Реклама

Na pervuyu stranicu
Kaminniy ZalKaminniy Zal
  Annotirovanniy spisok razdelov sayta

Берен Белгарион, 1244 год 8-й эпохи
Перевод - Ольга Брилева, Днепропетровск, 2001
Иллюстрации Anke-Katerine Eiszmann

ПО ТУ СТОРОНУ РАССВЕТА
философский боевик с элементами эротики

Глава 6. Димбар

       На пятый день пути они перевалили через горы и поехали вдоль впадающей в Сирион быстрой холодной речки. Здесь начинались по-настоящему опасные места, и эльфы облачились в кольчуги и шлемы. Эльфийскую кольчугу, подаренную в Нарготронде, надел и Берен. Гили никак не думал, что для него тоже найдется такая дорогая вещь, как кольчуга, но из своего седельного вьюка Берен и для него достал кольчатую рубашку со шлемом - правда, кожаным; лишь обод да два полуобруча, перекрещивающихся на макушке, были железными.
       Ко всему этому нужно еще прибавить пояс со скатой, который Гили получил от Берена в Барад-Эйтель - чтобы понять, каким неописуемо геройским казался пареньку его собственный вид. Правда, это геройство оставило его к вечеру - под кольчугой и войлочной курткой он весь взмок, плечи налились усталостью, и единственной радостью в жизни оказалось отсутствие вечерних занятий с Айменелом. Эльфы старались производить как можно меньше шума - и без того с ними был целый табун лошадей, который на стоянках не был тише воды; а звон клинков разнесся бы по ущельям на целые лиги. Таким образом, мучения Гили прерывались на целых два дня - до прихода в Димбар, в безопасные места, охраняемые горцами и эльфами Дориата. Здесь эльфийское сопровождение покинуло их и вернулось в Хитлум.
       Ой-йо! - набирая воды в котел, Гили посмотрел на свою несчастную ладонь. Зря воинов называли белоручками отец и другие фермеры - воины тоже стирают себе руки, когда учатся своей работе; натирают пузыри на большом и указательном пальцах, на сгибе... Гили три дня не снимал тряпицу, которой была обмотана его кисть, три дня Айменел мазал ему руку пахучей мазью, замешанной на вине и на меду - без толку: чудесная мазь заживляла одни волдыри, а на следующий день появлялись другие. У Гили были грубоватые руки крестьянского паренька - но в том месте, которое стираешь, когда учишься владеть мечом, кожа была еще нежной. А сейчас она грубела и трескалась. Но это был не повод прекращать занятия. На второй день этой мучильни Гили сказал эльфу:
       - Слушай, давай закончим пораньше. У меня руки болят.
       - Давай, - неожиданно легко согласился Айменел. - Если на нас свалятся орки, ты им так и объяснишь: у тебя болят руки. И они сразу отстанут.
       Гили залился краской стыда, и встал в стойку. Они продолжили учения.
       Но нужно отдать Айменелу должное: когда он видел, что Гили действительно устал или страдает от боли в боку, он прекращал занятия сам. И никогда - Гили это чувствовал - не бил в полную силу.
       Они сходились все ближе, эльф уже хорошо говорил на той талиска-синдаринской смеси, что была в ходу у людей Восточного Белерианда, Гили пытался учить эльфийский язык, и нередко смешил Айменела, повторяя за ним слова - но смеялся Айменел не обидно. До новых слов он был жаден, и не стеснялся веселиться, когда какое-то человеческое выражение казалось ему забавным. Один раз у Гили выскочила "ядрена вошь" - эльф тут же спросил, что значит "ядрена".
       - Ну, крепкая, здоровая... - растолковал паренек.
       - Крепкая, здоровая вошь? - эльф сначала изумился, а потом расхохотался, да так заразительно, что и Гили не смог удержаться от смеха: и в самом деле, ведь смешно - через слово поминаем вошь, да еще почему-то здоровую...
       Два дня скачки, переправа через Сирион - они были в Димбаре. Заночевали на заставе пограничной стражи, послали гонца - а наутро прискакал небольшой отряд, во главе которого были двое: седой Брегор и его сын Брандир. Как Гили удалось понять из обрывков разговора между Береном, Финродом и этими двумя, Брандир назначался старшим над теми, кому предназначались эти лошади.
       Парнишка от души надеялся, что дальше их путь будет пролегать вглубь Бретильского леса, к Дому Княгини - но вскоре понял, что это не так. Им предстояло только передать коней и отдать какие-то распоряжения - а потом снова в путь. Так что Гили в свободное от поручений и занятий с мечом время просто валялся в траве, наслаждаясь отдыхом.
       За всей этой беготней он не заметил, как наступило лето. Когда они уезжали в Хитлум, вишни только отцвели - а сейчас птицы уже клевали созревшие плоды.
       Вдвоем с Айменелом они сидели на ветвях черешни, собирая краснобокие тугие ягоды: одну - в завязанный к поясу подол рубахи, две - в рот. Точнее, сидел Гили - эльф носился по ветвям что твоя белка. Черешня была старой и раскидистой, самое вкусное, как водится - на самых верхних ветвях, по которым Гили пробирался с опаской и замиранием сердца, а Айменел бегал как по ровной земле, перехватываясь руками только если приходилось подниматься.
       - Эй, Руско! - позвал он откуда-то сверху.
       - Агоу! - откликнулся Гили.
       - Поднимайся ко мне!
       Гили тяжело вздохнул, глянув между ног на далекую землю. Уже в третий раз он давал себе зарок - выше не залезать...
       Высунув от внутреннего напряжения язык, он вскарабкался по ветвям еще на две сажени вверх - и оказался рядом с Айменелом, выше лиственного покрова остальных деревьев.
       Черешня была здесь плотна, как монисто - но многие ягоды уже попортили птицы. Айменел, посвистывая, выбирал нетронутые, стоя на такой ненадежной веточке, что у Руско перехватило дыхание.
       - Смотри, - сказал он, отодвигая ветку и показывая пальцем на северо-восток, туда, где между вершинами Эред Горгор и зеленым морем Димбара, рассеченным лезвием реки, маячило что-то цвета запекшейся крови.
       - Чего там? - Гили сощурился, чтобы лучше разглядеть, но так и не смог.
       - Пустошь Нан-Дунгортэб. Нехорошее место. Послезавтра мы пересечем Миндеб - и попадем туда.
       - А зачем?
       - Затем, Руско, что в Химлад можно попасть отсюда только таким путем - или же обогнув Дориат с юга.
       Гили не стал спрашивать, зачем им в Химлад. Надо - значит, надо.
       - Ты чего руками не держишься? - спросил он. - Страх на тебя смотреть-то.
       Айменел хохотнул и оторвал такое, что у Гили сердце в пятки ушло: высоко подпрыгнул на ветке, и приземлился на нее же, используя руки только для того, чтобы придерживать отягощенную ягодами рубаху.
       - Моя мать - тэлерэ из Гаваней! Страха высоты у нас в роду нет и не было.
       - У вас, может, и нет, - рассудительно сказал Гили. - А у меня есть. Еще раз так сделаешь - я ведь и в штаны накласть могу.
       - Зачем? - не понял эльф.
       - Со страху.
       - Ты болен? - неподдельно озаботился Айменел.
       - Да нет! Это не по правде, это только так говорят... Хотя, конечно, бывает, что и по правде, если очень страшно. - Гили смутился до краски. Он все время забывал, что эльф многое понимает так, как оно говорится, не зная настоящего смысла и значения. - Слушай, полезем-ка вниз, пока нас не хватились.
       - Нас? - эльф посмотрел вниз, где их кони собирали с земли упавшие ягоды. - Нас сейчас никто не хватится... До завтрашнего утра... О, смотри! - он протянул руку вверх и сорвал гроздь ягод - больших и красных, заманчиво блестящих. На раскрытой ладони эльфа они лежали как драгоценные камни, и даже что-то вроде граней было у них: черешни росли так плотно, что бока у некоторых сплющились.
       - Они должны быть очень сладкими - негромко сказал Айменел. - Не знаю, почему, но мне эта черешня кажется сладкой, как никогда... Возьми, Руско...
       Гили взял половину прохладных ягод.
       - Это потому что первая, - сказал он.
       - Мое amilesse - Тинвель, - вдруг проговорил Айменел. - Если хочешь, зови меня так.

***

       - Чему их учить? - спросил Брандир. К своим новым обязанностям он отнесся с предельной серьезностью, даже суровостью.
       - Объезжайте коней, - сказал Берен. - Заготовьте побольше сена. Мастерите щиты. Пусть учатся биться на палках и на топорах. Разбей их на два знамени, а каждое знамя - на четыре длинных сотни, а каждую длинную сотню - на четыре отряда по три десятка человек. Когда сменится луна, я пришлю людей, которые обучат их строю и будут командовать отрядами и сотнями. А ты, Брандир, назначишь десятников. Но не выбирай самых знатных или самых сильных. Выбирай так: поручи каждому десятку свалить дерево - для устройства лагерной ограды. И смотри, кто из парней сумеет поставить дело. И еще - я знаю, что такое десять сотен мальчишек, собранных в одном месте. Не давай им разбойничать, фэрри. Вообще говоря, не давай им времени вздохнуть - пусть все время занимаются чем-нибудь.
       Брегор открыл было рот, но Берен жестом прервал его и велел Брандиру уходить. Когда они остались у костра вдвоем, Берен повернулся к одноногому воеводе.
       - Говори.
       - Мне не нравится твоя затея, - вздохнул Брегор. - Я в точности выполнил твои указания, ярн, но мне не нравится все это и не нравится, что Брандира ты назначил командовать. Он слишком молод.
       - Хурин Хадоринг в его годы княжит в Хитлуме, - возразил Берен. - Он даже младше Брандира, ему всего двадцать четыре.
       - Это другое дело, лорд Берен. Хурин Хадоринг - ярн, как и ты. А Брандир - мальчишка. И набрал ты ему в войско мальчишек...
       - Да, - согласился Берен. - Потому что поседевших в боях воинов я должен буду все время уговаривать, объяснять, почему и что они должны делать так, а не этак. А с мальчишками таких забот не будет, они сразу будут делать что надо и как надо. Дальше?
       - Конен Халмир спрашивал твою мать о покупке припасов. Она ответила как вы с государем Финродом велели - что это для нового пограничного отряда, чтобы перекрыть междуречье. Он вроде поверил.
       - Славно...
       - Где возьмем оружие, ярн? Где возьмем доспех?
       - Оружие будет через две луны. Воловьи шкуры на доспех и сапоги - купите у халадин сами, а железо я достану. Не заботься об этом. Да, еще одно. Собирайте длинный конский волос. На тетивы.
       - Чем тебе конопляные плохи, ярн?
       - Конопляные - не выдержат... И никогда, слышишь, никогда не спорь со мной при своем сыне.

***

       Редколесье Димбара погружалось в сумерки.
       Здесь было просторно и светло, если не забредать в ельники. Тополиные, осиновые, березовые рощи, старый покров опавших листьев и густая трава - эти места дышали близостью к Дориату. Нежная, бархатистая изнанка тополиных листьев была такого же цвета, как плащ Лютиэн.
       Берен не спрашивал, зачем уходить так далеко и чего Финрод ищет, и не опасно ли здесь, и не следят ли за ними. Он полностью положился на эльфа. А тот, казалось, может бесконечно идти так - легко, почти пританцовывая, время от времени нагибаясь за ягодой земляники.
       Земляники здесь было - несчитано.
       Наконец, они остановились на небольшой полянке, окруженной кустами лещины. Неподалеку бил родник, превративший соседнюю полянку в подобие болота. Финрод сбросил наземь котомку и плащ, отстегнул меч и опер его о ствол деревца - молодой рябины. Берен последовал его примеру, потом расшнуровал ворот рубахи. Вдвоем они подошли к роднику и умылись.
       - Это обязательно делать ночью? - спросил Берен, бросая взгляд в сторону запада, откуда сочилось сквозь ветки расплавленное золото заката.
       - Нет, - сказал Финрод. - Но ночью лучше начинать. Днем - недостаточно тихо.
       Они вернулись на полянку, Финрод сел, скрестив ноги, и поставил перед собой котомку.
       Берен сел напротив. Волновался он страшно, страх был готов перерасти в панику.
       Эльф расшнуровал котомку и размотал ткань, в которую был завернут Палантир.
       - Вы с Нэндилом уже говорили об этом, - сказал он. - Что тебе больше всего запомнилось из разговора?
       - Что без направляющего разума и воли эта штука - не больше чем грузило для сети.
       Финрод согласно кивнул.
       - При помощи Палантиров можно делать две вещи, - сказал он. - Первое: обмениваться мыслями на расстоянии. Вообще говоря, для осанвэ никакие расстояния не помеха, если двое достаточно близки друг другу...
       "Как Аэгнор и Андрет", - подумал Берен.
       - Но Палантир позволяет это делать даже тем, кто не ощущает между собой душевного родства и близости. Второе, что можно делать при помощи Палантира - изучать настоящее положение дел где-то в отдалении от тебя. Тем самым способом, каким я прощупывал дорогу в Хитлум. Поиск при помощи Палантира тем успешней, чем лучше ты представляешь себе искомое и местность, которую осматриваешь. Почти невозможно сознательно исследовать совершенно незнакомые места, или найти того, кого ты плохо знаешь. Таким же способом можно узнавать прошлое.
       "Как Фингон", - подумал Берен.
       - ...Все эти свойства Палантира основаны на том, что он постоянно связан со всем веществом Арды, а вещество хранит память о том, что с ним происходило. Очень важно это понимать: не Палантир, а мы переводим это знание в образы. Поэтому Нэндил сказал: воля и разум. Воля - чтобы не потеряться в потоке сведений, которые на тебя хлынут. Разум - чтобы найти в этом море именно ту жемчужину, которая тебе нужна. Погоди... - видя, что Берен хочет вставить слово, он поднял ладонь. - Еще одно, прежде чем я закончу. Тогда, в сокровищнице, тебя вело сильное чувство. Это путь простой - и опасный. Любовь привела тебя в Дориат - но подумай, куда привела бы ненависть?
       Берен представил себе, куда могла завести его ненависть - и ему сделалось не по себе.
       - Третье, что я надеюсь сделать при помощи Палантира - обучить человека осанвэ.
       Он поднял хрустальный шар одной рукой.
       - Кое-что ты уже умеешь. Умеешь закрываться. Знаешь, что такое avanire. Умеешь "говорить". Но не умеешь "слушать". Ты ни разу не "слышал", когда я "говорил", призывая тебя. Тебе не приходилось "слышать"?
       - На самом деле - приходилось, - проворчал Берен, проклиная свое лицо, выдающее его то бледностью, то краской.
       - А... - сказал Финрод. - Но нам этот способ не годится. Попробуем иначе. Коснись Палантира. Возьми его - вместе со мной.
       Берен положил руки на холодный камень, уже бледно мерцающий на руках Финрода. Знакомая дрожь пробежала по пальцам, и ладони налились прохладой, такой колючей, словно кто-то растер их изнутри листиками молочая.
       Палантир притягивал взгляд, отвести его теперь было почти невозможно. Берен чувствовал: еще немного - и кристалл поглотит все его внимание, целиком.
       - Не нужно пробовать говорить вслух, - прошептал Финрод. - Когда ты войдешь в камень - ищи меня мыслью. Так же, как искал ее - но не пытайся со мной заговорить голосом...
       Его слова затихли в отдалении, все звуки мира исчезли - Берен снова оказался один среди безмолвного мерцания. Но стоило ему прислушаться, как он опять уловил потоки чужих мыслей, неуловимых и гулких, как эхо. Они настырно лезли в сознание, грозили прорваться лавиной видений и снов, похоронить под собой дерзкого, что вторгся в царство тайны...
       Уже зная, как это делается, он вызвал в памяти образ Финрода - суровое лицо в обрамлении золотых волос, пронзительно-серые глаза... И Финрод явился - точнее, Берен снова оказался на полянке, на траве, с Палантиром в руках - но камень теперь сиял серебряным светом, был горячим и легким, словно надутый воздухом бычий пузырь. Казалось, он дрожит и рвется из рук вверх; чтобы его удержать, приходилось прилагать усилия.
       Камень не показывал картин, как в прошлый раз, он сиял легко и ровно, и в этом сиянии Берен по-новому видел все вокруг: деревья, обступившие полянку, стали какими-то странными, их как будто сделалось больше, и порой похоже было на то, что одно растет внутри другого, но все были какие-то неплотные, как призрачные. Это все деревья, которые когда-либо росли здесь, - догадался Берен. Какими они были... Он глянул вверх - и увидел, как звезды сливаются в круги вокруг одной, той, что зовется Ступицей. Он глянул на Финрода - и увидел его в золотом свете, который шел ниоткуда - и отовсюду, словно несчетное число тоненьких, незаметных глазу лучей сосредоточились на стройной, точеной фигуре эльфа. Да нет - это сам он светился, легко и ровно, окутанный янтарной дымкой.
       "Хорошо. Ты видишь меня, я - тебя... Ты слышишь... Говори".
       "Что говорить?" - Берен внезапно испугался.
       "Что угодно. Мы свободно обмениваемся мысленной речью".
       "Это все? Это и есть осанвэ?" - Берен помимо своей воли вспомнил то, что пережил с Лютиэн - ее чувства как свои, и свой восторг, хлынувший в нее... Это был миг - а потом Финрод резко закрыл свою защиту: словно обрушившаяся лавина мгновенно отрезала его от Берена.
       Придя в себя, горец спрятал лицо в ладонях. Произошедшее было слишком страшно, чтобы говорить о нем. Если бы по его неосторожности кто-то - пусть даже Финрод - увидел их соитие, Берен и то не набрался бы такого стыда. Каков бы ни был Ном - он оказался сопричастен слишком глубокой тайне Лютиэн, он на миг пережил ее сокровеннейшую радость. Словно бы оказался третьим на ложе. Ему тоже сейчас неловко. Он хотел этого не больше, чем Берен. И все по вине блудливой береновой мысли.
       - Ты не управляешь своими мыслями, - покачал головой эльф. - Они управляют тобой. Я не хотел узнавать того, что узнал. Не успел прервать осанвэ прежде чем понял, что происходит. Берен, случайные слова тянут из твоей памяти вереницы образов, очень ярких.
       - Прости, - процедил Берен сквозь зубы.
       - Ты еще ни в чем не провинился, но с этим нужно что-то сделать. Нельзя позволять, чтобы твои воспоминания обрушивались на собеседника, подобно каплям с дерева после дождя, на того, кто случайно заденет ветку.
       - Я знаю, - в Берене поднималось непонятное раздражение на Финрода, переходящее в злость. Он - человек, он так устроен и не может иначе!
       - Сосредоточься на чем-то одном. На ярком видении, которое займет все твои мысли. - Он снова протянул Берену Камень на открытых ладонях.
       Знакомое чувство в пальцах, сосредоточение, погружение... В первый миг Берен был близок к ужасу - он хотел захотеть - но не мог, и чем больше хотел захотеть, тем яснее понимал, что не сможет. Чем больше он хотел открыться - тем туже стягивался панцирь нежелания. Он весь был теперь словно закован в глухой доспех - с тяжелым шлемом, с перчатками, набедренниками и наколенниками, с кольчужным капюшоном, с гномьей боевой личиной - он и Финрода теперь видел как сквозь прорезь...
       "Финрод, - сказал он, отпустив Палантир. - Ном, я боюсь открыться тебе. Во мне... слишком много такого, чего нельзя показывать никому. Я, наверное, так и не освою эту вашу науку..."
       "Берен, посмотри на меня".
       Человек поднял глаза.
       "Все это время мы общаемся мысленной речью. Ни один из нас не сказал ни слова. Ты научился говорить и слышать сразу же, Палантир пробудил тебя. Теперь у нас другая задача, более трудная - научить тебя говорить только то, что ты хочешь".
       "Я пытаюсь..."
       "Ты не так пытаешься. Когда ты хочешь послать образ, ты весь скован avanire потому что все время вспоминаешь, чего мне показывать нельзя. Сделай иначе: вспомни что-то одно, что мне можно показать - и сосредоточься на этом одном. Давай."
       Берен мгновенно перебрал в памяти свою жизнь - и очень легко вспомнил, что всегда было легко и приятно вспоминать: тот давний день из своей юности, когда он, побившись об заклад с Креганом-Полутроллем, взобрался на вершину Эрраханка...
       Холодная тяжесть Палантира нагрузила ладонь.

       Роуэн (31), - подумал он, погрузившись в белый свет. И глубины камня явили друга - таким, какой он был в те давние дни... Полный, широкоплечий и приземистый - из тех, о ком говорят: легче перепрыгнуть, чем обойти. Ресницы - густые и длинные, как у девушки, плотные, волосок к волоску, брови - орлиными крыльями, глаза - большие и влажные, по-детски пухлые губы - такие называют "сладкими". Черная поросль над верхней губой подернута... инеем? А на ресницах дрожат - слезы?
       - Берен! Берен, дурачина! Что с тобой, почему молчишь, слушай? Говори! Говори что-нибудь, или я тебя сам убью!
       - Дурак, - без звука шепчет Берен.
       - Что? - Роуэн трясет его за плечи, потом сдергивает с себя диргол и набрасывает на друга, потом снова трясет. - Очнись, очнись же, бревно ходячее! Скажи что-нибудь!
       Не выдержав, он обнимает Берена, прижав того к груди - и оба валятся в сугроб, и небо над ними подсвечено розовым, а снега на восточных склонах уже отливают синевой, и боги, как это все красиво - а дурак Роуэн не замечает и снова его трясет... Как будто его жизнь что-то значит для этих гор... Для рассвета... Для него самого...
       Он не хочет отвечать Роуэну - боится расплескать то, что принес с вершины. Он - легкий и прозрачный сейчас, он так спокоен и так взволнован, как не был еще никогда в жизни. Он плачет, и слезы прожигают снег...
       Белая, невыносимо прекрасная, высится над ними вершина Эрраханка. Почти правильная четырехгранная пирамида, которую он... покорил? Смешно даже думать об этом - он пришел и ушел, как каждый год сходит с вершины лед. То, зачем он шел - мальчишеская удаль, похвальба перед девицей, гордость, желание доказать, что смертному не слабо то, что сумел совершить эльф - все отшелушилось и отпало с него на этой высоте. Осталось лишь немое восхищение красотой Творения. Немое - потому что слова всех языков, ведомых Берену, выгорали и увядали перед ней.
       Роуэн снова встряхнул друга - и из-за пазухи у того выпал и зарылся в снег кинжал вороненой стали, с двумя змейками дома Финарфина, оплетающими яблочко рукояти - уже изрядно съеденный ржавчиной. Доказательство того, что он действительно был на вершине Эрраханка. Берен проводил нож равнодушным взглядом - теперь ему было все равно, поверят или нет.
       Глядя через плечо Роуэна, он с предвершинной седловины видит далеко на север. И там, на севере, где волнуются под ветром травы Ард-Гален, встает под небеса всепожирающее белое пламя.
       - Огонь, - шепчет он, впиваясь пальцами в руки Роуэна. - Огонь на Ард-Гален!
       - Тише... Спятил ты что ли - это закат играет на облаках, дурила! В голове у тебя помутилось от этого воздуха. Спускаться нам надо, понимаешь, спускаться! А-а, понесла меня с тобой нелегкая...
       Не отпуская Берена, Хардинг нагнулся и подобрал нож, который три сотни лет назад Финрод оставил на вершине в знак того, что все земли, что видны с вершины Эрраханка, принадлежат теперь Дому Финарфина...

       Ясность видения была такой, что Берен снова прожил те минуты и успел озябнуть - летней ночью! Больше того, он понял, что с точностью до мгновения может вызвать в своей памяти все, что происходило до и после, в любой момент его жизни - даже, наверное, младенчество... Он не стал это проверять, просто испугался - и отпустил рвущийся в небо шар Палантира.
       И шар мгновенно налился тяжестью, холодом и твердостью, выскользнул из рук - не удержи его Финрод, кристалл упал бы в траву.
       "Хорошо. Видишь, я был прав. Но ты испытываешь все слишком живо - и поэтому устаешь".
       Берен ничего не ответил - он все еще задыхался от редкого горного воздуха. Деревья потемнели и были теперь обычными деревьями, звезды остановили свой бег.
       - Ты мог попасть в более опасное видение, - продолжал Финрод уже вслух. - Необходимо все время помнить, что это происходит с тобой не на самом деле. Не погружаться в Камень целиком, часть себя оставлять вовне...
       - Слушай, - сказал Берен. - Когда я коснулся Палантира и начал вспоминать... Я вспомнил много такого, о чем напрочь забыл. Мне кажется, с этим Камнем я смогу вспомнить все, что когда-либо знал. Даже дни младенчества.
       Судя по лицу Финрода, он был потрясен.
       - Правда? - спросил он.
       - Точно. Всех этих вещей - что у Роуэна слезы замерзли на ресницах, что я выронил кинжал, что мне пригрезился огонь - я ведь не помнил всего этого... Я был... как шальной. А сейчас - я увидел это снова, как оно было... И... благодарен тебе за то, что вспомнил все...
       Финрод о чем-то задумался, потом решительно сказал:
       - Мы еще поговорим об этом. А сейчас попробуем без Камня. Я пошлю тебе Образ, потом - ты мне.
       Он положил Камень в траву.
       Берен сосредоточился, "прислушался" - теперь это было доступно и без Камня, - и увидел белый город на холме.
       Город смотрел на запад. Так было все в нем сделано и устроено, чтобы поменьше стен - и побольше окон. Чтобы дома не перехватывали друг у друга свет, который, исходя все время из одного места, не блуждает по небу. Этот свет был каким-то плотным, даже в те места, где была тень и должен был бы царить сумрак - он как будто просачивался... У Берена захватило дыхание - ничего прекраснее он в жизни не видел. Нарготронд был прекрасен, и нельзя было сказать, что сделан он по образцу Тириона на Туне, ибо Нарготронд, скрытый город, был весь внутри себя, и прекрасен он был изнутри - а Тирион был весь снаружи...
       Хрустальные и мраморные лестницы сбегали вниз по западному склону холма, а восточный, сумрачный, порос густыми соснами. И можно было бежать вниз по этим лестницам, хватая грудью воздух - а можно было блуждать в сосновых сумерках. То, что для Берена всегда было сказкой, неизбывной мечтой о стране без слез и забот, куда можно попасть только мертвым, и то - ненадолго, для Финрода было обычным юношеским воспоминанием, как для него - ровная кладка замков Каргонд и Хардинг, величественная красота Одинокого Клыка, задумчивая прелесть озера Аэлуин...
       И Берен позавидовал. Люто позавидовал тому, кто вырос в Блаженном Краю. Он пытался заставить себя вспомнить, что сам все-таки может вернуться. Да, в опоганенный, разоренный Дортонион - но сможет. А Финроду, примкнувшему к мятежникам, дорога в Валинор заказана на всю жизнь. И эти юношеские воспоминания для него - пытка. Вместе с образом передавалась и часть боли, Берен чувствовал это... "Но ведь у него - было!" - взъярилось что-то внутри. - "То, что он потерял, было в тысячи раз прекраснее того, что потерял я! Нам никто не предлагал идти в Валинор, никто не приходил учить нас и оберегать! Только этот... Разве мы виноваты, что пали?"
       "Но ведь и мы пали, Берен..." - новый образ явился его сознанию: огни факелов мечутся, сливаясь в созвездия, а потом - в пламенные реки. И в круге огней стоит и говорит высокий, статный эльф с пылающими глазами. Берен не услышал слов, но хорошо знал предания и помнил их смысл...
       Альквалондэ Финрод не стал показывать - и Берен попытался проникнуть в этот отрезок памяти силком - и не смог. Зато увидел черное, в крупных холодных звездах небо Арамана - и громады вздыбленного льда... Ах так! Ну да, ведь для того и затевался урок, злорадно подумал он - показать мне, что невозможно прочесть в мыслях другого то, что тот желает скрыть...
       Человек уже не владел собой. Его трясло от зависти и злости, а еще - от того, что он явил это Финроду во всем безобразии.
       "Вы... Вы сами дураки, что с открытыми глазами променяли свой рай на Средиземье и войну! Вам слишком многое дано было готовеньким, чтобы вы умели это ценить! А мы... Нас предали, с самого начала предали, оставили на милость Мелькора и его слуг! У нас никогда, никогда ничего такого не было и не будет - и вы хотите, чтобы мы уважали вас, все это бросивших?! О, если бы нам, смертным, было дано нечто подобное - мы держались бы за это руками и зубами! Мы никому не позволили бы своротить нас с пути! Не соблазнились бы ни на чьи подначки - и без того наш век слишком короток, чтобы пожелать его сократить! Никакой Мелькор, никакой Феанор не купил бы нас так дешево, как вас - бессмертных, мудрых, прекрасных... Да вы просто с жиру сбесились!"
       Он почувствовал ответ Финрода - не слова, а теплую волну любви и жалости; и это подкосило его сильнее, чем любая гневная, жесткая, мудрая отповедь.
       - Не смей меня жалеть! - вслух крикнул он; выхватил меч, вскочил и кинулся в лес без дороги, без толку, прорубаясь сквозь кусты и влипая лицом в паутину. Он остановился только тогда, когда эхо мыслей эльфа перестало достигать его, несколько раз яростно рубанул ни в чем не повинный куст лещины, а потом с размаху вогнал клинок в землю и упал перед ним - лицом вниз, сцепив руки на затылке.

***

       - Ты ошибся, Финарато.
       Король вертел в руках Палантир, не оживляя его прикосновением мысли.
       - Подслушивать нехорошо, - сказал он наконец. - Садись, Менельдур.
       - Я не подслушивал. Это он орал на весь лес. Он ненавидит тебя.
       - Я знаю. Но ненависть - далеко не все, что он испытывает ко мне.
       - Ты ошибся в нем, - Менельдур сел на землю, помог королю завернуть Палантир в сукно. - Он такой же, как все они. Одержимый собой и своими страстями. Завистливый. Самовлюбленный.
       - Разве среди нас мало таких?
       - Меньше, чем среди них. Этой обиды не изжить - они считают, что и мы, и Валар их предали. Бесполезно объяснять что-либо. Им все время кажется, что все им задолжали: мы, Валар, Единый...
       - Зачем же ты тогда пошел со мной, Менельдур?
       Эльф поднял глаза:
       - Ты - мой король, и я дал тебе клятву...
       - Это не все. Многие давали клятву...
       - Ты прав. Я рассчитывал, что ты одумаешься... увидишь его таким, какой он есть... и вернешься.
       - Нарушив свой обет?
       - Не говори мне о том обете, я ведь был там и помню все слово в слово! Ты обещал, что не откажешь в помощи никому из Дома Беора - и ты уже сдержал обещание. Ты дал ему золота, союз с Хитлумом, поручительство к Маэдросу... Ты не обязан ему больше ничем...
       Финрод смолчал.
       - Скажи, король мой и друг, сколько можно казнить себя за то, в чем ты не виноват даже бездействием - ибо помешать ты все равно не смог бы?
       Финрод опустил голову. Молчание длилось, и Менельдур решил было, что Финрод не ответит.
       - Менельдур, - сказал вдруг король. - То, что тогда произошло - оно имело какой-то смысл?
       Эльф не знал, что сказать, и Финрод продолжал:
       - Остановить Падение можно лишь одним способом: каждый должен остановить его в своем сердце. За нас это никто не мог тогда сделать. И за Берена этого сейчас не сделает никто. Он сейчас ненавидит меня - это правда; но это правда неполная. И не это меня волнует. Сейчас он борется с Падением в своем сердце - а я верю, что Падение можно преодолеть.
       На изумленное молчание Менельдура он ответил чуть погодя.
       - Я не хотел этого опыта. Это слишком жестоко. Но это произошло само собой, и поверь, так лучше. Если бы он слепо боготворил меня или спокойно использовал - я бы огорчился куда больше. Ненависти в мире очень много, и если нам больше не из чего делать любовь - мы будем творить ее из ненависти.
       - Ты... Знал, что так будет?
       - Я изо всех сил надеялся, что так не будет.
       - И что же теперь?
       - Я буду ждать. Иди, Вайвэи. Я буду ждать.
       - Он опасен. Он... Менельдур прислушался. - Он жаждет твоей смерти! Позволь мне остаться.
       - Иди, Вайвэи. Это приказ.
       - Как я могу?
       - Должен, если любишь меня. Если в Берене победит ненависть - значит, я совершил ошибку, цена которой жизнь. Я расплачусь сам. Повинуйся своему королю.
       Менельдур покачал головой.
       - Ты погибнешь.
       - Да, - согласился Финрод. - Как и большая часть тех, кто пришел сюда, в Эндорэ, из Валинора. Как все, кто выбрал Падение.
       Менельдур оглянулся в сторону поляны, где расположились на ночь остальные эльфы.
       - Ты все еще веришь в него? Даже сейчас?
       - На что же еще ему опереться, если не на мою веру?
       - Я тоже хочу поверить, король мой. Стараюсь. Но не могу.
       - Тогда уходи совсем, - это был не приказ, это была просьба, продиктованная не волей короля - любовью к другу.
       - Да как же я уйду?
       - Ты предпочтешь мучить меня сознанием того, что я веду тебя на смерть, которую ты считаешь напрасной? Уходи, Вайвэи.
       Менельдур обхватил колени руками, склонил голову. Темные, крупно вьющиеся волосы рассыпались по плечам, доставая до травы.
       - Я слышу его сквозь лес, - сказал он наконец. - Как будто смерч беснуется на поляне - такая борьба идет в его душе. Если он и в самом деле что-то поймет - значит, ты был прав. И я поверю. Если нет - уйду.
       Финрод взял его за руку, долго смотрел в глаза, потом - отпустил.
       - Хорошо, - сказал он. - Будь по-твоему.

***

       Ну что, друг мой? Тебе не нужен был Дагмор, пока имелся собеседник получше - а теперь ты с ним расплевался...
       - Я ненавижу его.
       Ага, вывернул это - и легче. Есть такое поверье, сынок - назовешь демона по имени - и он уйдет.
       - Не уходит.
       Тогда скажи, за что ты ненавидишь Финрода?
       - За то, что бессмертен. За то, что мудр выше всякого моего разумения. За то, что красив. За то, что благороден сверх меры. За то, что искусен. За то, что я таким не был и никогда не буду...
       Но ведь Лютиэн кое в чем, пожалуй, даже превосходит его - а ее ты ненавидеть неспособен.
       - Я люблю ее.
       Ты можешь ею обладать. Вместе со всеми ее немереными достоинствами. А Финрод - был и останется сам по себе.
       - При чем тут... Она не станет презирать меня за то, какой я есть.
       А Финрод - станет? Брось, сынок, ты прекрасно знаешь, что нет.
       - За то и ненавижу. Потому что я бы на его месте - презирал. Но, по-моему, легче море вычерпать, чем меру его терпения и благородства.
       О, да, у него - море... А у тебя - кувшин? Ведро? Чашка? Давай, выплесни и то, что есть. Он там один, безоружный - пойди и убей его. Уничтожь того, кто одним своим существованием являет тебе всю твою мелочь. Уничтожь вообще всех, кто больше тебя, лучше тебя - тогда ты станешь самым великим...
       - Я лучше тебя об колено сломаю с такими твоими советами.
       Так, ты уже кое-что начинаешь понимать. Голова - она не только для шлема человеку дана. Ответь, почему ты не хочешь следовать этим путем?
       - Это Падение. Это путь Моргота.
       Но тебя толкнули на него задолго до твоего рождения. Что стоило Ему - всезнающему, всемогущему - шепнуть Валар, где проснулись Смертные? Что стоило им отвести вас с Валинор и отрезать вам уголок? Ровным счетом ничего - так почему они этого не сделали?
       - Не знаю.
       Ну так мсти им! Мсти за все, что они не сделали для людей! Овладей их крепостями и женами, стань первым человеческим королем Средиземья!
       - Я не желаю уподобляться Морготу.
       Но ведь уже уподобляешься ему. Завидуя, ненавидя, ожесточая свое сердце - уподобляешься Морготу.
       - Но почему? Почему мы должны быть вечно вторыми, почему мы - пасынки этой земли, а они - ее дети?
       А почему вечно вторым после Эру должен был быть Мелькор? Выходит, и у него есть право чувствовать себя обделенным и обиженным? И станут ли родители любить приемного сына сильнее, если он убьет родного?
       - Ты все ставишь с ног на голову.
       Нет, сынок, наоборот. Смотри: или ты безоговорочно признаешь, что Единый понимал, что делал. И тогда не имеет смысла зависть: у тебя - свой путь, и твой долг - пройти по нему достойно. Или ты считаешь, что Единый не прав, что он тебя предал, обманул и бросил - и тогда твое место рядом с Мелькором. Бьюсь об заклад: он будет рад такому союзнику.
       - Хорошо! Хорошо, Единый прав, а если мне кажется, что он не прав - это значит, я просто чего-то не понимаю. Например, не понимаю того, почему мы подвержены болезням, соблазнам, той же ненависти... Смертны - пускай, допустим, но почему мы слабы?
       А ты поинтересуйся у того, кто породил болезни, соблазны и ту же ненависть. Правда, я не знаю, что он ответит... Скорее всего, свалит все на Эру.
       - Не крути! Эру мог сделать так, чтобы от нас все это отскакивало как роса от пшеничного листа.
       Мог. Люди Древней Надежды верят, что изначально мы такими и были - а кто нас испортил, ты знаешь.
       - Но почему он сумел это сделать? Почему нас отдали ему?
       Слушай, что ты разнылся? Ты же все это знал и раньше, знали твой отец, дед и прадед - думаешь, им не казалось, что их где-то обошли? Или у них просто было больше веры и твердости?
       - Они не видели того, что Финрод явил мне. Пока я просто знал, это было одно. Когда я увидел - это... Это совсем другое.
       Ага. Ты не завидовал, пока не знал, чего был лишен. Что ж, есть люди, которые искренне полагают себя честными - пока не увидят плохо лежащий кошель.
       - Ну что ты за язва!
       Вспомни: Тингол видел эту землю - и отказался от нее. Авари и серые эльфы отказались - из любви к Средиземью...
       - Но почему отказался Финрод? Боги мои, он же не проливал кровь братьев, и ему не нравился Феанор, и у него там была любимая - чего его понесло в Эндорэ?
       Почему бы тебе не пойти и не спросить у него самого?
       - После всего, что я наговорил?... Надумал?
       Боишься, что Финрод устроит тебе такую же вздрючку, какие устраивал в свое время отец?
       - В том-то и дело, что он не устроит. Он меня уже простил.
       Да, тяжело это вынести. Тебя не обругают, не проклянут - тебя уже простили... Вот ведь подлость! Если бы он обругал тебя, проклял, презрел - всю вину как рукой бы сняло: ты свинья и я свинья. Легко и просто. Но ведь нет - он тебя любит. Как братьев, которых потерял, как сына, которого у него так и не было... И быть достойным такой любви - во сто раз труднее, чем просто быть преданным вассалом. И он отчего-то полагает тебя достойным, представь себе. Чем же ты ответишь на эту любовь?
       - А чем я должен? Ты, такой умный, - скажи!
       Ты знаешь. Ты знаешь, чего он хочет от тебя. Почему он в тебя верит.
       - Но я обманул его веру. Я оказался... не тем, что нужно.
       Не святым. Мне почему-то кажется, сынок, что он об этом знал. Он сам полагает себя далеко не святым, и как-то странно было бы, если бы он предполагал святость в тебе и жестоко разочаровался. Но вот ему, как видно, кажется, что ты, и не будучи святым, способен послужить Древней Надежде.
       - Поэтому он и возится со мной?
       Не криви душой. Он стал бы "возиться с тобой" в любом случае. Он очень серьезно относится к словам, которые произносит. А вот как ты относишься к своим словам - это твое дело. Ты можешь продолжать валять дурака и затаить обиду на весь свет - а можешь прийти и повиниться за все те глупости, которые наболтал и надумал. Стать достойным прощения.

       Берен сел в траве, провел ладонью по рукояти меча - синий блик прошелся по вделанному в гарду аметисту, ограненному "звездой".
       - Хорошо, - шепнул горец. - Хорошо...
       Найти обратную дорогу было легко - сюда он ломился как медведь, не заботясь о сокрытии следов. Обломанные ветви, примятая трава, порубленные кусты - словно орк продирался через лес.
       "Если бы мои страсти сжигали только меня! - так ведь нет: страдает все, до чего я могу дотянуться..."
       Эльф ждал его там же. Горец подошел и сел на землю, напротив.
       - Я свалял большого дурака, - сказал он. - Я... хочу попросить у тебя прощения, государь мой...
       - Не стоит.
       - Погоди. Ты еще не знаешь, в чем дело. Ты думаешь, это тебе не в новинку, наверняка люди уже обвиняли тебя в том, в чем ты не виноват... И ты прощал, потому что нашей вины тоже нет в том, каковы мы... Но сейчас, государь мой, совсем другое дело. Пока... Пока я просто умом понимал, что стоит между нами... Пока Валинор оставался просто рассказами - я не испытывал к вам особой зависти. Даже гордился этим, дурак...
       - Я допустил ошибку.
       - Нет, все было правильно. Ты не Валинор показал мне, Король - ты показал мне мое нутро. Моего оборотня, как он есть - глаза в глаза. Я ведь подумывал о том, чтобы убить тебя, государь. Потому что мое самое жгучее желание - сравняться с тобой в мудрости, искусствах, красоте - чтобы сделаться достойным Лютиэн... А я никогда не смогу. Мне просто времени не хватит. И бессилие что-либо изменить пережигает мои стремления в черную зависть. Так река, запертая обвалом, вздувается и крушит запруду, а потом несется дальше, уничтожая все на своем пути... Я могу направить эту ненависть на того, кто ее действительно заслужил - но я бессилен ее изжить до конца. Погоди, не говори пока ничего... Я знаю, так было предопределено, так надо... Наверное, затем, чтобы мы понимали: ждать и терять нам нечего. Другого объяснения придумать я не могу. Пусть будет. Король, прости меня. Прости за то, что я неспособен отплатить тебе тем, чего ты от меня ждешь. За то время, что мы вместе... Ты занял в моем сердце место отца или старшего брата. Но... я всегда был непослушным сыном и скверным братом. Вот мой меч - тот самый, который я хотел поднять на тебя. Распорядись им как знаешь, - Берен протянул королю Дагмор рукоятью вперед. - Что бы ты ни решил - я тебя благодарю заранее.
       Финрод принял меч, мгновение-другое держал его как взял - острием направив в Берена, а потом, перехватив за лезвие, вернул его тем же порядком.
       Берен обтер лезвие о рукав и вложил Дагмор в ножны. Стыд сжигал его сердце.
       - Откуда ты знаешь, - тихо спросил король, - на что способен, а на что - нет? Разве ты дошел до края своей жизни? Разве ты до конца испытал свою судьбу? Разве ты уже сделал все, на что способен? Или ты знаешь, чего я от тебя жду?
       Берен поднял голову. Было темно, но лицо эльфа виднелось отчетливо, словно очерченное слабым сиянием.
       - "Если узы супружества и могут связать наши народы, то это случится во имя великой цели и по велению судьбы". Что же это за великая цель, король, если ты решился помочь мне? И в чем ты видишь мою судьбу?
       Эльф заговорил не сразу, а после краткого раздумья.
       - Прежде чем я отвечу, я хотел бы знать, о чем ты думал там, на поляне. И как отказался от мысли об убийстве.
       Берен преодолел страх и стыд, крепко взявшись за рукоять меча. Соприкосновение длилось какой-то миг - но в этот миг уместился весь разговор с Дагмором, голосом собственной души.
       - Хорошо, - сказал Финрод. - А теперь - пожелай узнать мои мысли.
       И Берен - пожелал...
       ...Как они были беспечны...
       Они слышали о боли и зле - но это ведь не имело к ним никакого отношения, правда? Это было где-то там, в Смертных Землях, где еще не изжиты последыши Мелькора, где скрываются майяр из его учеников. Их - любящих, творящих, прекрасных и беспечных - это не касалось.
       Соперничество между Феанаро и Ноловинвэ, легкие насмешки над излишне задумчивыми ваньар и чересчур легкомысленными тэлери, властолюбие Артанис... Это кое-кому не нравилось, но ведь ничего общего со Злом здесь не было, да? Зло - уродливое, черное и горбатое, отвратительное и внутри, и снаружи; если Зло появится здесь, в Валиноре, - что само по себе уже непредставимо - может быть, тэлери его и проворонят, может быть, упустят из виду ваньар, обитающие рядом с Валар, но уж нолдор, такие мудрые и неравнодушные, сумеют распознать Зло сразу и наверняка!
       Так говорил Мелькор, отпущенный из темницы - и, наверное, улыбался про себя.
       Как же они были наивны...
       Даже тогда, стоя на площади Тириона, где в пляшущем свете факелов троилась тень Феанаро - даже тогда многие думали, что Зло - это нечто отдельное от них; то, что можно настичь, взять за рога и пригнуть к земле, снести голову одним ударом... И они были полны решимости сделать это.
       И лишь на пирсах Альквалондэ, остывая от кровавой рубки, они поняли, что Зло пребывало с ними всегда, от начала их жизни - дремало в сердцах, словно семя в земле. И нашелся тот, кто заботливо полил это семечко, щедро удобрил лестью ростки гордыни, тщательно разрыхлил землю у корней гнева, подпирал ветви зависти, на которых уже во всю созревали исчерна-красные плоды зла.
       ...А когда они осознали зло, такое близкое и неотступное - их охватило отчаяние. Одни по-прежнему полагали, что зло истребится, если убить того, кто принес его в мир. Уничтожить Мелькора - и чудесным образом забудется несмываемый грех Альквалондэ, встанут из могил мертвые, простят живые... Другие же сказали себе: зло - это мы. Нам нет прощения и нет возврата, нам остается лишь сражаться здесь до конца и собственной смертью искупить чужие. Лишь странный, забавный Финарато в глубине сердца считал, что спасение возможно для всех. Даже для Феанаро. Может быть, даже для Мелькора. Милосердие Единого должно быть так же бесконечно, как и Его могущество, и если зло можно искупить, Он укажет - каким образом.
       Если гордыня, зависть и гнев привели нолдор к Падению - значит, нужно отринуть гордыню, зависть и гнев.
       Поэтому он ни мгновения не колебался, когда Фингон поделился своим намерением - идти в Железные горы, спасать Маэдроса. Фингон настаивал, на том, что сделает это один. Но кто-то должен был ждать в условленном месте с малым отрядом, запасными конями, припасами... Он не мог попросить об этом сыновей Феанаро - отец не позволил бы сыну пойти в их лагерь и иметь какие-то общие дела. Он не мог попросить об этом даже своего родного брата: Тургон желал Маэдросу гибели, не в силах простить никому из феанорингов потери своей жены. И Фингон пришел к сыновьям и дочери Арафинвэ.
       Преодолев гордыню, ненависть и зависть, Фингон спас Маэдроса. Спас весь народ Нолдор от смуты и вражды.
       Финрод увидел в этом знак.
       А потом был другой знак - когда, блуждая в Оссирианде, он увидел костры на склонах Синих Гор и услышал пение народа, о котором прежде знал только смутно, из намеков Мелькора и сдержанных рассказов Валар.
       Балан говорил: когда взошло солнце, среди народа людей случился раскол. Многие были недовольны прежней жизнью, а род Балана был из тех, кто еще слышал Голос-из-Темноты. Это скрывали, этого боялись даже сами слышащие, но в роду Балана издавна верили старым богам и не верили новому. И однажды Балан услышал Голос. Время пришло, сказал Он. Завтра вам будет знамение, и поверившие спасутся от Тьмы. Они перевалят через три горных цепи - и придут в землю, что течет молоком и медом. Тогда они должны устроить пир и принести старым богам жертвы хлебом и вином. А после этого нужно сделать арфу и лечь спать, не выставив дозорных. Тот, кто придет и заиграет на арфе - за тем нужно последовать. Он укажет путь к спасению.
       И те, кто поклонялся старым богам и не признавал нового бога, принесли беор предку Балана и последовали за ним. По пути к ним пристали еще два народа: золотоволосые коневоды и мрачноватые, слегка раскосые лесовики. Но горцы, принесшие беор, все же шли первыми. В их рядах был ропот, потому что путь пролегал через опасные земли - и через прекрасные земли. И там, и там они теряли людей. В опасных землях люди гибли в схватках с орками, с дикими людьми и троллями, один раз, по ошибке - даже с гномами. В прекрасных землях люди откалывались и оседали.
       Земли за Синими Горами были прекрасны, и большинство из народа беора сказало: хватит! Здесь - чудесные места, много хороших пастбищ и земли под пашню - зачем делать еще один мучительный переход через горы? Скольких они опять недосчитаются в этих снегах?
       И Балан - тогда еще молодой - сказал, что пересечет эти горы, как было предсказано - даже если ему придется идти туда одному.
       Ему не пришлось - тысяча человек вызвалась разделить поход. Гномы, встреченные по пути на север, показали перевал. И когда перевал был пройден - в золотых лучах солнца людям открылся Белерианд. Они спустились в долину и развели костры, принесли жертвы хлебом и вином, пели и танцевали, радуясь исполнению пророчества и концу долгого пути...
       Кто-то натянул на простой ясеневый лук еще девять тетив - и получилась арфа. Она лежала на возвышении, покрытом чьим-то плащом, словно положенная нарочно. Финрод взял ее, еще не зная, что так оно и есть.
       От чего вы спасались? - спрашивал он потом, но ни Балан, ни другие не отвечали.
       Еще один падший народ искал пути к спасению, глядя на Финрода с надеждой. А он - не знал этого пути. Он пытался отыскать следы в их прошлом - но они скрывали свое прошлое.
       И вот к нему пришел человек. Мужчина, которого он помнил ребенком и юношей. Влюбленный без памяти в его родственницу. Он был для Финрода подобием Феанаро среди людей. Но Феанаро не мог изменить свой образ мыслей и действий - в этом и заключается то, что названо роком нолдор. Эльфы меняются слишком медленно. Люди свободны от рока в силу того, что способны меняться быстро. В глубине души Финрод завидовал этой способности - зная, что зависть - недостойное чувство, но не имея сил изжить ее до конца.
       Через Берена и Сильмарилл могло прийти спасение - как через Феанаро и Сильмарилл пришла погибель. Вот, чего искал в нем Финрод. Вот, чего желал.
       - Я не знаю, - прошептал Берен, оборвав быстрый, но утомительный обмен мыслями. - Я не знаю, Ном, сумею ли я. Но я буду пытаться, пока не добьюсь своего или не расшибусь. Слушай... Ты открылся мне в таком...
       - В чем стыдился признаться самому себе? Да. Откровенность за откровенность. Временами я завидую тебе, Берен. Завидую всем людям. Когда я злюсь на вас, меня одолевают мысли, подобные мыслям многих других эльдар: что вы - народ, испорченный бесповоротно, низкий, грубый, неблагодарный... И тогда я вспоминаю об одной простой вещи: если бы на меня обрушилось все зло, которое пришлось вынести вам - я бы не выстоял. Скорее всего, я бы погиб, или хуже того - обратился ко злу. Не смотри на меня так удивленно: мера зла, которую эльф может допустить в свое сердце и при этом остаться собой - намного меньше вашей. Вы легче поддаетесь искушениям - но вам легче дается и раскаяние.
       - Ном, - вздохнул человек. - Но ведь тебя и не одолевают такие искушения, которые в другой раз приходят к людям. Я двадцать раз раскаялся в том, что желал тебя убить - а ведь тебе мысль убить кого-то, кто лучше, и в голову бы не пришла!
       - Не пришла бы... Но почему ты решил, что это хорошо?
       У Берена даже рот открылся от изумления, а Финрод продолжал:
       - Если бы нолдор, когда они забавлялись с мечами, пришло в сердце искушение ударить противника по-настоящему, в кровь - они устрашились бы этого искушения и стали иначе относиться к своей забаве. Они испытали бы это искушение раз, другой, и третий - и научились бы ему противостоять. Но они испытали его лишь единожды - и сломались... Искушение - не грех, это испытание. Чтобы не поддаться искушению, нужно вовремя отдать себе в нем отчет. Чтобы преодолеть Падение, нужно осознать его в себе. Столько раз, сколько потребуется. Так, как ты сделал сегодня. Ты ведь не представляешь себе, насколько великую победу над Морготом ты сейчас одержал. Ты поразил его сильнее, чем Финголфин. Ибо он изранил его тело, а ты - обрубил один из корней, которые, проникая в наши души, питают его силу. Мы кормим Моргота, Берен. И только когда мы перестанем это делать - он будет повержен.
       Берен сорвал травинку, раскусил нежный стебелек, добывая каплю кисло-сладкого сока.
       - Это умение, осанвэ... Оно пребудет со мной всегда? И без Палантира?
       - Теперь - да.
       - Я буду слышать чужие мысли?
       - Если попытаешься проникнуть в открытое сознание или если кто-то попытается войти в твое. Но учти: проникать в более слабый разум, подавляя его, - бесчестно. Какой бы нужной и благородной тебе ни казалась конечная цель этого деяния. И есть еще одна важная вещь, которую ты должен знать, Берен. Она может тебе пригодиться. Твое sama не цельно.
       - Соловушка говорила что-то в этом роде, но я так и не понял. Что это значит? Я безумец?
       - Нет, вовсе нет... оно не производит впечатления чего-то разрушенного, оно не цельно скорее как композитный лук или наборной меч, понимаешь? Больше похоже на станок, чем на статую.
       - И что же из того?
       - Пока еще не знаю. Если бы нам больше времени... И еще одно. Прежде я и все остальные эльдар полагали, что, забывая, вы забываете навсегда. Что в силу искажения в вашем разуме появляются какие-то изъяны, наподобие пятен ржавчины, разъедающих железо. Твой рассказ о дориатском исцелении заставил меня отбросить эту мысль, а сегодня я узнал, что вы, как и эльдар, помните все. От первого и до последнего дня жизни. Но ваша память не похожа на развернутый гобелен - она напоминает гобелен скатанный; нет - даже не гобелен, а моток нитей, где слой просвечивает сквозь слой. Отчетливо видны только верхние, чем ближе к середине - тем больше они скрыты, вы как бы наматываете на катушку памяти все новые и новые витки бытия. Теперь я понимаю смысл вашего слова "за-быть". Вы действительно за-бываете.
       На минуту Финрод перестал быть королем - перед Береном был неутомимый исследователь, сжигаемый жаждой познания и радующийся новым знаниям как дитя - новой игрушке.
       - Нолдо, - Берен, обескураженный, смотрел своему королю в лицо. - Вы никогда не успокоитесь, да? Пока не проникнете умом до самых корней мира, пока не пронзите небесной тверди? Откуда вы такие взялись?
       Финрод тихо рассмеялся.
       - Откуда мы такие взялись? Мы были такими всегда, Берен.
       Он лег на спину, закинув руки за голову, и глаза его поймали отблеск звезд и луны.
       - Мы стремимся познать Арду, потому что наши феар - ее неотъемлемая часть. Вот откуда вы такие взялись? Зачем пришли? И куда деваетесь, а? Кто мне скажет? Может быть, ты?
       - А что ж, - Берен последовал его примеру. По правде говоря, он очень утомился. - Может, и я...
       Он зачем-то подмигнул скособоченной луне и закрыл глаза.

***

Elven riders
       Поутру хозяин был какой-то вареный, а Финрод так и вовсе без стеснения спал в седле - грезил с открытыми глазами, как это умеют делать эльфы.
       Они тронулись в путь до света, чтобы к вечеру добраться до реки Миндеб. Снова - шлемы и кольчуги, снова - щиты и луки... Пограничье. На севере высилась стена гор - обманчиво близких в прозрачном утреннем свете. Оттуда, из-за этих гор, из родной земли Берена, приходили орки. Это были небольшие ватаги, редко когда превышающие числом полсотни, рассказывал позавчера начальник заставы, рослый горец по имени Нарво. Не то, что было здесь пять лет назад, о-о-о! Тогда было - только держись: перли, как муравьи, сметали заставы, жгли хутора и деревни до самого хребта Андрам, счастлив был тот, кто успел семью в лесу схоронить... А сейчас - нет: стараются малой шайкой просочиться через кордон, налететь на какой-нито одинокий хутор или малое поселение, порезать всех и забрать все, что можно унести на себе. Кого перехватит пограничная стража из дориатских эльфов, кого - горцы, кого бретильцы... Но бывает, что и просачиваются, да... Голод их гонит, я слыхал, - вставил слово другой воин. Ард-Гален сгорел, негде пасти скот, а Черный лишние рты кормить не желает. И в Дортонионе сейчас не очень-то пограбишь: что у нас отобрал Саурон, тем не поживишься. Ничего-о, мрачно протянул Нарво. Мы их накормим... Землей накормим под самую завязочку.
       Здесь, на "ничьей" земле, небольшой отряд казался легкой добычей. Наслушавшись на заставе разговоров об обычаях и нравах орков, Гили все время с тревогой поглядывал на север - хотя и понимал, что если появится какая-то напасть, то эльфы углядят ее первыми.
       Красив был Димбар. Широкие луга перемежались здесь с небольшими рощицами, и чем больше к северу - тем реже делались рощицы, тем шире луга - они ехали по самой границе этого редколесья и полоски степи, протянувшейся вдоль гор. Любой, кто ехал бы или шел со стороны гор, был бы рано или поздно замечен - а вот их почти все время скрывал перелесок. В отличие от эльфов - Аэглоса, не выпускавшего гор из виду, Лауральдо, готового в любой мог схватиться за лук, Вилварина, внимательно смотрящего на гряду Криссаэгрим - Берен все больше чего-то высматривал на юге.
       Гили небрежно поинтересовался у Айменела, что там такое, и тот просто ответил - Дориат, владения Элу Тингола.
       Гили месяц назад уже был в такой близости от Дориата - когда шел с купцами. То ли от скуки долгого пути, то ли от близости Зачарованного Королевства, но купцы и возчики каждый вечер рассказывали об эльфах Дориата истории одна другой невероятнее и страшнее. И про парня, который подсматривал за купающейся эльфийской волшебницей, а она превратила его в камень, - так он, каменный, и стоит до сих пор, зачарованный ее красотой. И о младенцах, которых эльфы крадут, оставив вместо них подменышей, потому что эльфам для войны с орками надобны те, кто не боится держать в руках холодное железо, а это, вестимо, могут только люди да гномы. И о напитке бессмертия, секрет которого боги открыли эльфам, но утаили от людей... Болтовня эта прекратилась после того как к обозу пристал Берен. Раза два он одернул особо ретивых рассказчиков - и в его присутствии больше никто не решался завести небылицы об эльфах Дориата.
       Гили еще раз задумался, откуда Берен мог появиться тогда, на тракте. По его словам и оговоркам эльфов - он шел из Дортониона. Но тогда он не мог не пройти через Химлад - а в Химладе он не был. Неужто... Гили об этом не задумывался, но тут пришло само собой - неужто Берен побывал в Огражденном Королевстве?
       Гили не решался спросить ни у него, ни у эльфов.
       Солнце покатилось к закату, когда они увидели идущую с востока тучу. Темно-серая и плотная, она словно подминала собой вершины гор, а под ней полупрозрачной косой пряжей висел дождь. Рваные, разлохмаченные края тучи ползли во все стороны.
       Первые резкие порывы ветра заставили деревья и травы встрепенуться.
       - Сука удача, - пробормотал Берен, глядя на восток. - Угодили под шквал.
       - Мы успеем добраться до берега Миндеба прежде чем встретимся с ним, - сказал Лоссар. - Давайте поищем укрытие.
       - Здесь негде укрыться, - покачал головой Кальмегил. - Я знаю эти места.
       - От такого шквала, - добавил Менельдур, - эти лесочки нас не защитят. Но лучше свернуть в рощу: я не ищу встречи с молнией.
       - Так и сделаем, - сказал Финрод.
       - Есть еще одно предложение, - Эдрахил привстал на стременах, вглядываясь в застилающую восток черноту. - Соберем побольше хвороста и укроем его попонами, когда придем на место. У нас будет сухая растопка.
       - И полным-полно валежника, если я что-то понимаю в жизни, - подытожил Берен. - Ходу!
       Они наподдали коням пятками и поскакали вперед. Ветер понемногу крепчал и бил в лицо, становясь все холоднее. Берен и Нэндил, не сговариваясь, снова затеяли гонку, и вскоре почти пропали из виду, только крупы их коней двумя точками выделялись на зеленой траве: серебристо-серая и черная.
       Остальные не гнались, но тоже ехали резвым галопом, и Гили впервые почувствовал трудности со своим Лайросом. Рысью он бежал так гладко, что усидел бы и младенец, а вот галоп потребовал от Гили немалого напряжения. Когда они выехали на берег Миндеба, паренек уже весь взмок, а ведь предстояло еще многое сделать: отыскать место для лагеря, расседлать коня, найти хворост, сложить в кучу его и седельные сумки, укрыть щитами и попонами...
       Они еле-еле успели все сделать, когда это началось. Сначала на берег навалились сумерки - такой черной и густой была туча - но лучи низкого солнца все же пробивались под нее, как под навес палатки. Ветер задул крепко и словно со всех сторон сразу, по листьям ударили одиночными стрелами первые капли дождя - и сразу же ливень обрушился всей мощью, словно в небе опрокинули ведро.
       Кони беспокойно ржали и пританцовывали на привязи, эльфы, находясь рядом, успокаивали их. Гили тоже обнимал за шею своего гнедка, и чувствовал всем телом его дрожь, когда молния рвала ранние сумерки, и гром накрывал перелесок. Сполохи били все чаще и чаще, и Гили бросил щит, которым укрывался от дождя - все равно порывы ветра рвали его из рук и швыряли воду в лицо горстями, с самой неожиданной стороны. Мальчик обхватил Лайроса за шею обеими руками, так же сделал со своим конем Айменел. Ветер теперь дул с такой силой, что труда стоило просто устоять на ногах. Струи дождя срывали ветки и листья с деревьев, Гили казалось, еще немного - и он под напором тяжелых капель уйдет по колено в землю, как сказочные воины после молодецкого удара. Поднять лицо было невозможно - вода, летящая с неба, забивала дыхание. Оставалось вжимать голову в плечи, лишь краем глаза следя, что же делают другие.
       Берен стоял, опустив лицо, завернувшись в плащ по самые глаза, слегка придерживая свою кобылу за уздечку - похоже, Митринор совершенно не боялась ни сполохов, ни грома, ни тяжелых бичей ливня, способных свалить человека с ног. Точно так же вели себя кони Нэндила, Финрода, Эллуина - а вот остальные беспокоились. Тьма сгущалась все кромешнее и кромешнее, и даже сквозь барабанный грохот дождя слышались стоны деревьев под ветром. Гили вцепился в шею коню, просто чтобы не унесло вихрем... Вовремя: началось такое, что хоть кричи: полетели ветки и листья, деревья затрещали, вода Малдуина аж кипела, земля и небо смешались.
       Раздался треск, Гили поначалу решил - рядом ударила молния. Но то была не молния: одно из деревьев - то ли вяз, то ли ясень, в темноте не разобрать - треснуло по стволу и повалилось. Гили вздрогнул, представляя, как сейчас рухнет одно из тех деревьев, что господствует над поляной, и придавит их всех своим стволом - но Валар были милостивы: молодые ясени гнулись и трещали, но не ломались. Только ветки летели на поляну. Одна из них пребольно попала Гили по спине, от второй еле увернулся Аэглос.
       Гили уже совсем было отчаялся увидеть когда-нибудь синее небо и подставить лицо солнцу - как вдруг все кончилось: столь же внезапно, как начиналось. Убийственный ливень сменился обычным дождем, солнце засветило ярче, в разрывах тучи проглянула синева, и вскоре стала видна граница облака, его хвост, задевающий за склоны Эред Горгор.
       Прошло еще немного времени - и шквал ушел. Остались обломанные ветки и поваленные деревья, Малдуин помутился и волок всякий мусор, набросанный ветром, да мокрая трава взблескивала росой - а так все осталось по-прежнему. Гили вспоминал себя полчаса назад - трясущегося от страха, измученного борьбой с холодным ветром, и подумал - а не сон ли это? Да нет, не сон: он весь мокрый, и Лайрос дышит тяжко и часто - натерпелся, дурачок...
       Эльфы разобрали хворост и свои вещи, укрытые щитами и попонами. Расчет оправдался: седельные сумки не намокли. Точнее, намокли только те, то лежали с краю. Сухого хвороста тоже было много, и очень кстати: всем хотелось поесть и погреться.
       Все, кроме Аэглоса и Менельдура, отправились за валежником. Далеко ходить было не нужно: ветками забросало всю поляну - руби и складывай в кучу. Куча выходила большой, эльфы были намерены жечь костер всю ночь, сушиться и греться.
       - Эла! - крикнул вдруг Берен откуда-то из-за можжевеловых зарослей. - Идите сюда, эльдар, это по вашей части!
       Гили, хоть и не был эльфом, тоже поспешил на зов. Он бежал, хоть и был ближе всех к Берену, но когда добежал и остановился, переводя дыхание, оказалось, что все остальные уже здесь, и дышат так ровно, как будто тут и стояли, а не примчались на зов.
       Эта полянка вся заросла полынью. Тут было много и другой травы, но беспощадный дождь прибил ее всю, а упругая полынь устояла. Ее горьковатым запахом был напитан воздух, а от ее серебристой зелени кругом было светло. Но не поэтому Берен позвал эльфов - а потому что на бархатных пушистых листьях полыни яхонтами горели дождевые капли, и одни сияли солнечным золотом, другие горели чистым огнем, третьи были пронзительно-синими, а четвертые - зелеными, как камешки в перстне хозяина (знай Гили слово "смарагды", он подумал бы "как смарагды"). Но стоило шевельнуться - и все цвета мгновенно менялись, и живая радуга сполохами пробегала по полянке.
       - А что, нолдор, - Берен нарушил благоговейное молчание, на минуту сковавшее всех. - Йаванна, Ульмо и Манвэ этак, мимоходом, творят самоцветы не хуже ваших. Жалко, что недолговечные. Еще и солнце не сядет - а эта роса испарится.
       - Но я запомню, - Лоссар опустился на колени над одним из стебельков полыни, рассматривая его. - И я сделаю эту красоту долговечной. Когда-нибудь я это сделаю...
       - Серебро? - Лауральдо опустился на корточки рядом с ним. - И адамант?
       - Едва ли. Серебро тяжело и темно для этого даже на вид... Какой-то другой сплав. И адамант ты не огранишь так, как нужно мне... Хрусталь. Или даже вирин.
       - Да, пожалуй...
       Солнце ушло за дерево и сумрак погасил очарование полянки. Гили вдруг почувствовал, как холодно. Он пожаловался Айменелу - тот предложил взять меч и погреться.
       Гили не очень нравилась эта затея, но ничего получше он выдумать не мог. Достал свою скату и отошел с Айменелом на берег, на мокрый песок.
       Упражнение, которое они делали в последнее время, называлось "зеркало", и Айменел его усложнил: теперь он наносил удары не в том порядке, к которому Гили привык - два соударения вверху, два внизу - а куда хотел, без предупреждения. Гили видел, что он двигается медленнее, чем мог бы, но не всегда успевал отбить - и ската замирала на волоске от его щеки или бедра. И чем больше он уставал, тем чаще это случалось.
       Он разгорячился и вспотел. Эльфы, набросав такую кучу валежника, что хватило бы на небольшую хижину, развели костер из сухого хвороста и начали ставить над ним шалашом толстые, промокшие снаружи ветки. Ветки постреливали, искры улетали в темнеющее небо - и гасли. Золотисто-красные сполохи пробегали по лезвиям мечей, белые искры рождались на миг - и исчезали. Вернулись Аэглос и Менельдур - им удалось уполевать косулю. Гили дернулся было помочь ее разделать, но Берен вернул его к занятиям и взялся сам.
       Наконец Айменел, как это бывало всегда, прекратил занятие, увидев, что Гили выбился из сил. Он крикнул что-то на эльфийском языке - и Кальмегил бросил ему свернутое одеяло. Не поймай его Айменел - оно упало бы в воду, но Айменел не мог его не поймать.
       Они с Гили завернулись вместе и сели рядом на землю. От Айменела пахло как от вспотевшего ребенка.
       Гили был мрачен:
       - Не будет с меня мечника, - сказал он грустно. - Те ребята правы были. Наверное, мне уж поздно научаться.
       - Никогда не поздно, - заспорил Айменел. - У тебя хорошо получается.
       - Ты это... не надо, а?
       - Нет, послушай! Я тоже не сразу научился! И потом - это ведь не самое главное. Ты думаешь, орки - хорошие мечники? Таких мало, очень мало! Если ты сойдешься в бою с орком - вот увидишь, кто победит.
       - Умение - еще не все, - Берен подошел сзади, неслышно. - Главное - решимость, Руско. Иной раз хорошо обученному человеку не хватает простой решимости, чтобы первым нанести удар - и все обучение насмарку. - Берен нахмурился каким-то своим неприятным воспоминаниям.
       - Лорд Берен, - спросил Айменел. - А почему ты сам не учишь Руско?
       - Плохой из меня учитель. Во-первых, потому что я левша. Во-вторых, потому что я нетерпелив.
       - Ты не обидишься если я тебя спрошу?
       - Спроси, а там будет видно.
       - Вы, люди, учитесь быстро. Намного быстрее нас. Но только если начать рано. А если вы начинаете учиться чему-то взрослыми - то учитесь намного медленнее. Почему так бывает? Разве можно разучиться учиться?
       Берен вздохнул, завернулся в одеяло, обхватив свои плечи.
       - Ты задал вопрос, на который я не знаю ответа. Разве что вот: пока мы маленькие, мы учимся как... Ну, как собаки или лошади. Мы не думаем о том, как учиться - мы просто делаем что-то и по ходу учимся. И как это бывает - мы не помним... Ты же не помнишь, как учился ходить или говорить?
       - Отчего же? - удивился Айменел. - Помню.
       Берен открыл было рот, а потом снова закрыл, так ничего и не сказав. Прикусил губы, прищурился, задумался... Потом вскочил.
       - Эльдар! А нет ли у кого-нибудь желания согреться пляской стали?
       - Право же, Берен, я порядком продрог даже здесь, у костра, - отозвался Финрод. - Я не прочь погреться.
       - Это честь для меня, аран... - Берен слегка склонился в приветствии. К удивлению Гили, Финрод ответил таким же поклоном.
       - Таков обычай, - прошептал Айменел, сверкая глазами, и Гили понял, что юный эльф чувствует то же самое, что и он сам - предвкушение интересного поединка. - Противники кланяются друг другу. Нужно любить противника, быть благодарным ему за то, что он тебя учит. Смотри!
       Король и Берен взяли мечи, отбросили ножны в стороны и встали друг напротив друга. Солнце садилось, и тени друзей-противников были такими длинными, что протянулись на другой берег Малдуина. Они стояли, опустив мечи, держа их совсем не в том положении, с которого уже приучился начинать Гили (Айменел шепотом объяснил: начальная стойка удобна для новичка, опытный боец начинает как хочет). Оба обнаженные до пояса, с мокрыми волосами, высокие, стройные, широкоплечие - они вдруг показались Гили похожими как братья, хотя больше ни одна черта их не роднила. Финрод был светловолос и светлокож, Берен - темный и смугловатый. Кожа эльфа была гладкой, на теле человека отливали перламутром старые шрамы. Эльф стоял прямо, Берен слегка сутулился - и все равно казалось, что один - как диковинное отражение другого.
       Гили не заметил, кто сделал первое движение. Клинки зазвенели с такой скоростью и страстью, что казалось - кому-то здесь не сносить головы. Но, глядя на лица, Гили не видел ярости - оба противника смотрели друг на друга тепло, так, словно они вместе танцуют. И вдруг он понял: так и есть, каждый позволял противнику довести свой прием почти до конца, каждый хотел скорее подыграть, чем воспользоваться промашкой другого, благородно дарил противнику красивый ход.
       Наконец, наступил миг - и мечи, столкнувшись в последний раз, напряженно застыли: Берен дожимал отбитый выпад, Финрод не поддавался. Так прошло несколько мгновений.
       - Все, - сказал человек, отнимая свой меч и кланяясь. - Благодарю тебя, Король. Видел? - повернулся он к Гили.
       - Ага, - восхищенно выдохнул оруженосец.
       - Так вот, сам так не делай.
       Гили удивился.
       - Бейся мы по-настоящему, - объяснил Берен. - Кто-то из нас ударил бы другого ногой в пах или головой в лицо, или локтем в зубы. Вот если тебя начнут давить - так и делай. Я же говорю: решимость важнее выучки.
       Они вложили мечи в ножны, отошли к огню и сели. Берен потрогал свою рубашку, развешенную на ветке - мокрая. Эллуин предложил ему разделить один на двоих сухой плащ. Финрод оказался счастливым обладателем сухого полукафтанья, который и набросил на плечи.
       - Вода, вода... - проворчал Берен, укрываясь своим краем плаща. - Хорошо, что прошел дождь. Не придется тащить с собой.
       - В Нан-Дунгортэб нет воды? - спросил Аэглос.
       - Воды для питья, - сказал Берен. - Так-то есть...
       - Сегодняшний шторм смыл на время всю дрянь, - сказал Лауральдо.
       - Какую? - полюбопытствовал Айменел.
       - Там плохое место, - нахмурился Лауральдо. - Этого не объяснить, это чувствуешь только когда попадаешь туда...
       - Чары?
       - Они тоже. Говорят, к этому месту приложил руку Враг.
       - В это легко верится, - сказал Аэглос. - Но незадолго до вашего прихода из-за моря там стало хуже, чем прежде. Появились какие-то Морготовы твари...
       - Не Морготовы, - решительно возразил Берен. - Я не знаю, что это за твари, они безобразнее ночного кошмара, но если Нан-Дунгортэб творил Моргот, то эти создания - не его. Он... не творит ничего уродливого...
       Эльфы смотрели в потрясенном молчании.
       - Ты уверен? - спросил один из них.
       - Я понял, о чем говорит Берен, - вмешался Вилварин. - Твари Моргота, те же волки или орки - они могут быть страшными, но не уродливыми. Я не могу с ходу вспомнить нужного слова, но Моргот все делает...
       - Изящно, - подсказал Эдрахил.
       - Вот! Именно так. Ему нравится красивое, хотя он и исказил понимание красоты. В его созданиях чувствуется его гордость, он словно спрашивает: ну, кто еще умеет это делать так, как я?
       - Точно, - поддержал эльфа Берен. - А то, что там водится... Да что вам рассказывать, Аэглос знает.
       - Я не знаю, мне самому любопытно! - заспорил эльф. - Ты видел их? На что они похожи?
       - На унгола, которого раздули в корову, а потом били, пока не переломали все ноги, - Берена передернуло. - А потом вываляли в навозе до самых глаз. Только не спрашивайте, эльдар, сколько у него глаз - мне было не до того...
       - Так может, это обычный унгол? Но искаженный Морготом?
       - Моргот так не искажает, говорю вам! Он искажает себе на потребу, а эта мразь не потребна никому, даже себе! Это - само уничтожение.
       - Похоже, что я знаю, о чем ты говоришь, - Кальмегил переглянулся с Финродом. - Скольких таких ты видел?
       - Не знаю... Мне кажется - пятерых. Трех больших и двух маленьких...
       - Кажется - или точно?
       Вместо ответа Берен пошарил рукой в траве, взял свой меч и наполовину обнажил его в свете костра, держа так, чтобы все увидели наполовину стертые точилом зазубрины на лезвии.
       - Я изрубил первую из этих тварей за минуту, а после этого полчаса блевал, извините за такую подробность. Оно пахло еще хуже чем выглядело. Второй... был просто огромным. Я даже не думал с ним драться - унести бы ноги... Но... Эта туша быстро двигалась... И, видно, была голодна. Я... позволил ей себя догнать - и отсек жало. А потом... Их ужасно трудно убить, эльдар: ты его рубишь и рубишь, а оно все лезет и лезет... Уж лучше волк: того можно завалить одним махом... И после этого я сделал страшную глупость, эльдар. Я напился воды в ручье неподалеку. Эти твари поджидают жертв у водопоя. От этой воды я ходил как в бреду. И вот тогда-то и встретился с третьей и четвертой... Или только с одной из них... - Берен еще раз посмотрел на зазубрины. - Когда я пришел в себя, я увидел на мече эти щербины... Но увидел и слизь. Один раз я рубил настоящую тварь, а второй раз - камень. Или оба раза рубил настоящих, а когда рубил камень - не помню. Эта отрава - опаснее, чем пауки: кто знает, не начнем ли мы рубить друг друга. Так что воды нужно набрать здесь.
       - А дальше?
       Берен вогнал меч в ножны и взъерошил волосы.
       - Дальше - ничего... Почти. Был маленький, его я убил просто камнем.
       - Если их там так много, то путь опаснее, чем я думал, - сказал Лауральдо. - Прежде можно было забраться довольно далеко в пустошь - и не встретить ни одного.
       - Прежде и дориатские эльфы, и феаноринги очищали это место. А теперь, я слышал, они добираются даже до Нан-Эльмута, - поддержал Аэглос. - Но такому большому отряду они не опасны. Они никогда не ходят стаями, только поодиночке.
       - Опасаться нужно других - тех, кто сам опасается пауков. Тех, кто более совершенен, чем они и порожден Морготом, а не той Пустотой, что он призвал... - Эдрахил посмотрел на темный восток.
       - Верно, - согласился Финрод. - Завтра нам опять ночевать без огня и без песен - Вилварин, прошу, достань свою лютню.

***

       Гили, как обычно за время их странствий, проснулся от холода - и, еще не проснувшись как следует, услышал тихий плеск и фырканье лошади. Он насторожился и приоткрыл глаза.
       Сторожить под утро опять выпало ему и Берену - но он задремал, а потом и вовсе заснул и теперь вскинулся, опасаясь, что сейчас хозяин ему надает.
       Но опасения оказались напрасными: Берен не собирался устраивать слуге выволочку. Он стоял по шею в воде рядом со своей Митринор, гладил ее гриву и о чем-то тихо ей говорил.
       - Ага, проснулся, - проворчал он, увидев, как Гили трет глаза. - Замерз?
       - Да, - Гили обхватил себя руками и потер с силой плечи.
       - Раздевайся и полезай в воду. Она теплая.
       - Я... это... - Гили мотнул головой в сторону леса.
       - Пойдешь в кусты - надень сапоги. Я видел гадюку в траве.
       Когда Гили вернулся, Берен был уже одет, уже отрезал себе кусок холодного мяса (тушу косули вчера повесили на дереве) и сдувал с него муравьев, приговаривая:
       - Пошли вон. Вас мой король на пир не звал.
       Эльфы еще спали. Вчера ночью они опять пели - Гили заснул раньше, чем они перестали. А теперь ему казалось, что песня, под которую он засыпал, до сих пор звучит - от того и небо так светлеет, и бледный месяц бредет по пояс в тумане.
       Он разделся и вошел в воду - она и в самом деле была теплой. Утреннее окоченение растворилось без следа. Ему захотелось разбудить Айменела, но потом он подумал - не надо. Эльф, откинув руку, спал сладко, как ребенок - а вчера азартно, как ребенок, нырял и плескался. Гили никак не мог понять, что это и почему так бывает: эльфы, мудрые и бессмертные, в самом деле похожи на больших детей. Глядят на мир так, словно ничего дурного от него не ждут, и порой, слушая, как они напевают себе под нос или внезапно смеются своим мыслям, думаешь - ну, сущие младенцы; Финрод в другой раз ведет себя со своими подданными как мальчишка-коновод в стайке таких же мальчишек, и они отвечают ему тем же - можно ли, видя это, поверить, что когда Финрод хочет, он выглядит грозным и великим королем, мудрым, как бог с закатной стороны, прекрасным, как солнце и пугающим, как пламя. Но вот - он спит, и во сне хорош, как девушка, и слегка улыбается чему-то... И не помни Гили того, что рассказывали ярн Берен и Айменел, не ведай он истории ледового похода нолдор, не знай он песен о Славной Битве - никогда не сказал бы, глядя на этого эльфа за дружеской беседой, что он - один из величайших воинов Белерианда.
       Гили вышел на берег, оделся и тут заметил, что Берен тоже смотрит на спящего Финрода. Потом - он обернулся и посмотрел на юг, туда, где темнел лес Дориата. И такая тоска была в его взгляде, что у Гили даже сердце сжалось. Лорд Берен потерял почти всех родных и друзей, и то не с такой тоской глядел, когда говорил о них или когда оборачивался лицом к северу, к горной цепи, стеной отгородившей его страну.
       - Хозяин, - тихо позвал паренек. Берен очнулся от своей мучительной грезы, но оклик растолковал по-своему.
       - Садись, - он показал на траву рядом с собой. - На.
       В его руке был кусок мяса, завернутый в лист лопуха. Гили взял и начал есть.
       - Плохие из нас сторожа, - тихо проговорил Берен. - Один клюет носом, другой таращится не на север, а на юг...
       - А что ты не разбудил меня, лорд?
       - Не хотел... Здесь нам ничего не угрожало, Руско - это границы Дориата. Вчера двое их пограничных стражей подходили к нам. Аэглос говорил с ними. Зачем не я заметил их первым!
       - У тебя там это... Есть кто-нибудь? - решился спросить Гили.
       - Моя вторая половина. Смешно, Гили: об этом знает весь отряд, кроме тебя. Лютиэн Тинувиэль, дочь короля Тингола - она станет твоей госпожой, если мы доживем... Как ты думаешь, доживем?
       - До чего?
       - До падения Ангбанда. А если доживем - то сколько мне будет лет? И не женюсь ли я лишь затем, чтоб умереть у жены на руках? Вот ты простой паренек, Руско, и суждения у тебя здравые: скажи, чего стоит в твоих глазах победа над Морготом?
       Гили какое-то время напряженно думал, а потом решил, что лучше всего будет честно сказать:
       - Я не знаю, лорд. Я никогда об этом так не думал. Мы давали гномам и эльфам хлеб, а они защищали нас от орков - сколько себя помню я, и отец мой, и дед - так было. Я знал, что есть Враг, но не думал, что когда-то встану против него самого. Я и сейчас ничего такого не думаю. Но я буду там, где будешь ты... Или где ты мне велишь быть. Раз Моргот враг тебе - то он враг и мне. Если леди Лютиэн станет твоей женой, то она и мне будет госпожа, и я ее буду чтить. Чего тебе будет не жаль для победы над Врагом - того не жаль будет и мне.
       Берен был несколько удивлен. При нем Гили ни разу не говорил таких длинных речей.
       - Хорошо, - сказал он. - Ты, может быть, не совсем понимаешь того, что сказал, но это уже не имеет значения. Буди эльфов.

***

       Берен въехал в Нан-Дунгортэб не без страха. Это было, конечно, совсем не то, что в прошлый раз - он ехал с немаленьким отрядом, вооруженный и одетый в броню, но предчувствие томило его.
       На следующий день оно оправдалось.
       Ливень смыл всю дрянь и наполнил все впадины свежей дождевой водой. Лошади пили вдоволь, а люди и эльфы для питья все-таки взяли воду из Миндеба. Вели Лауральдо и Аэглос, бывавшие в этих местах - без них отряд долго плутал бы среди нагромождений ржаво-красных оплывших скал, взлетающих к небу, словно застывшие языки пламени. Были скалы как лестницы, были - как реки, или как гребни, или как когтистые лапы. Долины поросли деревьями и травой, но красно-бурый базальт господствовал над зеленью. Она росла здесь не потому что должна была здесь расти - а потому что камень не волновали эти жалкие попытки жизни уцепиться за его величие.
       Вчерашним ураганом эти деревья и кусты были смяты и выворочены из галечного ложа. Отряд прокладывал среди них дорогу, иногда - топорами и мечами, поэтому двигались медленно и в полном молчании. Стояла жара: камень нагревался с самого утра, и горячий, стоячий воздух заполнял долины. Вечером путники повалились спать прежде, чем село солнце, а на следующий день каждый чувствовал себя разбитым. Лауральдо сказал, что к полудню дорога выведет к водопою - большой каменной чаше, которая должна быть полна свежей воды. Там они намеревались поесть и отдохнуть, пережидая самые жаркие часы.
       У водопоя им и встретились "черные". Не могли не встретиться - они ведь тоже шли к этому водоему.
       - С-саламандра, - вполголоса сказал Вилварин (32).
       - Крепкая и здоровая вошь, - поддержал его Айменел.
       Их было три десятка или около того; конных людей - всего двое, остальные - пешие орки. Поэтому эльфы не бежали, хоть и могли уйти верхом, а приготовились биться.
       Айменела и Руско оставили с лошадьми, остальные встали на берегу и принялись обстреливать противника через озерцо из-под прикрытия валунов. Враги ответили всего несколькими выстрелами, быстро убедились в том, что и луки, и стрелки у эльфов лучше - и бросились в атаку через воду, где в самом глубоком месте было по колено.
       Но прежде чем они добежали, один из людей кинулся прочь - явно с согласия второго, который возглавил атаку. Финрод хлопнул Берена по плечу, тот все понял, побежал назад, к коням, и выдернул у Руско из руки повод Митринор.
       Вражеского всадника он нагнал скоро - деваться тому было некуда, долина зажата двумя скальными стенами, а конь был хуже, чем Митринор, и устал сильнее. Берен не собирался его убивать - разве что в крайнем случае. Рассчитывал на скаку сбить с коня, оглушить и связать - это наверняка был разведчик, и наверняка он что-то знал. Но тот, поняв, что ему не уйти, развернул коня, и поскакал на Берена с копьем наизготовку.
       Не замедляя хода, горец бросил узду, крепче сжал ногами бока коня и поднял щит правой рукой, положив левую на рукоять меча. Копья у него с собой не было, но расчет оправдался: Берен удержал удар, и копье противника сломалось. "Черный" не думал встретиться с левшой и не ждал удара из-под щита. Получив "яблочком" по зубам, он слетел с седла. Берен соскочил на землю следом. От удара подбородочный ремень черного всадника лопнул и шлем слетел. Берен, увидев его лицо, не защищенное щечными пластинами и наносником, выругался: это была девица.
       Прежде он никогда не убивал женщин.
       - Ладно, - сказал он. - Я все равно не собирался тебя убивать.
       - Ты меня не возьмешь! - она выдернула из ножен меч и смело атаковала. Прорывалась в ближний бой, зная, что не выдержит изматывающей долгой схватки на большом расстоянии; а Берен навязывал ей именно это. Она сражалась отлично, но недостаток силы и веса искупается только опытом, которого у нее не было.
       Но у нее была решимость, и меру этой решимости Берен недооценил.
       Когда она обессилела и меч был выбит из ее руки, она крикнула:
       - Тано! - и кинулась вперед, прямо на клинок горца.
       Он как-то успел отвести оружие чуть вверх - и меч пронзил ей грудь не там, где сердце, а пониже плеча.
       - Тано, - снова прошептала она, падая на руки Берена. Достала из-за голенища кинжал, но так и не сумела ударить врага в бок - выронила. Подобрав нож, он разрезал ремни кольчуги и разорвал на ней одежду. Зажал рану ее же рубашкой, перетянул своим поясом и подхватил девицу с собой на седло.
       Веса в ней было - почти нисколько; белобрысая и некрасивая, но в каждой женщине Берену сейчас мерещилась Лютиэн. Он не хотел этой дурочке смерти и подгонял Митринор что есть силы. Сама по себе ее рана не была смертельной, она могла умереть только от потери крови - Берен надеялся, что эльфы сумеют совсем остановить ей кровь.
       Они пытались как могли.
       Второго тоже думали взять живым - не вышло. Кальмегил рубился с ним, и черный как будто начал его одолевать - так казалось со стороны. И никто не мог прийти к нему на помощь, потому что на каждого эльфа приходилось по два орка. Айменел не выдержал, испугался и с криком:
       - Atarinya! - выпустил в черного стрелу, хотя ему строго-настрого было приказано в битву не встревать.
       Потерь не было - только Вилварину, бросив копье, поломали два ребра. Он сейчас сидел на камне, морщась, а Лауральдо расшнуровывал на нем доспех; да еще Эдрахил был ранен - рассечено бедро. - Моя нога доживет до завтра, - сказал он, поймав взгляд Нэндила. - Помогайте ей.
       - Ты думаешь? - спросил бард. Он уже сбросил наручи и закатал рукава, готовый заняться раной.
       - Нужно попробовать, - сказал Финрод, склоняясь над девицей. - Может быть, на сей раз получится.
       - Какое там может быть? - разозлился Берен. - Рана не смертельна! Заговорите ей кровь, вы же умеете!
       - Мы умеем, - сказал Финрод, помогая снять наспех сделанную повязку. - Но, боюсь, нам это умение не поможет.
       - Как не поможет? - взъярился Берен. Финрод посмотрел на него так, что спорить горцу расхотелось. Он держал пленнице голову, в то время как Финрод взял ее за руки, чтобы унять ей боль, а Нэндил наложил руки на рану. Они с королем запели заклинание, чтобы остановить кровь:

An nardh omin, iest tul thenin.
An nardh odad, i luth kuinad.
An nardh neled, anim erthad.
An nardh ganad, i luth gwedhad.
An nardh leben, i luth bennan.
An nardh eneg, i'ыl veleg.
An nardh odog, o nordh ar linnod.
An nardh doloth, i elenath.
An nardh neder, ha gwero, Gwir!
(33)

       Лица обоих были напряжены и сосредоточены, глаза точно прозревали нездешний мир, а голоса звучали монотонно, перебирая три или четыре лада в усыпляющем, одуряющем чередовании. И тут девица завопила и забилась, а лицо Финрода исказилось и на лбу его выступил пот. Ей было больно и ему тоже, но он возвысил голос, преодолевая боль - и вскоре девушка затихла, взгляд ее стал осмысленным, и между пальцев Нэндила перестала сочиться кровь. Берен уже совсем было решил, что дело сделано, но тут она снова крикнула:
       - Тано! - и добавила: - Kori'm o anti-ete! (34)
       И - угасла, точно лучинка на ветру: раз - и нет. Лишь миг назад - жили глаза и розовыми были бледные узкие губки, и вот на песке лежит труп.
       Берен положил ее голову на землю, встал и попятился. Много раз люди, и однажды - эльф умирали у него на руках, но такое было впервые. Он готов был принести самую страшную клятву, что рана ее не смертельна, что остановить кровь - и девчонка еще сто лет проживет... И вот - она была мертва, а он стоял столбом и глядел на нее.
       - Как всегда, - прошептал Нэндил, отпуская тело. - Как всегда...
       - Женщин я еще не убивал, - зачем-то сказал Берен. - Никогда не убивал...
       Сколько ей было лет? Восемнадцать, двадцать, двадцать пять? По лицу - не скажешь. Ее пепельно-серые волосы теперь были ярче щек, а глаза, обращенные к горцу, кричали: "Женоубийца!" Нэндил провел рукой по ее лицу и закрыл ей глаза.
       - Ты этого не делал, - сказал он. - Это Моргот. Нам не удается вылечить тех, кто попадает в плен раненым. В них словно не держится жизнь, и наше прикосновение для них мучительно. Они просто говорят: "сердце мое - в ладони твоей"... И он сжимает ладонь...
       - Ублюдок, - прошептал Берен.
       Людей похоронили поблизости, в промоине, орков побросали кучей, одного на другого. Конными были только люди - их лошадей забрали. Берен взял Гили и пошел с ним на место поединка с девицей-воином - взять то, что он побросал, снимая с нее доспех. Шлем девицы, по его мысли, как раз должен был Гили подойти. Кроме шлема, он взял еще кое-что: маленькую плоскую сумочку, которую девушка носила на груди.
       В этот день проехали немного - из-за ран Эдрахила и Вилварина. Остановились на ночлег задолго до темноты, на всякий случай обшарили окрестности - паучьих нор не было. Костра не разводили - и опасно это было, и ночь обещала быть теплой, и вчерашнего мяса еще хватало. Берен начал подгонять подшлемник точно по голове своего оруженосца, Аэглос, Нэндил и Финрод принялись лечить раненых. Эдрахилу просто зашили рану, а Вилварину начали сращивать ребра при помощи чар. Берен знал, что эльфы пользуются этим умением крайне редко, потому что оно отнимает много сил и у лекаря, и у исцеляемого. И верно: когда они закончили, Вилварин был весь в поту. Он поел неохотно, почти через силу, и сразу же заснул, завернувшись в плащ. Нэндил, уставший от лекарских заклятий, последовал его примеру.
       - А что значит "Atarinya"? - спросил Гили
       - "Отец", - Берен подтянул очередной ремень. На душе у него было скверно.
       - А отчего государь так бледен?
       - Пока лечили Вилварина, Государь принимал на себя его боль.
       - Ошибаешься, - оказывается, Айменел слышал их разговор. - Это известное поверье, но неправильное. Боль на себя принять нельзя.
       - А что же тогда? - спросил Гили. - Я же сам видел, что Государю нехорошо.
       - Он почувствовал боль Вилварина, да, - Айменел кивнул. - Когда сращивают кости, это очень больно. Он почувствовал, и заговорил боль в себе, и это передалось Вилварину, понимаешь?
       Гили не понимал.
       - Просто перенимать чужую боль бесполезно, - Айменелу явно не хватало человеческих слов. - Ты не наносишь себе рану, если друг ранен, правда? Здесь то же самое. Боль - она ничто сама по себе. Она - знак того, что целостность нарушена. Лекарь при помощи осанвэ, соприкосновения разумов, может почувствовать чужую боль как свою - чтобы правильно определить болезнь. Но лечение состоит не в этом. Нужно восстановить целостность. Чтобы кости, кожа, плоть - все как раньше. Тело умеет исцеляться само, нужно только дать ему время. А когда времени нет - тогда чары. Но редко. Очень редко. Природа не любит, когда ее подгоняют - быстрей, быстрей. Обычно - маленькая боль, ты терпишь неделю, месяц... А здесь за час делают то, что за месяц. Вся боль - сразу. Поэтому без того, кто успокаивает боль, нельзя. Можно умереть.
       - А как успокаивают боль? - продолжал любопытствовать Руско.
       - Если сильный разум в здоровом теле, как у Государя, то он заполняет собой того, кого лечат. Тоже осанвэ. Тот, кто заговаривает боль, здоров - и тот, у кого заговаривают, чувствует себя здоровым. Понимаешь? Нет? Вилварин дал Государю войти в свой разум, и чувствовал свое тело как тело Государя. Как здоровое. Он будто бы вышел из себя. Как будто бы Государь закрыл его разум щитом от его тела. Высокое искусство. Не каждый может. Я не смогу, отец не сможет, Вилварин сам не сможет. Аэглос, если будет учиться еще столько, сколько учился - тогда сможет.
       - Айменел, - сказал Берен. - А что Нэндил? Я правильно понял, что он тоже вошел в разум Вилварина, чувствовал его тело как свое и лечил как свое?
       - Ты понял, - улыбнулся Айменел. - Да, так делают. Он тоже делил боль. Лекаря никто не может от этого избавить: чтобы творить чары, он должен чувствовать. Но боль не делается меньше от того, что ее делят. Как шум не делается меньше от того, что его слышат.
       - А девица? - тихо спросил Берен.
       - О, это совсем плохо, - Айменел печально вздохнул. - Она порчена, в ней нет многого, что должно быть. Это Моргот. Барды знают, они пробовали лечить их. У них совсем нет avanire. Они все время открыты для него... - последнее слово Айменел произнес полушепотом. - Поэтому их так трудно лечить. Бардам каждый раз приходится соприкасаться с ним...
       Берен почувствовал пустоту под ложечкой. Так вот, чего он требовал от Нэндила и Финрода... Вот, на что они пошли безотказно...
       - Не так все страшно, как ты думаешь, - вмешался в разговор Аэглос. - Мы не прикасаемся к самому Морготу - только к его силе.
       - Все равно приятного мало, а?
       - Это страшно. Если бы ты обладал вторым зрением, ты бы видел это как рану. Это словно черное отверстие в разуме человека; там нет ничего, но в любой миг он может там появиться. Это черный ход, который он держит постоянно открытым для себя.
       Берен почувствовал, как по лопаткам его ползут мурашки.
       - Мы часто пытались закрыть его, - продолжал Аэглос. - Но нам никогда не удавалось. А для них это мучительная боль. Вот, откуда берут начало рассказы о жестоких эльфах, которые пытают пленников. Беда в том, что заговорить их боль тоже невозможно: осанвэ с эльфом для них мучительно само по себе. Это мгновения. Если бы хоть кто-то из них сделал хоть шаг навстречу - он бы преодолел боль. Но у них всегда есть черный ход. Они взывают... И феа ускользает в этот провал. В ничто. Мы не отказывались ни от одной попытки исцелить оскверненного человека... И ни одна из этих попыток не увенчалась успехом.
       - И... никак? - спросил Берен.
       - Одно только и нужно: добрая воля. То, чего никогда и ни у кого еще не вынудили.
       Эдрахил взялся осматривать трофеи, пока светло, король присоединился к нему, вскоре вокруг собрались все, кто не спал. Через какое-то время окликнули Берена - он как раз подогнал для Руско ремни подшлемника. Шлем девицы пришелся впору и был много лучше того кожаного, что ему подыскал Хурин.
       - Это должно быть тебе знакомо, - Эдрахил показал Берену сумку, взятую у девицы, потом открыл ее - это оказалась книга в кожаной обложке. Маленькая, каждый лист размером с ладонь - удобно возить за поясом, в голенище сапога... Пухлая: крупные знаки, даже малограмотный сумеет прочесть. Она была написана рунами кирта, а вторая, в руках у Финрода - знаками Румила... Без картинок, без полей - мастерство переписчика не в том, чтобы наплести красивых завитушек, а в том, чтобы сберечь дорогую бумагу.
       Берен сверился с первой страницей другой книги и убедился, что начинаются книги одинаково: "Был Эру, Единый, которого в Арде называют Отцом Всего Сущего..."
       У краев знаки были слегка размыты и смазаны.
       - Надо же... морготовцы возят при себе "Айнулиндалэ".
       - А ты почитай дальше, - посоветовал Эдрахил. - Это очень интересно.
       Берен начал читать, то и дело заглядывая через плечо Финрода, чтобы сверить. Квенты, написанные кирт и тенгвар действительно повторяли друг друга дословно, и написаны были на одном языке - хороший синдарин.
       На первой странице был отрывок из "Айнулиндалэ", причем нигде не перевранный. Берен справился у эльдар - да, ответил Финрод, текст переведен на синдарин с самой большой точностью, с какой только возможен перевод, и не искажен нигде. Видимо, мелькоровские ingolmor пользовались захваченной где-то книгой Румила. А вот дальше...
       - Так не пишут! - воскликнул Аэглос, первым сказав то, что вертелось у всех на языке.
       Да, так не писал никто и никогда, не слагал слов таким образом. Так не пишут - так думают, так чувствуют, и тот, кто читает эти строки или слушает их, тут же проникается этой мыслью и этими чувствами, так, словно сам испытал их... Это было почище искусства эльфийских певцов - ибо сотканные ими видения всегда переживаешь, глядя со стороны или за себя самого, а тут сам читатель словно бы становился одним из Валар...
       Мелькором...
       Берен захлопнул книгу с шумом и так быстро сунул Эдрахилу, словно она обжигала.
       - Это колдовство, - сказал он. - Это... Нельзя, чтобы это попало к людям. Эти книги нужно спалить...
       - Здесь нет колдовства, - покачал головой Финрод. - В этих книгах нет ничего волшебного. Здесь даже не очень хорошие стихи.
       - Стихи? - Берен поразился.
       - А разве нет? Я слышал человеческие повести - они звучат не так. Ведь люди так не говорят.
       - Мы так думаем, Ном! - для пущей наглядности Берен постучал себя пальцем по лбу. - Ты забыл? Мы так чувствуем! Так выглядят наши мысли, если их вытащить из головы и записать сразу, пока они еще не остыли - а тут наоборот: берут мысли Моргота и вкладывают прямо тебе в голову, понимаешь?
       Эльфы переглянулись.
       - Вы и в самом деле так мыслите? - удивился Эдрахил. - Так... бессвязно?
       - А вы, значит, мыслите как по-писаному?
       - Есть два способа мышления - образом и словом. Мы выбираем тот, который удобнее, - пояснил Аэглос. - Но словом мы мыслим не так, как образом. Какой смысл? Эти способы так хороши именно потому что не похожи друг на друга. Здесь же все написано так, как будто кто-то пытался словами изложить образное мышление. Зачем?
       - Затем, - процедил Берен сквозь зубы. - Посмотри на меня, Метелица: мы с Морготом на таких ножах, что и мысли о примирении с ним я допустить не могу. Он отнял у меня все, превратил мою жизнь в дорогу по трупам - и что же? Я прочитал две страницы - и уже готов влезть в морготову шкуру! Это колдовство, эльдар, иначе нельзя и сказать! Если вы не можете его распознать - стало быть, это не ваше, эльфийское колдовство и не на вас оно рассчитано.
       - Значит, это оружие, - тихо сказал Финрод, листая книгу. - Не менее сильное и страшное, чем меч или самострел. И отковано оно людьми. Против людей.
       - Я знаю, кто это был, - Берен стукнул себя кулаком в ладонь. - Черные проповедники. И шли они на юг - шпионить для Моргота и разносить там его заразу.
       - Мы догадались, - сказал Эдрахил. - Нам доводилось таких встречать. Они всегда ходят парами - мужчина и женщина. И книжки такие мы видим не впервые.
       - Они собираются отравить весь Юг, - заключил Берен. - Боги земные и небесные, они действительно собираются наступать. За год до Браголлах у нас начали появляться такие...
       - У нас такие тоже появлялись... - задумчиво сказал Эдрахил. - Но успеха не имели.
       - Ха! - Лауральдо приподнял брови. - Я ничего не слыхал об этом.
       - Сыновья Феанора - это пугало для них, - объяснил Лоссар. - Они не пересекали Рубежа Маэдроса. А в Хитлум и Нарготронд они ходили так, как будто им там медом помазали. Если государь Финрод был в настроении их слушать, прелюбопытное получалось представление...
       - Полагаю, не настолько любопытное, насколько они того желали, - Финрод усмехнулся. - Они эту затею оставили довольно скоро. Решили, по всей видимости, что эльфы неисправимы и занялись людьми.
       - Послушайте! - крикнул Айменел, заглядывая через плечо Кальмегила в книгу. - Оказывается, Свет не враждебен Тьме! Ей враждебна какая-то Не-Тьма. А Свету враждебен какой-то Не-Свет!
       - О, да... - вздохнул Аэглос. - Надо думать, что вода не враждебна огню, ей враждебна какая-то Не-Вода... Вот только почему-то огонь не может гореть там, где течет вода...
       - А голове не враждебна задница, - проворчал Берен. - Ей враждебна не-голова.
       Ему отчего-то хотелось казаться грубым. Изысканной, хрупкой красоте слога книги противопоставить грубую насмешку.
       - Эльдар, - сказал он. - Это зараза хуже чумы. Давайте спалим ее прежде чем мы добрались до людских поселений - если она попадется на глаза какому-нибудь грамотею, то этого уже не остановишь. Люди любят плескать языком - разговоры о добром Морготе пойдут как пожар.
       - Зачем же так торопиться, - возразил Лауральдо. - Не в каждом людском поселении сыщется книгочей. Я вижу эту книгу в первый раз, хотя кое-что слышал о ней. Мне любопытно.
       - Ну ладно. Утоли свое любопытство - а потом уничтожь это писание! Нельзя дать ему расползаться среди людей. Поверьте мне, эльдар, я знаю, о чем говорю!
       - Берен, - сказал Финрод. - Ты веришь в то, что здесь написано?
       - Во что? В то, что Моргот - истинный Создатель, а Единый - тиран? В то, что слуги Моргота были невинными детишками, а с ними расправились так зверски? В то, что их Учитель желает только добра, а нехорошие нолдорские поганцы готовы удавиться, лишь бы ему насолить? Не верю.
       - А почему же ты тогда боишься этой книги? Почему считаешь, что поверят другие?
       - Потому что люди - дураки и верят складным баечкам, если те играют на их сегодняшнюю потребу. А здесь очень складные баечки, и очень хорошо они играют на сегодняшнюю потребу людей: остаться в стороне от вашей войны. Ничего не знаю, моя хата с краю. А то и с чистой совестью присоединиться к тому, кто уже мнит себя победителем!
       - Неужели ты думаешь о людях так плохо? - изумился Кальмегил.
       - Я знаю им цену. Каждый ополчится на Моргота только тогда, когда начнут топтать его собственный огород - не раньше. Мы ведь слышали эти песенки и прежде, до Дагор Браголлах: зачем вам, людям, влезать в драку орков и эльфов; они меж собой родня, пусть и истребляют друг друга, а мы лучше позаботимся каждый о своем доме. Князья получили землю от эльфов, а конены - от князей, а бонды - от коненов, вот пускай они и воюют, а наше дело телячье... Тем паче, что Моргот не такой уж плохой, как про него эльфы сказывают: у страха глаза велики. Он нам сам поможет от тех орков отбиться, которых эльфы не добили... Помог, как же!
       - Но и до того, как началась война, ты этим рассказам не верил? - Финрод не совсем спрашивал, скорее даже уточнял.
       - Не верил.
       - А почему?
       - Как это почему? - не сразу нашелся Берен. - Эльдар, что ж вы спрашиваете, вы же сами все знаете! Или это вы отняли мой дом? Или руками эльфов убиты Бреголас, его сыновья и мой отец? Или это вы десять лет насилуете нашу землю и наш народ? Или это ваши стрелы, клинки и бичи оставили на мне свои отметины? Почему я верю вам, а не им? Да потому что они убийцы, грабители и лжецы, потому что их руки в крови по локоть, рот полон клеветы, а брюхо - человечины.
       - Но ты это узнал только после начала войны. А до войны - какие у тебя были причины не верить в сказку о добром Морготе?
       - Аран, ты знаешь, какие. Наши предания говорят, что он был человекоубийцей от начала - верить ли ему теперь?
       - Но они то же самое говорят о Валар и о нас, - возразил Эдрахил. - Как ты думаешь, если бы Дагор Аглареб закончилась падением Ангбанда - разве мы позволили бы оркам сохранить свой уклад, разве не заставили бы их измениться под угрозой смерти или изгнания, разве не установили бы там свою власть - железной рукой? Разве мы не согнали бы народы севера с насиженных мест, разве не разрушили бы Ангбанд, не перебили бы вождей и воинов? Что делал бы ты сам, войдя в Ангбанд победителем?
       - Я не оставил бы там никого, кто мочится стоя, но это другое! - разозлился Берен. - Я не трогал бы детей и женщин. Всем нам приходилось убивать по необходимости, но никто из нас не стал бы чинить зло удовольствия ради!
       - Вот, - сказал Эдрахил, постукивая пальцем по книге. - Свидетельство о том, как те, кого мы полагаем столпами правды в этом мире, творили безобразную и бессмысленную расправу удовольствия ради. Почему ты полагаешь это свидетельство ложным? Нам - или им - ты можешь верить только на слово: почему ты предпочитаешь нас? Или скажем так: если бы ты не видел от них никакого зла - поверил бы ты этому писанию?
       - Нет, - Берен тряхнул головой. - Нет... Аран! - теряя почву под ногами, он крикнул как утопающий кричит из болота стоящему на твердой земле. - Скажи мне, чего они хотят! Я на вашей стороне, мой меч по твоему слову поднимается и опускается - разве этого не достаточно?
       - Нет, Берен. - спокойно ответил король. - Этого недостаточно. Или ты будешь поступать против правды, если я прикажу тебе поступить против правды?
       - Но ты же мне не прикажешь! Ты всегда поступал по правде!
       - Откуда ты знаешь?
       - Ты не лжешь!
       - Чем ты поверишь мои слова?
       - Проклятье! - Берен вскочил, метнулся в одну сторону, в другую - и, пробежав мимо изумленного Руско, взобрался на один из каменных холмов. Там он довольно долго сидел, играл ножом и злился на весь белый свет.
       Солнце садилось. Небо расчерчено было длинными, легкими и прямыми облаками - и закатные лучи выкрасили эти облака багряным. Казалось - небесный свод треснул, обнажив алую изнанку, и так же красны были холмы и скалы Нан-Дунгортэб, выпирающие из земли, что треснула здесь когда-то... В этот час очень хорошо верилось, что этого места коснулась рука Моргота - сама гордыня рвалась в небо гранитными столбами. Берен тихо бесился и кусал костяшки пальцев - пока небо не потемнело и не высыпали звезды.
       Финроду мало было преданности - ведь и рыцари Моргота были преданы своему господину. Финроду мало было безоглядной верности и любви - ведь и Моргота можно было любить. Ему нужно было, чтобы человек понимал, почему правда - за эльфами.
       Берену было плохо в тот вечер. Хуже, чем тогда, три ночи назад. Тогда он усомнился в себе - но успокоился в своей верности. Сейчас он усомнился в верности. Он сидел на скале - но чувствовал себя так, словно лишен опоры и болтается в воздухе: падает, падает в пропасть без дна и берегов. Это было хуже, чем в той ледовой трещине, хуже, чем в Сарнадуине: тогда истерзанная плоть предавала его, но дух словно бы собрался в одну точку. Сейчас он рассеялся - и ни за что не мог зацепиться. Когда мир давил на Берена со страшной силой, ему неважно было, где его середина - он весь держался крепко, как алмаз. А сейчас - рассыпался, словно песок. Мысли ускользали. Ну и пес с ними - решил он - и они ушли: все, кроме одной, которая покинула бы его только вместе с жизнью. Горец повернулся лицом в сторону Дориата - леса не было видно за нагромождениями камня, но Берен знал, что он там.
       Сколько же времени, подумал он, пройдет прежде чем я пересеку эту границу второй раз? И произойдет ли это хоть когда-нибудь?
       Огромность задачи встала передо ним - так гора по мере приближения предстает все более страшной и непреодолимой. Даже если следующей весной все пройдет успешно и Дортонион станет для эльфов и людей тем, чем он был для Саурона - опорным камнем, местом сбора армий - пройдет не меньше десяти лет прежде чем можно будет начать эту войну... Которая так или иначе станет последней большой войной между нолдор и Врагом. Десять лет... Ему будет сорок или сорок один - начало старости по людскому счету. Он изменится за это время так же сильно, как изменился со времени своего двадцатилетия.
       Будет ли он все еще любить ее?
       От этой мысли болезненно сжалась в комок душа - нельзя так думать! Моргот возьми, если он хоть в чем-то не будет уверен, эта скала рассыплется под ним в прах, и он свалится вниз, как подбитый камнем дурной петух с овина.
       Но словно дух нехороший нашептывал в ухо: что было однажды - может и повториться. Ты уже страдал и сходил с ума, и готов был перевернуть весь мир, лишь бы сокрушить порядок, который мешал вам с Андис быть вместе. И что же? Мир и порядок сокрушился и без тебя, Андис разлюбила... Не ради тебя, а ради Борвега она оделась мужчиной и осталась с отрядом лучников; Тинувиэль вытеснила из сознания ее образ. За годы разлуки и тоски - не появится ли третья женщина, жизнь которой ты разрушишь? Разрушишь неизбежно - ибо не в твоих правилах отступаться от своих слов, хоть бы ты не скрепил их клятвой. Тебе нельзя приближаться к тем, кто носит платья. Вы взаимно приносите друг другу несчастья...
       "Друг мой, король мой - зачем ты посеял эти сомнения? Я должен пройти сквозь них и найти правду, что пребудет и тогда, когда ветер источит в пыль эти столпы. Я должен найти ту крепость, в которой успокоится мое сердце".
       Луна вползла на небо - желтая, уже ущербная. В ее свете холмы обретали нездешний вид, от которого мурашки ползли по коже. Самого жуткого из пауков Берен видел здесь ночью, при луне - но тогда она была вовсе узкой, как улыбка скверного человека. Днем пауки нападали только на тех, кто проходил слишком близко от их логова - ночью они выползали и уходили довольно далеко.
       Следовало вернуться в лагерь. Спустившись с холма - осторожно, задом - он вынул меч из ножен и поплелся к стоянке. Не для того, чтоб кому-то угрожать - а чтоб почувствовать угрозу. Дагмор при близости орков или еще какой-нибудь нечисти начинал светиться бледно-синим светом. Но все время, пока он шел до лагеря, лезвие было темно.
       Часовых он не заметил (и хороши бы они были, сумей он это сделать!), нашел Руско и постель, которую паренек приготовил, расчистив место от камней, набросав сухой травы и покрыв ее плащом. Он уже давно и сладко спал, а Берен ворочался и никак заснуть не мог. А когда все же заснул - луна уже встала высоко и побледнела - сон ему привиделся скверный: он бродил один в раскаленных, душных ущельях Нан-Дунгортэб, а убитая девица-воин молча ходила за ним, не приближаясь, но и не отставая, и когда бы он ни оглянулся - видел ее щуплую постать, бледное личико и черную беспросветную дыру во лбу, над переносьем, действительно похожую не то не отверстую рану, не то на чудовищный третий глаз...

***

       На следующий день тропа пошла уже в виду Дор-Динена. Кругом еще высились диковинные каменные столпы, но внизу уже шумел настоящий зеленый лес. Гили полегчало, когда бескрайний ковер зеленых крон открылся с края обрыва: хоть им и не встретился ни один паук, из тех, о ком вел речь Берен, а все ж таки гадкое это было место - Нан-Дунгортэб. Там словно и ветер умер - в кольчуге и войлочной куртке Гили просто потом истекал. А здесь, на краю пустоши, прохладный ветерок снова сделал жизнь сносной.
       Когда повезло нарезаться на орков, Гили и перепугаться как следует не успел: так быстро все закончилось. Айменел был прав - орки плохие бойцы. Они нападали на эльфов по двое-трое, и падали - один, второй, третий... Хорошим мечником оказался только человек, которого Айменел застрелил. И Гили видел, что юный оруженосец Финрода смущен своим поступком не меньше, чем Берен, заколовший девушку. Он слышал приказ Финрода захватить человека живым. Но Айменел забыл о приказе, увидев, как человек ударом щита сбил Кальмегила на колени. Никто из эльфов не упрекал его, никто не ругал, но он был пасмурнее тучи. Неужели так бывает со всяким, кто впервые лишает другого жизни?
       А еще Гили потрясло то, что он только сейчас и только со слов Берена узнал, что Айменел - сын Кальмегилу. Как так - они вместе проехали столько лиг, вместе ели и спали, и он молчал. А ведь Гили чуть ли не сразу вывалил ему все - о своей семье, об отце и матери о сестрах...
       - Ты зачем мне ничего не сказал? - вырвалось у него.
       - Но ведь ты не спрашивал, - удивился Айменел. - Я бы сказал!
       Гили закусил губу. Ему и в голову не приходило, что нужно спросить. Среди человеческих мальчишек было иначе: когда один рассказывал, второй, как правило, говорил: "А вот у меня отец..." - и дальше.
       - Ты это... сильно перепугался? - спросил он.
       Айменел сверкнул глазами - и Гили словно в первый раз увидел, какие они большие и печальные.
       - Да, Руско. Я подумал - как же я без него... Глупо. Он же отличный мечник. Это была просто уловка, чтобы заставить... того... потерять равновесие. Но я на миг испугался - а вдруг это не уловка, а вправду отец оступился.
       Гили посопел немного, потом сказал:
       - Я еще никогда никого не убивал. Как оно?...
       - А я еще никогда никого не терял. Как оно?
       - Паршиво - до не могу.
       - Ты знаешь... Убивать - тоже. Как ты сказал? Паршиво - до не могу... - эльф на миг оставил поводья, поднял руку к лицу и посмотрел на свою ладонь. - Как будто бы я взял ткань бытия - и вырвал из нее кусок. Я понимаю теперь, почему nissi не любят охоту и военные забавы... Но с животными - это не так... Ты просишь жизнь kelva - и он тебе отдает. А eruhin - он кричит даже тогда, когда умирает молча. Разве не из-за этого так расстроен лорд Берен?
       - Да я не знаю, - пожал плечами Гили. С утра он старался не разговаривать с Береном без необходимости - тот отвечал коротко и сердито. - Вроде бы он прежде женщин не убивал. А может, это все из-за той книжки, что вы читали вчера.
       Айменел поглядел на Берена. Они с Финродом ехали впереди и по большей части молчали, только изредка перебрасываясь словом-другим с пролагающим дорогу Лауральдо.
       - Может быть, - согласился эльф.
       - По мне - так было бы из-за чего, - осмелел Гили. - Плохо вам, письменным. Того и гляди от рун голова треснет.
       Айменел улыбнулся.
       - Никто не расстраивается из-за букв, Руско. Расстраиваются из-за того, каков мир есть, а не каким его описывают. Если верить той книге, Руско, Создатель задумал мир плохим. Неизменным, более чем эта каменная глыба. И Мелькор на самом деле принес ему благо... Лорд Берен расстроился от того, что в это очень легко поверить.
       - А ну как это правда? - спросил Гили.
       - Правда часто бывает такова, что в нее трудно поверить. Вот если бы зимой ты услышал, что будешь в свите эльфийского короля - поверил бы?
       - Не-а, - мотнул головой Гили. - Но так же не всегда бывает, что в правду трудно поверить. Ежели мне кто сказал бы, что я надену шлем и кольчугу - это одно. А вот сказали бы, что на мне будут штаны и рубашка - так отчего б я не поверил?
       - То есть, ты веришь в обычные вещи, - уточнил Айменел. - Но, кроме них, случаются и вещи необычные. И уж создание мира никак не может быть обычной вещью - не каждый день это происходит. Если бы миры создавались каждый день и мы видели, как это бывает, мы бы могли более уверенно рассуждать, что в этом случае обычно, а что - нет. Но мир был создан единожды и нам приходится довольствоваться одним примером.
       Гили слушал собеседника со смесью восхищения и удивления. То Айменел был мальчишка мальчишкой, то рассуждал о таких вещах, которые понятны разве что старикам. Но в его устах и эти вещи становились понятными. В конце концов, о чем говорить, если делать особенно нечего: дорога тянется и тянется, знай себе придерживай одной рукой повод, а другой - хозяйское копье.
       - Так это когда было-то, - сказал он. - Какой мир есть, такой уж он есть, чего мы поделать-то можем?
       - Так ведь это и есть самый главный вопрос: что мы можем делать и что мы должны делать! - возразил Айменел. - Если мир был задуман неизменным - мы ничего в нем делать не должны. Право же, мне сложно представить, как это может быть...
       - А мне - так запросто! В другой раз хочется ничего не делать, а так просто поваляться - ан нет, все время нужно что-то делать...
       - Но почему же ты искал себе занятия каждый раз, когда получал отдых? - спросил эльф. - Почему ты лазил со мной на черешню или вязал свирель из тростника, или резал личину на рукояти ножа?
       - Так... со скуки...
       - Видишь... Твоя природа просит действия, и моя тоже - так значит ли это, что мы были созданы для неизменного мира, в котором всякие действия излишни?
       Гили пожал плечами. В его прежней жизни работали не для того, чтобы изменять мир, а для того, чтобы не умереть с голоду. О чем он не замедлил сказать Айменелу. Но тот находил возражения еще ловчее, чем парировал удары скаты.
       - Но если бы были задуманы для неизменного мира, нам не приходилось бы добывать себе пищу ценой изменений.
       - Ну... - Гили не нашелся, что ответить. - Это я так сказал, чтобы ты понял...
       - Что?
       - Ну, что лишнее это - почему да зачем... Вот, отец мой пахал, сеял, были у него овцы, свиньи и гуси... И все это он делал, и ни об чем таком не задумывался. Каким мир был, каким он должен быть, чего мы должны делать - да что за разница? Живем и живем.
       - Скажи, как твой отец пахал землю? - вдруг спросил Айменел. - Он подрезал лес на делянке, ждал год, пока высохнут деревья, поджигал их - а потом на этой расчистке сеял зерно?
       - Да ты что! Так разве что орки сейчас делают, да еще захватники, этим хоть трава не расти - лишь бы гномам сбыть побольше зерна. У нас был кусок земли под озимь, кусок под ярь и кусок под пар. Если подсекать и жечь - в три года земля истощится, и ничего там уже не будет.
       - Зато в первый год, по золе, можно собрать урожай сам-сто, - сказал Айменел. - А на четвертый год уйти в другое место. А трехполье, хоть и может кормить семью из века в век, никогда не даст такого урожая. Зачем думать о будущем, если можно жить сегодняшним днем? Как ты сказал - что за разница, живем и живем?
       Гили нахмурился - главным образом от досады на себя. Айменел говорил вещи простые и очевидные, но ему эти простые вещи в голову прежде не приходили. Получалось, он вроде совсем тупой. И в самом деле - как-то само собой разумеется, что нельзя, если все время живешь на одном месте, а не кочуешь без возврата, гадить кругом, как будто орк какой. Но как-то сообразовывать это нехитрое правило с творением мира никто не пытался.
       - Ну так и что? - спросил он. - К чему ведешь-то?
       - Получается, непохоже, что людей и эльфов творили для неизменного мира.
       - Положим, так, - согласился Гили.
       - Из этого черные проповедники делают такой вывод: люди - творение не Того, Кто творил мир. Он сотворил только эльфов, а людей - Другой... Тот, кого мы зовем Морготом. Он вложил людям в сердце страсть к изменению мира. Так говорит та книга, которую мы взяли вчера. Так они собирались учить людей Белерианда.
       - Айменел, - Гили внезапно стало страшно. - А ну как... То есть, ну, если это правда? Ты бы меня возненавидел?
       - Даже думать нельзя, что это может быть правдой! - горячо сказал Айменел. - Если Восставший в Мощи в самом деле создал вас как изменяющих этот мир, вы любое изменение должны полагать благом - но разве нравится тебе то безудержное разрушение, которому предаются орки? А если не всякое изменение есть благо - то какое? Посмотри вокруг, на эти камни - как они красивы и величественны - но разве лежит у тебя к ним душа?
       - Не-а, - мотнул головой Гили. - Не лежит.
       - Я чувствую нелюбовь этого места, - Айменел слегка поежился. - Тут словно все кричит: я, я, я! Кажется, эти глыбы готовы раздавить тебя просто в насмешку.
       Гили не смог бы лучше выразить словами то, что чувствовал сам. Что ж поделать, у эльфов язык подвешен лучше.
       - Нет, Руско, мы - чужие ему и вы тоже. Книга лжет хотя бы в этом - Моргот вас не творил. Но если вас сотворил Единый, и при этом он хотел, чтобы этот мир оставался в неизменности - почему в вас и в нас жива страсть к изменениям? Почему мы даже кусок хлеба не можем себе добыть так, чтобы этот мир не изменился?
       - Если ты меня спрашиваешь, так я не знаю. По мне - это глупость.
       - По мне тоже. Но посмотри вокруг - как велик и разумно устроен этот мир! Отчего же мы в нем - такая нелепица? Или мы все же не нелепица? Или мир был предназначен к тому, чтобы изменяться в наших руках? Значит, и в этом лжет Книга: Единый не собирался творить неизменного мира. Но таков ли этот мир сейчас, каким Единый задумал и создал его?
       - Чтоб я знал... Это вы, эльфы, с богами запросто разговариваете...
       - Валар - не боги, Руско, и я не говорил с ними. Я родился уже здесь и не видел Благословенной земли, - но и мне сердце подсказывает, что мир - хуже, чем он мог бы быть. Он был... испорчен. Искажен. Словно ты видишь, как выгорают краски на картине, как истлевает прекрасный гобелен... Вот этого мы не можем простить Морготу. Очень легко говорить о том, что мир-де был задуман неизменным и нуждался в изменении - но все естество детей Эру противится смерти и тлению. Если они естественны - почему они так отвратительны? Даже вам, людям, смерть противна, потому что вы покидаете мир не в срок и не по своей воле... Это был Дар - но Моргот извратил и его.
       - Айменел... Скажи, а вот если бы мир не был искажен... Мои померли бы от оспы или нет?
       Эльф на какое-то время закусил губу, размышляя. Потом сказал:
       - В писаниях Румила говорится, что в мелодии Творения тема людей зазвучала после того как Моргот во второй раз исказил Песнь. Одни думают - именно этой теме суждено преодолеть искаженную тему Мелькора. Люди созданы для борьбы с Искажением, и, не будь Искажения, они бы не появились, Создатель ограничился бы эльфами. Но есть и другие, Государь Финрод в их числе, кто полагает, что "после" - не всегда значит "вследствие". Люди появились после Искажения, но задуманы были изначально. Кто прав - я не знаю, и никто не знает - кроме Единого. Но у меня как-то лежит душа ко второму толкованию. Может быть, потому что первое дает иным людям основания возносить Морготу хвалы. Так вот, в первом случае - твои родные не умерли бы от болезни, так как просто не появились бы на свет, или появились бы эльфами, по роду своему не подверженными заразной болезни. Во втором случае - твои родные, скорее всего, тоже не умерли бы, так как их тела оказались бы не искажены, не отмечены Падением. В любом случае - изменение, которым так хвалится Мелькор, принесло тебе только беду.
       Гили по привычке хотел было почесать в затылке, но наткнулся рукой на шлем. По правде говоря, эта штука ему здорово мешала, хоть после вчерашнего он как-то даже не решался заговорить о ее бесполезности. Но вот сосредоточиться она не давала, а Гили чувствовал, что разговор довольно далеко ушел от начальной точки.
       - Ну ладно, - сказал он. - Ты меня еще ни разу не обманывал, так чего бы сейчас начал. Докладно так все объяснил и понятно. Но что ярн Берен тупее меня - это вряд ли. Он же, небось, сам все эти вещи знает не хуже вас.
       - А-а, в том-то и дело... Он знает их не хуже нас, и он ingolemo по складу ума. В нем есть мудрость. Но в иных вопросах он, как и ты, может положиться только на слово против слова. Наше слово против их слова. И там, где тебе приходит в голову одно возражение, ему приходит в голову десять. Но он сам же и опровергает их. То, что он пережил, убеждает его в его - и нашей - правоте. Но эта Книга, по его словам, обладает каким-то очарованием, заставляющим чувственно переживать другое. А лорд Берен привык доверять своим чувствам, привык к тому, что чувственный опыт согласован с разумом. Но при чтении этой книги разум говорит ему одно, а чувства - другое...
       - А, понял, - сказал Гили. - Это все равно что глазами видеть грушу, откусить кусок, и на вкус почувствовать орех.
       Тут им пришлось прервать разговор, потому что впереди дорога снова была завалена вывороченными деревьями.

***

       По словам Лауральдо, они должны были бы достигнуть Амон Химринг через два дня, а завтра оказаться уже в Химладе и встретиться с пограничной стражей феанорингов.
       - К тому времени, - сказал Берен, - от моей задницы начнут отскакивать кованые болты самострелов.
       Лауральдо засмеялся и поделился несколькими соображениями насчет того, как в этом случае лучше встречать возможного врага: лицом к лицу или как-то иначе.
       Он был весел, но не так, как Нэндил. Тот был весел от того, что весь был цельный, а Лауральдо был весел, но надтреснут внутри. Его отличала бесшабашность и показное легкомыслие, свойственные многим эльфам, идущим за сыновьями Феанора. Так легкомысленны и насмешливы напоказ люди, носящие в себе какую-то глубокую рану. Те, кому хочется забыться. Те, кто страдает, но боится сострадания и изо всех сил показывает, что страдание ему неведомо. Они горячо кидаются на поиски приключений и любят о них со смехом рассказывать, но на самом деле ищут смерти. Берен и сам был таким до встречи с Лютиэн. Как подружились Лауральдо и молчальник Лоссар - загадка, но они подходили друг другу как пламя светильнику. Лауральдо говорил обо всем и ни о чем со всеми - но только с Лоссаром он мог молчать. Тот не произносил ни слова - но Лауральдо в его присутствии не тяготила тишина. Он переставал насмешничать над миром, потому что переставал его бояться.
       На ночь отряд остановился у берега одного из ручьев, которые потом, на равнине, сливаются в Эсгалдуин. Лауральдо, Аэглос, Лоссар и Берен обыскали округу - нет ли паучьих нор - и дошли до истока ручья, чтобы убедиться, что воду из него можно пить. Взятая с собой уже подходила к концу.
       Здесь было опаснее, чем на месте прошлой ночевки. Голые камни там нагоняли тоску, а здесь было больше растений и далеко не все деревья вырвал ураган - но среди голых камней, где ничто не растет и не живет, и пауку нечего делать - нет добычи. А здесь, где начала попадаться обычная лесная живность, могли попадаться и пауки.
       Нэндилу было еще плохо после вчерашнего, Эдрахил тоже выглядел бледноватым от потери крови. Как и все эльфы, он умел сам себе останавливать кровь одним желанием, и позволил ей стечь только потому, что опасался яда - есть у орков такой подлый обычай. Но, поскольку к драке они нарочно не готовились, отравой клинки смазать не успели. Весь день он чуть ли не спал в седле, а вечером только выпил винную настойку на травах, и снова заснул, едва коснулся головой своей седельной сумки.
       Финрод предложил засветло начертить sarat - охранный знак вокруг лагеря. Против разумного существа такой sarat не помог бы, но дикое животное или паука отпугивал. Однако была одна подробность - никто после начертания не должен покидать пределы круга. Поэтому эльфы слегка заколебались: их вообще мучила невозможность уединения, а тут пришлось бы ходить в одни и те же кусты, да еще чуть ли не на виду у всех. Но Берен напомнил о том паучище, которого ему случилось зарубить здесь поблизости, и его голос все решил. Финрод пожертвовал фунтом муки - рассыпал его кругом, в линию. И уже по ней, по муке, принялся чертить острием своего ножа. Это заняло у него все время до темноты и здорово утомило.
       Пока было светло, Берен читал трофейную книгу. Он многое передумал, читая, но больше всего удивлен был тем, что книга оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял. Он ждал, что речь пойдет о господстве силы, что прав тот, у кого тяжелее рука, что нет смысла жалеть слабых, самой судьбой предназначенных к рабской участи - а пошло совсем о другом. Эта книга настойчиво будила не что-нибудь, а именно любовь к Морготу. Любовь и... жалость. Это было странным: Вала, который требует жалости. Но это было так. Одинокий, непонятый страдалец, ненавидимый своими глупыми братьями и сестрами, гонимый безжалостным Отцом... Сначала Берен ощутил досаду: экая размазня! - но потом... Потом он начал понимать...
       Это были чары. На Берена они не действовали: он повидал и перестрадал достаточно, чтобы смеяться над деланным страданием этой книги. Он не мог плакать над убитыми в Валиноре учениками Моргота (если такие и вправду были) - все свои слезы, положенные невинно убитым, он выплакал у коновязи в Сарнадуине, над зарезанными женщинами и детьми деревни; не трогала его сердце гибель посланника - он был свидетелем более страшным и подлым убийствам; не волновала его клевета на дом Финвэ - о себе он успел узнать достаточно дряни, чтобы отличить настоящую от выдуманной...
       ...Но вот если бы эта книга попалась ему лет двенадцать назад... Глупому и горячему, мечтавшему о подвиге и жертве... Мнившему, что закон - это нелепые путы, а порядок - выдумка стариков... О-о, вот тогда эта книжка оказалась бы очень кстати! Тогда его сердце дрожало бы ей в лад, как дека лютни дрожит в лад струне! Он всей душой понял бы того, кто возненавидел Отца - ибо сам тогда ненавидел отца. Ненавидел его со всей искренностью любящего сына. Финрод был прав - от ненависти близко к любви, ближе, чем от безразличия. Может быть, и Моргот на свой извращенный лад любит Отца. Может быть, все его жестокие выходки - это отчаянная мольба: заметь меня, заметь, выдели среди прочих, хотя бы Своей ненавистью! Может быть, его ненависть к Детям - ревность старшего к младшему, беспомощному, но обласканному. Может быть, его стремление властвовать над нами - это ревнивое желание старшего сына встать между младшим и родителями, чтобы сделаться нужным и им, и ему. Все-таки это любовь. Извращенная и отвратительная.
       Он закрыл книгу, когда уже стемнело, и сунул в сапог, чтобы назавтра вернуть Эдрахилу. Дошел только до середины - дальше, наверное, идет рассказ о бегстве нолдор, как о нем знает Мелькор и о пленении Маэдроса - интересно, конечно, какое благовидное оправдание жестокой пытке пленника придумали морготовы летописцы... Интересно, но неважно, да можно и об заклад побиться: месть за тех, якобы распятых на скале ... Главное - главное Берен понял...
       "Берен?" - почувствовал он мысленный зов.
       "Государь!"
       Значит, Финрод не спал, хоть и полусидел, привалившись к седлу, с закрытыми глазами...
       Менельдур - он устроился на высоком камне, наблюдая за вейдх - вдруг резко повернулся к ним спиной. Берен неожиданно вспомнил, что за все время, прошедшее с ночи осанвэ, он не перемолвился с Менельдуром ни словом.
       "Что я ему сделал?"
       "Не думай об этом сейчас. Лучше скажи - что же ты понял?".
       "Я понял, что Единый прав, ибо Он создал этот мир. Он лучше знает. Книга все время оспаривает Его власть, как мальчишка оспаривает власть отца, и чем яростней мальчишка спорит, тем яснее видно, что отец прав. Он любит, а любящий... Любящий порой имеет право на хорошую затрещину. Ведь иной раз только оплеуха может привести человека в чувство."
       "Моргот обвиняет Его в убийствах..."
       "Он лжет. Я знаю, что на самом деле делают и чувствуют убийцы. Я сам убийца. А Единый имеет право взять то, что дал. Кроме Него, никто не мог дать жизнь. Кроме Него, никто не имеет права на нее посягать. Разум говорит мне, что Он - не убийца. Будь Он убийцей от начала дней, Он не постыдился бы уничтожить нас, едва мы пали, и сделать заново. Но сердце Его, как видно, исполнено жалости".
       "А если, как утверждают слуги Мелькора, Ему просто не хватает сил, чтобы уничтожить людей?"
       "Мы проезжали через места, сотворенные Морготом. Сколько силы понадобилось, чтобы поднять каменные столпы выше ваших башен, на месте, большем, чем нынешние владения Нарготронда? А ведь это была всего лишь малая толика его силы. Я видел Эред Энгрин, которые он воздвиг в одиночку - и тоже затратил лишь малую толику своей силы. Одной силы Моргота хватило бы, чтоб уничтожить всех людей - так сколько же силы должен иметь Тот, Кто создал всех Валар и Моргота с ними?"
       "А если Он расточился в создании, как Моргот сейчас расточается в разрушении?"
       "Тогда и Валинор с горами Пелори построен на песке", - улыбнулся Берен. - "Но почему-то не расточаются силы других Валар. Стоят горы, бегут реки и веют ветры, и покровом живого окутана Арда. Моргот отлучен от источника Сил - и слабеет. До того, что Финголфин наносит ему кровавые раны, до того что сам он не может исцелить свои руки."
       "Но и Варда с Йаванной не смогли воссоздать Деревья".
       "Но дали Солнце и Луну. Одного и того же ребенка не родишь дважды, если он уже умер - но можно выносить и воспитать другого. Меньше ли это деяние?"
       Финрод улыбался, не открывая глаз.
       "А Моргот все же сумел Деревья сокрушить".
       "У нас есть поговорка грубая, Король, но верная: насрать - не нарисовать. Тоже мне, погубил Деревья. Я могу повалить любое из деревьев в Нан Эльмуте - а способен хоть одно вырастить?"
       "Так Моргот не прав?"
       "Да. Прав Единый и тот, кто с ним".
       "Что бы ни делал?"
       "Нет! Кто делает Морготову работу - тот за Моргота."
       "А еще что ты понял?"
       "Моргот хочет взять человека не на то, что в нем есть злого, а на то, что в нем есть доброго. Это хорошо. Это значит, что доброго в нас все же больше, чем злого, и оно вернее, если даже Моргот на него делает ставку. А с другой руки - огорчает меня то, что даже доброе Моргот норовит использовать себе на корысть..."
       "А еще что?"
       "А еще, Государь, что осанвэ - очень хорошая штука, раз позволяет одновременно говорить и грызть орехи..."
       Финрод беззвучно засмеялся. И вдруг - словно холодный ветер пронесся над ними. Все трое бодрствовавших вскочили. Лошади забеспокоились, Руско дернулся во сне и простонал:
       - Мама! - но не проснулся.
       Менельдур выпрямился, меч его выскользнул из ножен. Во тьме лезвие слегка отсвечивало голубоватым сиянием, таким же светом переливалось лезвие Дагмора, разгораясь все ярче. Менельдур обернулся к Королю - Финрод стоял чуть позади Берена - и оба услышали его безмолвный вопрос: поднимать тревогу? В ответ Финрод сделал знак: не нужно - и показал на лошадей, а потом - на спящего Эллуина. Менельдур бесшумно соскочил с камня и еще через мгновение оба были там, где к кустам привязали коней.
       Берен с королем оглядывались, спина к спине. Менельдур и Эллуин успокаивали лошадей. Темнота вокруг лагеря не нарушалась ничем - лишь малое пространство освещали клинки, горящие все ярче. Лошади всхрапывали и беспокойно перебирали копытами. Знак нельзя было прорвать снаружи, но можно - изнутри. У Берена сердце ушло в живот, когда раздался тихий шорох гальки, по которой ступали бесчисленные лапы. До того он не знал, куда смотреть - но теперь обернулся на скрежет камешков. И в том месте ночь была темнее, чем везде. Клочок тьмы шевелился и рос, затем пахнуло смрадом - словно всю дрянь мира собрали в одном месте - и тварь очутилась у черты. Глаза ее - сколько их было? - горели бледной зеленью, суставчатые лапы перебирали на месте - ничтожным своим умишком тварь не могла понять, что же не пускает ее.
       Глаза твари горели на уровне живота Берена - значит, вся она была ростом с осла. Берен зарубил бы ее и один, если, конечно, его не скрутило бы в рвоте - от одного ее запаха съеденные на ужин орехи запросились наружу. Столетней гнилью несло от этой твари, и мертвого в ней было больше, чем живого...
       Она приползла сюда на запах людей и лошадей - но не могла понять, откуда он шел. Знак удерживал ее, и она сновала вдоль границы круга, не смея на него ступить, не видя эльфов и людей, глядя насквозь, хотя любое разумное создание увидело бы их ясно, как днем - мечи раскалились до иссиня-белого сияния.
       - Убить ее? - спросил Берен.
       - Нет, - тихо сказал Финрод. - Сейчас она уберется сама.
       И верно - тварь переползла через камень в стороне от круга и исчезла в темноте. Стражи услышали как она шлепает по ручью. Лезвия мечей вскоре угасли.
       Менельдур подошел к Берену и молча пожал ему руку.
       - В одном проклятая Книга не врет, - сказал он. - Это - действительно сама ненасытная Пустота.
       Больше ничего не происходило - ни в эту ночь, ни в следующий за ней день. Не считая того, что вечером отряд встретился с большим разъездом эльфийских всадников, которых издалека узнали по белым восьмилучевым звездам на щитах и черно-красным нараменникам. То были рохиры Карантира, и поэтому Финрод представился, но промолчал о том, кто такой Берен. Они не спрашивали, и похоже было, что знали.
       Отряд был уже в Химладе.

Предыдущая глава Следующая глава

Обсуждение

 


Новости | Кабинет | Каминный зал | Эсгарот | Палантир | Онтомолвище | Архивы | Пончик | Подшивка | Форум | Гостевая книга | Карта сайта | Кто есть кто | Поиск | Одинокая Башня | Кольцо | In Memoriam

Na pervuyu stranicy Свежие отзывы

Хранители Каминного Зала