Язык, который мы потеряли

[Tern]

Думаю, ця статя, хоча формально i "офтопiк", але все ж таки буде багатьом цiкава.

ЯЗЫК, КОТОРЫЙ МЫ ПОТЕРЯЛИ
Вадим Скуратовский
газета "Столичные новости", #12 (160), 27 марта-2 апреля 2001

Беда украинского языка в том, что его исстари изгоняли из собственного дома. С соответствующими — землетрясению равными — последствиями для того дома.

На исходе XVIII века множество “народных языков” стремительно ринулось в литературу. Украинский в этом ряду — не исключение. Вот так и появились языковой карнавал “Энеиды” Котляревского и прелестный сборник украинской религиозной лирики “Богогласник” (со стихами поэта-священника Достоевского, деда Федора Михайловича). Но загвоздка этого великого переселения народных языков в литературу заключалась в том, что параллельно им должно было переселиться также и в деловую письменность, в государственную канцелярию. “Канцелярит” (выражение нашего земляка Корнея Чуковского), при всей своей неестественности, должен был превратиться в естественное подспорье того или иного “народного языка”. Помочь его авторитету теми или иными государственно-юридическими средствами. Так оно, собственно, и произошло во всей континентальной системе языков. За вычетом украинского.

Венский император Иосиф II, один из самых замечательных людей XVIII века, трудолюбиво изучал свои владения, в которые в 1772 году входит гигантское западноукраинское народное море. Присутствие этого этноса в империи, ставшего солдатской основой тамошней армии, было настолько ощутимо, что Иосиф, этот честнейший чиновник на троне, предложил (из прагматических соображений, разумеется) все деловодство империи перевести соответственно на “рутенский” язык. То есть на галицийский диалект украинского...

Что тут поднялось... Немецкоязычная бюрократия и польское дворянство немедленно саботировали лингвистическую инициативу своего монарха.

Вот так украинский язык на исходе того века и пролетел, как монгольфьер над Веной. Государственно-коммуникативный его шанс был тогда упущен. У западных украинцев, увы, уже почти не было своей интеллигенции, могущей им воспользоваться. Но была хотя бы горстка священников (среди них, собственно, и дед Достоевского), которая в структуре “унии” с Римом, вполне понимавшем значение “народного языка” в церковном быту, язык все же сберегли, что во многом и способствовало его выживанию в последующую эпоху.

Ведь в соседней империи язык этот в литературу, после появления в ней радикалов шевченковского толка, впускали со скрипом. Со множеством полицейских “оговорок”, впоследствии, к концу XIX века, и вовсе превратившихся в тотальный “печатный” запрет, в лингвистический террор имперской бюрократии. Романовы — это не Габсбурги с их замечательным языковым чутьем. Вот так украинский и “остался на бобах”...

Для сравнения. В начале того века великий сербский филолог-самоучка Вук Караджич в венской эмиграции стал писать на чистом народном языке, без какой-либо церковнославянской примеси. И венский цензор не только напечатал написанное, но и восхитился им... От Гете и Ранке до парижских интеллектуалов — весь континент аплодирует “ковчежичу”
(т. е. языковой сокровищнице) Караджича. И самое интересное: петербургское правительство с 1829 года до самой смерти сербского филолога обеспечивало его внушительным “пенсионом”. Сто червонцев в год. Не считая, говоря по-современному, “грантов” от графа-мецената Румянцева и министра-писателя Шишкова.

Когда умер Караджич, русская пресса разразилась каскадом апологетических некрологов. И в том же году то же самое правительство запретило украинский к печатному да и к городскому “устному” употреблению (так называемый “валуевский циркуляр”).

“Циркуляр” этот бюрократической гильотиной обрушился на становящуюся тогда систему народного просвещения в Украине. Как раз в пору, когда Константин Ушинский, памятуя свой отроческий подчерниговский украинский языковый опыт, заявил: ребенка никоим образом нельзя отучать в начальной школе от его родной речи, а наоборот — разумно совмещать ее с изучением другого языка.

Итак, министр внутренних дел Валуев украинский запретил. А главный редактор “Журнала Министерства народного просвещения” Ушинский, в сущности, спрогнозировал тогда результаты того запрещения. Нельзя оставлять целый народ — “без языка”. Без его языка. Это непременно “аукнется” в последующей его истории...

Франц Прешерн, словенский “Шевченко”, с младых ногтей наслушался от соседей, что словенский-де не существует. “Чех, поляк, хорват и русский — вот народы, свой обработав язык, смеют на нем писать, — говорил он. — А словенец, русин и словак и другие — псы меж славян: их удел лаять и лапы лизать”. Разумеется, любой язык сопротивляется насилию над ним, особенно бюрократическому.

Теперь с “России, которую мы потеряли”, уже малый исторический спрос: в режиме медленного самоубийства она некогда систематически-параноидально унижала украинский язык. Подсоветская же Украина исподволь превратилась в гигантский бюрократический полигон лингвоцида. Какой уж там “дом бытия”! Скорее, картина его крушения, как в библейской “Книге Иова”: большой ветер со стороны пустыни, ударивший во все четыре угла дома — и рухнул он...

... В середине семидесятых холуйствовал дежурный съезд местной коммунистической партии. И ее первый секретарь вдруг огласил свой “отчет” по-русски. И в одну ночь все ораторы того съезда перевели “выступления” на русский! Нужно было видеть, как они метались по киевским редакциям в поисках толмачей...

По-украински тогда выступил единственно Олесь Гончар. Несколько растерянный, но все же не потерявший лица.

Дело, пожалуй, не в языке, а в его носителе. Двухсотлетняя историческая интрига против украинского языка внешне закончилась. Но остается то всеобщее смятение, о котором предупреждал Ушинский. Смятение у людей власти. Оппозиции. У аполитичных и ангажированных. У ненавидящих тот язык. У его “энтузиастов”. Проблему украинского языка, похоже, нужно начинать решать не с его апологии. И тем более — не с “валуевских циркуляров” наоборот. Курс украинского должен быть начат — с личного сострадания. С самоличного устранения двухсотлетнего преступления против того языка.

А все остальное, как пел по другому поводу Окуджава, “приложится”...