РЫЦАРИ ВЕСНЫ. Повесть

[Виктор Заславский]

РЫЦАРИ ВЕСНЫ
1
Ратная потеха
Мила мне весенняя пора – когда мир весь просыпается после долгого зимнего сна, земля снимает тяжелые снежные доспехи, и птицы-герольды разглашают всему свету Божьему о наступлении этого долгого празднества – весны и лета. И украшают пиршественные залы лесов, лугов и пустошей зелеными знаменами листвы, и стелют ковры из трав и цветов, дабы пир удался на славу. И средь изумрудных трав, средь листвы и цветов так славно смотрятся шатры боевого лагеря, рыцарские знамена и плащи, расцветающие всеми цветами радуги и спорящие красотою с весенними цветами и веселыми птицами. Наступает весна, и вместе с ней цветет и весна нашей жизни, и имя ей – молодость, дивная пора. Зовут меня Бертран, Бертран де Борн, я молод, силен, отважен и красив собой, а потому достойнейший удел для меня и подобных мне молодцов – славная рыцарская потеха или, как ее еще называют, война.
Мила мне война – не грабежом, не трофеем, не богатым выкупом пленников. Я люблю само дело это. Люблю я видеть, как мятутся мирные вилланы, глядя, как скачет через их пределы отважное войско, люблю видеть, как стоят стройные ряды рыцарей, реют по ветру плащи, знамена и значки на копьях, глядящих в небо. Закованные в сияющие кольчуги храбрецы восседают на славных боевых конях, а за ними – верные оруженосцы, которые не уступят рыцарям ни отвагой, ни доблестью.
Стоят недвижно две рати друг напротив друга, подняв к небу длинные копья с яркими значками в ожидании сигнала к началу битвы. И вот – предводитель, осмотрев войско, надевает закрытый шлем, потрясает копьем, и с криком «Монжуа!» устремляется на врага. А за ним приходит в движение сверкающее море рыцарей. Вначале шагом, затем постепенно переходя на галоп, разгоняются кони, опускают рыцари копья – и вот уже неудержимая лавина летит по полю, готовая смести все на своем пути. Боевой клич рыцарей, топот коней, звон кольчуг – все смешивается в одну дивную песню отваги и доблести, молодости и весны.
Встречать натиск врага лучше единым строем, единой стеной. Но кто согласится избрать столь легкий путь? Мне куда милее тот, кто вырывается вперед строя и устремив копье в гущу вражеского войска, сам примет на себя сильнейший удар. О, сладкий миг, когда две могучие лавины сталкиваются в единоборстве! Вот момент, когда человек являет на деле, из какого теста он слеплен! Влетает рыцарь в гущу неприятеля, пронзая копьем вражеского ратника – а то и двух, и трех, и даже больше. Никакая броня не спасет, когда волна налетает на волну, и два ветра встречаются в чистом поле. Лишь сила и проворство окажут помощь в этой схватке – увернуться от копья, правильно держать щит, и главное – удержаться в седле.
Пронзив врага, с треском ломается копье и щит, и тут верный оруженосец подает другие, затем в дело идет меч. Закрытый верхний шлем будет здесь только лишь обузой. Отдаю его оруженосцу или вешаю у седла – теперь на мне один круглый шишак да кольчужный капюшон со стеганым горжетом. Зато теперь все прекрасно видно, и самое время поработать клинком иль палицей, раздавая удары направо и налево. Ранен? Не беда! Одному рыцарю (был этот рыцарь моим другом и звали его Гийом де Марешаль), помнится мне, в бою шлем сплющило. Надо полагать, вместе с головой. Так неподалеку кузница была, так он бегом отправился туда, положил голову на наковальню, и велел кузнецу распрямить ему шлем. Кузнец дал ему молотом по голове со всей силы, шлем обрел прежнюю форму, и храбрец вернулся в бой продолжать ратное дело. Раскалывать щиты, крушить шлемы, рубить кольчуги, руки и головы что может быть лучше? И никаких лучников или арбалетчиков – только копья, мечи, палицы и секиры, только храбрость, проворство и сила. Все по-честному, и жизнь твоя зависит от тебя самого, доспехов и оружия, боевого коня и верного товарища. Рубить головы тоже необязательно – намного приятнее взять противника в плен. Так можно будет и выкуп взять. А возьмешь с пленного выкуп маленький (а вот Гийом часто и не брал) – и слава о твоем благородстве разнесется по всей округе. Но это уже вопросы менее важные, а главное в жизни, думается мне – отвага и доблесть, которые должны быть присущи всем, кто молод. И тем более приятно после боя взять в руки лютню и спеть о радости жизни и молодости, а после – похваляться перед дамой военными успехами, одержав предварительно победу на любовном ложе!
Но дамы дамами, а мужчина познается на поле брани. Не люблю я, когда мечи и доспехи висят на стенах без дела. Что это за жизнь – мирный досуг, пиры да беседы у камина? Какой же рыцарь без войны. Не так получается все – есть короли, воины, бароны, оруженосцы, но нет ни отваги, ни мужества, ни достоинства, ни доблести. Тщетно проходят года, ржавеют мечи, голуби вьют гнезда в шлемах, а щиты служат подносами для яств. Тщетно проходит жизнь, а мы просиживаем за столом или пролеживаем с дамами на ложе драгоценные минуты, которые можно было бы провести в седле, под кольчугой и с оружием в руках.
А юность без сечи лихой
Становится жалкой трухой
Чем жить так, как живут монахи в монастыре – лучше уж помереть сразу. Предоставим удел покоя и сна старикам, а сами возьмем в руки оружие! Пусть нам вышибут мозги палицей – зато все увидят, что они у нас есть!
Неважно, четверг иль среда,
И в небе какой зодиак,
Иль засуха, иль холода –
Жду битвы, как блага из благ.
В ней – доблести соль,
Все прочее – ноль.
Любовных услад
Мне слаще звон лат!

[Виктор Заславский]

2
Молодой Король
Милы всегда мне были сыновья старого Генриха Плантагенета, короля английского. Вот, с кем не скучно жить! Вот, у кого всегда найдется место в строю для храбреца! Первенец его, Генрих-младший, известен был среди нас как Молодой Король. Я же прозвал его моряком – за отвагу и презрение к покою, которая испокон веков влекла покорителей морских просторов. Влекла она и Генриха-младшего – Молодого Короля. Отважен он был до безрассудства – вначале коню шпоры даст, а потом уже смотреть будет, сколько рыцарей во вражьем войске. Гийом де Марешаль, помнится, все пытался осаживать его, вразумлял юношу, а он ему одно твердит: коль хочешь – скачи со мной, а нет – ступай на все четыре стороны. Гийому делать нечего было, он земли не имел, приходилось скакать за сеньором навстречу врагу, а за ним уже кто угодно пойдет – таков уж был у Гийома дар. Каким глупцом он был в первом бою – так рубился, что забыл трофей захватить! Как мы смеялись над ним тогда на пиру… А после – я почитал за позор отстать от Гийома в бою, да и все из нашего круга готовы были с ним идти хоть на штурм адских врат. Юный Генрих ценил таких людей, ибо в его приключениях надежный и отважный друг был дороже любых сокровищ. Неудивительно, что именно Гийом учил Юношу рыцарскому делу, и именно ему выпала честь посвятить в рыцари нашего будущего господина.
Молодой Король и после битвы умел показать себя – ведь со времен взятия Иерусалима истинный рыцарь должен быть не только храбрецом, но и милостивым к ближнему. Как-то дал мой Моряк пир для своих рыцарей. А был среди нас один вояка, который был весьма беден – виллан у хорошего господина был богаче его и дал бы ему милостыню в воскресный день. Так вот, рыцарь этот украл на пиру дорогую чашу, ибо, как казалось ему, может он за вырученные с нее деньги решить свои трудности и семье помочь. Распорядитель пира (тот скор и на слово, и на руку) дал приказ – обыскать всех, кто был тогда в зале. Юный Генрих смекнул, кто чашу у него стянул, и шепотом ему говорит: дай, мол, мне чашу, меня обыскивать не станут. Взял у воришки он чашу, а потом вернул обратно. Понял он беду человека и помочь тоже захотел. Истинный рыцарь – загляденье просто. Как-то отец укорил его, что он раздарил друзьям все свое богатство: мол, у отец владеет половиной Европы, а сын беден как цистерианский монах. На это Молодой Король предложил старому помериться богатством в одном замке. Старый Плантагенет привез в замок золото свое да камни драгоценные, а Моряк приехал со всей свитой – в полном вооружении. Въехали они в замок, окружили короля и захватили его золото. И юный Генрих со смехом объяснил отцу, что дружба важнее золота, а умение ладить с людьми – лучше ленных земель. Плантагенет не понял этой шутки и еще долго воевал против сына. Не ладил сын с отцом – то он ему мало земли даст, то без подобающего отношения отнесется, то ли маменьку не уважит. Старый Генрих был львом на поле брани и, если верить слухам, на ложе с дамами, но не умел он быть рыцарем, не умел смотреть на вассала как на равного, как на товарища. Потому и к сыновьям относился он как к слугам. Потому и восставали сыновья на отца – и Молодой Король, и Ричард, и Годфри, да и малыш Иоанн-лизоблюд все думал, как бы отцу палку в колесо вставить.
Наверное, потому юный Генрих и стал таким бесшабашным искателем приключений: не желал он стать похожим на отца – скрягу и хитреца, живущему ради богатства и власти. И жил мой Моряк как подобает молодому рыцарю весны – в боях, в пирах да походах. И сражался он со всеми – с отцом, с братьями Ричардом и Годфри, с королем франков… И смерть его была подобна майской грозе – когда среди ясного неба вырастают башни туч, а ливень и молнии заставляют забыть об очаровании весенней поры. Когда мой Моряк испустил последний вздох, казалось, что зелень трав и листвы поблекла, солнце спрятало свой лик, а птицы замолкли, не в силах петь от скорби. Воистину, самый цвет рыцарства отошел в могилу в тот черный день, и жизнь утратила прежние краски. Я написал несколько песен о гибели друга, но в те дни, казалось, дар слать песни отошел от меня, и ничего кроме слез моя арфа не могла дать мне.
Вместе с Молодым Королем умер и наш круг – те, кого объединяла щедрость и великодушие юного Моряка, любовь к приключениям и весне – весне людской жизни и людской судьбы. Мое сердце стало осознавать это, когда, скорбя о Молодом Короле, я бродил по лесу. Прошло уже два года с тех пор, как славнейший из нас отошел виной мир, а мы все так же горевали о друге. Наверное, не случайно я встретил в лесу Гийома. Славнейший меж нами отвагой и великодушием, он и Генриха любил больше нас. У меня владений всего ползамка, но и на том спасибо, а у него ведь вообще не было своей земли. Вся его жизнь была в походах Молодого Короля, и все, что он имел, он получил от него. Что ему было теперь делать? Хотя носом чуял я, что Гийом не пропадет – уж так он скроен, что не порвется. Я подошел к нему, и он рассказал том, что он эти два года делал – служил у тамплиерлов в Святой Земле. После этого мы поговорили о событиях настоящего, а потом – долго сидели и плакали, прислонившись друг ко другу и глядя на то, как сияет солнце сквозь зеленый покров листвы и цветов. Потом, когда слезы умерили скорбь, я спросил Гийома:
- Как же мы все теперь будем?
Гийом помолчал, а потом ответил:
- Жить будем дальше. Жить, как жили до него. Гроза пройдет, а за осенью вслед снова придет весна. Хотя, конечно, без Моряка мир наш будет уже не тот. Но, полагаю, доблесть и рыцарство не исчезнет с лица земли, утратив одного из своих героев – пусть и славнейшего. Вот только…
- Что?
- Мы с тобой знали Генриха лучше других. Я посвятил его в рыцари, а твои слова он всегда считал лучшим советом. Скажи мне, любил ли он отца?
Сказал я тогда Гийому, как считал верным. Сдается мне, что да. Он мог таить обиду – ведь было за что: и за ссоры с королевой, и за то, что любил мало, и за то, человек он был не тот. Он защищал от него свой разум и сердце, желал идти своим путем – а отсюда и разлад. Но ведь у старого льва-Плантагенета все сыновья такие – взять хотя бы Ричарда. Тот ведь тоже нашего закала рыцарь, потому и ладит с отцом не лучше Молодого Короля, мир душе его. Не от злости поднимает рыцарь меч, а ради славы – или для защиты земли своей.
Тут и Гийом открылся мне. Оказывается, старый Генрих зовет его к себе на службу. Марешаль ведь раньше у старика служил – он-то и отослал его к Моряку. А теперь вот, зовет обратно. Обещал доброе жалованье, а если окажется верным рыцарем – то и невесту подыскать собирался. Правда, и Гийома была уже на примете графиня Пемброка, но она в Англии, а как же лучше пробраться в Англию, если не в свите английского короля? Расчет мудрый (уж мудрости-то Гийому было не занимать), да только не обиделся бы Моряк, не счел бы это за измену? Ведь грех измены, говорят, даже папа отпустить не в силах. Что я мог ему ответить?
- Сражался Молодой Король ради славы и ради радости рыцарской потехи. Как и все мы, он не искал мести. Может, он и таил горькую обиду на отца – но этого даже мне не знать. Наверное, клятва верности разрешается со смертью сеньора. Наверное, Моряк любил отца и не был бы против – ведь теперь ему уже нечего делить со старым Плантагенетом… Но только претила мне самая сущность английского короля. Он был доблестным воином и, наверное, мудрым правителем. Говорят, Англия при нем расцвела. Но я не могу назвать его рыцарем, достойным такого слуги, как Гийом. Да и история с Томасом Беккетом, убитым в церкви перед алтарем, не так ужи забыта. Для нас, молодых рыцарей, такой хозяин был бы сущей мукой. Если уж менять Молодого Короля, так хотя бы на Ричарда. Правда, почему-то я Ричарда тоже недолюбливаю. Но все лучше, чем старый лев, который сам себя запер в клетку своих пороков.
Правда, я задумался вслух, и Гийом все понял. Ну да ладно – от де Марешаля можно не таиться. И он ответил:
- Когда эти два года служил я в Святой Земле у тамплиеров, рассказывали они мне историю об одном брате-рыцаре, который перед битвой сказал своему коню: «Добрый конь, сегодня мы вместе победим, или же ты отвезешь меня прямехонько к престолу нашего небесного владыки, дабы вступить в иную битву». Сдается мне, Бертран-трубадур, что сюзерен наш бьется в ином сражении, да и за иные цели. И прежние раздоры его душу уже не волнуют. Да и мы ведь не всегда будем молодыми – пора бы подумать не только о славе да потехе мечебойной.
Ай да Гийом де Марешаль! Я-то думал, что он такой же, как мы. Бедолаге, правда, давно за тридцать перевалило. Славный рыцарь, о чьем благородстве и мужестве идет слава далеко за пределами франкских земель – разве этого не достаточно, чтобы увенчать список свершений Гийома? Чего же ему не хватает?
- Гийом, друг мой, неужели ты не видишь, чем старик-Плантагенет отличен от нашего Генриха? Этот старый паук только и думает, что о золоте и власти. Моряк любил жизнь, любил весну в природе и человеке. Он делил походное ложе с боевыми товарищами – а старик делит ложе разврата с продажными девками…
- Генрих-юноша уже не в нашем мире. Он умер – и оставил по себе только лишь нас. И что нам теперь делать? По праву твой замок стоит на земле старика, а мне отец и подавно завещал одно лишь благословение, да еще и фамильный меч. Моряк был щедр, но все его богатство было в нас. Ты не хочешь делить свой крошечный замок Аутафор с братом, а у меня и замка нет, а мне скоро сорок лет будет. Куда мне податься? К какому графу? Но все во франкских землях подчинены или Плантагенетам, или французским Капетингам. Кстати, либо старый Генрих, либо Ричард станут твоими сюзеренами, и придется кому-то дать клятву верности. Мне пойти к Филиппу-французу? Но он еще больший скупец, чем старый Генрих. Хотелось мне остаться в Иерусалимском королевстве, служить с тамплиерами, стать братом-рыцарем. Но даже великий магистр сказал, что нет у меня монашеского призвания. Между прочим, он прав. А Изабелла де Клер, хоть и мала еще, но уже по-девичьи красива, и на меня заглядывалась. Я верно служил Моряку, и до сих пор считаю его лучшим из людей – и не скрываю этого даже перед лицом Плантагенета. Но не вечно не быть молодым – и не вечно длиться нашим детским ссорам. Настанет время подумать о чем-то еще кроме военных потех. Ты же сам Годфри-Бретонцу пел против мерзкой знати, что не печется о нищем брате, на уме все брани да рати…
Тут я, конечно же, вступил, перейдя на пение:
Нет учтивости в них и стати,
Смысл войны для них лишь в захвате,
Взяв на службу, молчат о плате,
Вместо этого круглый год
Травят зверя, бьют птицу влет,
Позабыв любовь и поход
Гийом рассмеялся:
- А у тебя, друг мой, на уме лишь дамы да войны. Не зря многие дамы отвергали тебя из-за твоей ветрености! Я же слишком много времени провел у тамплиеров, чтобы забыть о заповеди Божьей «не прелюбодействуй»…
Кстати, Гийом, похоже, действительно остался целомудренным до сей поры. Диво дивное! И этот тот самый Гийом де Марешаль, который встретил однажды на пути монаха, сбежавшего из монастыря из-за любви, и даже пожелал помочь ему деньгами, опасаясь, будто влюбленным не на что будет жить. Правда, расстрига признался, что подкопил деньжат, теперь собирается зарабатывать на жизнь ростовщичеством, подобно презренным иудеям. Ростовщичество – дело позорное, и Гийом с удовольствием отколотил беднягу, а деньги отобрал и раздал бедным друзьям. Любовь благородна, а ростовщичество – низко. Вот это человек!
Между тем Марешаль продолжал:
…- Да между прочим, кто как не ты подстрекал нашего Генриха восставать против отца?
- И сделал бы это снова! Разве подобает юноше в расцвете лет терпеть унижения от мерзкого старика? И между прочим, сделал я это весьма проворно! Наверное, старик отдал бы все богатство, чтобы только добиться моего отлучения от церкви. Жаль, Папы нынче борются с грехом сребролюбия в церкви…
На миг мы забыли о горести и скорби. Но изменить уже ничего было нельзя – Моряк сошел в пучину смерти, а славный Гийом уходил на службу к старому Плантагенету. Я знаю – он будет любить нашего Юношу всем сердцем, никогда не снимет перстень, подаренный им, но дав присягу старому королю, он будет служить ему верой и правдой. И не приведи Господь встретиться с ним на поле брани. Он, конечно, не станет разить друга в полную силу, но если случайно заденет – готовьте священника отпевать грешную душу. Неужели мы с Гийомом разойдемся? Неужели окончатся славные приключения славных юношей в свите славного Молодого Короля? Мой мир рушился на глазах – слишком много уходит вместе с юным Генрихом, моим владыкой и моим другом.
Пенье отныне заглушено плачем,
Горе владеет душой и умом,
Лучший из смертных уходит: о нем,
О короле нашем слез мы не прячем.
Тот, кто могилой до срока захвачен,
Мог куртуазности стать королем;
Юный, для юных вождем и отцом
Был он судьбою к тому предназначен.

[Виктор Заславский]

3
Старый король
Что ж, время скорби не было кратким, но и оно прошло. Птицы снова стали задавать тон моим песням, и Бертран де Борн вернулся к прежней жизни. Хотя навряд ли было оно так – ибо не было боле ни прежних забав, ни прежних друзей. Кто дал присягу старому королю, а кого взял под свое покровительство младший брат моего Генриха – Ричард. Старые битвы канули в небытие, и только я не желал расставаться с прошлым. Дав понять старому Генриху, что верного вассала он во мне не найдет, я, конечно, поступил не слишком разумно. Что ж, я никогда не использовал мозги свои на полную силу – мне хватало и половины их.
История вышла такая. Братец мой Константин (Каином бы его назвать) все желал выгнать меня из моего замка Аутафорт, дабы единолично править нашими – моими – землями. Однажды он это сделал. Я в долгу не остался, отвоевал замок обратно и выгнал нахала на все четыре стороны :
Я поделиться, чем богат,
До пол-денье последних рад,
Но если кто мне скажет: «Мало!»,
То будь он хоть кузен, хоть брат –
Тотчас даров лишу нахала!
Константин позвал на помощь своих друзей – виконта Лиможского и младшего брата Молодого Короля, Ричарда. Отдам ему должное: этот был не просто храбрец – этот и силой превосходил других, и ловкостью, и вообще удивительный был человек. Правда, сойтись с Ричардом в конной атаке мне доводилось – и хвала небесам. Один лишь раз в жизни был Ричард выбит из седла, и то, об этом долго рассказывать. Но не ладил с ним Молодой Король, а я не мог оставить память о друге. Поэтому были мы с Ричардом врагами. И на зов Константина о помощи он откликнулся, пойдя войною (странная конструкция) против меня. С ним пошли другие владетельные господа. Я тоже позвал на помощь своих друзей и родню, а к Ричарду присоединился старый Генрих: он ведь считал, что это я подстрекал Моряка моего против отца (надо сказать, не зря считал). В общем, дело удалось на славу, и пол-Франции оказалось втянуто в мои тяжбы с нахалом Константином. Люблю я такие тяжбы, когда целые армии вовлекаются в битву и можно повеселиться на славу. Тем более, что король, собрав войско, позвал на помощь короля Арагонского (это того, с которым я в дружбе состоял).
Но только веселье сразу ушло, когда подошла рать эта к моим стенам! Уж как просил я в тайных письмах Арагонца не бить таранами туда, где стены мои слабы – он как раз туда Генриховы тараны и направил. Рухнули стены моего Аутафорта, и враги хлынули в пролом – будто мухи на мед слетелись! Немного нашлось у меня тогда защитников, и встречать дорогих гостей мне пришлось чуть ли не в одиночку. Неплохо для неугомонного рубаки! Бился я доблестно, и немало шлемов разбилось бы под ударами моего меча, но силы были неравны. Половина мозгов моих усердно советовала мне сдаваться. Но сердце сдаваться совершенно не хотела. Тут из толпы воинов выступил Гийом. Мерзкий предатель! Наверняка сдаться предложит. Так и есть – просит сдаться. По крайней мере, он не возьмет с меня выкупа.
Согласен. Сдаюсь. Хотелось мне, подобно Роланду, ударить мечом о камни. Но если его Дюрандаль не сломался, то я уж никак не разобью свой. Пришлось просто вложить меч в ножны и последовать за Гийомом. А этот негодяй еще и обрадовался. Начал расспрашивать меня о жизни, о том, много ли народу пострадало от осады, не слишком ли возносится братец мой Константин, не решил ли я взяться за голову и прекратить любовные похождения… Крестоносец блудливый, тамплиерский прихвостень, ни слова я ему не скажу…
-…поскольку ты мне сдался, за жизнь и свободу твою навряд ли стоит тебе опасаться. Но королевский суд тебе все-таки грозит. Ты ведь как-никак изменник, и какое-то наказания король тебе придумает. Но я походатайствую за тебя, а мое слово король ценит.
Тут я не выдержал:
- Не смей называть меня изменником! Не я предал память Молодого Короля, не я пошел на службу к его врагу.
Гийом помрачнел и ничего не ответил. Меня отвели в отдельный шатер и предоставили самому себе. Замок Аутафорт заняло королевское войско до вынесения Плантагенетом окончательного решения по моему вопросу. Проклятие! Но по крайней мере долго дожидаться расправы не пришлось – старый Генрих быстро прислал за мной. На посылках у него оказался Ричард. Такая роль ему явно не нравилась – уж не пристала она королевскому сыну – но держался он молодцом. Ричард отвел меня в шатер, где я был принят старым королем. Он сидел на высоком стуле и держал в руке меч. Интересно, когда он в последний раз бил им кого-то? В углу сидел братец мой, а рядом с королем стоял Гийом. Старый Плантагенет тихо сказал ему:
- Говоришь, этот жонглер был твоим другом?
- Был и остается, мой король.
Тоже мне, друг нашелся! Я чуть было не плюнул под ноги Марешалю. Но король продолжал, обратившись уже ко мне:
- Ну что ж, друг Гийома, мой рыцарь говорил немало о ваших добродетелях. Да и сами вы говорили, будто так умны, что никогда не использовали ваши мозги хотя бы и вполовину. Так вот, теперь вам придется напрячь их в полную силу.
Я рассмеялся и ответил:
- Государь, я это говорил, и правда это.
Старик на это сказал:
- Из вашей неумелой войны я вижу, что как раз ума-то вам и не хватает.
Я гордо взглянул в глаза старику и ответил:
- Что касается моего ума, то когда погиб Молодой Король, сын ваш, потерял я ум, рассудок и всякое разумение. Но смерть друга не позволила мне броситься в объятья его врагов. Он враждовал с вами, враждую и я.
Смотрел я в глаза Плантагенету, но мельком заметил и Гийома. Услыхав мои слова о верности Молодому Королю, Марешаль посмотрел в окно, а лицо старого Генриха будто одернула серая дымка, глаза застили слезы, а меч чуть было не выпал из усталых рук. Но держался он твердо:
- Бертран, Бертран! Я верю, что вы потерли из-за него рассудок – ведь вас он любил больше всего на свете! Ради любви к сыну я вас прощаю. Свобода ваша, земли ваши и замок останется вам. С Константином, конечно. В возмещение убытков, войною причиненных, жалую вам серебром пятьсот марок.
Константин вскочил с места, будто в стул ему кто кол вогнал, и стал протестовать – мол, замок ему отдать надобно. Но король засмеялся и сказал мне:
- Да, Бертран, пожалуй, вы так обидели своего братца, что на вашей стороне и право. Что ж, продолжайте дело войною, коли желаете. Вам мешать не стану – вы войну любите. Я вас простил, потому прощу снова. Да и песни ваши мне Ричард расхваливал. Он их, правда, не слышал, но слышал Марешаль, и с его слов вы у нас прославились. Сюзереном этих земель я назначу Ричарда. Он графа присмотрит и за Гасконью, и за Аквитанией, да и за вашими владениями. Полагаю, теперь ваш хваленый ум к вам вернется, и мозги вы будете использовать в полную силу – не то вам их в бою вышибут. Гийом, скажи рыцарям, чтобы собирались. Пора седлать коней, а то этот Аутафорт мне уже порядком надоел.
Гийом вышел, и мы с Генрихом остались вдвоем. Казалось, он что-то желал сказать мне, но вместо этого вздохнул и вышел. Я снова был хозяином в своем замке! Взлетев на башню, я окинул взглядом стены, окна, двор – все снова мое. Песни мои спасли меня, и теперь слова сами рвались наружу:
Чтоб песни слагать без труда,
Я ум и искусство запряг
И так отпустил повода,
Что легок сирвент моих шаг.
И граф, и король
Находят в них столь
Чарующий лад,
Что все мне простят!
Вереница всадников, телеги с поклажей и пеший народ медленно удалялся от потрепанных осадой стен моего замка. Меч мой Марешаль оставил в зале, в углу за лавками. Музыкальных орудий не тронули, съесть успели немного – в общем, все обошлось, буря прошла стороной, и я снова властелин своей судьбы. Вот только скоро братец нагрянет – на жизнь жаловаться, что, мол, испортил я всем жизнь. Да еще и слова Ричарда из ума не шли – а вдруг действительно еще схватиться с ним придется? Войну я люблю, но почему-то Ричарда боюсь. И Гийома – страшно против них идти. Хотя что это я? Бояться – удел стариков, а я еще молод. Приободрись, Бертран-трубадур: весна наступила, и это будет твоя весна!
А за окном исчез из виду последний всадник. Лишь яркое пятно от знамен да плащей долго еще видно было среди зеленых полей.

[Рамил]

Очень понравилось!Супер!
Только стих не очень в первой главе,а остальное - класс!

[Виктор Заславский]

Стихи не мои, а Бертрана, плюс переводил не я, посему пардон.
И сбрасываю продолжение:


4
Ричард
Новые войны не заставили себя долго ждать. Теперь сюзереном моим считался Ричард – герцог Аквитанский, граф Пуату, и прочая, и прочая. Понимал я ведь, что затея моя обречена на провал, а только не стал я присягать ни Старику, ни Ричарду. А вместо этого собрал старых наших друзей, и дали мы клятву на Евангелии, задумав, пусть и в последний раз, но все же показать им, на чьей стороне весна и юность. Не тратя лишних слов, скажу, что стал я поднимать наших господ против Ричарда. Пусть узнает, что память о Молодом Короле еще жива, и друзья его не сложат мечей. Признаться честно, не была эта затея мудрой, поскольку лишь только войско Ричарда вошло в наши пределы, так мои соратники быстро показали, что не заслуживают они своих юных лет. Таким сидеть бы у огня дряхлыми стариками, и не казать носа наружу, дабы не смущать солнце своей подлостью. Соратники мои предали меня, и оказался Бертран-трубадур снова в осаде. А поскольку Ричард дал клятву, что не успокоится, покамест не принудит меня к подчинению, война велась всерьез.
Наглец Ричард первым ворвался на стены моего Аутафорта. Я вышел ему навстречу в двойной кольчуге, а поверх еще зерцало одел – уж больно опасался я, что Ричард меня не пожалеет. Хотя какая уж разница – все равно замок мой потерян, да и за жизнь свою я сам гроша ломаного не дам. По крайней мере, поиграю со смертью в догонялки. Раз умирать молодым (а так даже лучше), то умру, как подобает умирать молодому.
Ричард был также в двойной кольчуге и зерцале. Правда, кольчуга его была куда тяжелее моей, да и нагрудник толще. Силен! И ступает по обломкам стены, будто бабочка порхает. Шлем, конечно же, сбросил. Но как меня увидел – тут же надел обратно. И щит подобрал. Неужто испугался? Ну ничего, сейчас решим мы с Ричардом, у кого раньше сдадут силы. Подняв щиты, сошлись мы на стене, и пустили в дело славные клинки – вот это жизнь! Я рубил врага, не жалея сил, казалось, что щит его скоро расколется надвое от моих ударов (такое уже бывало), но только Ричард играючи парировал все мои выпады, а я с трудом отражал его удары. Сколько раз я налетал на него, будто ястреб, но он даже ног от земли не отрывал – разве что присядет, чтобы выпад половчее отразить. А снизу жалил, ну прямо как Молодой Король. В какой-то момент я пропустил его удар, и он уже мне в шею метил, но клинок прошелся выше, и только расколол мне шлем. Я остался в одном капюшоне, и тут Ричард сбросил свой шлем. Я увидел его лицо – как он все-таки похож на Моряка. Это и вечная улыбка, и приподнятые косматые брови под золотисто-рыжими кудрями, и глаза – веселые, но не насмешливые, и пронзительно-синие, будто вечернее небо. А как он смотрел на меня – это был не то вызов, не то интерес, не то приязнь. Впрочем, сейчас эти глаза наверняка ищут, куда бы меня еще ударить. Например, в щит. Кстати, когда уже его щит треснет? Давно бы пора. Как ни странно, первым пришел в негодность мой щит, притом всего от нескольких ударов. Я выронил ненужный остов и взял меч обеими руками. Так ловчее будет. Щит Ричарда был целым, но он его также бросил. Что ж, пофехтуем на славу, братец Моряка! И пошли мы вертеть клинками нашими – то мельницей, то восьмеркой, то соколом разящим (если бить с коня с налета, то таким разящим соколом рыцаря от шлема до седла надвое разрубали вместе с конем). Будто две молнии в майский день, сверкали наши мечи, и воины забыли о битве, глядя на ослепительный всплеск искр, лучей и солнечных зайчиков, которые гуляли по стенам, отражаясь от горящей стали.
Но, в очередной раз уклонившись от могучего Ричардова удара, понял я, что силы мои подходили к концу. Думаю, еще несколько таких трюков, и я со стены свалюсь. Ричард, наверное, это тоже увидел, и, ловко отведя мой меч в сторону, одним ударом разрубил мне кольчугу на груди до самого пояса. Вместе со стеганой курткой и зерцалом. Бесполезная груда железа повисла на мне как одеяло, и все поняли, что бой окончен. Ричард улыбнулся и сказал:
- Сдавайтесь, Бертран. Поединок был славный, и я, пожалуй, воспою это в жесте.
Тоже мне, трубадур нашелся. Боров с арфой.
- И не мечтайте! Все равно я лучший певец, чем вы!
Ричард улыбнулся еще шире:
- Возможно. Я читал ваши стихи, но песен не слышал. Не споете? С арфой вы, думаю, обращаетесь лучше, чем с мечом.
Весельчак он, однако. Прямо, как Моряк мой…
- Возможно. Но я не сдамся тому, с кем враждовал мой друг.
- И мой друг, Бертран. Мой брат. Вы, похоже, мало знали нашу семью. Согласны на мир – поцелуемся и будем друзьями. Нет – смените доспех и продолжим.
Я его не вполне понял:
- Так враг вы мне, или нет?
Тот рассмеялся:
- И да, и нет. Зависит от вас, Бертран.
Что же бедному Бертрану оставалось делать? Я сдал ему замок и сам сдался в плен. Ричард принял мой меч со словами:
- Коль хотите получить его обратно, приходите на пир, который устрою я сегодня вечером в покоренном замке. Я подберу вам прекрасных музыкантов, и вместе мы споем. Ну что, мир?
Я пробурчал:
- Мир, господин «Да-и-Нет».
Ричард улыбнулся и продолжил:
- Тогда не подарите ли вы другу поцелуй? Мы ведь друзья?
Я ответил его же словами:
- И да, и нет.
Ричард снова рассмеялся:
- Жду вас в замке, мой «Да-и-Нет».
По правде говоря, выбора у меня не было. Боязливым я никогда не был, но перед Ричардом я струхнул немного. И не оттого, что был на волосок от смерти (в конной сшибке все мы к смерти в гости ходим), а просто встретил я человека, от которого веяло небывалой… небывалой силой? Отвагой? Юностью? Наверное, юностью – той самой весенней порой, когда на самых старых ветках на деревьях пробиваются молодые листья. Ричард был ярок, как майские травы, и пленял сердце как солнце на закате. Но при этом в бою он внушал настоящий страх, словно повстречался со львом. Лев… Прозвище ему подойдет как нельзя лучше. Величественный боец, на которого невольно заглядишься, но с которым не стоит встречаться в ратном досуге. И дело тут даже не в силе или ловкости, не в умении владеть мечом и прыгать под тяжестью кольчуги. Взгляд его, улыбка, походка – все выдавало в нем необычайного человека, способного опрокинуть врага одним видом своим. Подобное, правда, встречал я и в Гийоме, однако Марешаль вырос в нашем кругу, и мне трудно было представить его, летящем навстречу мне с копьем наперевес. Даже когда два короля взяли мой замок, я рад был увидеть Марешаля – ему я мог сдаться без страха, хоть и считал его гнусным предателем. Но Ричард…
Быть другом Ричарду, наверное, хорошо. Но надевая нарядное платье на пир, я будто три кольчуги надел, а арфу нес перед собой, будто щит. По спине у меня шел холодок, а ноги мои слегка дрожали. Полно, Бертран де Борн! Представь-ка, что предстоит тебе не пир с победителем, а большой турнир! Улыбнись, осени взором зелень листвы, дай коню шпоры и вперед на врага!
Так я и влетел в пиршественный зал, где победитель-граф отвел мне место рядом с собой. Завидев меня на горизонте, Ричард поднял кубок с вином (вином из моих погребов!) и воскликнул:
- Рад приветствовать в наших стенах хозяина замка Аутафорт, столь радушно угостившего нас из своих запасов. Мой Да-и-Нет, прошу за стол, ибо почетное место принадлежит вам по праву. Да не стойте вы, будто статуя в соборе, которую к стене поставили – будьте веселы на нашем пиру, ибо это и ваш пир!
К стене поставили! А ведь в бою он меня, считай, к стене и поставил - и образно говоря, и на деле. Иначе я бы увернулся от его меча, и не распорол бы он мне доспех! Весел же он, надо сказать. Я, прикрываясь арфой, прошествовал к своему месту и сел справа от Ричарда. А тот все не унимался – поцеловал меня и принялся восхвалять в застольных речах мою отвагу. Дав мне наестся, он решил помучить меня еще больше:
- Я наслышан от вашего друга Гийома де Марешаля о трубадурском искусстве несравненного Бертрана. Не соблаговолит ли мой друг развлечь усталых рыцарей доброю песней?
Ну что ж, лев-Ричард, коль играть, так играть, а коль веселиться, так уж веселиться от всего сердца. Тем более, похоже, удача улыбнулась мне, и есть что воспевать. Да и пора бы перестать трусить – ведь лев отвел свой удар, и, похоже, я оказался в его свите. Весело глядя в глаза Ричарду, я тронул струны и запел:
Я к стене не приперт,
Хоть и разбит.
Взгляд мой, как прежде, горд,
Весел мой вид.
Ричард мой не продлит
Список обид.
Тут Ричард присоединился ко мне в песне:
Отнятый Аутафорт
Мне возвратит!
Рукоплескания наполнили зал, и все опорожнили кубки с вином, пожелав мне счастливой и славной жизни. Я же опешил: ведь песня родилась только что! Как же этот Да-и-Нет подхватил мой напев? Да-и-Нет, похоже, понял мое удивление и тихонько сказал:
- Видите ли, мой Да-и-Нет, я не столь искусен в сложении песен, но долгая дружба с трубадурами многому меня научила. Вы ведь в песне выражаете то, о чем думаете, что чувствуете. Предпоследняя строка должна была заканчиваться на «орт». А ведь Аутафорт – ваше единственное достояние. Конечно же, вы думаете прежде всего о нем. И что бы вы хотели от меня? Чтобы я вернул вам замок. Итак, все понятно и предсказуемо, но, тем не менее, прекрасно! Продолжайте песню в том же духе.
И я пел, как не пел даже перед дамой, в которую был влюблен. Я ведь уже успел узнать цену куртуазной любви. А дружба хоть и куртуазна, но ей верность и честность присуща в большей мере, нежели делам любовным. Да и чуял я – предо мною непросто отважный граф, королевский сын и наследник престола. Передо мной человек непростой, тайну которого разгадать нелегко будет даже Гийому – и в то же время человек, назвавший меня своим другом, притом назвавший искренно, не пряча кинжала в рукаве! Страх и восхищение, удивление и приязнь перемешались во мне, когда ласкали мои пальцы струны арфы. Схватив мелодию на лету, музыканты аккомпанировали мне на виолах, а Ричард, будто предсказывая слова, пел вместе со мной:

Пред графом виноват,
Ждал бед я и утрат,
Но поцелуем снят
Отныне наш разлад.
Мясо было отменным (из моих запасов все-таки), фрукты сладки и сочны, а вино веселило сердца гостей. Пировали мы долго, но мы с Ричардом все равно никак не могли наговориться всласть. Когда рыцари устали, и настала пора отходить ко сну, мы с Ричардом отнесли на башню бочонок вина, арфу и виолу, и до самого рассвета несли дружескую стражу под луной и звездами, перемежая песни разговорами. О чем мы только не говорили – о весне, о дамах, о конях, о замке, о музыке – и, конечно, о рыцарском деле, военном деле:
- Скажите-ка мне, Бертран, друг мой: любите ли вы войну?
- Конечно, мой Да-и-Нет! А вы?
- Понимаете ли, я один из тех, кого эти монахи называют bellatores – те, чье призвание в битвах. Вы же помните эти проповеди о трех сословиях – трудящиеся, молящиеся и воюющие. Я герцог Аквитанский, граф Пуату и прочая, и прочая, и прочая. Моя обязанность – поддерживать порядок на своих землях, дабы вилланы могли спокойно обрабатывать хлеб, а монахи – петь молитвы и читать проповеди. Конечно же, радость битвы, упоение опасностью, состязание в силе и ловкости, мужестве и отваге – все это добавляет радости нашему с вами ремеслу. Но все же я вынужден вести войны, дабы смирять бунтовщиков, держать в узде непокорных, очищать края от разбойников. Кстати, насчет разбойников. Мои войны им на руку, ведь в таком случае они могут заработать себе на жизнь, служа в войске моих союзников или врагов – все же лучше, чем грабить купцов и вилланов на дорогах. Правда, я и против отца меч обнажал, и против братьев – ну старик Генрих слишком уж нагло ведет себя по отношению с матушкой моей, Элеанорой. Делить ложе с кем попало, обходя вниманием супругу не только греховно, но и подло. Вот и рассорились мы с отцом. Более того, я законный наследник английского трона – да и половины Франции, коль на то пошло. Негоже мне уступать свое – тем более мерзкому Иоанну. Война мила мне – но у меня нет выбора. А ради чего сражаетесь вы, друг мой?
Я наполнил кубок из бочонка, сел на зубчатый парапет башни и ответил:
- Мой лев, мой господин, вам ли не знать, что это за радость – лететь с копьем наперевес навстречу стене вражеских щитов и копий! А разбивать этот могучий вал, будто нос корабля разбивает морскую волну! Недаром щит так схож с корабельным парусом, а бушприт – с копьем, направленным вперед, на врага, на горизонт! С тобой твой верный конь, копье и меч, позади тебя друзья, а впереди – цель. Будь то вражеское войско или высокий замок… Что может быть лучше, мой граф?
Ричард отхлебнул из кубка, посмотрел туда, где уже занималась заря (о, почему так быстро наступил рассвет?) и задумчиво – насколько это было возможно после обильных возлияний – проговорил:
- Лучше когда конная сшибка уже прошла, большой шлем снят, и ты видишь врага, а он – тебя. Тут можно и пошутить между ударами, и просто улыбнуться противнику. Да и состязаться в умении владеть оружием лучше в мечевой схватке или хотя бы на палицах. А то ведь при сшибке разве разберешь, куда метишь? Это если вперед вырваться, или в поединке. А еще лучше – если битва прошла без потерь, враг сдался в плен, и можно вместе отпраздновать славную победу.
Я чуть не поперхнулся вином. Похожие речи я от Гийома слышал:
- Уж не сошлись ли вы с Гийомом де Марешалем? Больно схожи речи ваши. Он тоже любит, когда дело обходится без крови. Поэтому в войны старается не ввязываться и предпочитает турниры. А на турнире обычно не мечом рубит, а вырвет из рук врага поводья и везет того в стан свой. Без поводьев с конем не управишься, а мечом не достанешь – не с руки. И вот так брал он пленников, а потом отпускал за выкуп, до смешного маленький.
- Знаю. И знаю, как однажды он вез такого пленника через одно селение. Уж не знаю, как его туда занесло, а только пленный рыцарь ухитрился ухватиться за печную трубу, выступавшую из дома какого-то виллана, да так и остался там висеть. Как он слезал, не знаю, а вот Гийом ничего не заметил, прискакал с пустым конем к своему лагерю и велел друзьям присмотреть за пленником. А те поняли в чем дело и расхохотались так, что животы чуть не полопались. «Каким пленником?» - говорят – «ты что, воевал с конем без седока»? Гийом обернулся, увидел пропажу и сам чуть живот не надорвал со смеху. А в накладе он все равно не остался – конь-то стоит немало!
- Ну, по части коней он мастер был. А все от того, что в первом своем бою он так хотел показать свою удаль рыцарскую, что вырвался вперед старших и рубился что твой Роланд из жесты. И конечно же забыл о трофее. На пиру после боя над ним старшие посмеялись и объяснили, что в бою надо еще и о кармане позаботиться уметь. Марешаль урок выучил, одолжил в следующем бою коня у дяди и захватил с полдесятка вражеских коней. Одного оставил себе, а остальных раздал друзьям. Один и мне перепал. Хороший конь был. Да и Гийом был не робкого десятка. А сейчас…
После некоторого молчания Ричард сказал:
- А как по мне, так он человек что надо. В бою смел, но умеет обойтись без крови. Давши слово, держит. И весел – я очень хорошо помню, как он обошелся с тем беглым монахом, что думал зарабатывать на жизнь ростовщичеством!
- А для меня он будто умер в тот день, когда перешел на службу к Старику. Ошибся Моряк, когда поручил ему крест свой в Иерусалим нести. Клянусь, не поздоровится ему, когда встретимся мы с ним на поле брани или на турнире. Не пощажу я его…
- Если вы встретитесь на поле брани, то не поздоровится, скорее всего, вам, Бертран. А кроме того, хотелось бы, чтобы вы поняли одну вещь. Гийом это понимает, насколько я его знаю. Вы, похоже, не совсем. Мои братья, мой отец могли враждовать друг с другом из-за земли или замков, но мы всегда оставались семьей. В боях, в ссорах, на пиру и на охоте – мы оставались верны друг другу. Генрих был моим братом, а я его. А отец оставался нашим отцом, даже если мы не довольствовались тем, что он давал нам. Бог свидетель, мы все любим войну и песни не хуже вашего. Но мы знали меру, умели идти на мировую при необходимости, а вы сражаетесь до конца. Вы видите лишь войну, но мой старший брат был иным – он ценил людей, и меня пытался этому учить. Поймите, Бертран: если не умеете стать выше боя, пожать руку противнику и заключить мудрый мир – вы не рыцарь. Вы интересны мне, да и песни ваши мне по сердцу. Надеюсь, мы еще сразимся – но не на поле брани, а на пиру, и обмениваться будем не ударами, а песнями. А может, и ударами – тут уж вам решать. Тогда ведь я нарочно отвел удар, и снес вам шлем, а не голову. Руки-то меня слушаются пока что. Да и кольчугу я вам разрубил не случайно – мог бы и вас надвое разрубить, Да не захотел губить прежде времени такого человека. Мой старший брат (да примет Господь его душу) умел видеть человека даже сквозь прорези шлема. Война не может свести на нет сердце человека, рыцарскую честь, доброту христианскую, если уж словами Гийома выражаться. Сейчас усталость и вино затуманили мой разум, и я не могу столь ясно выразиться, но скажу одно: или вы любите войну, или людей. То есть, что это я – любите войну, но и человека не забывайте. Потому что бой окончится, а человек останется. В конце концов, это ведь не поход на Иерусалим – это всего лишь мелкие ссоры добрых рыцарей. И когда ссора стихает, нужно вложить меч в ножны и присмотреться к тому, кого считали врагом. Ибо никакая вражда не может быть столь важной, чтобы забывать ради нее о любви к ближнему. Гийом ваш это понял, и смог простить старика. Вы, похоже, нет.
Не знаю, поняли вы меня, или мы оба слишком пьяны и веселы. Полагаю, в будущем смогу научить вас. Как бы там ни было, вино в бочонке уже на исходе, а значит – выпьем в последний раз за нашу дружбу и отправимся ко сну. Как-никак на пороге новый день, а с ним – и новая наша с вами жизнь. Спокойной вам ночи. Вернее, дня. Нам предстоит еще много спокойных ночей и бурных дней, пиров и войн – войн, мой дорогой Бертран, именно ваших, да нет, наших любимых войн!

[Виктор Заславский]

5
Новая жизнь
Так началась новая жизнь Бертрана де Борна и новые приключения – на этот раз под началом отважного сеньора Ричарда, чье сердце было подобным львиному – и мужеством, и благородством, и умением дружить. Кроме славных воинов у Ричарда всегда были при деле и трубадуры вроде меня. Но если я прекрасно владел и копьем, и мечом, то, скажем, Блондель де Нель не был столь славен в ратных подвигах, и редко вырывался вперед в конной сшибке. Правда, трусом он также не был, но храбрость свою проявлял лишь в крайних случаях. Ричард говорил, что такие друзья подобны кинжалу - тихи и незаметны, но в нужный момент оказываются весьма полезными. Вместе с Блонделем они сочинили неплохую канцону, которую пели вдвоем, но не на два голоса, а по очереди, чередуясь по строфам. Дуэтом они были превосходным, и иногда я даже хотел сочинить для моего Да-и-Нет нечто подобное. Но все никак не получалось, Ибо все наши песни мы пели вдвоем, не чередуясь, и обязательно на два голоса. Весело пел Фолькет де Марселья – вот кто был мастер рассуждать о дамах и о делах любовных.
Ну, а монах из Монтаудона был украшением любого пира. Имя свое он предпочитал не называть, и Ричард относился к этому с пониманием. Этот слуга Божий, получив образование в монастырской школе, стал слагать весьма изящные песни – и не только о небесных материях. Дело в том, что латынь в монастыре учили по стихам Овидия. Я не слишком учен, но об Овидии, Горации и прочих трубадурах древних времен наслышан, и «Роман о Трое» читал – как-никак в цистерианском монастыре учен был. Начитавшись любовных стихов на латыни, монах этот стал писать схожие, но уже на родном языке. Аббат его, весьма сведущий в книгах, не слишком противился этому. Он говорил, что подражать стихам Овидия – совсем не то, что подражать героям Овидия, и потому дал свое благословение на словесные упражнения брата. Более того, аббат всячески старался, чтобы как можно больше знатных господ и рыцарей узнало про монаха-трубадура, и тому были бы обеспечены приглашения к богатым дворам. Монах же, как и подобает всякому, кто принял обет послушания, испрашивал благословения аббата, предупреждая, что на пирах ему придется есть мясо, пить вино и ухаживать за дамами. Аббат на это ответил: «Я властью своей разрешаю тебе нарушать монашеский устав, но помни, что ежели грех совершишь, то ответ держать придется перед Богом. Веселись, но не греши». И дал свое благословение! Поэтому монах-трубадур множество времени проводил при дворе знатных сеньоров, где пел песни во славу прекрасных дам, упивался вином и объедался мясом. Песни слагал он на диво легко и искусно, и на богатые дары господа не скупились – особенно Ричард. Покачивая округлившимся чревом, шатаясь от обилия выпитого вина и с блаженной улыбкой от поцелуев растроганных дам, он возвращался в монастырь, увозя в седельных сумках множество дорогих платьев, а в кошельках – золото и серебро. Многое он по дороге раздавал бедным, остальное же приносил в монастырь, не оставляя для себя ничего. Ну, почти ничего. К следующему пиру он возвращался похудевший, протрезвевший, со следами ночных бдений на лице и готовый к новым весельям на пирах. Впрочем, слова аббата он запомнил накрепко, и все дамы знали, что кроме песен да поцелуев от Монаха ничего не дождешься. Да и в битвах он не участвовал.
Зато сам Ричард в бою превосходил всех рыцарей, которых я когда-либо знавал. На разгоряченном коне, в тяжелых доспехах с копьем наперевес врезаясь во вражеские ряды, он часто одним взглядом своим разгонял врагов. А чтобы неприятельский рыцарь сдался в плен, обычно хватало двух-трех ударов меча. Двойную кольчугу граф носил с такой же легкостью, как я – простую рубашку, при осаде замка без труда переплывал ров, забирался на стены, направлял стенобитные орудия. Но сами осады он не слишком любил, ибо штурм замка часто завершался грабежом и гибелью многих невинных, а этого мой Ричард не любил. Воистину – Да-и-Нет. В бою он мог одним ударом копья пронзить трех всадников, а ударом меча легко разрубал надвое и щит, и шлем, и самого рыцаря («это нетрудно, – говаривал он, – нужно только ударить так, чтобы меч дошел до срамных мест, а дальше он сам распадется от стыда»). Но при этом он с легкостью дарил жизнь даже незнатным пленникам и не любил, когда в бою разили мирных вилланов или замковую прислугу. Лишь один раз он приказал казнить пленных – когда поймал в лесу отряд наемников, который в мирное время промышлял грабежом. Половину он повесил на месте, остальным выколол глаза и отпустил – дабы другим неповадно было грабить на дорогах.
И если обычно рыцарские войны ведутся весной и летом – с марта по ноябрь – то мой господин с львиным сердцем был готов отправиться в поход даже зимой. Так проще было, ибо мало кто мог зимой собрать достаточное войско, чтобы противостать ему. Поэтому наши зимние походы были удачнее летних. А под кольчугу все равно мы куртку одеваем – и в январе, и в мае. А так меньше потеешь, и меньше ржавчины приходится смывать с тела после боя. Но, конечно, никакая зима не обходится без своих неожиданностей. На дорогах в это время жизнь почти замирает, и редко встретишь на пути не то что торговца, а даже работающий трактир. Да и сельские площади в эту пору не столь людны, и рынки не везде открыты для покупающих. Поэтому вином и мясом можно было запастись только в городах и замках. А однажды наш поход несколько затянулся, и мы успели перевести все припасы. Поэтому войско Ричарда хоть и возвращалось с победой, замирив непокорных вассалов, но добираться до дому нам пришлось чуть ли не впроголодь. И однажды в воскресенье уже полдень миновал, а бедные воины еще ничего не ели. Но день тогда выдался чудесный, ясный и безветренный. Ветки почти не скрипели, и хруст снега под ногами пехотинцев и конскими копытами перемежался лишь пеньем птиц – и урчанием наших пустых животов. Мороз стоял суровый, и нам пришлось закутаться в плащи с меховым подбоем. Наружу торчали лишь красные носы и блестящие глаза воинов, и только мы с Ричардом согревали душу пением. Ричард пел что-то вроде «рыцарям холодно, рыцарям голодно, на снегу, на льду не найти еду»… Что ж, если во владении оружием ему не было равных, то в искусстве трубадурском первенство было на моей стороне. Я запел:
Если б трактир, полный вин и ветчин,
Вдруг показался в виду,
Буковых чурок подбросив в камин,
Мы б налегли на еду.
Мы рассмеялись: голодные рыцари, страдающие, но победившие, пытающиеся веселой песней заглушить урчание пустых животов! Ричард всегда подхватывал мои песни на лету, и вот уже мы вместе затянули:
Скоро настанет обеда пора,
Буду покушать я рад!
Но тут я завел песню в иное русло
Пусть же полюбит меня и сестра,
Как полюбил уже брат!
Ричард рассмеялся еще громче:
- Право же, Бертран, вы истинный трубадур. Ибо мороз не потушил в вашем сердце вечную весну, а зов желудка не заглушает в вас зов иной части тела – я имею в виду сердце, мой Бертран! Не зря на пиру я посадил вас с сестрой своей Матильдой…
- …Это, если я не ошибаюсь, Моряк сделал…
- …А кто его подговорил на дело сие? Уж никак не младший наш Готфри, которого вы Рассой называли. Правда, любви Матильды вам не видать как собственного затылка, посему изберите себе иную даму.
- Отчего же прекрасной даме не ответить взаимностью на притязания верного рыцаря, мой Да-и-Нет?
- Хотя бы оттого, что нельзя ожидать верности в делах любовных от трубадура, у которого в замке супруга и дети! Вы, южане-провансальцы, мало печетесь о верности семье, зато в песнях столько слов тратите на превозношение верности любовной! Как вас разберешь? Мать моя южанка, и веселый Прованс мил сердцу моему, но тут уж мне вас не понять. Я отцу никогда не прощу то, как он с матушкой моей поступил. Она вышла за Плантагенета, когда он был еще зеленым юнцом, владетелем Анжу, только и всего. В придачу с рукой и сердцем прекрасной Элеоноры в его владения перешла цветущая Аквитания. А вскоре Генрих стал королем Англии, и тут матушка все усилия приложила, дабы сделать его могучим монархом. И как же он ответил супруге за все благодеяния? Затащил на свое ложе покорную Розамунду, а Элеанору отослал прочь, будто негодного виллана. Владычица Аквитании, не дрогнувшая перед ордой сарацин, не могла стерпеть такого. И всякие Гийомы еще спрашивают, отчего я с отцом враждую! Матильда же моя скроена из того же теста, что и наша гордая мать. Да и супруг ее саксонский, владетель Римской Империи, также ревнивцем слывет. А значит, Бертран, пишите стихи в честь супруги или же ищите более уступчивую даму – скажем, белокурую Гвискарду, которой понравилась ваша канцона о весне!
Ричард усмехнулся и принялся напевать свое «рыцарю холодно, рыцарю голодно, ни мяса жевать, ни даму целовать».
Матильда де Монтаньяк, сестра Моряка и Да-и-Нет, героиня многих канцон, светоч красоты и добродетели, питала ко мне некую благосклонность, и на одном пиру Ричард посадил нас рядом. Я влюбился в госпожу практически сразу же и стал слагать в ее честь множество песен, надеясь добиться ее любви…и, конечно, услады по любовному праву, но все тщетно. И Еленой Прекрасной называл ее, и Венерой, и Альдой, и прочие титулы давал госпоже своей, и на коленях стоял перед ней, и прочие трубадурские увертки проделывал, а только кроме улыбок, подарков и добрых речей ничего взамен не мог получить. От этого терзалось печалью сердце мое, и не мог я найти утешения. В образном, конечно же, смысле. Я ведь не Годфри Рюдель, что отправился в Святую Землю, дабы увидеть даму своей мечты, которую он знал лишь по рассказам. И примеру Кабестана, полюбившего жену своего господина, за что поплатился жизнью, следовать не стану. По мне война милее любви, да и в первом я был успешнее, нежели во втором. Но все же Гийом де Марешаль, всерьез воспринявший библейское запрещение блуда, скорее удивлял меня, нежели был симпатичен в этом отношении. В конце концов, супругу я взял ради замка. А любовь – любовью, разве не так?…
Зима та выдалась веселой, а весна принесла с собой новые радости – война Ричарда с отцом становилась все серьезнее. Элеанора Аквитанская содержалась под стражей то в одном замке, то в другом, так что Ричард не успевал организовать освобождение ее. Между тем, старый Генрих, который с каждым годом становился все слабее, да и болел все больше, вовсе не думал мириться ни с королевой, ни с Ричардом. Более того, он задумал сделать наследником престола младшего сына – подхалима Иоанна, который только и знал, что ластиться к отцу, как щенок к хозяину. Этого мерзавца я помню еще почти ребенком и уже тогда он мне совершенно не нравился. Естественно, и Ричард не мог смириться с таким положением дел. В поисках союзника он устремился к королю Франции, юному Филиппу… Но я не слишком много смыслю в том, что древние называли политикой, зато войны против короля и его союзников нам удавались на славу.
Однажды Генрих, разбитый болезнью, переезжал из одного замка в другой, и мы узнали, что для охраны с ним всего лишь один рыцарь. Мы с Ричардом находились неподалеку, поэтому не успел гонец с новостями рассказать что к чему, Ричард с огнем в глазах подскочил на месте и воскликнул:
- Нельзя терять ни минуты. Такая возможность два раза не представится! Захватить старика, заставить его принять мои требования, и война окончена!
Был он в рубашке, камзоле да плаще. Ни щита, ни доспехов – лишь меч у пояса. Один рыцарь – не помеха льву, и мой господин дал коню шпоры и поспешил наперерез старому королю, который ехал где-то по лесу с единственным провожатым. Плохо, видать, дела у Генриха, коль не смог он лучшей свиты подыскать.
Я тоже поспешил вслед за Ричардом, но предусмотрительно надел кольчугу поверх камзола. Кто знает, что может случиться. Облачался к бою я быстро, но Ричард ведь сразу пошел вразнос, а потому я от него порядком отстал. Но ничего – дорога поворачивает, а я смогу срезать напрямик через чащу и кусты, благо здесь недалеко, а конь мой к передрягам привык. Мы продрались через кусты, и уже почти подобрались к дороге, как сквозь листву и ветви я увидел короля с телохранителем. Взглянул я на Плантагенета, и на миг мне стало жаль старика: монарх, владевший Англией и половиной Франции, покоривший Ирландию, но так и не сумевший справиться с женой и сыновьями, выигравший столько битв и разбитый собственными детьми. Рыцарь ехал сбоку от него, и потому я не смог рассмотреть его герб. И тут наперерез им вылетел Да-и-Нет с поднятым мечом и закричал: «Генрих, сдавайся». Один вид его мог бы обратить в бегство целую армию, но сопровождающий короля рыцарь развернул коня и нацелил на Ричарда копье. Безумец! Да мой лев его голыми руками одолеет! Что же это за смельчак такой? Клянусь весной, мне он начинает нравиться! Но тут я наконец-то увидел его щит, а на нем – герб. Двухпольный, желтый с зеленым, и красный лев, вставший на дыбы. Так и есть – Гийом де Марешаль. Тут я смутился: Гийом не слабее Ричарда, а Да-и-Нет еще и без доспехов. Не теряя ни секунды, я ринулся к дороге, доставая из ножен меч.
Время от времени мне приходилось отрывать взгляд от дороги, поэтому происходящее улавливал то по слуху, то по виду. Я слышал крик Ричарда: «Не вмешивайтесь, Марешаль. Я Ричард Аквитанский и наследник престола, ваш будущий господин». Слышал я и ответ Марешаля: «Поверните коня, господин Ричард», а поодаль – крик короля: «Задержите его, Марешаль, я успею добраться до замка». Затем, подняв голову, я увидел, как Гийом скачет во весь опор на Ричарда, а тому и прикрыться от удара нечем. Да-и-Нет закричал: «Поворачивайте коня, я без доспехов, Гийом, вам не стяжать славы, убив меня!», а Гийом ему: «А я на службе у короля, остановитесь!» Потом крик обоих: «Останови!» смешался с ржанием коней, а потом я снова поднял глаза и увидел, как копье Гийома нацелено на Ричарда, как тот пытается рукой отвести его, перегнувшись через голову коня, как с треском ломается копье и обломок его пронзает лошадиную грудь, и Ричард, перелетев через голову своего скакуна, оказывается на земле. Я уже выезжал на дорогу, когда Марешаль отбросил ненужный более обломок копья и поскакал вдогон королю. И то ли померещилось мне, то ли на самом деле было так, а только увидел я, что Гийом, сидя в седле, поклонился поверженному Ричарду, а уже поворачивая коня, краем глаза заметил меня и махнул мне рукою перед тем, как скрыться за поворотом.
Я выпрыгнул из седла и склонился над моим господином:
- Вы в порядке, Да-и-Нет?
Ричард усмехнулся:
- Вроде как да, Бертран. Но клянусь Пречистой Девой, в первый раз с тех пор, как старый Людовик посвятил меня в рыцари, я был выбит из седла. Что за человек этот Гийом!
Я в ответ:
- В свою очередь клянусь, что Гийом пожалеет об этом дне.
Но тут Да-и-Нет притянул меня к себе за отворот камзола:
- Не смей трогать Марешаля. Это меня он выбил из седла, и беседа у него со мной будет. В свое время. А пока вернемся в лагерь. Да и коня похоронить надо будет. Добрый конь был.
А потом тихо добавил:
- А все-таки, это я отвел копье или Гийом? Интересно будет узнать, коли случай приведется…