Берен Белгарион, 1244 год 8-й эпохи Перевод - Ольга Брилева, Днепропетровск, 2001 ПО ТУ СТОРОНУ РАССВЕТА |
Лютиэн это забавляло. Чураться работы она не хотела, а помол ей нравился больше, чем прочие утренние занятия: кормление скота, дойка коров и все такое прочее. Подниматься затемно, вместе с петухами - тоже не было особенной трудностью, так что хлеб она взяла на себя. Могла не делать и этого: она считалась гостьей, ей были благодарны за спасение жизни дочери кузнеца (малышка объелась не теми ягодами). Но тяжелый и грубый труд, не требующий никаких умственных усилий, погружал ее в странное состояние раздвоенности, полного освобождения духа. Значит, это и есть удел человеческой женщины - работа от зари до зари. Впрочем, удел человеческого мужчины ничем не отличался, только работа была другой. Ее делали не по зову сердца и не искали в ней радости, ее делали потому что если ее не сделать - то нечего будет есть. В ней не было чар или игры ума, было однообразие и одуряющая скука. Даже ту работу, которую можно было делать с радостью и душой - они делали без всякого огня, как из-под палки. Мало кто из жителей деревни хоть раз в жизни покидал ее на срок, превышающий три дня. Правда, по словам Моррет и Анги, кузнечихи, все деревенские мужчины так или иначе участвовали в войне. Немногим отличался от своих людей и хозяин замка, Финрос Мар-Риан, Старый Финк, как его здесь называли. Вообще, имена сокращались и переделывались до неузнаваемости. Лютиэн не видела смысла беречь время и силы на том, чтоб говорить "Пэдди" вместо "Палад" и "Энг" вместо "Анга". Но сокращениям хоть можно было подобрать разумное объяснение, а вот в чем был смысл переделки имени "Берен" (в деревне у князя оказался тезка) в кличку "Берни"? - Берни, засранец, ты опять варежку раскрыл вместо того чтобы воду нести? Вот я тебя! Сопя и расплескивая себе на ноги, мальчишка поволок ведро по тропинке к своему дому. Почему-то многие, особенно дети, когда Лютиэн проходила мимо, считали своим долгом остановиться и поглазеть на нее. Хотя должны бы уже привыкнуть: в деревне они с Береном находились больше месяца. Она взяла ведро с края колодца и бросила вниз. Рокот ворота... Плюх... Лютиэн взялась за рукоять и начала поднимать ведро. По человеческим меркам она была необыкновенно сильной, поднимать тяжелое ведро ей не составляло труда. Она перелила воду в свое ведро, поднялась к замку, отлила воды в котел и поставила на огонь. Сегодня ей нужна была теплая вода. Мыться раз в три дня - остальные обитатели замка полагали это эльфийским чудачеством. Эльфы тоже посчитали бы это чудачеством: только крайняя необходимость могла заставить эльфа сделать перерыв между купаниями длиннее чем в одни сутки. С котлом нагретой воды в одной руке и ведром холодной - в другой, она поднялась к себе в комнату. Приготовила корыто, чистую одежду и мыло, разделась, смешала горячую воду с холодной и, ступив в корыто, облилась из ковша. Взяла мыло и принялась намыливать волосы - за прошедшее время они не очень отросли, а сколько пришлось бы возиться с прежней косой! И, промывая их вторым ковшом воды, почувствовала на себе взгляд. Она заметалась, на то, чтобы понять, откуда исходит взгляд, потребовалось время: к неподвижному телу на кровати она уже привыкла относиться как к предмету обстановки - ценному, требующему ухода, но все же к предмету, ибо роа - не более чем предмет, а феа Берена все это время бродила где-то далеко. Теперь же феа вернулась в свой дом, и тихо разглядывала ее сквозь полуприкрытые ресницы. Он лежал на животе, волосы падали на лицо и глаза смотрели сквозь них как из засады. - Есть легенда, - его голос звучал слабо и хрипло. - Про парня, который подсматривал за эльфийской принцессой, когда та купалась. Она превратила его в камень. - Это была какая-то другая принцесса. - Да? Тогда отчего я не могу пошевелиться? - Ты очень ослаб. Долго лежал. - Сколько? - Сорок два дня. Он помолчал и спросил: - Дело дрянь? - Ты жив. - Не уверен... Он попробовал перевернуться на спину - и не смог без ее помощи. Поднял руки к глазам, рассмотрел обрубок правой - и снова уронил руки на одеяло, отвернул лицо, сжал челюсти и зажмурился. Она знала его мысли так же ясно, как свои собственные. Он стыдился слабости и увечия, нечистого дыхания, черного труда, который она проделывала, ухаживая за ним - всей той сплошной заботы, которую он представлял собой сорок два дня. Это испугало ее. "Ты разлюбишь меня - потому что я видела тебя таким?" "Что ты... Нет... Нет..." Она отбросила одеяло и забралась к нему, прильнула всем телом. "Мне все равно, как ты выглядишь", - сказала она ему своими руками. - "Мне все равно, какого цвета твои волосы и как глубоко в твой лоб врезаны морщины. Мне все равно, одна у тебя рука или две", - сказала она ему своими губами, - "Сможешь ли ты сражаться или изучать тонкое мастерство нолдор. Мне все равно, примет ли тебя мой отец, что скажут феаноринги, что подумают твои подданные... Мне все равно, как долго нам суждено быть счастливыми", - сказала она ему всем телом. - "И насколько сильна будет скорбь в разлуке, и какой путь тебе уготован - мне безразлично: любой я сумею разделить. Потому что люблю тебя таким, какой ты есть, здесь и сейчас, и всегда, как бы ни изменилась Арда, и какие бы времена ни пришли..." ...Они лежали, прижавшись друг к другу - уже больше ради тепла, нежели ради ласки. Тень оконного переплета косым крестом перечеркивала кровать. - Я дома... - прошептал Берен. - Как это вышло? Я потерял память в Тангородрим, а очнулся здесь... - Свидетели Манвэ принесли нас сюда. - Что это за место? - Ост-ин-Риан, замок в Эмин-на-Тон. - Риан... знакомое имя... Анардил Фин-Риан бился у Бешеного Брода и погиб в Долине Хогг... - Это сын хозяина. - Он знает, кто я такой? - Я не говорила, но они, похоже, знают. Моррет дала мне понять, что знают не все. Тебя, по слухам, до сих пор ищут сыновья Феанора... Я их боюсь. - Правильно. - Ты быстро поправишься. - Благодаря тебе, моя волшебница, - он поцеловал ее ладонь. - Ты уже который раз вытаскиваешь меня из преддверия Мандоса. Когда моя душа вознеслась к нему, знаешь, что он сказал мне? - Что? - сердце Лютиэн на миг застыло. - Сказал: "Туда или сюда, парень, не торчи в дверях, сквозит". Моррет, прислонившись любопытным ухом к двери (надо же узнать, почему госпожа Соловушка ушла мыться три часа назад и до сих пор не показывается - не смылась ли до костей?) различила... смех? Да, смех... Смеялись двое, женщина - как будто кто-то громко звонил в серебряный колокольчик, мужчина - как будто кто-то тихо дул в охотничий рог...
- В начале лета забрела к нам коняга, - сказал Финрос, как бы между прочим. Это "между прочим" нисколько не обмануло Берена - старик явно поднялся в их комнату за этим разговором и держал подмышкой что-то, завернутое в холст. - Ну так вот... Коняга славная, под седлом и в узде... Хозяина ее мы искали, но не нашли, а я и не думал, что найдем, потому как он, по моей мысли ушел туда, откуда нет возврата. Но вещи свои он увязал во вьюк, и если ты и вправду тот самый, кому принадлежат конь, седло и эти вещи, ты сможешь их назвать. Ну, а если нет - то хозяин их сгинул, и кто нашел, тому они и достанутся. Что скажешь? - Изволь, - Берен улыбнулся. - Во вьюке - рубашка и сапоги эльфийской работы; ворот рубашки вышит синими птицами. Еще там летний кафтан, что носят без застежек, с разрезами по бокам для меча и ножа. А еще - диргол, сотканный в синюю, белую и черную нить. Доволен ли ты ответом? Старик встал со скамьи, поклонился и положил на колени Берена сверток. - Будь моим гостем князь. Берен положил руку на холстину поверх руки старика. - Ты понимаешь, о чем просишь, Финрос Мар-Риан? Феаноринги ищут моей головы. Он отпустил руку - и старик выпрямился, гордо выпятив пузо. - Не родился еще такой человек, - сказал он. - Или эльф, или орк, или демон, хоть бы он был самим Морготом - кто напугал бы меня так, чтобы я отказал в крове скитающемуся и раненому. Даже если бы он не был моим князем. А Феаноринги пусть поцелуют меня в зад. Берен засмеялся. Что ему всегда нравилось в горцах-северянах - это их грубоватая прямота. "Да" человека из Эмин-на-Тон было "да", а "нет" было "нет". - Знаешь, почтенный Финрос... а ведь я не князь больше. Я отрекся от княжеского достоинства и был изгнан. Какое-то время старик молча изумленно хлопал глазами, потом сказал: - Я так думаю, что и от мужского достоинства отказаться можно... на словах... Только хер куда девать? Говори что хочешь, ярн - а все равно ты мой князь, и я не отрекусь от тебя, хоть бы ты от меня отрекся. Берен поразмыслил над ответом. - К сожалению - а может, к счастью, почтенный Финрос - княжеское достоинство не имеет признаков столь же очевидных. И потому я, отрекшись от княжества, не могу пойти на попятный. Я остаюсь Береном Беорингом, просто собой, а не князем Дортониона. Поверь, я решил это не вдруг и не спьяну, и так будет лучше для всех... Старик посопел. Потом стукнул кулаком по спинке ложа: - Несправедливо это. Ты один сражался до последнего. Ты вернул Дортониону свободу, а не Хардинг, что отсиживался под крылышком у эльфов. - Хардинг тоже сражался. А от разговоров о том, кто где отсиживался, у меня так сводит лицо, что скулы того и гляди стукнутся одна о другую. - Может, Хардинг и сражался, но ведь мятеж поднял ты! Без тебя ничего бы не было! - Почтенный Финрос! - Берен сжал его руку, пытаясь подобрать слова. О чем болит сердце старика - он понимал. Именно они - те, кто пережили здесь эти десять страшных лет, разорившиеся, наполовину истребленные - сейчас были унижаемы другими, успевшими вовремя уйти, сохранить детей и добро... Он сумел отстоять замки для таких, как Мэрдиган, и объявить полное прощение тем, кто перешел на его сторону хотя бы в последние минуты битвы - но он не мог заткнуть все рты, из которых вылетало презрительное "морготовы трэли". Пока он, сам бывший морготов трэль, был князем - эти рты раскрывались не очень широко. Но сейчас... - Почтенный Финрос, в том-то все и дело, что я поднял мятеж и довел его до конца. Это - как раз то, что я умею хорошо; мятежником, а не правителем, сделали меня эти девять проклятых лет. Если князь Берен объявится в Дортонионе - то даже против его воли будет новый мятеж. А я не хочу проливать кровь своих. Я вообще не хочу проливать кровь, мне это изрядно надоело. И потому я буду благодарен тебе, почтенный Финрос, если даже здесь, между нами, ты не будешь величать меня князем. Старик посмотрел в лицо Берену и понял, что тот ничего иного не скажет. - Желаешь ли ты, чтобы в деревне и имени твоего не знали? - спросил он. - Желал бы, но возможно ли это? - Навряд ли. Что ты поседел до срока - знают и здесь. Радда, мой внук, признал тебя сразу, а двое других еще сопляки, ни разу не выбирались в Каргонд, а то и они признали бы. - И согласись, Финрос, не каждый день орлы приносят одноруких из Тангородрим и эльфийских дев на загривке. Об этом будут болтать, если не сказать, что это должно быть тайной. В начале осени твои люди погонят овец на торг в Каргонд или в Друн, ведь так? И как скоро там поймут что к чему, если кто-то распустит язык? Быстрей, чем высохнет плевок в кузнечном горне. - Так что? - Собери завтра вечером деревню. Я сам скажу им. - Сам? А хватит сил выйти к народу? Берен усмехнулся, прищурив глаз. - Почтенный хозяин, я сегодня сам ходил до ветру. Правда-правда. После этого они с Лютиэн начали... просто жить. Как двое смертных, муж и жена. Во всяком случае, ей так казалось. В деревне не так уж много осталось семейных пар, с которыми можно было сравнивать. И "собрание мужей" наполовину состояло из женщин. Берен выздоравливал быстро, много ел и несколько раз пытался браться за работу, превышающую его силы, хотя и подходящую для однорукого. Вся эта работа считалась работой для женщин и подростков, и как-то раз Моррет попыталась воспрепятствовать участию Берена в вымешивании глины - по ее словам, это было "вовсе сущее поношение". Берен смеялся так, что чуть не свалился в глину, и ничего не мог объяснить вконец разобидевшейся старухе. Та вернулась в большой дом, где женщины вымазывали этой глиной печи и стены, и попыталась направить на истинный путь Лютиэн. - Ну ладно, отрекся он от княжеского звания. Пусть будет. Но ведь гостем-то моим быть не перестал! Что про меня люди подумают? Скажут: выгнала Моррет увечного витязя топтать глину со щенками да девками. А ты, госпожа моя, что же - потерпишь, что твой муж возится в тванюке? - Потерплю, Моррет, - Лютиэн вытерла руки от глины и крепко взяла старую женщину за плечи. - Мне это не тяжко и не кажется поношением. Тем паче, думаю, ему - ибо с настоящим унижением он знаком не понаслышке. Но вот о чем подумай, Моррет: если ты избавишь его от работы, он останется наедине со своим увечием, и ничто не даст ему забыть, как много он потерял. Нет, пусть ходит где хочет, пусть делает что пожелает. Не так уж часто ему удавалось жить так, как он хотел бы жить. - А ты, госпожа? - вдруг спросила одна из женщин. - Прости что спрашиваю, но дивлюсь я на тебя. Неужели тебе охота была жить здесь? Ты ведь эльфийская королевна, а возишься со стряпней, стиркой и шитьем, как любая из нас. Поди, ведь и на жнива подашься? - Конечно, Финдис. Я ем хлеб в этом доме, так почему бы мне и не пойти убирать хлеб? Она оглядела женщин, прекративших работу и удивленно уставившихся на нее. - Я никогда прежде не думала о том, как живется смертным женщинам. Но я полюбила смертного и разделила с ним его судьбу. Значит, для меня другой дороги нет. Многое в вашей жизни меня удивляет, и не всегда приятно. Но это не оттого, что я эльфийская королевна, а от того, что я эльф. Будь я простой dis, я удивлялась бы не меньше. - Но ведь, поди, светлицу мазать во дворце не приходилось? - Нет, но приходилось расписывать по-новой. Ведь от факелов стены и потолки коптятся. Она обмакнула пакляную кисть в миску с размешанной глиной. - А разве у вас стены не сами собой, по волшебству, расписываются? - изумилась молоденькая девушка. - А еще я слыхала, что в Дориате есть волшебный котел, в котором варево из семи мяс каждый день появляется поутру само собой. Если вы эльфы - что ж вы себе не наколдуете? Я бы наколдовала... - Ага. Волшебный котел тебе мясо варит, а ты тем временем шасть на улицу - в кустах брюхо нагуливать! - съязвила Моррет. - Мазилом работай, а не языком, сорока. Какое-то время женщины опять работали молча, потом еще одна не выдержала. - Дозволь еще спросить, госпожа Соловушка. - Разве у нас княжеский совет, что говорить можно только по спросу? Не жди дозволения. - Вы с кня... с Береном долго у нас пробудете? - Тебе какое дело? - встряла Моррет. - Или боишься, что они все лавки насквозь просидят? А не бойся: не твои лавки-то, а наши, Рианов. - Да и вовсе я не об том, - обиделась женщина. - А только знаешь, госпожа Соловушка, шило-то в мешке не утаишь. Так-то мы болтать не будем, но ежели кто другой придет, то ему ведь рта не зажмешь. А про лютость феаноровых сыновей мы кой-чего знаем. - Я тоже немного знаю о том, каков нрав сыновей Феанора, - сказала Лютиэн, жестом запретив Моррет отвечать за себя. - Но здесь решают двое, которым мы подчиняемся: хозяин замка, Финрос, и его гость Берен. Я... спрошу у него. Ночью она и в самом деле спросила. Во всем доме пахло свежей влажной глиной, из окон были вынуты рамы со слюдяными вставками, и проемы задернули тонкими ветхими холстами - от мошкары. - Когда закончится жатва, и трава в окрестности выгорит, - ответил Берен, - я сяду на коня, возьму Хуана и поднимусь со стадом выше в горы. Туда, где травы стоят все лето. Если придет кто-то чужой, он не встретится со мной. - А я? - спросила Лютиэн. - Возьмешь ли ты меня туда? - Пастухи не берут жен в горы, - Берен улыбнулся. - Но ты не обычная жена. Ты - мой последний и единственный воин, моя королева, мое сердце... И это наконец-то будет место, где мы будем вдвоем. - Пока не придет время загонять на зиму скот, - согласилась она. Пришли жнива, и урожай обещал быть восемнадцать мер на меру - лучшее из того, что может дать здешняя земля. - Пива наварим и перепьемся на радостях все! - говорил Финрос. - Мы десять лет того не видели, чтобы восемнадцать к одной! А ведь в Дориате плохим считался год, когда собирали тридцать мер на меру... Озимая пшеница здесь давала совсем не такое зерно, как в нижнем Белерианде - этот неприхотливый вид хорошо переносил холодные дортонионские весны, но высоких упругих хлебов, которые принимают прежний вид после того как на них сядешь и посидишь - таких хлебов из нее испечь было нельзя: тесто получалось липкое, плывущее. Поэтому горянки пекли пресные лепешки, ловким сильным броском расплющивая ком теста о раскаленную стену печи. Искусство же пекаря состояло в том, чтобы правильно вымесить тесто и точно определить тот миг, когда пропеченная лепешка готова отвалиться от кирпичной стенки. На жнива вышли все, от мала до велика, и работали не покладая рук. - Погода переменится, и хлеб пропадет, - объяснил Берен. - А погода здесь меняется быстро. Так вот откуда у людей это качество, подумала Лютиэн - готовность то работать, забывая о пище и сне, надрывая все силы, то бездельничать целыми днями. Это все потому что они не могут полагаться на милость Кементари, и зависят от прихотей природы. Стремятся урвать побольше досуга, когда выпадает возможность, но и работают без передышки. |
Берен и Лютиэн на жнивье не пошли, потому что вовремя узнали: поля озимого ячменя и пшеницы граничат с полями чужой деревни; новых соседей непременно заметят. И хотя эта деревня была такой же глухоманью, что и владение Рианов, Берен решил не рисковать. Они взяли стадо и отправились вверх, в горы, где даже среди лета не таял снег. Грязновато-белыми островками лежал он в ущелинах, окруженных зеленой травой, грязно-белым потоком бежали мимо овцы. Хуан и еще два крупных пса вели стадо, не давая разбегаться, сзади шел Берен, бежал еще один пес и ехала верхом Лютиэн.
Когда она в первый раз пересекала Дортонион, ее больше занимали мысли о Берене, чем о стране, по которой она едет. Но сейчас было время оглядеться и восхититься тем, как тени облаков бегут по склонам гор вверх и вниз, как стланик цепляется за камень, как бархатная трава под ветром меняет оттенки... Эта земля говорила с Лютиэн совсем иным языком, чем ее родной край: языком Аулэ, Манвэ и Ульмо, а не языком Кементари, покровительницы матери. Это была мужская, мужественная земля, в яростном порыве встретившаяся когда-то с небом. Скалы, ручьи и льды говорили языком грозных воинов, их песнь была сурова и прекрасна. Эмин-на-Тон были не так круты, как Эред Горгор, они походили не на остро заточенные зубья пилы, а на седые головы. Сосновые леса покрывали покатые склоны, как шуба покрывает плечи сидящего старика, и было в этом что-то невыразимо печальное. Сверху, если подняться на гребень, деревня была хорошо видна. Домики лепились к склону как ласточкины гнезда, и совсем маленьким, вроде кротовины, казалось подворье Рианов. Вишни, груши и яблони росли во дворах, виноград оплетал столбы и перекладины ворот, и Лютиэн был уже знаком вкус вина из его маленьких ягод: грубым, сладким и терпким получалось оно, простояв год, а больше двух лет и не жило. Огороды покрывали склон под деревней, как заплатки. Деревню из лагеря можно было видеть, а вот лагерь оттуда - нет, и Лютиэн в мыслях еще раз поблагодарила старого Финроса за его мудрость. Даже дым очага, как выяснила она, не выдавал пастухов: дымоход был устроен хитро, так что дым расползался по земле. - Да, - подтвердил ее догадку Берен. - Это не просто пастбище, это укрытие для скота, на случай орочьего набега. Риан знает, что делает. Они подновили кошару, крыша которой обвалилась - видимо, зимой, под тяжестью снега, - и Берен, загнав на ночь овец и устроившись ужинать, спросил: - Ну, по сердцу ли тебе эти места? - Они мне нравятся, - ответила Лютиэн. - Но я никогда здесь не буду своей. Берен немного приуныл, и она утешила его: - Но эти места дороги мне хотя бы тем, что здесь ты обрел покой и радость. - Покой и радость для меня всегда там, где ты. Но если бы тебя в моей жизни не было - то Дортонион был бы тем, что я люблю больше всего на свете. И мне будет горько покидать его. - А разве ты не можешь остаться? Берен покачал головой. - Вспомни о Финросе. Те, с кем я пережил Тень, никогда не смогут оставить мысль о том, что однажды я встряхнусь как следует и всем покажу. И здесь не найдется достаточно глухого медвежьего угла, где мы могли бы скрыться от друзей и от врагов. Даже это укрытие годится только на время. Они пробыли там до первых дней осени, когда заморозки начали прибивать траву, а ночи в пастушьей хижине сделались нестерпимо холодными. Раз в пять дней приходил кто-то из мальчишек, приносил муки, эля, свежих яблок - словом, всего, чего здесь не было. Рассказывал немудрящие деревенские новости - кто-то зарезал свинью, чья-то дочь нашла себе жениха в соседней деревне, хорошего и работящего, хоть и хромого и старого (страшно подумать - тридцать пять лет!). Никто из большого мира, где творились большие дела, не пересекал пределов владения Рианов, глухого и всеми богами забытого уголка почти на границе Анфауглит. Через день после того, как стадо вернулось в деревню, началась новая страда - уборка яровой пшеницы и ячменя - которые от озимых не отличались ничем, кроме того, что их сеяли не под снег. И снова урожай был хороший, и снова была гулянка с танцами на выжатой стерне - в этот раз без соседей, эти поля не граничили, и Берен впервые протанцевал с Лютиэн нарью, со всеми полагающимися подхватами и прижиманиями. А на третий день, когда похмелье прошло даже у самых рьяных выпивох, по дворам собрали гурт, чтобы гнать на продажу. С гуртовщиками должен был пойти и Радда - первый его поход дальше чем на лигу от деревни. - Ты можешь сделать о чем я попрошу? - заговорил с ним в конюшне Берен. - Да, - ответил мальчик. - Отыщи в Каргонде или в замке Элвайд Нимроса дин-Брогана. Лет ему примерно столько же, сколько и твоему дяде Турвину, он носит зеленый с коричневым и белым, а пряжка его диргола сделана как арфа. Скажи ему - и только ему! - что ты знаешь, где живет госпожа, которую он проводил на север, но если он желает ее увидеть - пусть приезжает один к распадку между Маэд и Гваэд, у озера Аэлуин. Радда серьезно и важно кивнул. Берен со вздохом отпустил его: будь это Руско, можно было бы просто сказать: ну, и посмотри в Каргонде, что там и как. И получить с его возвращением подробный ответ. А Радда, хороший и честный паренек, не отличался, к сожалению, той цепкостью ума. Если его попросить осмотреться, он нипочем не станет прикидываться глуповатым побродяжкой, которого помимо воли ноги не туда занесли, а будет ходить везде все с тем же серьезным задумчивым видом, и только у полного дурака не вызовет вопроса - "А ты что здесь высматриваешь?" Гуртовщики вернулись через двадцать дней, привезли товар, выменянный за овец и коз, а у Радды при поясе оказалась пряжка в виде арфы. - Он будет ждать тебя там, мардо, - сказал мальчик. - Только я ему не верю. - Почему? - спросил Берен. - Там был эльф, рыжий сын Феанора. Лорд Амрод, наверное. И этот бард говорил с ним, как будто ничего и не случилось. Будто ты не был ему князем или феаноринги не ищут твоей крови. - Пусть это не беспокоит тебя, Радда. Я знаю холмы у Тарн Аэлуин как свои пять пальцев, - тут он усмехнулся криво. - И если бы Нимрос и вправду надумал меня предать, то я его и тех, кого он приведет, увижу - а они меня нет. Кроме того, с ними шел Хуан, который чуял засаду за лигу. И весь расчет был на то, что трое путников смогут скрытно появиться в холмах, а вооруженный отряд - нет. Однако же холмы у Тарн Аэлуин были пусты, никакие воины не скрывались там, поджидая неосторожного. И если не знать этих мест, как знал их Берен, то казалось, укрыться там совсем негде. Холмы эти были округлы, покаты и лишены древесного покрова - только многолетний вереск устилал их склоны. Оттого-то орки и не искали здесь отряд Барахира, что думали - спрятаться тут невозможно. Но Берен отыскал промоину под нависающим камнем, такую большую, что туда можно было ввести коня в поводу. Так он и сделал - а потом зажег факел, и Лютиэн поняла, где находится. Это было старое укрытие Барахира и его воинов. В яме на полу сложен очаг, и до сих пор кое-где в углах лежала вересковая труха: прежде там были постели. - Здесь почти нет крови, - тихо сказал Берен. - Они рубились там, при входе. Два человека удерживали дверь, а когда они... падали... на их место заступали новые двое... И только отцу моему не нашлось пары: он встретил их вот здесь, спиной к стене, и бился один... Берен поднес факел к стене, но там не было ничего. Ни следа крови. - Видно, смыло, когда известняк запотевал в сырую пору, - вздохнул он. Привычным движением нашел щель между камнями и сунул факел туда. - Пойдем насобираем хвороста, - Лютиэн шагнула ко входу - Я не хочу оставаться здесь ни одной минуты сверх необходимого. - Я тоже. Они вышли, но прежде чем пойти за хворостом, поднялись на холм - осторожно, чтобы никто не заметил их идущими по гребню. Вся долина озера открылась перед Лютиэн. Спокойна и непроницаема была его гладь, у дальнего берега синел лес, ближний берег круто обрывался в воду, а между ними тянулась полумесяцем, как тонкая пектораль, полоска белого песка. Все берега были доступны взгляду. Редколесье перекрученных хилых сосенок, цеплявшихся за склоны, просвечивало насквозь. - Здесь действительно не сможет скрыться никто, если не знает, где скрываться. - Да, - Берен мрачно усмехнулся. - Теперь, когда мертвы все, кто о ней знал - кроме меня - это опять самое надежное укрытие во всем Дортонионе. А теперь у нас есть еще и Хуан, так что никто не подкрадется к нам без нашего ведома. Но он и не собирался подкрадываться. Утром Лютиэн разбудил звук, отдаленный и тихий, но оборвавший ее сон полной здесь неуместностью: звон лютни. Она тронула Берена за плечо и он проснулся мгновенно. - Ты слышишь? - спросила она. - Не только слышу, но и узнаю. Ох, парень... Он вскочил с вересковой лежанки, плеснул себе в лицо воды из каменной вымоины, перепоясался мечом (как быстро, подумала Лютиэн, он научился это делать, прижимая пояс локтем!) и, выбежав из пещеры, прямо-таки взлетел на холм в сопровождении Хуана, который, узнав знакомый голос, тоже помчался со всех ног. Лютиэн решила, что торопиться ей некуда, вышла из пещеры шагом и увидела, что Берен, встав во весь рост, пропел:
Словно денница,Песня умолкла и раздался жалобный стон лютни, ударившейся о камень - видимо, певец от неожиданности обронил ее. - Парень, если ты будешь так обращаться с эльфийской лютней, я отберу ее, хотя мне самому она теперь вовсе без надобности, - с напускной суровостью сказал Берен. Лютиэн поднялась на холм к нему и увидела Нимроса, до крайней степени обескураженного.
- Знаю. Все ожидали бы от меня совсем другого, а кое-кто хотел бы за это и убить. Но неужели даже тебе я не смогу объяснить, что так, как сейчас, лучше? - Мне ты мог бы и не объяснять, лорд Берен. Просто сказать: я сделаю так-то и так-то. Той зимой... когда к нам вернулся Руско... Я верил с трудом. Заставлял себя верить и убеждать других. А он - просто верил. И меня это язвило до самых корней сердца: в простом мужичьем сыне верности оказалось больше, чем во мне. - А сейчас это тебя язвит? - спросил Берен. - Уже нет. Я просто решил следовать за тобой. - Боюсь, что не получится. Ты не сможешь последовать за мной туда, куда я пойду. Они сидели втроем у очага и делили скромную трапезу. Каждый выложил на каменную плиту-стол то, что привез. - Куда же на сей раз? - спросил Нимрос. - В Дориат. Я должен завершить свои дела. Лютиэн вздрогнула. Его намерение она прочитала в его мыслях уже давно, и они даже не обсуждали это, но вслух Берен сказал об этом впервые. - Где бы ты ни скрывался сейчас, между тобой и Дориатом лежат горы, - вслух рассудил юноша. - И земли Креганов, Дэррамаров, Далмаров, Финнелинов... Хардингов... Если только ты не захочешь повторить свой смертоубийственный путь от Грозовой Матери. - Не захочу. Свою слепую удачу я исчерпал и выжал досуха. Да и не желаю я ехать по своей земле, хоронясь как конокрад. Это будет свадебный поезд, Нимрос. Я уезжаю, чтобы сказать эльфийскому королю: я добыл свадебный выкуп, которого он требовал; Сильмарилл в моей руке, и теперь он не вправе не признавать меня мужем его дочери. Похлебка в котле сварилась. Берен поддел его за дужку крюком, который сделал ему кузнец в деревне Рианов, и переставил на каменный стол. - Лорд Маэдрос потерял руку вместе с оковами, я - вместе с величайшим сокровищем, - усмехнулся он. - Но теперь пусть любой, кто хочет, гоняется за Сильмариллом. Я... я не вернусь, Нимрос. - Я не понимаю, - сказал молодой бард. - Но я уже сказал, что полагаюсь на тебя полностью. Что ты мне прикажешь? - Попрошу, молодой Броган. Просто попрошу. Я хочу, чтобы ты был моим герольдом. Чтобы в первый день весны, в день Равноденствия, ты встретил меня у ворот замка Каргонд и сопровождал до границ Дориата. И чтобы там, если позволят эльфийские законы, ты был моим свидетелем. Кроме тебя, я зову в свидетели Мар-Кейрна и Мар-Гортона. Но до дня Равноденствия молчи обо мне и о госпоже Тинувиэль. - Как скажешь, ярн... лорд Берен. Берен подумал немного и прибавил: - Я буду зимовать в замке Ост-ин-Риан. Сам того не зная, он солгал.
|
- Моррет умирает! Она и вправду умирала. Сначала Лютиэн думала, что может еще спасти ее. Лихорадка, которую она подхватила, застудившись на ручье, не казалась чем-то страшным... особенно по сравнению с тем, как был отравлен и обескровлен Берен. Но, глянув иным зрением, Лютиэн ужаснулась: Моррет умирала не от лихорадки. Ее тело словно бы... расточалось изнутри, словно бы само по себе не хотело жить. Она не могла ни помочь, ни найти слов утешения - только встала на колени рядом с постелью старухи и крепко взяла умирающую за руку. Та открыла запавшие глаза и стиснула пальцы. - А-а-а, госпожа Соловушка, - пролепетала она. - Попробуешь спасти меня? Нет, от смерти меня тебе не вылечить... И все же... хотелось бы мне, чтобы ты была рядом в мой последний час... Но сперва... сперва хочу говорить с князем. Лютиэн уступила Берену место у постели, и он принял руку старухи из ладони своей жены. - Берен, сын Барахира, - проговорила Моррет. - Отвечай и не лги перед лицом моей смерти, даже мне в утешение. Скажи, достанусь ли я, когда умру... сам знаешь кому? - Моррет, - птичья лапка старой женщины полностью скрылась в руке Берена. - Разве отец может оставить дитя, взывающее к нему из неволи. Ты знаешь, кто нам всем Отец, кто вывел нас двоих из логова Моргота. Взывай. Я ничего не могу дать тебе, кроме надежды. Я - лишь живая порука тому, что взывающий не останется без ответа. - Ответа... да... и какой же ответ ты получил? Разве ты не умрешь, как и все мы? Хотя бы я ускользнула из лап Моргота - может статься... я просто... исчезну. Это лучше, чем вечное рабство... но не намного... - Ответ нельзя получить, Моррет. Ответом можно только стать. - Что ж, спасибо, князь... Но смотри, если твоя надежда меня обманет... Я прокляну тебя прежде чем пустота меня пожрет. Я успею, не сомневайся... А теперь - отойди. Пусти ко мне свою королевну. Лютиэн присела на край постели и снова сжала холодную худую руку Моррет. Старуха больше не заговаривала с ней - держала ее руку в своей, словно ей так было легче. Она не мучилась, просто медленно угасала. Лютиэн прежде никогда не встречалась с таким - она видела людей, умиравших молодыми, от ран, и это тоже было страшно, но она видела и эльфов погибающими безвременно. Но так, чтобы эльф погибал сам собой, от незримой раны, когда жизнь рвется как ветошь... - Не плачь, госпожа Соловушка... не плачь... - Моррет попробовала протянуть левую руку, чтобы утереть слезы Лютиэн, но не удержала, уронила ее. - Подумай о том дне, когда ты будешь провожать князя. Вот, когда поплачешь. "Нет", - подумала Лютиэн. - "Тогда я не смогу плакать. Как он не мог плакать над Финродом". Сколько времени это тянулось? День боролся-боролся с ночью да и сдался, а потом ночь пошла на убыль... Пришел Финрос и какое-то время молча сидел в углу на лавке. Потом пришел и сел рядом с ним Радда. Лютиэн не отрываясь смотрела на Моррет, хотя та закрыла глаза. Берен ходил наверху, она слышала его мерные шаги. Потом она заметила, что Финрос спит, опершись локтями на колени. Моррет вдруг начала задыхаться, ее сил уже не хватало, чтобы мышцы груди могли раздвинуть ребра для вдоха. - Финрос, проснись! - сказала Лютиэн, и старик вскинулся, подбежал к постели жены и оттеснил Лютиэн. - Моррет, Моррет! - заплакал он. Та открыла глаза, пошевелила губами, но не смогла ничего сказать. Ее голова поникла и дыхание отлетело. - Вот и все, - Финрос одной рукой вытер слезы, другой прикрыл глаза умершей. Слезы выступили снова. - Она ведь младше меня была, госпожа Соловушка... В которых кровь орков - те недолго живут. Берен, видимо, услышал что-то: сбежал вниз по лестнице и, отбросив дверной занавес, встал на пороге. - Ты одно мне скажи, - обратился к нему Финрос. - Ты... ему... сильно врезал? - Как только смог, хэлди, - Берен раскрыл объятия, и старик ткнулся лицом в его диргол. - Утешься, Финрос: она умерла свободной. - О, я бы отдал свою руку, чтобы это оказалось правдой! - Вот тебе в том моя рука, - Берен посмотрел ему в глаза с расстояния вытянутых рук. - Финрос, теперь нам придется уехать. - Нет, лорд! Не сейчас... - Сейчас, мой гостеприимный хозяин. Ведь твой сын, Турвин, приедет оплакать мать. А он присоединился к дружине Хардинга. - Ну и что? - надулся Риан. - Пока еще я жив, и я здесь хозяин. - Это верно; но что делать твоему сыну, если Хардинг спросит его? Кого предать, отца или князя? - Хардинг не князь! - Но твой сын клялся ему. Финрос опустил голову. - Вспомни, что ты сам подумал, когда я вернулся. И эти сомнения не оставят тебя до сих пор. Ты хочешь, чтобы парень разрывался между верностью и верностью? - Хватит, лорд Берен. Твоя правда. И... уходи теперь. Дай мне поплакать над женой.
Это было неприятно и непонятно Лютиэн. Она знала, что женщины деревни не любили Моррет и боялись ее. Теперь же они вопили так, как эльфийская женщина может возопить только над самым дорогим ей мужчиной, лишь один раз в жизни, и то не всякая - она не могла представить себе мать или Галадриэль испускающими такой вопль. Когда они попрощались с Радвином, Лютиэн сказала Берену о том, что чувствует. И Берен молчал так долго, что она думала - он не ответит, но он все же промолвил: - Бывает, что люди лучше тогда, когда следуют приличиям, а не велениям своего сердца, mell. - А когда Финрос женился на двух женщинах сразу - чему он следовал? - Он пытался следовать и тому, и другому. Моррет он любил, но не мог жениться на ней, рабыне, да еще и порченой крови. Родичи и другие Рианы не потерпели бы наследника с примесью крови орка. Он взял в жены девицу из Дэррамаров, а Моррет была его наложницей. - Он истязал их обеих. И сам страдал. Ваши законы жестоки... Берен усмехнулся. - А в том, как все сложилось теперь, чудится злая шутка судьбы, - сказал он. - Потому что наследует ему все равно Турвин, чья кровь на одну восьмую - кровь орка. И никто не возвышает против этого голоса, потому что после прошедших десяти лет в стране появилось немало ребятишек с долей орочьей крови... И потому что лучше Турвин, хоть и порченый, а свой, чем выскочка, которого назначит Хардинг, если замок останется без наследника. Сука удача. - Что ты сказал старику, когда вы прощались? - Сказал, что если он будет жив в тот день, когда лорд Маэдрос пойдет на Ангбанд - то пусть он снимает всю деревню с места и бежит на юг как можно быстрее. Пусть они забудут о домах, имении и урожае - спасаются, как из огня. Ибо это и будет огонь. А если он умрет прежде чем увидит тот день - пусть перед смертью свяжет Радду клятвой сделать это. - Когда ты так говоришь о будущем, я тебя боюсь. - Когда я так говорю, я сам себя боюсь. Как бы мне хотелось не знать всего этого и не думать... Лютиэн замедлила ход своего коня, приведенного Нимросом - чтобы взглядом попрощаться с той горой, где они провели последний месяц лета. - И куда же мы едем теперь? - спросила она. - К замку Даллан, в такую же глушь, как и здесь. Он вдруг тепло усмехнулся. - Ты видела, как человек умирает. Может быть, увидишь, как человек рождается.
Хотя Даэйрет вопила больше от страха, чем от боли, а с другой стороны - чем больше она боялась и вопила, тем сильнее сжималась внутренне и тем страшнее была боль. Лютиэн пожалела о Даэроне, который знал такие песенные чары, что могла бы уснуть даже рожающая женщина. Увы, Даэрона нигде поблизости не было. Берен предложил свой способ, который людские лекари иной раз применяют к тяжелораненым, чтоб не дергались и не мешали врачам: огреть колотушкой по голове. Сказал он это довольно громко; услышала Даэйрет или нет, но вопить и требовать дурманного зелья перестала. Теперь, когда ее скручивало, она только громко стонала и кусала край покрывала. Берена бедняжка по-прежнему боялась больше всего на свете. Но, когда схватки перешли в потуги и Лютиэн подняла девочку с постели, она снова задрожала в страхе. - Нет... Так нельзя... я не могу... Он упаде-о-о-от! - Не говори глупостей. Присядь, как в отхожем месте, крепко держись за столб и тяни так, словно хочешь выдернуть его из земли. Даэйрет вцепилась в кровельный столб как в родную мать. На то, чтобы спорить, сил у нее больше не было - ребенок пошел. Два усилия, понадобились девушке, чтобы разрешиться от бремени. Перерыва между первым и вторым хватило только на то, чтобы сделать несколько больших вдохов. Она уже не стонала и не вопила: вся полностью ушла в последний рывок. Крошечное тельце выплеснулось в ладони Лютиэн, стремительно меняясь в цвете - от темно-синего до густо-красного. Лежа на руках личиком вниз, младенец откашлял воду утробы и заплакал. Юная мать тоже разрыдалась. - Нет, - Лютиэн остановила ее, когда она попыталась встать. - Еще послед. - У меня ноги сводит! - простонала Даэйрет. Лютиэн ловким движением обернула дитя в холст, отсосала и сплюнула остатки влаги из носика. Она не знала, дожидаются ли люди рождения последа, чтоб перерезать пуповину, как эльфы - или у них другой обычай. Даэйрет ничего не сказала на этот счет, и она решила дождаться. Когда послед плюхнулся на пол, она быстро сунула малыша в руки матери (все это время он горланил не переставая), перевязала пуп и отсекла пуповину ножом. - Теперь ложись в постель и постарайся заснуть, - она улыбнулась Даэйрет. Та слабо кивнула - силы уже оставляли ее. Лютиэн осталась рядом еще немного - чтобы проверить, не открылась ли кровь. Нет, все было хорошо, кровь текла не больше, чем обычно. Малыш отыскал грудь и успокоился. Лютиэн прикрыла мать и ребенка двумя одеялами, отошла к двери и тихо позвонила в медное кольцо. - Полей мне на руки, - сказала она служанке с обиженным лицом. Та, продолжая дуться на то, что ее не допустили до родов, исполнила просьбу и, подавая полотенце, проворчала: - Ну, хоть прибраться тут теперь можно? Или я и для этого не гожусь? - Да, приберись. Похорони послед в саду. Ее обида нисколько не трогала Лютиэн - как только она увидела, что женщина собирается приступить к делу, не помыв рук, как сразу вспомнила рассказы Моррет о "родильной горячке", от которой нередко умирают человеческие женщины, и выставила признанную деревенскую повитуху за дверь бани. Правда, когда она уедет, женщина, скорее всего, возьмется за старое. Может ли Берен запретить ей подходить к роженицам, не помыв руки? А Брегор? Все-таки он хозяин здешних мест. - Ну что? - спросил Берен, ожидавший на дворе. - Глотка у парня матушкина, я уже слышал. Или это девчонка? - Мальчик. Здоровый и крепкий, хотя и маленький. Я никогда не видела таких маленьких младенцев! Он как котенок, у тебя в горсти поместится полностью. - Так и родители не то чтобы вышли ростом... Он немного погрустнел, вспомнив о своем оруженосце. Он часто вспоминал о нем, и Лютиэн искренне жалела, что не знала мальчика живым. - Да и девка все-таки не в том возрасте, чтобы спокойно родить, - продолжал Берен. - Если я все правильно посчитал - а зачали они после битвы в долине Хогг, это единственная ночь, которую Руско провел не в моей палатке - то она немножко не доносила. Сейчас начало гвирита, а она должна была родить где-то около Долгой Ночи. - Я не знаю ваших сроков и времени полного созревания ваших женщин, - вздохнула Лютиэн. - И я устала. Пойдем спать... ...Замок Даллан не был такой же глушью, как замок Ост-ин-Риан, он был глушью еще большей. Но места здесь были на удивление прекрасны. Лютиэн уже видела красоту Эмин-на-Тон, спокойную и величавую - красота Гвайр в сравнении с ней была дерзкой. Почти отвесные стены невысоких гор сходились в причудливый лабиринт зеленых долин, длинными и замысловатыми извивами спускающихся к Ладросу. По дну каждой долины бежала речка, что питалась от ледников, и на той, по которой они поднимались, Лютиэн насчитала шесть маленьких водопадов. Седьмой был здесь, возле замка, и в выбоине под ним женщины замка и деревни обычно стирали белье. Здесь меньше сеяли и больше пасли скота. В каждой семье была корова и ближний ледник люди делили на участки - кому где держать изделия из молока. В деревне Рианов сбивали мало сливочного масла; в деревне Даллан сбивали не только для себя, но и на продажу: сливочное масло до войны охотно брали перекупщики, продававшие его потом гномам в Друне, которые были охочи до этого масла не меньше, чем до земляного. Сейчас гномы в Друн еще не вернулись, но на это была твердая надежда. - Ну что? - спросил Брегор, когда они поднялись в замок. - Жива ли она? А дитя? Он полюбил приемную дочь, хотя и часто ворчал, а порой даже кричал на нее. И сейчас не спал, волновался, то ли боясь пойти и прямо спросить, то ли не желая нарушать обычай, согласно которому баня во время родов для мужчин запретна, как и все вещи роженицы. Берен успокоил его и налил всем троим эля. Старик пригубил и ни с того ни с сего спросил: - А ты знаешь, что в деревне считают это дитя твоим? Не нужно говорить человеку таких вещей, когда он пьет. Лютиэн несколько раз стукнула мужа по спине, он откашлялся и просипел: - Это кто же пустил такой слух? Неужели она? Да она скорее сказала бы, что сошлась со змеей! - Да нет, - поморщился Брегор. - Просто когда к ней лезли - от кого, мол, дитя - она надувалась и супилась: не скажу. А ведь это земли Беорингов, и замок ваш... Руско твоего здесь не знали почти... Вот и решили, хе, что замок ты пожаловал своему байстрюку. Через мать. - Головы поотрываю брехунам, - прорычал Берен. - Только докажешь этим, что сплетники не зря болтают. Берен беспомощно посмотрел на Лютиэн и она поняла его страх: ужас, что она поверит этой выдумке. Да, наверное, человеческой женщине легко было бы в это поверить - ведь делал же Финрос Мар-Риан детей двум женам. Но Лютиэн знала, что ей Берен никогда и ни в чем не солгал. - Я знаю, что это не так, - улыбнулась она. - А остальные пусть болтают что хотят, - Берен с облегчением вздохнул. Самое удивительное во всем этом было то, что сельчанам и в голову не приходила простая мысль: а ведь Берен может обидеться. Они не считали зазорной для мужчины молву о его... кажется, на их языке это называется "блуд". Или "блядки". Первое слово можно было говорить при всех и вслух, второе нельзя - и Лютиэн никак не могла получить от Берена вразумительного объяснения, почему слова делятся на пристойные и непристойные и почему нельзя именовать то, что, как считается, можно делать. Однажды за вечерей Лютиэн совершенно поневоле вогнала в краску Брегора, сказав при нем слово, которое, видимо, не приличествовало женщине (хотя это слово она сама услышала от женщин в деревне Рианов). - Ну, почему так? - насела она на Берена, который давился от смеха во время неловкого случая с Брегором. - Скажи мне лучше вместо того чтоб смеяться. - Да откуда мне знать! Повелось и все... Однажды в дороге государь Финрод, его бард Нэндил и еще парочка эльфов взялись выяснять, отчего оно так, вовлекли в беседу меня, как главного знатока... - Вот уж знаток, так знаток, - проворчала Даэйрет, кормившая ребенка в своей горнице за занавесью и, как всегда, все слушавшая. - ...И говорили между собой, как привыкли, на нолдорине. - Берен решил не обращать на нее внимания. - Нэндил считал, что это идет от Искажения - от того, что люди привыкли презирать тело и... некоторые отправления... поэтому, значит, они ругаются такими словами - знаешь, как ругаются именами животных, которых считают нечистыми. А государь Финрод думал иначе, и в доказательство приводил сложную ругань, в три наката, как здесь говорят. Он думал, как и Нэндил, что тут дело в искаженном отношении к телу, но не только в презрении. Что все эти вещи - рождение, соитие - раньше считались чем-то вроде чар. А это и в самом деле сродни чуду: как из мужчины и женщины появляется новое тело, понять несложно, а вот как - новая душа? Ну, а раз это чары, значит, не положено о них говорить в голос и на каждом углу. Поэтому слова сделались тайными, запрещенными. Тогда тело почитали, а не презирали, только это так же глупо. А позже, когда предки поняли, что чар никаких нет, осталось одно презрение. Но запрет на слова тоже сохранился. Он почесал подбородок и широко усмехнулся. - И тут-то я сообразил, что рядом едет Руско, который ни словечка не понимает на нолдорине, а единственные понятные ему слова, слетающие с уст светлых эльфов - это подзаборная брань. Я чуть с коня не свалился от смеха. - Незамысловатое у тебя чувство смешного, - сказала Даэйрет. - Умолкни, дочь, - Брегор стукнул кулаком по столу. - Словом, - завершил Берен. - Вот тебе мнение эльфийских мудрецов на этот счет, а своего у меня нет. ...Брегор жил затворником, явно предпочитая этот замок своему замку Ост-ин-Роган, находившемуся, по его мнению, слишком близко от Каргонда. После ухода Берена он рассорился с Хардингом и, назначив дана, чтобы тот держал Ост-ин-Роган от его имени, уехал сюда, во владения своей приемной дочери. Правда, он по-любому сделал бы это после Тарганнат Беорвейн, ибо считал женщину с младенцем не слишком подходящей управительницей для замка. Но тогда, возможно, между Каргондом и Далланом шел бы обмен вестниками, а так - все в деревне, спрятанной среди гор и лесов, было глухо, и Берена это, кажется, полностью устроило. Через две недели после того как родился маленький Гили, пошел снег, густой и пушистый, и шел два с половиной дня. Убеленные горы казались зачарованными, земля словно бы обрела невинность и спокойствие в первое снежное утро. Ни один след еще не испятнал снега, и окрестности деревни выглядели так, словно люди тут никогда и не жили. Невзрачное ущелье за несколько часов преобразилось во дворец, полный чуда. Когда Лютиэн спустилась к водопаду с корзиной выстиранного белья на плече, она увидела, что разлетающиеся брызги воды, замерзая по краям выбоины, сотворили целый лес хрустальных цветов. - Такого не бывает в Дориате! - восторгалась она, пока Берен и Даэйрет рассматривали один такой цветок, которым она украсила выполосканное и выжатое белье сверху. - Да, зимой эти места красивы, как эльфийская песня, - согласился Берен. - А вот весной... Ты знаешь, зачем мы строим башни? Не только для защиты от орков. Весной все это начинает таять, и реки вздуваются на несколько дней. Вот, почему через эту жалкую речонку проложен каменный мост. Но реки - не самое страшное. Потоки грязи могут обрушиться с гор и похоронить деревню. Так что на время таяния снегов все перебираются в башню. - А потом? Когда деревня похоронена? - ужаснулась Лютиэн. - Отстраивают заново, - пожал плечами Берен. - За сотню лет эта деревня отстраивалась четырежды. Хуан радовался снегу как щенок, купался и барахтался в нем, и ловил зубами снежки, которыми перебрасывались деревенские мальчишки. Вечером того дня, когда снегопад закончился, Берен спустился к Лютиэн с крыши, весь в снегу - она как раз расчесывала волосы ко сну. - Оденься потеплее, - попросил он, и глаза его сверкали так, что было ясно: он что-то задумал. Они поднялись на самый верх башни, Берен плечом уперся в люк, ведущий на крышу - так вот, почему он весь в снегу: присыпало, когда открывал в первый раз! - сдвинул его и помог ей выбраться на крышу. Снега намело и здесь - по самые зубцы. - Завтра его нужно будет побросать вниз, - сказал Берен. - Чтобы в оттепель не закапало на голову. А сейчас, - он подвел ее спиной к большому сугробу, - падай! - Что? - удивилась она. - Просто закрой глаза и падай. На спину. Это было странное чувство - падать не глядя, пусть даже зная, что за спиной у тебя - выше чем по колено снега. Был короткий миг ужаса, когда она еле удержалась, чтобы не повернуться в падении на бок или хотя бы не подставить руки. Но тут она упала и погрузилась в снег. Берен счастливо улыбнулся и повалился рядом. - Открой глаза и посмотри вверх, - прошептал он. - Посмотри на звезды. Лютиэн посмотрела и ахнула. Они были огромны, как кедровый орех, и пронзительно ясны. "Самые красивые звезды зимней ночью в горах. Если лечь на спину, в густой снег... то кажется, что летишь. Плывешь без движения, без звука в черном небе, и только звезды кругом..." - Помнишь - ты сказала, - шепнул Берен и нашел в снегу ее руку. - Что хочешь увидеть звезды зимней ночью в горах... - О, Берен, - она смахнула счастливую слезу. - Спасибо. Только... мне становится холодно. - Я согрею тебя, - он осторожно накрыл ее собой, большой и действительно горячий под распахнутым плащом. Опираясь на правую руку, левой он провел по ее волосам, ласково тронул щеку, губы, шею... - Знаешь, когда я по-настоящему жалею, что волк оставил меня без руки? - его озорная улыбка всегда заставляла ее забыть о печали. - Вот когда... - он легонько сжал ее грудь. - Теперь тебе тепло? - Да. Но скоро снег растает и мы промокнем, если не спустимся вниз и не ляжем в постель. - Еще один поцелуй... Когда их губы расстались, он снова упал на спину в снег и сказал одну из своих нелепых мудростей: - На самом деле мы никогда не умрем.
|
Новости |
Кабинет |
Каминный зал |
Эсгарот |
Палантир |
Онтомолвище |
Архивы |
Пончик |
Подшивка |
Форум |
Гостевая книга |
Карта сайта |
Кто есть кто |
Поиск |
Одинокая Башня |
Кольцо |
In Memoriam
|
|
Свежие отзывы |
Хранители Каминного Зала |