Глава 10.

24 июня, понедельник.

       Ночью Аллен внезапно написал стихи. Не то что бы он собирался это делать - просто в приступе острой тоски вылез из палатки и в бледном свете летней ночи записал на бумажку то, что горело у него в голове. Наутро выяснилось, что оно было рифмованным.

Я думал, что видел все - но был просто слеп,
В огне святынь я не видел лиц и имен.
Мой милый брат, изо всех, кто делил мой хлеб,
Я каждого предал,
И каждый из них спасен.
Но рыцарь смерти, зовущий в огонь других,
Остался цел, хоть в крови везде, кроме рук, -
Не ими ли к Чаше потянется он, святых
Даров не ведавший - и разорвет наш круг?..

Мой милый брат, без тебя ли я мог идти -
Теперь мне не жаль остаться и без себя,
Не видя всех, кто делил со мной кровь пути
В священном пламени, том, что горит, слепя...
Идущему вверх и малое зло - беда,
Когда возрастет и обвалом падет к ногам.
Господь отворит нам двери, и что тогда
Мы скажем Ему, если Он все видел и сам?..

Мой милый брат, кто же чаял остаться жив, -
Но если б знал о других, с колен бы не встал,
И, плотью последних соколов накормив,
Кто вышел в путь, чтобы петь - да вот опоздал,
Но стать защитившим - дар одному из всех,
А путь защищенного ясен и предрешен...
Прощенный и светлый я встану утром в росе,
Но вставшему рядом не снять с лица капюшон -
Хоть нет и нужды ему, белому, как звезда,
Ни слез устыдиться, ни скрыть - от любого - взгляд...
Но что мы Господу скажем, придя туда,
Когда Он и сам все увидит, мой милый брат..."

       С листком в руках он посидел у креста. В душе у него было пусто, как вчера, когда он нагим и потерянным вошел в ледяную реку. Голова слегка кружилась. "Прости, прости меня" - подумал он, а больше ему не было что сказать.
       Когда он залезал обратно в палатку, Йосеф, который, оказывается, не спал, шепотом спросил его, что случилось.
       - Все хорошо, - также шепотом ответил Аллен и почувствовал, что говорит вполне искренне. Он завернулся в спальник и вскоре ровно задышал.

       Утром Клара не смогла встать. Из палатки ее под руки вывела Мария, посадила в тени. Клара слабо улыбнулась:
       - Все нормально. Я просто устала. Посижу немножко - и пройдет...
       Она приняла целую пригоршню каких-то таблеток и сидела с закрытыми глазами, привалясь к стволу. Лицо ее приобрело пепельный, сероватый оттенок. Мария смотрела на нее с острой тревогой. Перехватив подобный взгляд, Гай потихоньку спросил, что происходит. Та не менее тихо ответила:
       - Молись, чтобы только не было кровотечения. Может быть коллапс, это очень опасно... Действительно очень. Нас может стать еще меньше. Проклятье, - простонала она, внезапно теряя самообладание, - и ведь на тыщу километров никакого жилья! Проклятая я дура, почему, ну почему я ничего не могу сделать?!
       Гай молча отошел, достал свою карту и начал ее пристально изучать.

       За завтраком Йосеф, всмотревшись в сероватую бледность Клары и в неподвижный взгляд Аллена, устремленный на могильный крест, неожиданно сказал, устанавливая миску на коленях:
       - Помнишь, ты как-то спрашивал, почему я стал священником?.. Я могу рассказать... если всем интересно.
       Аллен чуть не подавился рисом. Мария расплескала чай, Марк уставился на Йосефа так, будто это заговорила Валаамова ослица. Даже безучастная Клара открыла глаза и вздрогнула. Йосеф заговорил о себе.
       - Я жил у тетушки, она была старая и одинокая и не могла меня отдать в хорошую платную школу. Так уж сложилось. Вот я и учился в изряднейшей дыре - в благотворительной школе для сирот и многосемейных. Сирот там в самом деле было много - и мальчишек, и девочек, школа-то общая. Ну и... большинство детей было злыми. Не по природе, а от горя и одиночества, конечно; но получилось так, что маленькая "верхушка" - банда такая, скажу откровенно - всю школу терроризировала. Слабых мучили, деньги отбирали, били просто так, для развлечения... Я думаю, вы понимаете, о чем я. Почти в каждой школе есть такие люди - один-два точно найдется - которым нравится унижать других.
       Аллен энергично закивал, вспомнив одно... рыло из параллельного класса, своего главного "врага детства", и шайку его подлых сподвижников. Неужели спокойному, ничем не запятнанному Йосефу, который держался так, будто его воспитывали как принца - с тихим достоинством - тоже пришлось пережить нечто подобное?.. Он передернулся, когда в голове всплыли давно вытесненные детские горести - как его втроем зажимали в углу и били по лицу тряпкой... Как в столовой ему плюнули в томатный сок, а потом вылили его на чистую рубашку... И то, как он прятался от врагов в туалете, страстно мечтая о сильном старшем брате, который всем задаст... Старшем брате. Мой милый брат. Брат...
       Голос Йосефа пробился сквозь пелену опять накатившегося горя:
       - Я не мог с этим примириться. Вообще я тогда и не умел примиряться, особенно с тем, что было очевидно несправедливым, и не только из-за себя - да понятно, как это происходит... Мне все время хотелось кого-то защищать - кроме того, это действительно было нужно!.. В общем, получалось так, что я все время оказывался битым. Я никогда не был ни ловким, ни сильным, но все равно бросался в драку, как только видел, что кого-нибудь обижают. Казался себе таким отважным рыцарем-защитником, а может, и никем не казался - просто дрался, и все. Как-то так получалось, что я и оказывался в итоге виноват, и мне делали замечания и оставляли после уроков... Я тогда, кажется, был очень несчастен. Не от того, что меня часто колотили, а от несправедливости. Каждый раз, идя в драку против многих, я думал: сейчас Господь сделает меня очень сильным, и я покараю этих гадов... И хорошо, что в прошлый раз меня побили - зато теперь они от меня ничего достойного не ожидают, а я им ка-ак покажу, ведь это же я прав! А потом вечером я лежал в постели и ощупывал синяки, и ревел - тихонько, чтоб тетушку не будить...Из-за этих синяков я днем носил рубашки с длинными рукавами...Тетушка считала, что я очень стеснительный. Был у нас в классе один такой человек - Эрих Аврелий, предводитель всей этой банды. И ему я очень благодарен. Из-за него я и стал священником.
       - Как так? - удивилась Мария, глядя на Йосефа со странным выражением. Кажется, это была смесь восхищения, жалости и... чего-то еще. Если целью Йосефа было отвлечь всех от грустных мыслей, то по крайней мере с Марией ему это полностью удалось. У нее перед глазами так и стоял худенький мальчик в мятой рубашке, с черными, стрижеными в кружок волосами. Губы его плотно сомкнуты, взгляд - как у рыцаря перед боем, хотя он и отлично знает, что его опять победят...
       - Дело в том, что я очень хотел этого Эриха побить. Он мне казался чуть ли не воплощением мирового зла - когда он приближался со своей ухмылочкой к девочке, с которой, он знал, мы дружили, и вырывал у нее из рук пакет с завтраком, у меня внутри все будто загоралось. Знаете, как я перед сном тогда молился? Просил Бога меня сделать очень сильным, чтобы побить Эриха и потом смочь всех всегда защищать. Но ничего не происходило, на свои молитвы я не получал ответа...
       - А Эрих жил и процветал, - мрачно вставил Марк. Аллен взглянул на него - тот сидел, нахмурившись, наверно, переживая какие-то свои детские воспоминания. Интересно, подумал Аллен, а как прошли его школьные годы - он и в детстве был таким же здоровенным или внезапно вырос потом?..
       - Ну да, жил и процветал, и слава Богу, - кивнул Йосеф. - Я из-за него очень многому научился. Понял кое-что про силу и про истинную защиту. Дело в том, что мне однажды в жизни было откровение.
       - Настоящее откровение? - встрепенулся Аллен. - Ты видение видел, да?
       Йосеф улыбнулся.
       - Пожалуй, это нельзя так назвать. Мне никогда не было видений в том смысле слова, в котором это понимаешь ты. То есть, я ничего особенного не видел и не слышал. Просто в сердце вдруг что-то открылось, о чем я до сих пор и не знал, и так со мною говорил Господь. Через мое собственное сердце. Причем то, что Он сказал, было таким простым, что сам бы я до этого никогда не додумался.
       Это случилось ночью, на улице лил дождь, в драке мне сильно разбили губу - и, наверное, все со стороны выглядело очень плохо. Но я тогда встал на колени возле кровати и поблагодарил Господа - за то, что он дал мне увидеть мой путь. Вот побил бы я Эриха - и стали бы бояться не его, а меня. Ну, а я, конечно, был бы "добрым тираном" - так мне казалось; но Эрих перешел бы в другой класс, в другую школу, - и то там наверняка уже был свой экземпляр.
       - Эрихи неистребимы, - горестно подтвердил Марк, являя самое живое участие рассказу.
       - Кроме того, он бы думал, что я его побил, потому что оказался сильнее. А не потому, что я прав. То, что я сейчас говорю, вы и так уже знаете, это очень просто. Но главное, что я понял, было в другом: мне был указан способ всех всегда защищать. Я должен был стать священником.
       - Сколько тебе было лет-то?
       - Сейчас посчитаю... В школу я пошел в восемь лет, значит, одиннадцать... На следующий же день меня крепко поколотили, я, как всегда, сам был виноват; но это меня совсем не огорчило. Я вытирал кровь из носа и улыбался, как будто победил на рыцарском турнире - (на этих словах Аллен болезненно дернулся); - хотелось обнять своих недругов и поблагодарить их за урок и за путь - но они и так на меня смотрели, как на ненормального, а потом отошли - оставив и меня, и паренька, которого я полез защищать... Тут я сделал очень смешную вещь, - Йосеф смущенно улыбнулся: - Я пошел в туалет, стесняясь молиться в школьном коридоре, и помолился там... Коридоры у нас, кстати, были на редкость темные и узкие, как в тюрьме какой-нибудь, а в уборной окно открывалось, небо видно...
       - А Эрих как? Ты с ним еще сталкивался? - не отставал Марк, которого тема Эриха почему-то несказанно занимала.
       - Конечно, сталкивался... Последний раз я с ним столкнулся года полтора назад. Он пришел ко мне исповедаться.
       - Вот это да! - удивился Аллен, совсем отвлекаясь от своих несчастий. - А вы друг друга узнали?
       - Я его узнал сразу же. А он меня - нет. Священник, он же для прихожанина не человек, а служитель церкви, в первую очередь. И это правильно, так и должно быть. К тому же я в самом деле очень сильно изменился... Потом я думал - может быть, нужно было найти Эриха, поговорить с ним; но вовремя понял - если бы ему было должно меня узнать, он это и сам бы сделал. Он очень несчастный, поломанный жизнью человек; кроме того, это он помог мне стать священником.
       - А ты влюблялся когда-нибудь? - неожиданно спросила Мария. Йосеф, нимало не смутившись, с готовностью кивнул.
       - И не один раз. Впервые - еще в школе, в ту девочку, про которую я говорил. Она была светленькая такая, маленькая, удивительно красивая. Ее звали Файт, как мою маму, и я ее любил все время, пока мы вместе учились. Она была сирота, а потом ее удочерили какие-то богачи и увезли из города. Я и сейчас ее вспоминаю, как влюбленный.
       - Можно спросить? - встрял Марк. - А священство и любовь, они никогда не разрывали тебя на части? Бывает, что ты оказываешься будто между двух огней... Если это нескромный вопрос, то извини, - добавил он под испепеляющим взглядом Марии.
       - Нет, за что же... Я отвечу, это очень просто. Я в одиннадцать лет решил стать священником и с тех пор к этому шел. Все остальное, что встречалось мне на пути, было огнями все того же города. Когда я встречал прекрасного человека и видел его красоту, я влюблялся, и тот начинал как бы светиться в моих глазах неким особенным светом. Мужчина - одним, женщина - другим. Я очень радовался, что этот человек есть на земле, и неважно, что между нами происходило и происходило ли хоть что-нибудь. Влюбляться - это очень радостно...
       Марк двинул бровями. Ему казалось, что он зря затеял этот разговор.
       - Да и как может одна любовь мешать другой? - продолжил Йосеф. - Ведь если они обе - истинные, то это просто одна и та же любовь, две грани одного... кристалла Грааля, если хотите. Не может же вещь мешать сама себе. А что в середине этого камня - понятно без слов...
       (В сердцевине кристалла, подумал Аллен, да, в сердцевине розы. Я это уже где-то слышал. Или читал. Да, это правильно. Почему же тогда так... болит сердце?)
       Тихий шум падающего тела заставил всех обернуться. Клара лежала на земле, и зерна риса рассыпались по подолу ее темной рубашки. Она была без сознания, и из носа ее и из приоткрытых губ тянулась яркая кровь.

       Следующий час прошел под знаком безумия. Мария вколола девушке какое-то лекарство, повышающее свертываемость крови, но его в аптечке оказалось только пара капсул - и то случайно. Кларе нельзя было лежать, и ее посадили, прислонив к стволу. Она то и дело клонилась вбок, лицо ее было совсем серым, и то и дело она отхаркивала кровавые сгустки. Мария металась по лагерю, то начиная рассовывать по рюкзакам вещи, то в сотый раз перерывая аптечку в поисках некоей панацеи. Клару постиг коллапс, и причиной тому было страшное физическое и душевное напряжение последних суток. Теперь ей могло помочь только переливание крови.
       Гай с Марком помчались за помощью в обнаруженную Гаем на карте близкую деревеньку; правда, надежды было мало - из-за пометки напротив ее названия: "вымирающ.". Йосеф сидел рядом с девушкой и неотступно держал ее за руку, изредка вытирая ей кровь с губ.

       Минут через пятьдесят вернулись Гай с Марком. Вернулись они бегом, а на лицах их горело странное в данной ситуации торжество. Еще издали они принялись наперебой говорить, одновременно пытаясь собирать вещи.
       - Пойдемте, ребята! Скорей! Тут неподалеку...
       - Тут избушка рядом. Там один...
       - Такой один старик, и он сказал...
       - Что поможет Кларе, а в деревне фельдшер...
       - Ветеринар, но сделает...
       - Что надо, а старик этот, правда...
       - Сумасшедший.
       - Или святой, - и Гай в бешеном темпе начал сворачивать Мариину палатку.

       Клару по очереди несли на руках. Йосеф пытался нести на одном плече свой рюкзак, но Аллен прекратил это издевательство, отобрав у него поклажу. Сначала подъем на склон, а потом спуск в другое ущелье оказался на редкость сложным, и тяжело нагруженные друзья несколько раз рисковали свернуть себе шеи. Что удалось двоим налегке за полчаса, у пятерых заняло два с половиной. Да и Клара пугала все сильней. Она вроде бы пришла в себя, но оставалась странно безучастной к происходящему; глаза у нее имели совсем оловянное выражение. Впрочем, большую часть времени они были закрыты.

       Домик, маленький и серый, стоял среди огромных буков. Снаружи не верилось, что в нем живут люди: он больше подходил для гномов или других сказочных созданий. Низкая дощатая дверь распахнулась, и хозяин, встав на пороге, приветствовал странников учтивым поклоном.

       - Привет вам, привет, добрые люди! Хорошо, меня Господь предупредил и девчушке вашей лекарство заварить, и ужин на гостей приготовить... А кто ж среди вас священник? - острые глазки старика, похожие на светлые щелки в темной древесной коре, пробежали по залитым потом лицам и безошибочно остановились на Йосефе.
       - Заносите-ка дочку сюда, вот, на кровать... Эх, крепко ее скрутило, ну, ничего, теперь не беспокойтесь... До завтра ничего не случится; а завтра и за фершалом сбегаете...
       - Мы пойдем сейчас, - Гай и не подумал присесть.
       - До деревни, сынок, полдня пути. Ночью он с вами никуда не пойдет. В горы вы его силком не затащите. Да и себе шею в темноте сломите. Нет уж, гости дорогие, я вас долго ждал, почтите и вы меня - садитесь-ка ужинать...

       Этот человек был точно сумасшедший - или блаженный. Он знал про них все, кроме их имен. Он знал, сколько их придет, знал, что среди них будут больная девушка и священник. Маленький, как гном, с кожей цвета печеного яблока, он весь лучился энергией: длинная седая борода его трепетала, как флаг, когда он бегал по крохотной избушке, накрывая на стол, что-то таская с улицы. За домом у него, как выяснилось, был огород, и росли там лук и картошка; за луком он и бегал наружу, не переставая восторгаться, что гости его все-таки отыскали. Он напоил Клару какой-то горькой травяной дрянью и обсыпал ее неизвестными сухими цветочками. Ей и правда полегчало, и она сидела на узкой деревянной кровати среди подозрительно серых лохматых одеял, медленно потягивая мятный чай из чашки. Кроме чая, ничем покормить ее не удалось; зато остальные граалеискатели уписывали за обе щеки. Печеная в печке картошка оказалась изумительно вкусной; к картошке отшельник подал лук с огорода и коробочку с крупной желтоватой солью.
       Сам он тоже присел с ними на край скамьи, но не ел, а только радостно всем улыбался и огорошивал гостей безумными фразами.
       - Я, понимаете ли, сегодня помирать собрался. Пять лет уже собираюсь, а все не выходит. Тут я говорю Господу: знаешь, Господи, тридцать лет отшельничаю, пора бы мне и на покой, как ты думаешь? Ладно, Насьен, отвечает мне Господь, так уж и быть: помирай...
       Аллен подавился картофелиной. Отшельник блеснул на него умными глазами, и Аллену подумалось, что он точно не дурак. И не сумасшедший. Не более сумасшедший, чем они все.
       - Так я ему и говорю: Господи, будь так добр, не хочу я помирать без покаяния! Пошли мне какого-никакого священника, если будет на то воля Твоя, если не многого я хочу. А Господь мне отвечает: ну хорошо, Насьен, будет тебе священник, он тебе поможет, только и ты ему помоги. Девчушку вот ихнюю полечи, покорми их - им нелегко пришлось, так и знай...
       - Господин отшельник... Вас правда зовут Насьен? - не выдержал Аллен, которого завораживала атмосфера некоей сказки. В сказках ничего не кончается плохо, подумал он дальней частью своего сознания, Клара будет здорова, и с Робертом все станет так, как надо, и мы останемся вместе... всегда...
       - Родители называют, Господь называет, сами себя называем - а имени своего и не знаем, - странно ответил отшельник, подмигивая Аллену обоими темными маленькими глазами. Выглядел он на редкость живым - сухонький, ловкий, быстрый; как с этим могут соотноситься речи о близкой смерти, было совершенно непонятно.
       - Вы не выглядите больным, - разделила Алленские сомнения Мария. - С чего вы решили, что умрете?
       - Что ты, дочка, разве больные умирают? - искренне изумился старичок. Странно: он одновременно казался очень умным и в то же время слегка бестолковым - как совсем наивный ребенок. - Умирать надо, когда тебя позвали, а не когда ты на куски разваливаешься. Умирать надо, когда твой срок пришел...
       Мария с сомнением пожала плечами. Спорить с сумасшедшим пророком ей не хотелось, тем более что картошка была чудо как хороша. Да и во всем доме отшельника, где горела совершенно доисторическая масляная лампадка под потолком, где стояла железная закопченная печка на кривых ножках, а в углу притулился большой драный сундук - было изумительно хорошо и спокойно. Семеро человек с трудом умещались в этой крохотной лачуге, но при этом все происходящее было настолько правильно и хорошо, что горькое отчаяние последних дней оставило даже Аллена. (Может, дело в этом смешном непонятном человечке? Или в том, что Кларе полегчало? Или... в том, что мы пришли в правильное место, стоящее на Пути?)

       На закате отшельник Насьен попросил Йосефа его исповедать. Он, кстати, отдал должное и его ране, в суматохе всеми позабытой - промыл ее своими травками, наложил какие-то листья. Рана явственно заживала, но вот о том, чтобы двигать рукой, пока не могло идти и речи.
       - Ну, милые мои, я пошел, - дружелюбно и просто попрощался он со всеми, останавливаясь в дверях. - Картошка за печкой лежит, ее вам надолго хватит, если жить тут будете; да поможет вам Господь, если сами друг другу не поможете. Крест у меня есть, за дверью стоит; завернете меня в полотно, оно в сундуке. Лопата за домом, где весь инструмент. Ко мне ночью тут может кое-кто прийти, - так вы их не гоните, а скажите вежливо, что я умер и им передаю низкий поклон. Ну, с Богом!
       Дверь закрылась за ним и за Йосефом, которого отшельник с детским любопытством попросил переодеться в "настоящие церковные одежды". Йосеф ему не отказал, конечно.

       - Да-а, ну и дедуля, - нарушил молчание Марк, подкручивая фитиль в лампе на столе. - Кажется мне, несмотря на все мрачные пророчества, что он нас с вами переживет. Мне бы столько сил в мои-то годы.
       Они помолчали. Из низенького окошка открывался чудный вид на закат над склоном. Но вот креста - большого креста из серого дерева - не было отсюда видно, как и двух людей, что замерли возле него. Один из них, в драном черном балахоне, опустился на колени.

       Йосеф вернулся где-то через час, когда собирались сумерки. Белой фигурой он остановился на пороге, странно посмотрел на друзей.
       - Что там?..
       - Насьен умер, - просто отозвался священник. - Я уже сделал все, что нужно. Пойдемте, похороним его.

       Поздно вечером, когда все было закончено, друзья расстилали на полу избушки спальники, готовясь лечь. И тогда явились они. Те, про кого говорил отшельник. Кто-то тихо постучал-поскребся в дверь, прошуршали мягкие шаги. Мария, бывшая ближе всех ко входу, приоткрыла дверь - и тут же ее захлопнула, обернулась, белая, как мел.
       - Ребята, там... Кажется, там медведь.
       Рука Марка потянулась к топору, стоявшему около печки; но Йосеф остановил его, вышел на порог. Постоял, вглядываясь близорукими глазами в темноту.
       Очки искать в темноте бесполезно, но, кажется, это и правда был медведь. Большая, темная, громко дышащая фигура. За ним скромно переминались какие-то гости поменьше, совсем сливаясь с сумраком. Поблескивали только их выжидающие глаза.
       - Ваш друг Насьен умер, - сказал Йосеф в ночь максимально учтивым голосом. - Он отошел в мире и спокойствии и просил передать вам вот это, - и священник вежливо поклонился блестящим глазам, после чего вернулся в домик и плотно притворил за собой дверь.
       За стенами послышались шорохи, тихие охи и вздохи. Ночные отшельниковы гости уходили домой, то ли грустя о своем друге, то ли просто размышляя.
       - Страшненькие они все-таки, - прервал молчание слегка напуганный Аллен. - Я теперь ночью побоюсь наружу выйти, не знаю, как вы...
       - Ну, зови меня с собой, - предложил добросердечный Гай. - Мне такие, как они, наоборот, нравятся... Я бы с ними познакомился.
       - Ох, нет, только без меня, - передернулся Аллен. - Кроме того, ты и овчарок-то боишься - куда тебе с медведями знакомиться!
       - Овчарки - дело другое. Они специально выведены на погибель человечеству... и не защищайте вы их, все равно не поверю! А лесные звери - они хорошие. Особенно эти. Они же его друзья...

       Отшельникова кровать досталась Кларе; Мария вколола ей на ночь последнюю дозу лекарства и положила под спину свернутые Насьеновские одеяла, чтобы девушка спала полусидя. Она почти не говорила - на это не доставало сил, но бледность ее уже не была такой свинцово-серой, и она то и дело улыбалась в ответ на встревоженные взгляды друзей. Наверно, ей было страшно неловко, что она доставляет другим столько хлопот.
       Йосеф потянулся к ночнику, чтобы задуть его, но Мария внезапно тронула его за руку, зависшую в воздухе:
       - Отец Йосеф... Мне нужно с вами поговорить. Я... хочу исповедаться.
       В голосе ее было нечто такое, что заставило уже почти спящего Аллена подняться и воззриться на нее с тревогой. В горячке смертей и болезней никто не замечал, что с Марией что-то происходит, но теперь Аллен ясно почувствовал - с ней все не так. В чем это выражалось, он бы не смог объяснить - но ощущение поздно замеченной беды задело его по сердцу, как птица крылом.
       Йосеф без единого вопроса встал, одернул мятую водолазку.
       - Пойдемте. Ребята, я оставлю ночничок, хорошо? Мы скоро вернемся. Спокойной ночи.

       Они остановились неподалеку от насьеновского креста на свежей могиле. Чем-то эта могила разительно отличалась от другой, оставленной ими на перевале - от этой исходила спокойная радость, та же буквально источала скорбь. Наверное, так отличается смерть в срок от всех остальных смертей, мельком подумал священник, присаживаясь на холодную траву. Над черным лесом светил тоненький серп луны. Он плыл меж темной листвы, как светящаяся лодочка.
       - Отец Йосеф, можно... я возьму вас за руку? Тогда мне будет легче говорить.
       Странно было все это, и странным, почти незнакомым казалось лицо молодой женщины в ночном свете и ночных тенях. Йосеф протянул ей руку, и на запястье ему упала теплая капля.
       - Я должна сказать одну вещь. Очень плохую... Со мной случилась беда. Наверное, это дело Нижних.
       Мария помолчала, собираясь с силами. Йосеф почувствовал легкий укол страха - и больная правая рука его дернулась сделать крестное знамение.
       - Я люблю вас, отец Йосеф.
       Он ничего не ответил и не отдернул руки, и через минуту она продолжила:
       - Я не знаю сама, когда это случилось. Поняла я это еще в Монте, после тех призраков... Когда ночью вы не пришли. Потом я долго думала, что же происходит... И вчера поняла все наверняка. Я люблю вас, и люблю не как друга.
       Йосеф, кажется, хотел что-то сказать, но она не дала ему начать:
       - Я знаю все плохое, что кроется в этой беде; для вас ведь это беда, и для меня тоже - у меня есть муж, и я люблю его, а сейчас как будто предаю. Самое плохое - что эта вещь может разбить наш круг, который и так изранен. Она уже начинает его разбивать, я это чувствую. Но я действительно не видела никого, похожего на тебя... на вас. Ни на кого так не смотрела. Наверно, я увидела образ Божий в человеке... в первый раз.
       - И чего бы ты хотела? Что я должен делать? - тихо спросил Йосеф. Мариина ладонь лежала в его руке неподвижно, как мертвая рыбка. Женщина чуть усмехнулась.
       - Это два совсем разных вопроса. Я могу ответить только на второй. Вы не должны делать ничего. Разве что принять у меня исповедь.
       - Мне нечего отпускать тебе. Здесь нет греха.
       Месяц - тонкая ладейка - совсем скрылся в море черных ветвей. Какие здесь были большие буки - в три обхвата, серебристые и замшелые, старые, как эти горы. Йосеф погладил женщину по голове, как маленького ребенка.
       - Но что же делать мне?
       - Радоваться. Любовь дана нам, чтобы мы радовались. Еще - любовь не может помешать любви, иначе одна из них - не любовь. Мне жаль, что все так, но попробуем сделать из этого радость.
       - Я не... - начала Мария, но не договорила. Казалось, что она сейчас расплачется, но ей столько приходилось плакать за эти дни, что теперь глаза ее оставались сухими. Она высвободила свою руку, горько покачала головой в ответ на взгляд Йосефовых серых глаз - и пошла к дому. Руки она по дороге закинула за голову, и дверь в избушку отворила неожиданно грубым ударом ноги. Та грохнула, как горный обвал.
       Йосеф поднялся и пошел следом. Штаны его были мокры от росы. В доме, как ни странно, никто не проснулся - или просто не подал вида. Мария застегнула молнию своего спальника.
       - Спокойной ночи, - прошептал ей Йосеф, перед тем как лечь и приступить - незаметно для всех остальных - к вечерней молитве. И когда он уже совсем далеко ушел в глубину действа, неожиданно тихим шепотом к нему пришел ответ:
       - Спокойной ночи.
       Больше они не говорили. Да и что тут можно сказать?..

       ...Аллену приснилось то, что случилось под большим деревом год назад, и он проснулся в слезах.
       Это был Алленский день рождения, и Роберт совсем недавно привел его в орден "Белое копье". Поэтому теперь весь рыцарский круг по обычаю собрался в лесу, на своем излюбленном месте, и чествовал Аллена почем зря, за его восемнадцатилетие осушив немало бутылок. Аллен их всех пока боялся, к тому же они были громкие и слишком веселые. Поэтому он тихонько отошел в сторону и уселся под старой березой, наблюдая прекрасный оранжево-алый закат меж ветвями деревьев. Там его и нашел Роберт, и постоял некоторое время в отдалении, наблюдая тощую спину брата и коротко подстриженную шапочку волос. Тонкая шея была непривычно открыта. Издалека Аллен выглядел лет на четырнадцать.
       Роберт подошел, тронул его за плечо. Тот вскочил, будто его застали за чем-нибудь непристойным, но узнал брата и радостно улыбнулся.
       - Ты куда убежал? Сейчас твои гости все съедят...
       - Ну и пусть. Я их всех боюсь немножко... То есть они очень хорошие, - прибавил он торопливо, - но я чуть-чуть от них устал... Смотри, какой закат красивый! Оранжево-розовый...
       - Может, мне тоже уйти? - спросил Роберт. - Ты хочешь один побыть?
       - Нет, ты не уходи, - Аллен внезапно прижался к его груди виском. Надо лбом смешно торчала начавшая отрастать прядка - та, которую вырвали в драке.
       Роберт в порыве, какой случился у него первый раз в жизни, прижал брата к себе и поцеловал в макушку. Аллен оторопело взглянул на него снизу вверх: подобных проявлений нежности он не ожидал.
       - Знаешь, я всегда хотел иметь брата... Просил родителей все детство, а они отшучивались, что им и меня одного много... Так смешно - получить-таки брата на старости лет, но уже готового, совершеннолетнего...
       - Я тоже всегда мечтал, - чуть слышно признался именинник. - У нас во дворе был парень, который чуть что - кричал: "Брату скажу!" Его и не трогал никто - старший брат за него мог кого угодно отметелить. Правда, он сам его, кажется, колотил, и вообще был противный тип - но этот Гектор всегда им хвастался, как сокровищем: только и слышно было - "мой старший брат", "мы с братом"... У него даже имени не было: назывался просто "брат". Ух, как я Гектору завидовал! Как хотел, чтобы у меня тоже был брат, обязательно старший, обязательно чтоб защищал...
       - Я буду тебя защищать, - тихо и совершенно серьезно отозвался Роберт. - Я всегда буду тебя защищать и не оставлю. - Аллен изумленно посмотрел в его глаза - и увидел в них спокойную уверенность, серую сталь обета. Хотя никто не говорил слова "клянусь" и не резал в подтверждение клятвы рук, проливая кровь, сказанное было истиной, крепкой, как камень.
       - Спасибо, - прошептал он и обнял своего брата. Ему показалось, что небо приоткрылось на миг и кто-то там, в высоте, записал эти слова. И старое дерево было им свидетелем, чтобы помнить чужую тайну долго-предолго, сколько стоит лес.
       Потоим совсем другим, будничным голосом Роберт спросил, перелистывая тайную страницу:
       - Ну что, пойдем к костру? Послушаешь, как Валентин поет. Мне очень нравится.
       И они пошли к костру, и больше никто из них не говорил об этом. Кроме одного раза. Кроме одного...

       Аллен полежал в темноте, тихо шмыгая носом и прислушиваясь к дыханию спящих друзей. Впервые воспоминание о брате, да еще такое яркое, не причиняло боли. То есть боль была, и она выходила наружу со слезами, но это было правильно и даже приятно, как будто сам Роберт был здесь и мог войти в любую минуту. Так плачут от волнения и благодарности, когда черная тревога оказывается напрасной, или в конце хорошего фильма, когда все герои гибнут, но в том и есть радость и смысл сюжета. Дивясь себе, Аллен понял, что его брат здесь - он будто бы не покинул круга, пока не разомкнут круг. "Я буду защищать тебя". Да, и всех нас. Я помню, Роберт. Ты сказал - "Я тебя никогда не оставлю", значит, так оно и есть. Мой брат никогда не лжет. Оставайся, я прошу тебя, оставайся. Не уходи. Только... если очень-очень хочешь.
       И, покрепче завернувшись в спальник, Аллен уснул рядом со своим братом, и сон его был глубок и спокоен.