Реклама

Na pervuyu stranicu
Kaminniy ZalKaminniy Zal
  Annotirovanniy spisok razdelov sayta

Берен Белгарион, 1244 год 8-й эпохи
Перевод - Ольга Брилева, Днепропетровск, 2001
Иллюстрации Anke-Katerine Eiszmann

ПО ТУ СТОРОНУ РАССВЕТА
философский боевик с элементами эротики

Глава 2. Судьба

       "Убей, но прежде выслушай!"
       Это было первое, что Берен вспомнил, проснувшись.
       Мэрдиган. Финвег Мар-Мэрдиган, предатель, переметнувшийся к северянам.
       "Убей, но прежде выслушай" - почему Берен нарушил свой обычай? Он всегда убивал прежде, чем выслушивал - понимая, что его легко разжалобить. Он не давал жертвам такой возможности, зная все отговорки наперечет: семья, дети в заложниках, унижение, пытки, скотская работа... И, чтобы не давать себе жалеть ублюдков, вспоминал тех, кого действительно стоило жалеть: детей, съеденных своими обезумевшими от голода матерями; стариков и старух, которые сожгли себя в хижине, лишь бы не идти в Тол-и-Нгаурхот на корм волкам; девушек, изнасилованных и забитых насмерть... И вот тогда его руки не дрожали, и в глаза жертвам он смотрел без колебаний.
       А с Мэрдиганом - сорвалось. Потому что вспомнилось детство, земляничные поляны в сосновых лесах Эмин Тонион - и рука дрогнула на мгновение, которого Мэрдигану хватило, чтобы сказать самое главное: Саурон готовит удар на Хитлум.
       Мэрдиган не знал этого точно. Ему был дан приказ собрать отряд, способный сражаться в горах и брать укрепленные перевалы. В Дортонионе все укрепленные перевалы были взяты...
       Весной, когда с гор сойдут снега, отряд должен быть готов...
       Жизнь обрела смысл. Берен убрался из Минас-Моркрист, так и не устроив там задуманной кровавой бани для черных рыцарей. Нужно было уходить из Дортониона, нести весть. Перевал Анах стерегли, Аглон тоже. Берен решил рискнуть, отправиться через Нахар, и летом-то неласковый. Он спустился к Сарнадуину - за припасами. И попал в лапы к оркам.
       Люди из Сарнадуина помогали ему - не мог же он просто убраться, видя, что в деревне бесчинствует орочья шайка.

       - ...Ты пойдешь со мной, почтенный Древобород?
       ...Болтали, что он может приказывать лесным духам. Неправда. Никто не может приказывать энтам. Можно только просить их о помощи.
       - Хм... Пойду ли я с тобой, Убийца убийц? Я не могу это решить так просто, дай мне время подумать.
       Берен ждал минут десять, ничем не выказывая раздражения - это было последнее, что стоило проявлять в разговоре с энтами. Но природная горячность характера взяла свое.
       - Сколько времени тебе нужно на раздумья, почтенный Фангорн? Ты собираешься размышлять до первой звезды или до утра?
       - Как ты тороплив, Убийца убийц... До первой звезды - разве можно принимать такое решение так скоро? Я бы подумал до завтрашнего вечера, если вопрос не окажется сложнее, чем я полагал вначале... Хм, да, до завтрашнего вечера - так будет лучше всего.
       - Если бы там, на вырубках у Аэлуин, я думал ночь и день, от твоей молодой поросли ничего бы не осталось, - не выдержал Берен.
       - Хмм, да, - согласилось лесное существо, - но у твоих людей есть руки и ноги, и эти глупые топоры, которыми они горазды размахивать... Люди могут защитить себя, деревья - нет.
       - В этой деревне остались только старики, женщины и дети.
       - Но они все равно рубят лес. Разве ты не учил их, Убийца, что нельзя рубить живых деревьев, нужно брать сухостой?
       - Они не могут, - Берен зажмурился, чувствуя свое бессилие объяснить энту, что такое "оброк". - Орки и слуги Моргота требуют от них леса.
       - Так ты готов защищать лес только от орков, - грустно сказал энт. - Если древоубийцами становятся люди, ты не видишь в этом ничего страшного, хмм? Почему ты вмешался тогда в порубку возле озера - потому что хотел спасти подлесок или потому что ненавидишь древоубийц?
       - Я хотел спасти лес, - Берен почти не лгал. Ему трудно было относиться к деревьям с той же нежностью, какую будили в нем кэлвар. Но лес у Тарн Аэлуин... Священный лес Эстэ и Ниэнны, лес, где жила Андрет, где он проходил Очищение...
       Фангорн повернулся к нему спиной и зашагал прочь. Берен прикусил губы, уговаривая себя, что он с самого начала не особенно рассчитывал на помощь энтов. Полдюжины орков и столько же людей. Дрянь, отребье. Он справится один - не впервой.
       Здравый смысл говорил: не ходи, не рискуй, то, что в твоей голове - важнее. Но разве слушались здравого смысла люди, делившие с Береном кров и еду, когда это могло привести их к гибели? Да и шайка была из тех, кто не подчинялся даже Саурону. Черные и сами таких вешали - можно было не бояться, что в отместку деревню сожгут. И все было легко: лук и нож, несколько бесшумных смертей, прежде чем остальные, увлеченные грабежом, поймут, в чем дело, но будет уже поздно...
       И только с одним Берену не повезло. Он не знал, что старостиха послала сына за подмогой в соседнее село и что тот по дороге встретил смешанный отряд карателей под началом молоденького полуорка. Он и понять ничего не успел, когда его последнего противника убили из самострела, а его самого сшибли на землю тупым болтом. Очнулся уже прикрученный к коновязи.
       Теперь он не удивлялся, почему забыл имя Мэрдигана, и его самого, и все, что он сказал. Он ведь больше всего на свете желал забыть, чтобы даже случайно, даже в беспамятстве не произнести этого имени. Чтобы у Мэрдигана осталась возможность, услышав о его смерти, послать другого вестника - или набраться храбрости и сбежать самому. Поэтому он назвал свое имя - зная, чего это будет стоить ему и жителям деревни.

       - Хватит, я сказал! Хватит, Варга, сучий потрох! Ты выбьешь из него душу!
       - А тебе его жалко, да? Ты у нас жалостливый? Ну, а я хочу знать, где Барахир спрятал свое золотишко.
       ...Ах, да, это дурачье верит в легенду о несметных богатствах беорингов, подаренных эльфами...
       - Еще одно кривое слово - и я суну эту раскаленную подкову тебе в пасть! Тебе охота объяснять Болдогу, как это мы не довезли живым убийцу его сына? Тогда вперед, но только без меня! Я тут буду с краю, за его смерть Болдогу ответишь ты.
       - Не держи меня за щенка, Тург! Он не первый, кому я развязываю язык!
       ...развязывают язык... пока он говорил о "золоте беорингов" правду, ему не верили... посмотрим, что будет, когда он солжет...
       Он не помнил, что должно случиться, если на поляне у трех источников орк протрубит в рог четырежды. Но почему-то твердо знал, что орку не поздоровится, и всем другим оркам - тоже...
       - Три источника... - с сомнением повторил главарь, - четырежды протрубить. Хрен его знает... Дурь какая-то...
       - Не дурь, - Варга купился сразу же и со всеми потрохами. - Не дурь, а колдовство... Чары эльфийские. Ничо, переплавим побрякушки - чары из них повыветрятся... Он ведь умный, а? - орк сграбастал пленника за волосы. - Он ведь знает, чего будет, если он нам наврал, правда, беоринг?
       - Болдог нам головы оторвет, если мы его живым не доставим, - напомнил главарь.
       - Ага, живым... - Варга был уже весь в предвкушении золота, глазами своего сердца видел его блеск, ушами своего сердца слышал его звон. - Так ведь главное - живым, а насколько живым - дело второе.
       - Эй, да ты никак уже засобирался в дорогу? Самым умным себя полагаешь, ты, пещерный выродок? Вместе поедем, остальным - ни гугу...
       ...Дерновую крышу сарая сорвало как ураганом. На Берена посыпались щепки и комочки земли, в отвор четырех стен заглянули звезды - но ярче звезд горели два больших желто-зеленых глаза. Узловатая рука протянулась через стену и, перехватив человека словно котенка - поперек живота - вознесла его на высоту в три человеческих роста.
       - Ты жив еще, Убийца убийц? - пророкотал низкий, как гром, но мелодичный голос.
       "Кто ты?" - хотел спросить Берен - но лишился чувств.
       Дальше была прерывистая память о дороге - его несли на плече, голова болталась и, приходя в себя, он хотел просить, чтобы его взяли как-то иначе, потому что такая ходьба его убьет - но не мог издать ни звука, начинал задыхаться и снова терял сознание. Потом он пришел в себя на более долгий срок - он лежал на каменном столе и слышал над собой несколько гудящих, рокочущих голосов.
       - Я не знаю, что с ним делать, Фангорн. Если бы здесь были эльфы, они бы взяли его, и вылечили, но эльфов здесь нет. Я умею лечить деревья, и не умею этих, двуногих. У него содрана половина коры и идет сок, и он весь горячий и сухой, а когда я даю ему пить - кусает чашку и расплескивает, потому что все время трясется. Может быть, он будет пить как дерево, если положить его в воду?
       - Нет, - ответил самый глубокий голос. - Двуногие пьют так же как мы, так же как четвероногие и крылатые, только они совсем не умеют пить корой, и класть его в воду бесполезно. Если у них идет сок, они обматывают это место шкурами, которые делают из льняного волокна. То, что ты считаешь его корой, и есть такая шкура. Его кора сильно повреждена, но не содрана, иначе бы он изошел соком и засох. А напиться он не может потому, что твоя чашка слишком большая и он захлебывается, а трясется он потому что ему очень холодно без половины своей шкуры.
       - Как же ему холодно, когда он такой горячий? - удивился еще один голос, чем-то похожий на женский, хотя тоже очень низкий.
       - Они странные, эти двуногие. Они все время горячие и им все время холодно. Эльфы толковали мне об этом, да неохота пересказывать.
       - У меня нет чашки поменьше, и нет таких шкур, о которых ты говоришь. Его нужно отнести к людям.
       - Его нельзя нести к людям. Сегодня он убил много убийц, и я ради него тоже убил многих. Если убийцы найдут его у людей, они совсем его убьют и убьют всех людей там, где найдут его. Я видел, как это бывает.
       - Но мы не можем оставить его у себя. Мы не имеем того, что ему нужно. Он все равно умрет у нас.
       - Мы собрались уходить, - сказал третий голос. - Я бы понесла его с собой, но он такой слабый - слабее годовалого побега. Он не выдержит дороги. Давайте оставим его здесь. Если ему суждено будет выжить - он выживет.
       - Я должен, хмм, подумать, - сказал самый глубокий голос.
       Почему-то, несмотря на всю боль и все провалы в памяти, эти слова пробудили в Берене внутреннюю усмешку. Пока это существо будет думать, он замерзнет насмерть.
       - Обложим его мхом и сухими листьями, чтобы он не замерз, - продолжал голос, точно отзываясь на мысли человека. - И будем думать.
       Через какое-то время две руки снова приподняли Берена, перекладывая его на моховую подстилку - и он опять едва не потерял сознание. Неизвестные твари (что-то подсказывало, что они не совсем неизвестные, что он должен о них знать) явно желали ему только добра, но, похоже, совсем не знали, что такое боль, и ворочали его точно бесчувственный мешок. А он не мог даже рта раскрыть, чтобы попросить их не укладывать его на спину.
       - Я придумал, - услышал он сквозь шум в ушах (сколько времени прошло - он не знал, хотя за это время успел согреться). - Если быстро идти день, ночь и еще день, дойти до гор и спуститься в лощину у Грозовой Матери, то мы найдем человека, который живет совсем один, если не считать четвероногого. Убийцы к нему еще ни разу не приходили. Если мы оставим Убийцу убийц там, они его не найдут. Человек должен знать, как лечить человека. Больше мы ничего не можем сделать.
       "Быстро идти день, ночь и еще день? Отсюда до Грозовой Матери? Мне конец..."

       Госпожа Соловушка была права - его спасли энты. Энты, которые никогда не служили Врагу. Это было огромное облегчение - узнать, что он ни прямо, ни косвенно не служил сауроновым замыслам.
       Время без Соловушки тянулось и тянулось. В сердце словно бы провертели дыру и она саднила непрестанно. Отчего так бывает: каждая новая боль кажется невыносимой, хотя прекрасно знаешь, что вот - казалась невыносимой прошлая боль, которую ты вынес - стало быть, вынесешь и эту. Он думал о своих дальнейших действиях, о будущей войне - прекрасно зная, что все это без толку, потому что много раз все переменится... Вырваться отсюда - и отыскать себе новую муку, чтобы наверняка забыть об этой... Благо, искать себе мороку он великий мастер. Что бы путное умел делать как следует - а с этим никаких затруднений.
       Прошло еще два дня - и все больше ему казалось, что работа Соловушки насмарку: он снова сходит с ума.

***

       Трус.
       - Это ты мне?
       А то кому же. Тут ведь больше нет никого, кроме нас с тобой, да того эльфа, что кукует на ветке. Так что не сомневайся: трус - это именно ты.
       - В таком случае ты - меч труса.
       Ох, да. Лучше бы я заржавел в болоте, чем служить такому слюнтяю, как ты.
       - А ну, полегче. В конце концов, ты не на самом деле со мной разговариваешь, я это придумал, когда зверел от одиночества. Захочу - и заставлю тебя молчать.
       Не заставишь. Меч воина - душа воина. А своей душе рот не зажмешь. Ты бежал с поля. Ты испугался, сынок. Тебя заставил отступить не Саурон, на Болдог - ты позорно удрал от эльфийской девы.
       - А что я должен был сделать? Признаться и просить ее руки? Но ведь я не знаю, любит она меня или нет. Она мне не сказала.
       Потому что ты сам заткнул ей рот. Ты сам начал вилять: отказа-де я не вынесу, а согласия боюсь... Не только трус - еще и дурак!
       - Почему вдруг? Я выбрал правильное решение. Нам все равно не быть вместе, так лучше уж расстаться сразу.
       Изумительное рассуждение! Люди все равно умирают - так лучше уж их топить в колодцах сразу при рождении. Или до него, вместе с матерями. Давай, души свою надежду, герой. Только когда судьба наподдаст тебе сапогом по заду - не забывай, что ты сам повернулся к ней спиной. Что с тобой, сынок? Ты же никогда и ничего не делал наполовину! "Да" - значит, да, "нет" - значит, нет.
       - Я не то, что ей нужно.
       Откуда ты знаешь, ты же так и не решился ее спросить! Чего ты вообще ждал, дубина - что она сама повиснет у тебя на шее?
       - Вряд ли за две седмицы в ней могла зародиться любовь.
       А сколько времени тебе понадобилось, чтобы влюбиться в нее? Миг? Два? Забудь ты хотя бы на время про это писание, думай о себе и о ней, а не об Айканаро и бабке Андрет. У них была своя жизнь, у тебя - своя. Проживи ее, прах бы тебя побрал, так, чтобы можно было сложить о тебе достойную песню, когда ты пойдешь на Запад!
       - Разве я мало сделал для этого?
       Тут есть только одна мерка: сделал ты ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ или нет. Хотя бы пытался сделать - или протирал штаны о корень дуба, сетуя на горький свой жребий.
       - Слушай, замолчи, а? И так тошно.
       Тошно - сходи проблеваться. Не мозоль мне око своим бараньим взглядом. Если дурь из тебя выйдет, может, сообразишь пойти к ней и рассказать все как есть, и принять все как будет.
       - Ты забываешь об одной вещи: меня стерегут.
       Тьфу, пропасть! А когда это тебя останавливало? Чего ты боишься - самое худшее, что с тобой может здесь произойти - это смерть, а не ты ли сам себе говорил, что Соловушка стоит тысячи жизней и тысячи смертей?
       - Да не за себя я боюсь, дурачина - за нее!
       А вот этого не надо. За себя она и сама прекрасно побоится, ей здесь помощники не нужны. Худо-бедно, она старше мудрого Финрода, на которого ты так любишь кивать - значит, кое-что в жизни понимает. Она сама за себя выберет, не беспокойся. Но не надейся, что выбирать она станет и за тебя. Ты - нэр, мужчина, и свои пути выбираешь сам. Решайся, или я тебе не меч и не помощник, и в первой же драке выскользну из руки или сломаюсь.

       Гилтанон, несший стражу на изгибе вечера к ночи, вздохнул с облегчением, когда смертный вытащил свой меч из земли, обтер ветошью и вложил в ножны. Эти разговоры с мечом производили тягостное впечатление - как будто он подсматривал за чем-то очень личным. Право же, исцелившись от безмолвия, смертный не стал казаться разумнее.
       Месяц старел. Еще пять дней - и Итиль исчезнет с небосклона, и звезды на одну ночь станут такими, какими их увидели эльдар, очнувшись от сна у берегов Куивиэнен. Берена отведут в Менегрот, король наконец-то примет решение относительно этого смертного - и тогда Гилтанон наконец-то будет свободен от этой службы, от нелегкой и непочтенной доли тюремщика.
       Против беоринга он ничего не имел, но относился к своим обязанностям серьезно, ибо владычица Мелиан приказала стеречь этого человека, а это само по себе было достаточной причиной.
       Гилтанон не слышал, о чем смертный беседовал со своим мечом. Прислушавшись нарочно, он мог бы различить слова, но он не хотел прислушиваться. Обязанности тюремщика и без того тяготили его, а уж подслушивать чужие сокровенные тайны его и вовсе никто не обязывал.
       В последнее время смертный вел себя странновато. Он бродил по ночам и заваливался спать днем, одетый - хотя бывало и наоборот: похоже, он решил забыть о разнице между временами суток. Он перестал охотиться, довольствуясь тем, что ему приносили и тем, что он находил в лесу. Прекратил шутками и подковырками вызывать сторожей на разговор, заметно помрачнел. Нельзя его задерживать здесь дольше, решил Гилтанон. Что бы там ни решила Владычица - нельзя его задерживать, иначе это заточение сведет его с ума. Осталось всего пять суток, успокаивал он себя. По нашему счету - почти ничего. А по их, смертному счету - хватит ли этого времени, чтобы сорваться в безумие? Но Владычица молчит, и мысли ее скрыты.
       Никто не знал мыслей Мелиан, даже любимый ею муж Тингол, даже дочь Лютиэн, унаследовавшая ее силу и мудрость.

***

       Долгими были эти дни для Лютиэн.
       Следовало немедленно покинуть Ивовую Усадьбу и бежать в Менегрот, а то и куда-нибудь на южные границы Дориата, к Девяти Водопадам или к распаханным полям. Но она понимала, что уже поздно и бесполезно.
       Человек снился ей во сне. С ним связана судьба Дориата - как? Если ей суждено полюбить его, то каким образом это изменит судьбу королевства? Должна ли она послушаться влечения своей феа к его феа - или должна всеми силами бороться с ним?
       Она его полюбила - в этом не было никаких сомнений. Он прав, для эльдар не существует просто влечения, только любовь. Иногда она приходит медленно, в силу привычки, иногда - поражает как удар молнии, но любой эльф, почуяв ее дыхание, узнает ее безошибочно. Быстро-быстро летал челнок, стучал ткацкий станок. Черное было натянуто на основу, белое и синее намотано на челноки. Она ткала диргол для Берена. Но она не понесет ему этот плащ, о нет. Он должен прийти за ним. Это будет знак того, что именно Судьба ведет его. Если он разгадает ее мысли и придет, ей не нужно будет иных доказательств. Другим - может быть, а ей - нет.
       Черное, синее и белое вилось под ее руками, тончайшая шерсть, косая клетка - непростой и строгий узор... Она любила синий цвет, его глубину и обещание; любила белый - чистоту и ясность, а черный был вечной загадкой...
       Было предсказано: придет смертный, которого не удержит Завеса. Было предсказано: судьба королевства связана будет с этим человеком. Не в этом ли смысл предсказания - человека суждено полюбить дочери короля?
       Предсказание - меч обоюдоострый. Последовать или отказаться?
       Отказаться?
       Что ж, может быть, это верный путь. Может быть, Берен прав, и прав был Финрод: предпочесть память о мечте горечи бытия. Тень тени прекрасного - реальному страданию... Но разве сам государь Фелагунд поступил так, сменив блаженство Амана на дорогу во льдах и туманную надежду? Чего было больше в словах Финрода, сказанных старой женщине из Дома Беора - мудрости или собственной горькой тоски?
       В памяти надежды нет. Она может быть прекрасной, но в ней нет надежды. В отказе от борьбы нет обетования победы.
       Она сумеет пережить разлуку с Береном, и смерть заберет его вскоре - даже если война пощадит. Дни, годы, века - она не сумеет забыть его; эльдар не забывают. Но она, возможно, утешится и встретит кого-то другого, кто разбудит и исцелит ее сердце. Или оно откроется наконец-то навстречу тому, кто ждал упорно и долго...
       Так оно будет или иначе - сейчас выбирала свою судьбу не она. Сейчас должен был выбирать Берен, сын Барахира.
       Бежали дни, шли ночи. Время срезало с Итиль по кусочку, остался только тоненький ломтик, который должен был истаять сегодня. И тогда она, как обычно в новолуние, пойдет бродить по залитым звездным светом полянам, будет петь, вспоминая дни своего детства.
       Если Берен не придет - она вернется в Менегрот, передав ему плащ через Даэрона. И больше они не увидятся уже никогда, и судьба Дориата будет идти своим чередом. Она будет ждать - но выбрать он должен сам, ибо он - нэр, он вождь, и это - его судьба. Лютиэн закончила работу и срезала ткань со станка, положила ее себе на колени, заплетая нитки основы бахромой. Солнце село за деревья и свет померк, но ее умелым пальцам не нужны были глаза. Она скручивала нитки - и тихонько пела; без слов, как поют дети и птицы.
       Она пела, а лес слушал, и слушала река, и туман густел в камышах.
       Никто не знал мыслей Мелиан, даже ее дочь, Лютиэн, унаследовавшая ее силу и мудрость...

***

       Завернувшись в плащ, оперев локти о колени и положив голову на руки, Дионвэ незаметно для себя заснул.
       Так не бывает. Чтобы эльфа сморил неожиданный сон, да еще и на посту - так просто не бывает.
       Но так случилось.
       Да, смертный хорошо погонял его, исходив вдоль и поперек все отведенное ему пространство, от реки до реки, но Дионвэ, чтобы свалиться от усталости, нужно было гораздо больше! Что же заставило его клевать носом - молочной белизны туман, поднявшийся от воды и скравший очертания леса? Дионвэ темным размытым столбом видел старый дуб на поляне, а сидеть все время возле он не мог - слишком часто мелькать перед глазами смертного было нельзя. Поэтому он держался у опушки, завернувшись в плащ - и лишь изредка подходил и проверял, как там человек.
       А человек, вдоволь нашатавшись по лесу, спал - как обычно в последнее время, даже не сняв сапог: одна нога торчала из-под полога. В гамаке спать он не стал, а когда растягивался на полу - ноги смотрели наружу. Как сейчас. Дионвэ вернулся к опушке, сел в облюбованной промоине - да так и заснул почему-то.
       А поскольку он, не считая человека, был тут один, никто не заметил высокую, стройную женскую фигуру в плаще паутинной тонкости - благодаря этому плащу увидеть ее можно было только когда она двигалась, а сейчас она стояла над задремавшим эльфом и смотрела в сторону старого дуба.
       - Я не знаю, права я или нет, сын Барахира, - прошептала женщина. - Но все, что смогла, я для тебя сделала. У меня нет сил сделать больше, потому что я мать, и речь идет о моем ребенке. Есть вещи, которые не сделает даже майя, даже ради блага Арды. Пусть решает Судьба. Пусть решает человек, воин, мужчина. Я ухожу.

***

       Берен не видел и не слышал ее. Не мог видеть и слышать. Не мог знать, что сторож спит. Не мог знать и того, что, если бы Дионвэ не спал, ему не помогли бы ни туман, ни прочие хитрости.
       Когда эльф отошел - сквозь проделанную в занавеси дырочку он был виден несколько мгновений, прежде чем растворился в тумане - Берен сказал себе: пора.
       Как он и предполагал, в одном месте сердцевина дуба была проедена временем прямо до земли. Узкую щель, забитую мхом и опавшей листвой, очистить следовало так, чтобы снаружи ничего не заметили. Так что ему было чем заняться днем - а ночами он шатался по окрестностям, чтобы внушить сторожам, что утром и днем он крепко спит.
       Выбравшись, Берен постарался привести все в первобытный вид, чтобы при беглом наружном осмотре не сразу заметили неправильно лежащий мох. Вечная задача: действовать бесшумно и быстро.
       После этого, стараясь, чтобы дуб все время находился между ним и наблюдателем (а этот эльф в последнее время стал беспечен и редко менял точки наблюдения - потому-то Берен и выбрал для побега его стражу, вторую половину ночи), он пополз по траве к опушке, и, лишь оказавшись под защитой кустов и деревьев, встал, развернулся и побежал к реке, к броду.
       Он бежал бесшумно, но не боялся оставлять следы. Сейчас этого не стоило бояться. Осторожно войдя в воду - не шуметь! - он перешел на другой берег и побежал в чащу, опять же не заботясь о следах - на песке остались два превосходных отпечатка босых ног.
       Но, пробежав пятьсот шагов, он остановился и вернулся назад - на этот раз медленно, очень осторожно, не оставляя следов - и снова вошел в реку, по пути прихватив сухую корягу.
       Плавать он, подобно многим горцам, не умел - никак не получалось заставить себя поверить, что он легче воды. Коряга должна была помочь ему удержаться на плаву и заодно - обмануть возможного случайного свидетеля. Ну, коряга себе и коряга. Ну, плывет себе и плывет...
       Хотя бы пол-лиги - а там можно снова бежать. Вражья сила, а как же замерять расстояние по реке? С какой скоростью течет Эсгалдуин?
       В отличие от того ручья, в котором Берен купался в первый день, вода здесь была холодной. Конечно, не настолько, чтобы замерзнуть насмерть - вспомнилась охота за орками в Топях Сереха - но час неподвижного пребывания в ней дался недешево. Выбравшись на берег, он сжимал зубы, чтобы не клацать челюстями на весь лес. Бежать. Бег согреет.
       Только сейчас он сообразил, что единственные его сведения о доме Лютиэн - это что он в двух лигах ниже по течению. Как далеко от берега - неизвестно. Он запросто может промахнуться.
       И все же он бежал.
       Туман густел по мере приближения к земле - а звезды, если поднять голову, видны были ясно. Древние деревья, огромные, как скалы, обступали со всех сторон. Рассветет довольно скоро, отметил он, и его хватятся. Будут искать и найдут - чтобы здесь да не нашли? Все равно. То, что вело его, было сродни одержимости: он должен сказать Лютиэн все в открытую, и услышать ее ответ, а там пусть будет что будет.
       Услышав песню, он остановился, оглядываясь. Где? На север.
       Туман опустился - теперь он шел в нем по пояс, потом - по колено, вверх по склону большого, пологого, заросшего ивами и ольхами холма - пока не вышел из тумана. Песня звучала где-то ближе к вершине, и он знал, что там будет - поляна в серебристой траве, и танец в звездных лучах...

***

       Лютиэн пела и смеялась, смеялась и пела.
       Берен шел к ней.
       Это говорили река и деревья и травы: к ней идет Гость, дух которого пылает огнем. И песней она благодарила траву, деревья и реку. Просила нести его плавно и быстро, не прибивая к берегам и не затаскивая в водовороты, просила не хлестать его ветками по лицу и не подставлять корни под ноги, просила не прятать тропы...
       Сердце ее билось все чаще, она уже слышала, что он близко - сам он шел почти бесшумно, как эльф, но лес пел о его приближении. И она замолчала, когда он вышел на поляну - мокрый, разгоряченный бегом, в облепившей тело одежде.
       - Тинувиэль, - сказал он, не прибавляя "госпожа". Сказал тихо-тихо, но она услышала. - Я пришел. Я сбежал из-под стражи, чтобы вернуть себе кое-что. Что ты унесла, уходя.
       - Что же это, Берен? Я с радостью верну, если ты скажешь.
       - Мой покой, королевна. Ты унесла мой покой. Сжалься, Соловушка, верни его.
       - Хорошо, - ответила Лютиэн. - Но пусть это будет честный обмен, Берен, сын Барахира. Верни и ты мне мой покой.
       - Тогда пусть каждый скажет, что у него на уме и на душе, а другой - выслушает и примет.
       Лютиэн кивнула.
       - Слушай. Я люблю тебя, Соловушка. Ты мне дороже жизни. Я хочу просить твоей руки у короля Тингола, твоего отца, если ты дашь на то свое согласие. Я много думал - и понял, что должен сказать это тебе, а там - будь что будет. Мне все равно, что там предсказано, без тебя я никогда не буду счастлив. Я люблю тебя. Я мечтаю разделить с тобой свою жизнь. Мечтаю обнять, коснуться губами твоих губ. Мечтаю... зачем скрывать - мечтаю познать тебя как мужчина познает женщину. Хочу, чтобы у нас были дети. Я прошу тебя разделить со мной мою жизнь - столько, сколько отпустит мне Единый, быть вместе и в радости и в горе - и заранее хочу предупредить, что горя, пожалуй, будет побольше, и намного. А теперь отвечай - согласна ты стать моей женой или нет? Я приму любой ответ, но сейчас и здесь. Времени на раздумья у тебя нет.
       - Оно мне не нужно, Берен. Я люблю тебя и согласна разделить с тобой одну судьбу на двоих. Проклятый или благословенный - ты тот, на чей зов откликнулось мое сердце. По обычаям эльдар это значит, что ты - мой муж, и любить тебя мне суждено. А человеческих обычаев я не знаю.
       С колотящимся сердцем Берен сделал шаг вперед, обнял деву за талию и прижал к себе, осторожно касаясь немеющими губами лба, висков, бровей. Потом губы их встретились... Платье на груди Лютиэн промокло, соприкасаясь с его рубашкой. Влажные волосы щекотали ей запястья, а ладони, когда она ласкала его лицо, покалывала щетина, какой не бывает у эльфов.
       Он целовал ее словно впервые в жизни. Словно последний раз в жизни. Прежде он представления не имел о том, что так бывает. То, первоначальное вожделение, которое он испытывал в первый день, уже давно... нет, не исчезло, а было полностью поглощено иным, более мощным чувством - так огонь поглощает огонь. Теперь же и этот огонь был поглощен каким-то новым, более мощным и чистым пламенем - и в его пожаре вся скверна человеческой души сначала обнажалась, а потом мгновенно выгорала, не оставляя по себе даже пепла. Имени этому новому пламени он не мог назвать, но прочел его в глазах Лютиэн, и понял, что всю жизнь ошибался, называя этим именем другие вещи: мальчишескую одержимость первым зовом пробудившейся мужественности, неизреченную тоску изгнанника-одиночки по ласке и теплу, восхищение поющей полубогиней и голод плоти, преклонение перед величием ума и души... Ничто из этого не исчезло, но все очистилось, преобразилось и заняло свои, а не чужие места в мыслях и памяти; Береном же владела любовь - чистая и свободная.
       Как долго они стояли там, на холме, обнявшись, пока он переживал это очищение - неизвестно. Наверное, недолго, потому что он не успел продрогнуть.
       - Идем, - сказала Лютиэн, - ты можешь замерзнуть...
       Не отпуская ее руки, словно боясь опять потерять, он побежал за ней.
       Ивовая Усадьба находилась совсем недалеко - маленький домик на берегу реки, почти над самым обрывом: флет, навес и одна комната с очагом. В бронзовой печурке тлели угли; Лютиэн подбросила дров.
       - Сними свою одежду. Она вся мокрая. Возьми вот это, - она протянула свернутый диргол. Не говоря ни слова, он сбросил одежду, взял со скамьи простой плащ и обернулся им. Он подчинялся ей сейчас легко и свободно. К нему словно бы вернулась невинность, хотя он ничего не забыл: память сейчас была ясной как никогда.
       Она расстелила его одежду на лавке у очага. Они сели у огня, по разные стороны.
       - Я люблю тебя, - сказала она. - И буду твоей. По эльфийским обычаям никто не может встать между женщиной и ее избранником, но знай: ее семья имеет право его не принять. И знай еще вот что: так или иначе ты сегодня вмешался в рок Дориата. Отныне судьба Огражденного Королевства зависит от тебя.
       - Я клянусь, - сказал Берен. - Что через меня зло в Дориат не войдет. Но значат ли твои слова, что тебе придется покинуть свой край?
       - Может случиться и такое. И я пойду с тобой, куда пойдешь ты.
       - Я не отниму твоего королевского достоинства, - покачал головой Берен. - Я на руках внесу тебя в аулу своего замка, как свою жену - или погибну, пытаясь отвоевать Дортонион для тебя.
       В его голосе была уверенность, не слышанная ею прежде.
       - Ты вернешься под Тень?
       - Да, Лютиэн. Я должен. Благодаря тебе я вспомнил, кто и с какой вестью послал меня. И это весть, которая дает нам надежду.
       - Ты бежал, - сказала Лютиэн. - Тебя уже ищут...
       - Я вернусь с рассветом, пойду с Даэроном и предстану перед судом твоего отца. Я не хочу подводить ни Даэрона, ни тебя.
       - Дай мне руку, - попросила она. - Я должна подумать, как нам быть дальше.
       Берен без лишних вопросов протянул ей руку. Еще днем раньше он терял бы рассудок от такой половинной близости, стремясь или уйти, или обнять; теперь соприкосновение ладоней сейчас значило больше, чем прежде - соприкосновение тел.
       "Так любят эльфы", - думал он.
       Счет времени снова потерялся. Но когда угли в очаге погасли, а в окна заглянул рассвет, Лютиэн решительно сказала:
       - Идем.
       Берен не знал, зачем она наполнила чашу и взяла лепешку. Они вышли на поляну и спустились к реке, к мягкой траве. Кругом царили сумерки, но вершины далеких гор уже были вызолочены и парили над полумраком, в которой был погружен Белерианд. И вот - первые лучи ударили по воде, река вспыхнула. Разом проснулись все краски и звуки, птичье ликование понеслось до тающих звезд, легли резкие тени...
       - Eglerio! (6) - прошептал Берен.
       ...И солнце взошло.
       Лютиэн повернулась к человеку, подняла хлеб и чашу, протянула ему на руках. Берен понял, что должен коснуться даров, что они должны держать их вместе.
       - Отец не даст согласия на наш брак, мне было это открыто, - сказала она. - А отпустить тебя под Тень просто так я не могу. Я тоже выбираю свою судьбу, Берен, сын Барахира. Сейчас, здесь, перед лицом Единого, я называю тебя своим мужем. Я беру тебя в мужья на радость и на горе, по доброй воле, любви и согласию, и в знак этого разделю с тобой хлеб, чашу и ложе, как и все, что тебе пошлет судьба. Клянусь в этом именем Единого.
       - А я, Берен, сын Барахира, клянусь перед всей Ардой, именем Единого, и свидетелем призываю Намо Судию, что беру тебя, Лютиэн, дочь Тингола, в жены, на всякую долю, добрую и злую, по любви, доброй воле и согласию, и клянусь хранить тебе верность по эту и по ту сторону жизни. Клянусь разделить с тобой все, что судьба пошлет тебе, и в знак этого разделю с тобой хлеб, чашу и ложе.
       Они отпили по глотку вина, потом отломили по куску хлеба, съели и снова запили вином. Потом, оставив чашу и хлеб на траве, обнялись.
       Каждый слышал, как билось сердце другого.
       Диргол сполз к их ногам - последние полминуты он держался только благодаря тесноте объятия. Тинувиэль расстегнула фибулу плаща - и жемчужно-серый тяжелый шелк скользнул туда же, растекаясь по плотной шерстяной ткани. Берен, опустившись на колени, расстегнул на жене пояс; застежки платья на плечах она расстегнула сама.
       Он всему учился заново, потому что прежний его опыт никуда не годился. Он учился быть нежным, потому что она была маленькой и нежной как мотылек; он учился быть сильным, потому что она была сильней и непокорней любой из степных кобылиц-mearas, он учился быть гордым, потому что она не потерпела бы ничтожества; и он учился быть смиренным, потому что она не смирилась бы с грубой надменностью. Он учился быть как утес, потому что она была как вода, он учился быть как вода, потому что она была как ветер, он учился быть как ветер, потому что она была как пламя.
       В какой-то сверкающей точке все переменилось: он только что был как факел в ее сумраке, как яблоко в ее ладони, он наполнял ее собой - и вдруг она стала плотной, точно драгоценный камень, она засияла - а он был чист, пуст, прозрачен и пронзен этим светом.
       И когда осанвэ распалось, и отступил незримый мир, Берен понял, какой великий дар он получил, и теперь ему назад дороги нет: он должен быть достоин этого дара. Он хотел припасть лицом к ее коленям, но она, засмеявшись, перевернула его на спину и обняла, положив голову к нему на плечо.
       Давно пора было уходить, явиться перед стражей - наверняка побег был уже обнаружен, наверняка его искали... Но утреннее солнышко пригрело так славно, а ночные странствия и волнение утомили обоих так сильно, что наступившая истома сама собой превратилась в крепкий сон.

***

       Даэрон нашел их на поляне, недалеко от Ивовой Усадьбы. Беспечные в своем сне и в своей наготе, они лежали на расстеленном клетчатом плаще, на траве у реки. Черные, длинные пряди волос Лютиэн перепутались с густыми космами лугового мятлика. Голова принцессы лежала на плече смертного. Рядом на траве стояла пустая чаша, накрытая початым хлебом. Эльф поначалу ничего не почувствовал, потому что это не укладывалось в сознании: хлеб, чаша и ложе...
       Потом он решил, что, наверное, умирает. Грызущая пустота, сродни тошноте, заполнила грудь, в горле царапался крик, и вырваться наружу он не мог только потому, что связки тоже свело. Если бы можно было перечеркнуть последние минуты жизни, не сворачивать с пути, не уступать своему желанию увидеть Лютиэн, не подходить к Ивовой Усадьбе... Он согласен был и на это - если уж нельзя переписать последний месяц, вернуться в тот день, на совет Тингола, и вместе с Саэросом сказать: смертному - смерть! Или, по крайней мере, вслед за Маблунгом и Белегом настоять на скорейшем препровождении этого приблуды в Бретиль! О чем он думал тогда? Ах, о судьбе Дориата! Вот она, судьба Дориата: спит, подложив руку под голову принцессы, так, словно имеет на это право! Следующей мыслью было - убить их, здесь и сейчас, по меньшей мере - его, неблагодарного вора чужой любви. Даэрону никогда не нравился мрачный бешеный Эол, но сейчас менестрель готов был его понять. Готов был понять даже безумца и убийцу Феанора - так вот что чувствует тот, кто в одночасье потерял все, все самое дорогое!
       Желание покончить и с ними и с собой разом было таким сильным и острым, что Даэрон сделал несколько шагов вперед, а потом, так же быстро - шаг назад, расстегнул пояс с ножом и отбросил его в сторону. Он хотел просто достать и выбросить нож, но не знал, совладает ли с собой, если хотя бы коснется рукояти.
       Видимо, этот шум и разбудил человека - а может, он проснулся еще раньше, когда тень эльфа упала на них. Берен быстро, рывком сел. Несколько мгновений - глаза в глаза - прошли в напряженном молчании. Потом Берен опустил глаза и оглянулся, ища одежду. Даэрон отвернулся. Лютиэн, проснувшись, тихо ахнула. Эльф вспомнил, что уже видел ее обнаженной - правда, тогда она была еще ребенком. Тысячи звездных лет и четыре с половиной сотни солнечных он любил Лютиэн и добивался ее - а сколько времени понадобилось этому смертному? Месяц; и того меньше. Отец мой, Единый, великие Валар, за что же вы так караете меня? Пусть бы это был кто-нибудь другой. Пусть бы мне рассказали - и я мог бы не верить! Пусть бы я откусил себе язык, прежде чем настаивать на том, чтобы задержать этого бродягу в Дориате!
       Даэрон подобрал свой пояс, застегнул его. Он уже не боялся сорваться в кровавый гнев. Его ярость была холодной и спокойной.
       - Если ты оделся, Берен, давай отойдем для разговора.
       Он услышал скрип ступеней, через какое-то время Берен вышел к нему - одетый, с ножом за поясом, через правое плечо переброшена накидка, на которой они только что лежали.
       - Я готов, - сказал он. - Идем.
       Б-бац! - от удара он чуть не влетел в ближайший ивовый ствол. С удивительной для менестреля ловкостью и силой Даэрон навесил ему в ухо. Берен охнул, больше от неожиданности, чем от боли, потом выпрямился.
       Лютиэн тихо вскрикнула. Удар по лицу был страшным оскорблением. Даэрон хотел не чего-нибудь, а поединка насмерть.
       Какое-то время казалось, что Берен выхватит нож или ответит ударом на удар. Но он разжал кулаки и тихо сказал сквозь зубы.
       - Прости, я не знал.
       Даэрон, раздосадованный этим, снова размахнулся и ударил его по другой щеке.
       - Вынь нож и сражайся! - крикнул он. - Сражайся, если ты не трус!
       На этот раз было значительно труднее сдержаться, не ответив Даэрону хорошей зуботычиной, но на миг Берен увидел себя его глазами: приполз чуть ли не на брюхе, был вылечен, одет, накормлен и устроен под крышу - и вдруг подложил такую собаку, увел любимую женщину, возле которой Даэрон упадал, наверное, еще в те времена, когда люди даже бронзу плавить не умели...
       Воодушевленный успехом, эльф сгреб его за ворот и замахнулся с левой, размозжить нос. Вместо того, чтобы защищаться, Берен подставил под удар лоб, то место, где начинают расти волосы - что у человека, что у эльфа там самая крепкая кость, гораздо крепче, чем кости руки. Эльфы не владеют искусством кулачного боя; Даэрон неправильно сложил кулак и выбил пальцы из суставов. Втягивая воздух сквозь зубы, он согнулся, прижал руку к груди.
       - Прости, - снова сказал человек, беря Даэрона за плечи. - Прости, слышишь! Я не знал, что ты ее любишь. Ты дважды меня ударил - больше я тебе ничего не должен. Идем, мы и так задержались.
       - Верно, - Даэрон выпрямился. - Отдай нож.
       Берен, помедлив, вытащил из-за пояса айкаран и протянул ему.
       - Даэрон, оставь его оружие при нем, - сказала Лютиэн, и ветер в ивах вскинулся, как пришпоренный конь. - Он мой муж, а это мой дом. Мы пойдем к отцу, но своей волей, а не как пленники.
       - Он пойдет так, как я скажу! - возвысил голос Даэрон. - Потому что он нарушитель границы и ослушник королевского приказа. Как и ты, принцесса; и только из уважения к тебе я не заставлю тебя разделить его участь.
       Ивовые ветви взвились и хлестнули Даэрона по руке, в которой он держал айкаран (7). Несколько прутьев оплели и вырвали нож, другие обвили руку барда - он бешено высвобождался, обрывая листья, обдирая нежную кору, рассаживая свое запястье.
       - Я так и знал, что ты спрячешься за ее юбки, смертный! - все новые и новые ветви перехватывали его, опутывали пояс, шею, руки, ноги... Выхватив свой нож, он рубил их, но на месте одной упавшей появлялись десять новых. Берен подобрал айкаран и подбежал к Лютиэн, застывшей между ивами, как изваяние Ниэнны меж двух высохших Дерев Света.
       - Что делать теперь? - спросил он, беря ее за руку.
       - Бежим, - сказала Лютиэн.
       - Я не хочу бежать, принцесса. Я оставил там свой меч - лучше пойду к ним и сдамся.
       - Поверь мне, Берен, Даэрон сейчас не в себе, он желает твоей смерти, а отец будет слушать именно его. Я не хочу, чтобы тебя доставили во дворец в путах, не хочу, чтобы потом говорили: дочь короля избрала себе в мужья беглого раба.
       - Меня все равно найдут и скрутят... - они уже бежали через лес. - Послушай, вот что я придумал. Я - вассал дома Финарфина, а значит, леди Галадриэль - тоже. Если я сдамся ей - это будет достойный выход. Пусть она делает что хочет - я уверен, что она не допустит позора, ведь это будет значить позор и ее дома!
       - Это разумно, - Лютиэн сбежала к заводи, где была привязана лодка. Тугой намокший узел не поддавался тонким пальчикам девушки - Берен полоснул по веревке ножом, подсадил Лютиэн в лодку и прыгнул сам, оттолкнувшись ногой от берега.

***

       У Перворожденных эльфов не было родителей, но тем не менее между некоторыми из них существовали связи, позволявшие называть друг друга братьями и сестрами - так, братьями по Сотворению были Ольвэ, повелитель тэлери Валинора и Эльвэ, которого сейчас называли Элу Тинголом.
       Никто не мог бы объяснить, почему Ольвэ и Эльвэ - близнецы, а Элмо - младший брат, хотя проснулись все трое одновременно. Точно так же, как никто не мог бы объяснить, почему проснувшиеся одновременно с ними Маблунг и Белег - не братья никому из них и не родичи. Просто - это было так. И узы братства по сотворению были ничуть не слабее уз прямого кровного родства, и годы не значили для этих уз ничего - или почти ничего; потому убитых феанорингами тэлери из Альквалондэ, синдар, расставшиеся с ними тысячи лет назад, оплакивали так же горько, как эльфов из народа Денетора, с которыми прожили бок о бок все это время.
       Келеборн, муж Нэрвен Артанис Галадриэль, был внучатым племянником Тингола, сыном Галатиля, сына Элмо. Это накладывало на Келеборна свои обязательства: он полагал, что не имеет права укрывать Берена. Но Берен пришел не к нему, а Галадриэли, и он просил не об укрытии, а о справедливом разбирательстве своего дела. Подумав, Келеборн согласился сохранить тайну пребывания Берена в поместье Тарнелорн - до возвращения Лютиэн из Менегрота.
       Галадриэль и Келеборн пригласили их разделить ужин и осторожно расспросили об обстоятельствах дела. Потом женщины удалились, а Келеборн и Берен остались в комнате одни.
       Муж леди Нэрвен был совсем не таков, каким представлял его себе Берен. Человеческий опыт подсказывает, что у сильной женщины муж или еще более силен, чем она, или подкаблучник. Келеборн не был ни тем, ни другим. Хотя, решил Берен, человек недалекий примет его именно за подкаблучника - так мало и так ровно он говорит в присутствии своей жены. Чтобы узнать, как леди Галадриэль меняется в присутствии мужа, нужно было видеть ее там, в Бар-эн-Эмин - горячей охотницей, затянутой в мужское платье, неутомимой в самой отчаянной скачке, не уступающей братьям ни одного шага в погоне, готовой схватиться хоть с вепрем, хоть с медведем, хоть с троллем... Загонщиками она командовала как заправский военачальник; подчиняться было легко и сладостно. Пятнадцатилетний Берен жалел, что он не гончая из ее своры. Ее муж представлялся ему и вовсе сворачивающим горы воителем - а кем еще нужно быть, чтобы укротить этот сияющий ураган?
       Здесь же она была иной. Не сестрой, не княгиней - женой, любящей и нежной. Здесь она сама подчинялась добровольно и радостно. Или - оба, муж и жена, подчинялись любви. Молчаливый Келеборн как-то не терялся рядом с ней. Один раз Берену довелось видеть леди Нэрвен в ярости - и он был рад, что не он эту ярость вызвал; но вот чего он точно не хотел бы вызвать - это ярости Келеборна. Более всего душа среброволосого эльфийского лорда напоминала широкую и спокойную реку, медленное и плавное течение которой неостановимо и неукротимо.
       - Человек, - сказал эльф. - Я так часто о вас слышал и так мало о вас знаю... Я решил дать тебе убежище, даже если тебя здесь обнаружат или кто-то выдаст. И в Менегрот ты отправишься под моей охраной, под моим покровительством... Но прежде хочу спросить тебя, сын Барахира, об одном: я слышал, что для людей верность в браке - не унат, а только аксан. И что к мужчинам этот аксан менее строг, нежели к женщинам. Это правда?
       - Правда, - ответил Берен, надеясь, что не краснеет.
       - Если я узнаю, что ты нарушил верность Лютиэн... Или обидел ее, или сбежал - я найду тебя где угодно, Берен. Найду и убью. Ибо страдания, на которые ваш брак обрек ее, могут быть искуплены только великой любовью.
       - Лорд Келеборн, - сказал Берен. - Я не стану повторять тебе клятвы, данные Лютиэн перед лицом Единого, потому что эти слова произносятся один раз в жизни. Ты кругом прав: если я ошибся и то, что я чувствую к Лютиэн - не любовь, то это такая ошибка, которая стоит смерти. Но смерть может меня ждать в любом случае. Лорд Келеборн, пообещай мне одну вещь.
       - Какую, сын Барахира?
       - Если король сочтет меня преступником и примет решение казнить или заточить - сделай так, чтобы государь Фелагунд получил весть обо мне. Это не противно твоей чести? - Я обещаю это сделать. Что-нибудь еще?
       - Если Тингол казнит или заточит меня - передай государю Финроду как можно быстрее: следующей весной, когда снег сойдет с перевалов, Саурон начнет наступление на Хитлум. В подтверждение моих слов верни ему мой меч - его наверняка взяли воины Белега; и кольцо, подаренное им моему отцу после битвы в Топях Сереха.
       - Обещаю, что сделаю это, - Келеборн на мгновение опустил ресницы. - Ты не боишься смерти, сын Барахира? Я впервые сталкиваюсь со смертным лицом к лицу, и с самого начала встречи не перестаю дивиться. Одни из нас думают, что вы вовсе не боитесь смерти, потому что она для вас - неизбежность; другие полагают, что вы боитесь ее из-за этого вдвойне. Кто прав?
       - И те, и эти неправы, лорд Келеборн. Мы боимся смерти, но вряд ли сильнее, чем вы. По мне не суди: я десять лет спал со смертью в обнимку и привык к ней. Думаю, для нас все так же, как и для вас, если не обращать внимания на мелочи: мы можем уйти в свой срок, а можем и не в свой; можем умереть тогда, когда на то будет воля Единого, а можем и погибнуть наглой смертью. Ни нам, ни вам время конца неизвестно. Ни вам, ни нам не на что положиться кроме доброй воли Отца.
       - Ты мудр, - горько сказал эльф. - Что же ты, не понимаешь, как тяжело будет Лютиэн перенести твою смерть?
       - Мы оба с ней понимаем. Но мы выбрали. Теперь выбор за всеми остальными.

***

       - Уйдите все, - сказал Тингол, и все, кто находился в Малом Бирюзовом зале, вышли.
       - Где он? - спросил король.
       - Отец, я не скажу тебе. А сам ты не найдешь.
       - Я прикажу перевернуть весь Дориат.
       - Ты не сможешь так унизить своих подданных. И ни к чему это делать. Я сама приведу его к тебе.
       - Что ж, веди. Мечтаю увидеть твоего... избранника.
       - Дай мне слово, отец.
       - Что?
       - Поклянись, что не причинишь ему никакого вреда, не казнишь, не отправишь в заточение... и никому не отдашь такого приказа... и не позволишь сделать это по своей воле.
       - Ты оскорбляешь меня недоверием, дитя? Ты думаешь, что я стану искать лазейки в своей клятве?
       - Я знаю, что ты очень рассержен.
       - Это верно. Ты разбила мне сердце. Скажи, Соловушка, зачем он тебе? Разве я отказал бы, избери ты кого-либо из эльфов Дориата? Или пусть даже golda - лишь бы не из проклятого дома Феанора. И что же? Я узнаю, что ты разделила ложе со смертным. Оборванцем, приблудой, который получил моей милостью даже штаны и сапоги.
       - Отец, милостью таких, как этот оборванец, мы живем в относительном покое.
       - Так... Ты уже успела наслушаться о его подвигах? Он еще и хвастун?
       - О его подвигах поют барды в твоем дворце. Этот человек десять лет сражался с Врагом. Он оказался у нас по ошибке. Мы сами задержали его, против его воли. Единственное, чего он хочет - это права свободно покинуть Дориат и присоединиться к своему народу.
       - Единственное ли?
       - В остальном ты вправе ему отказать.
       - А в этом - не вправе?
       - Он не совершил никакого преступления.
       - Он без моего согласия взял в жены мою дочь, наследницу моего трона!
       - Я избрала его по своей воле. Я люблю его, отец.
       - О, Эру милостивый... - Тингол застыл у окна, подставив лицо утреннему ветерку. - Как такое возможно?
       - Не знаю, отец. Должно быть, это в крови.
       - Что? - Тингол на каблуках развернулся к ней и взял за плечи.
       - Ты никогда не думал о том, какая пропасть разделяет тебя и мать? И чего стоило ей перешагнуть эту пропасть? И зачем она это сделала? Равная духам солнца, луны и звезд, она пришла к тебе, потому что полюбила тебя.
       - Ты не можешь сравнивать.
       - Кто и когда лишил меня этого права?
       Тингол снова повернулся к ней спиной - и оказался лицом к гобелену, что выткала давным-давно сама Лютиэн. В меру своего тогдашнего, еще неокрепшего, но уже явного таланта, она изобразила эту встречу - своей матери и своего отца...
       - Ты говоришь, что если я объявлю его свободным, он уберется и не будет мозолить мне глаза?
       - Да, отец, - скрепя сердце, ответила Лютиэн.
       - Что ж, быть посему. Я клянусь тебе, что если ты его приведешь во дворец, я не причиню ему никакого вреда, не прикажу и не позволю никому причинить ему вред. Этого довольно?
       - Более чем довольно, отец. Спасибо тебе...
       Оставшись один, Тингол снова долго смотрел на гобелен.
       - Судьба, - прошептал он. - Противник невидимый и коварный. Не догнать, не схватить, не пронзить мечом. Победить невозможно, подчиняться тошно. Проклятье судьбе.

***

       Менегрот подавлял своим великолепием. Берену приходилось бывать в Тол-Сирион и Барад-Эйтель, но по сравнению с Менегротом они бледнели. О собственном замке Каргонд лучше было не вспоминать, иначе на ум немедленно приходило слово "халупа".
       Зал, в который они с Лютиэн, лордом Келеборном и леди Галадриэль приплыли на лодке, был не менее сотни ярдов в ширину и тридцати - в высоту. Диковинные наплывы стекали колоннами с потолка и поднимались от пола, в свете фиалов переливались мелкие кристаллики, усыпавшие стены, а пол был почти вровень с подземной рекой и такого же зеленовато-черного цвета. Наверх вела лестница, на которой мог без особых трудностей развернуться в боевой порядок десяток конников.
       Держа Лютиэн под руку, он вел ее вверх по лестнице, и придворные расступались перед ними, склоняя головы. Берен всем телом чувствовал осуждение, напряжение, щекочущее чужое любопытство - но глядел прямо перед собой, или на Лютиэн, которая отвечала улыбкой. Эта улыбка несла его вперед как на крыльях. Она не собиралась извиняться перед сородичами за свою любовь, не оправдывалась - гордилась! Смотрите и завидуйте, говорил ее взгляд, это герой, и он любит меня!
       Ну раз так, воодушевился Берен, мне сам Моргот не брат. Если Тингол думает, что от всего этого великолепия у меня душа провалится в сапоги, зря он так думает. Чуть крепче он сжал пальцы Лютиэн - и они вошли в верхний зал.
       Здесь все было иначе, правильные своды потолка и яшмовые колонны уходили вверх на недосягаемую высоту, а на потолке мозаикой была выложена картина, изображающая сотворение мира. Третий же зал был выложен малахитом. Берен стиснул зубы, чтоб не раскрыть варежку, подобно деревенскому дураку на ярмарке. Если четвертый зал окажется из чистого золота - удивляться не надо...
       Пол четвертого зала был матово-серым, цвета старого серебра. Сам зал не имел, казалось, ни начала, ни конца, потому что нельзя было проследить то место, где пол смыкается со стеной, словно они находились внутри огромного шара. Тот же ровный серый камень покрывал стены, лишенные всяких украшений, не за что глазу зацепиться - и зрение обманывалось их округлыми вогнутыми формами... Светильники горели ровным белым огнем, разбегавшимся вдоль стен по граням крошечных кристалликов.
       У дальней стены на высоких креслах из драгоценного маллорна сидели король и королева - Тингол и Мелиан.
       Ни один смертный еще не видел в лицо повелителя зачарованного королевства, и, надо сказать, что Тингол превосходил своим достоинством и красотой все рассказы о нем. Длинные пепельные волосы, схваченные легким серебряным обручем короны, падали на плечи и на серебристый плащ короля, отороченный мехом северной белой лисы. Спокойное лицо было цвета топленого молока, глубокие зеленые глаза горели живым огнем.
       Мелиан... Вот, в кого лицом, статью, цветом волос и глаз пошла Лютиэн. Только цвет кожи - отцовский, а во всем остальном - Мелиан. Но к настоящей Мелиан Берен не смог бы приблизиться, не думал бы и посметь - такое ощущение ровной, неодолимой силы исходило от нее.

Menegroth
       Берен в последний раз оглянулся на Лютиэн - светлое золотое пятнышко среди серебристой мглы - и, оставив ее, сделал еще десять шагов вперед, как она просила, после чего преклонил колено. На миг растерялись все слова приветствия, которое Берен заготовил, но прежде чем он снова собрал их, зазвучал голос Элу Тингола:
       - Кто ты, смертный? Почему явился в мой край словно вор?
       С возвышения трона его голос взлетал до потолка, обрушиваясь сверху потоком - казалось, он звучит отовсюду.
       Человек посмотрел на короля - и слегка разозлился. Кем бы ни был Тингол - Берен не заслужил такого обращения. Он встал и заткнул руки за пояс - старая привычка. Перстень Фелагунда - единственное его украшение - оттягивал средний палец правой руки. Нет, будь Тингол хоть трижды король - Берен ответит ему так, как нужно отвечать на такие слова.
       - Отец, это Берен, сын Барахира, - Лютиэн успела раньше. - Правитель Дортониона, враг Моргота. О его подвигах эльфы слагают песни.
       - Пусть он сам ответит за себя, - оборвал ее Тингол. - Говори, несчастный, чего ты здесь искал? Что тебе не сиделось в своей стране, почему ты пробрался к нам? Если есть причина не наказывать тебя за дерзость и глупость - называй ее, и быстрее; не испытывай мое терпение.
       - Мне в твоих землях не нужно ничего, повелитель, - собственный голос тоже показался Берену слишком громким. - Меня занесли сюда судьба и слепой случай, с них и спрашивай. Я прошел через такие испытания, которые выпали на долю мало кому из эльфов, и только теперь я понял, куда рок меня вел. Здесь я нашел величайшую драгоценность Арды, и отдам ее только вместе с жизнью. От меня ее не укроют ни скала, ни сталь, ни огонь Моргота, ни чары эльфийских королевств. Это сокровище - твоя дочь, король, и нет ей равных среди детей Единого - ни среди старших, ни среди младших.
       Только закончив свою речь, Берен понял, что в зале было немножко шумно: шелестели платья и плащи, шушукались вдоль стен подданные Тингола; и все это утихло, оборвалось, как отрезанное - все застыли в полнейшей неподвижности и молчании. Потом, словно рой потревоженных пчел заметался под сводами - зал загудел. Руки мужчин сжались в кулаки, женщины прикрыли лица платками.
       Берен посмотрел в глаза короля, потом - на его пальцы, стиснувшие подлокотник, потом - снова в глаза; и понял, что Лютиэн, заставив того поклясться, знала, что делала: Тингол был готов убить его на месте. Пусть и чужими руками - достаточно ткнуть пальцем, и его, безоружного, скрутят и обезглавят быстрее, чем он успеет сказать "Синдар, вы неправы!"
       Борьба, происходившая в душе Элу, почти не отражалась на его лице, только глаза пылали бешенством. Он заговорил, когда почти совладал с собой.
       - За то, что ты сейчас сказал, я должен бы приговорить тебя к смерти.
       - К смерти, - эхом повторил стоявший справа от трона Даэрон.
       - И приговорил бы, если бы не клятва, о которой я сейчас горько жалею. Ты свободен, Берен, и самое лучшее для тебя - убраться из Дориата подобру-поздорову. Уползти так же быстро и споро, как ты сюда пролез, в совершенстве освоив науку Моргота прокрадываться и скрываться.
       - Довольно, король! - оборвал его Берен.
       - Что ты сказал? - шепот Тингола был слышен так же хорошо, как и слова, сказанные в полный голос.
       - Я сказал "довольно", Государь Тингол. Тебе прежде никто так не говорил? Я первый, кого ты осыпаешь незаслуженными оскорблениями? Или все остальные были слишком трусливы, чтобы возмутиться? Хочешь меня казнить - казни, я в твоей власти, а ты - в своем праве. Но перестань поливать меня грязью, я этого не заслужил! Вот кольцо, полученное моим отцом от Финрода Фелагунда после битвы в Теснине Сириона. Я - сын Барахира, племянник правителя Бреголаса, последний в роду Беора Старого; десять лет я воевал с Врагом на своей земле. Я не ублюдок, не раб и не предатель, чтобы ты со мной так разговаривал, и я готов отстаивать честь Дома Беора перед кем угодно, будь он хоть трижды король!
       - Беор на вашем языке означает "слуга", - процедил сквозь зубы Тингол. - Если тебе нравится - гордись этим.
       - "Вассал", - поправил Берен. - Мы вассалы Дома Арфина, и я этим горжусь. Леди Галадриэль не даст соврать: мы честно служили её Дому.
       - Осторожней, муж мой, - Мелиан склонилась из кресла в сторону, и ее голос прозвучал только для тех, кто стоял у трона. - Судьба твоего королевства уже сплетена с судьбой этого воина.
       Лютиэн неслышно подошла и взяла Берена за руку.
       - Я вижу кольцо, сын Барахира, - Тингол улыбнулся краем рта. - Но если ты мужчина - ты не будешь прятаться за заслуги отца. Руку дочери Тингола и Мелиан нужно заслужить, быть потомком вассального дома нолдор и правителем без лена - этого мало.
       - Чего же будет достаточно? - спокойно спросил Берен.
       - Сокровища. Сокровища, что хранят сталь, скалы и огонь Моргота; сокровища, что драгоценнее всех чар эльфийских королевств. Если судьба и вправду ведет тебя, она приведет тебя и к нему. Клянусь честью, я отдам тебе руку Лютиэн Тинувиэль и признаю право твоих потомков называться моими потомками, когда в мою руку ты вложишь Сильмарилл из короны Моргота. Ты говорил, что за мою дочь тебе не жаль жизни - значит, Сильмарилл не покажется тебе непосильной ценой.
       Это было как удар под вздох. Сильмариллы! Камни, украденные Морготом в Благословенной земле! Ради них пролилась кровь короля Финвэ и кровь эльфов Альквалондэ, ради них погиб сам Феанор! Камни, которые эльфийские владыки не могли отвоевать во всей своей силе. Проще было достать луну с неба, чем принести один из них.
       Эльфы рассмеялись, и Берену ничего не осталось, как засмеяться - последним, громче всех.
       - Так значит, эльфийский король готов отдать свою дочь в обмен на нолдорскую побрякушку, - отсмеявшись, сказал он. - Так дешево ценят синдар своих дочерей - продают за камешки и кольца? Хорошо же, Тингол, ты получишь свой выкуп за невесту. Когда я вернусь, Сильмарилл будет в моей руке. Не в последний раз видимся.
       Он поклонился задохнувшемуся от гнева королю и молчаливой королеве, потом повернулся к Лютиэн.
       - До свидания, любимая. Придумай, как ты будешь его носить - на груди или в диадеме. Я надеюсь, он окажется достоин твоей красоты.
       Они не могли позволить себе даже короткое, невинное, как у брата и сестры, объятие. Берен пожал Лютиэн руки и кивнул на прощание. Слов не было, слова задыхались от боли.
       - Даэрон, проводи... гостя. Проследи, чтобы он покинул Дориат как можно скорее. - Тингол встал с кресла, за ним поднялась Мелиан. - Все могут идти.
       В опустевшем зале слова звучали ясно и четко.
       - Ты перехитрил не Судьбу, отец. - Лютиэн стояла с побледневшим лицом. - Ты перехитрил только самого себя.
       - Ему не быть мужем моей дочери, - тихо ответил Тингол. - Даже если он вернется живым в Менегрот. Даже если принесет Сильмарилл.
       - Тогда я не буду твоей дочерью, - так же тихо ответила Лютиэн. Ее златотканое платье растворилось в серебристых тенях. Тингол и Мелиан остались одни.
       - Ну, скажи мне хоть что-нибудь, - когда тишина стала невыносимой, Тингол взял свою жену за руки, невольно повторяя жест Берена. - Мелиан, любимая, равная луне, солнцу и звездам - скажи, что я сделал не так...
       - Я всегда знала, что потеряю вас обоих, - Мелиан быстрым движением смахнула со щеки слезинку. - Только не знала, кого раньше. Знай: если Берен погибнет, выполняя твое задание, то первой будет Лютиэн. Если он принесет камень - первым будешь ты. Я знала это, но не знала, что это случится так скоро... И будет так больно...
       Она была духом Арды, одной из тех, кто движет землю, солнце и светила - но в поисках утешения она прижалась к плечу Тингола, чья жизнь была песчинкой в часах Эа; прижалась так, словно он был могущественнее самой судьбы.
       - А если человек вернется живым и не принесет камень? - спросил Элу. - Что тогда? Мелиан молча покачала головой - он почувствовал движение своим плечом и знал, что оно означает: этот человек не отступит, а значит - третьего не дано.
       "Тогда я", - подумал Тингол. - "Тогда пусть это буду я".

***

       Берен почему-то рассчитывал, что его выведут прямо к Бретилю, проведя через Нелдорет до реки Миндеб, но Даэрон, дотошно выполняя распоряжение короля, избрал не тот путь, который был удобен Берену, а дорогу до ближайшей границы Дориата - то есть, прямо на юг к реке Арос. Таким образом, Берен покинул Огражденное Королевство быстрее чем в два дня, но теперь ему предстояло дней десять-двенадцать топать пешком до Леса Бретиль. Спорить было не с руки: кроме Даэрона, его охраняли еще трое эльфов из пограничной стражи, один из которых имел на него зуб за то, что упустил в Нелдорете и натерпелся стыда от товарищей. Келеборн, тоже сопровождавший их, ничего не мог сделать, поскольку свою волю король выразил ясно.
       - Вот твой меч. Бери его и ступай, - Даэрон указал рукой на дорогу, вьющуюся далеко внизу под склоном холма. - Прямо в Ангбанд. И можешь не возвращаться.
       Берен вздохнул, думая, чем бы ответить таким, чтобы это нельзя было расценить как прямое оскорбление, но чтоб последнее слово осталось за ним.
       - У нас, людей, есть сказки, в которых король посылает жениха своей дочери - или там мужа женщины, на которую положил глаз, да это и не важно; так вот, посылает его за тем, чего на свете нет...
       - Меня это совершенно не волнует, - сказал Даэрон.
       - Я только хотел сказать, что все эти сказки очень плохо заканчивались... для короля. Прощай, Даэрон.
       - Уже "прощай"? А как же твое обещание вернуться?
       - Я думаю, что когда я вернусь, ты будешь не очень-то рад меня видеть, и встречаться не захочешь. Так что, мы уже пересекли границу Мелиан?
       - Мы вышли за нее примерно на сотню ярдов, - Даэрон указал рукой вниз. - Там - тракт, ведущий в Бретиль. Смотри, чтобы тебя не занесло куда-нибудь еще. В Нарготронд, к примеру.
       - Там живет мой король, - Берен взял направление. - Прощай, Даэрон. Прощай, лорд Келеборн, и спасибо тебе.
       - Если ты и в самом деле увидишься со своим Королем, - сказал Келеборн, - Передай ему поклон от меня и его сестры. Прощай, Берен, хотя и мне что-то подсказывает, что мы с тобой видимся не в последний раз.

Предыдущая глава Следующая глава

Обсуждение

 


Новости | Кабинет | Каминный зал | Эсгарот | Палантир | Онтомолвище | Архивы | Пончик | Подшивка | Форум | Гостевая книга | Карта сайта | Кто есть кто | Поиск | Одинокая Башня | Кольцо | In Memoriam

Na pervuyu stranicy Свежие отзывы

Хранители Каминного Зала