресса. Если бы в физике и судопроизводстве информация циркулировала с такой же легкостью, как в прессе, потомки бы сказали о такой науке или о такой юстиции, что они переполнены ложью - что, собственно, и произошло в отношении советской карательной системы 1930-х годов, когда схема вынесения приговоров чрезвычайно упростилась.

Возникает вопрос: чего больше в пристрастной официальной пропаганде - сознательно выстроенной техники манипулирования сознанием или сознательного опрощения, деградации и отказа от сложных процедур обеспечения истины? Техничность тоталитарной пропаганды вызывает большие сомнения, ибо при всем своем блеске она была эффективна только при условии силового устранения любых конкурентов. Появление альтернативных информационных каналов снижало действенность пропаганды на порядок. В самом посыле пропаганды - излагать события так как хочется и так как "нужно" - содержится определенная примитивность, вполне соответствующая массовому, "народному" подходу к информации. "Заказчики" официозной пропаганды и развлекательных шоу имеют разные цели, но одинаково примитивный - на взгляд снобов - уровень мышления.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛАМ ПРИХОДИТСЯ СКРЫВАТЬ свой снобизм не только в России. Неприязнь между людьми с разными уровнями образования и воспитания находит себе в мире самые разнообразные формы маскировки. Поэтому в заключение хочется обратить внимание на одно из проявлений сублимированного снобизма западного образца, ставшее в последние годы чрезвычайно популярным в России. Речь идет о произведениях Джона Толкиена.

В базовых произведениях толкиеновского мифа - "Сильмариллионе" и "Властелине колец" - можно обратить внимание на деталь, возможно, упущенную самим автором. С одной стороны, силы света представляют собой более доблестных воинов, чем орки и другие "темные", - а следовательно, по закону жанра "светлые" должны неизменно встречаться с численно превосходящим их противником. "Темных" должно быть гораздо больше хотя бы для того, чтобы дать "светлым" возможность' продемонстрировать свою доблесть, количественно выражающуюся в числе убитых. Эта литературная необходимость приводит к тому, что почти в любом сражении
численное преимущество оказывалось на стороне Тьмы. Одновременно из "Сильмариллиона" можно понять, что среди населяющих Средиземье народов царит принцип "всеобщей мобилизации", и когда мужчины уходят на войну, то в домах остаются только женщины и дети. Итак, в войнах Средиземья участвует все мужское население, и несмотря на это, "темные" гораздо многочисленнее "светлых". Получается, что орки и прочая нечисть составляют большинство населения Средиземья, которое, однако, обречено писателем и его "положительными" персонажами на истребление. Чем же виноваты орки? По своим манерам они грубые и жестокие,
как латиноамериканские бандиты, в то время как эльфы и прочие "светлые" держат себя с холодным достоинством настоящих джентльменов. Внешний облик и соотношение численности противоборствующих сторон заставляют заподозрить, что в Средиземье идет гражданская война - темная и невежественная народная масса борется с немногочисленными, но хорошо владеющими мечом аристократами. Этот совершенно не соответствующий содержанию эпопеи вывод тем не менее не является случайным, поскольку Толкиен придумал Средиземье не просто как населенное разными народами пространство, но как замкнутую космическую систему, в которой всякой нации принадлежит своя теургическая и моральная функция, - а такое распределение функций свойственно скорее разным сословиям и кастам внутри одной нации. Смешной вопрос: какие отрицательные черты должны приписывать выпускники Оксфорда и Кембриджа отрицательным персонажам? Разумеется, несоответствие образу истинного джентльмена.

Но если все-таки принять во внимание, что эльфы и орки - это разные народы, то войны Средиземья приобретают скорее колониальный характер: немногочисленные джентльмены истребляют злобных дикарей тысячами и не испытывают при этом ничего, кроме радости. Воинское превосходство светлых витязей над дикарями вполне укладывается в ситуацию колониальных войн - равно как и войн рьщарской конницы против взбунтовавшихся крестьянских масс.

Грубость и жестокость орков служат в книге Толкиена как бы доказательством того, что они злодеи. Позиция более чем удобная для колонизаторов: дикари виновны в своей дикости, колониальные войны оказываются, таким образом, чуть ли не актом возмездия. Как верно отмечали Хоркхаймер и Адорно, "первобытные формы поведения, на которые наложила табу цивилизация, будучи трансформированными в деструктивные под стигмой зверства, продолжали вести подспудное существование" (М. Хоркхаймер, Т. В. Адорно. Диалектика просвещения: философские фрагменты. М. - СПб., 1997, стр. 119), и поэтому не делающий никаких скидок на
отсталость морализм не различает заморских дикарей и простонародье собственной страны: и те, и другие - нарушители табу, а нарушение табу роднит их с метафизическим злом.

Особенно вопиющим доказательством злодейства темных сил является то обстоятельство, что орки грешат людоедством, и у Толкиена это выглядит как некий нравственный порок, хотя "буквально-этнографически" это означает, что Средиземье просто заселено некими примитивными, отсталыми племенами. Любой беспристрастный взгляд увидит в орках первобытных дикарей либо низы классового общества, но латентный морализм Толкиена заставляет читателя видеть их именно "под стигмой зверства".

В некотором смысле можно объединить то презрение, которое испытывают герои Толкиена по отношению к оркам и гоблинам, с презрением советских интеллигентов к бюрократам и "шариковым". Вспомним, что орки и прочая нечисть как раз работают на то, чтобы установить над Средиземьем жесткую бюрократическую диктатуру. Но, собственно говоря, что такое диктатура, если не самая элементарная, самая простая, можно сказать, первобытная, форма государственности? Власть в самом общем и грубом виде - это ситуация, в которой один человек может повелевать другим, и буквальное воплощение этой грубой формулы и есть деспотия. Все остальное возникает лишь как уточнение и дополнение, снабжение первоначальной формулы всевозможными оговорками, "сдержками и противовесами". Когда после страшных потрясений и революций в государстве воцаряется деспотизм - будь то деспотизм
Кромвеля или Наполеона, Гитлера или Сталина, - объяснить его можно прежде всего тем, что на фоне разрушений государственности политический строй деградирует к более элементарному, а значит, и более устойчивому типу - к чистой, безоговорочной тирании. В том, что народные низы и дикари-канибалы в мире Толкиена представляют собой орудие деспотизма, много социологической правды, но нет никакой моральной позиции, кроме чисто колонизаторской и "культуртрегерской". Впрочем, эльфы и гномы Средиземья не мыслят в категориях эволюции культуры, орки для них не дикари, а морально ущербные злодеи, и, соответственно, их будут не просвещать, а уничтожать.

ТЕМА СНОБИЗМА, то есть презрения, негативного отношения более образованных слоев общества к менее образованным, безусловно, реальна, но мало какой из конфликтов современного социума скрывается с большим тщанием и настойчивостью. Для образованных людей признание в такого рода снобизме невозможно ни политически, ни морально, ни психологически. Это неприлично, такое признание, с одной стороны, разоблачит слабость и неприспособленность к жизни, а с другой - покажет несправедливость завышенных социальных и политических претензий. Между тем необразованные слои за редким исключением просто не способны выдвинуть из своей среды теоретиков и идеологов, которые сформулировали бы данный конфликт, тем более что он существует лишь скрыто, в сублимированном виде. И тема снобизма остается под спудом.

Социальная мысль Запада - сплошная феноменология конфликтов. Книги и статьи говорят о конфликте между богатыми и бедными странами, между черными и белыми, гетеро- и гомосексуалистами, христианами и евреями, мужчинами и женщинами. Но тема презрения интеллектуала к обитателю трущоб находится под жесточайшим запретом и лишь иногда прорывается - то в форме ненависти к эмигрантам и попрошайкам, то в форме неприятия необразованных чиновников, то в форме отторжения поп-музыки. Но всегда должна быть маскировка - мы ненавидим не обитателя низов, а незаконного эмигранта, бездельника, алкоголика, безголосого певца, плохого госслужащего. Тем не менее этот конфликт имеет место. И он тлеет внутри многих других конфликтов, более того, он является для них движущей силой, иногда - моделью. Сублимированный снобизм порождает "превращенную", сублимированную реакцию на него. И прежде чем как-то реагировать на эту проблему, ее надо хотя бы осознать и понять.

Фрумкин Константин Григорьевич - журналист, культуролог.

----------------------------
Свободная мысль-ХХI (Москва), 03.11.2003. N 11, c.92-101

[karlotta]

И вы искренне полагаете, что снобизм может быть сублимирован?

[Emigrant]

ТЕМА СНОБИЗМА, то есть презрения, негативного отношения более образованных слоев общества к менее образованным,

Проклятые западные снобы -- они и само понятие "снобизма" снобистски переопределили:

"Snob: ... 2. a person who attaches great importance to wealth, social position, etc., having contempt for those whom he considers his inferiors, and admiring and seeking to associate with those, whom he considers his superiors. 3. a person, who feels and acts smugly superior about his particular tastes or interests..."
-- Webster's New World Dictionary of the American Language.

т.е. сноб есть некто, придающий большое значение богатству, общественному положению и т.п., презирающий тех, кого он считает стоящими [в обществе] ниже его, восхищающийся вышестоящими, и стремящийся к причислению себя к последним. Или некто, ощущающий
и ведущий себя с чувством собственного превосходства по причине особенности своих вкусов или интересов.

M-w.com добавляет 3б: "...one who has an offensive air of superiority in matters of knowledge or taste..."

т.е. тот, кто ведет себя с оскорбительным высокомерием, когда дело касается знаний или вкуса.

Черт, вот ведь напрочь исключили "слои общества"! Ведь получается, что снобизм -- недостаток сугубо личный, да еще и к "высшим слоям" имеющий слабое отношение, а скорее недостаток "среднего слоя", раболепствующего перед "высшими". К образованию как таковому даже и отношения-то прямого якобы не имеет. Уу, снобы, попрятались... Ну ничего, культуролог их выведет на чистую воду, осознает и поймет!