Мир спасет слабость

«Властелин колец» Джона Рональда Руэла Толкиена (Толкина) — последняя из того удивительного рода книг, по которым узнавали друг друга в России специальные люди. Те что мыслили инако. Была в этом ряду книга Бахтина о Рабле — слишком популярная для сугубо культурологического сочинения: теория карнавала учила ухитряться быть свободным под самым советским прессом в мире. Была в этом ряду книга «Структурализм: «за» и «против» — там вычитывали, что можно не только думать другое, но и делать это по-другому, каким-то иным, отличным от привычного, образом (я слышал хорошую шутку: если, допустим, человек в метро читает ту половину, что «за» — это наш человек, если наоборот — то наоборот; если он открыл томик на Цветане Тодорове — все нормально, если на Христо Тодорове — агент КГБ)… Несколько лет назад это почетное место заняла сказка Толкиена.

Сегодня она уже вряд ли играет роль такой книги. Во-первых, потому что рассыпавшийся впервые за тысячу лет единый национальный менталитет больше не предполагает «книги для всех» (пусть эти «все» — несколько тысяч человек, но они понимают, что имеется в виду, когда о них говорят — «все»). Во-вторых, потому, что Толкиен быстро перестал быть писателем для избранных, а стал автором модным: сейчас его читают фруктовые кооператоры, домохозяйки и зубные техники. Ребята на книжных лотках, в большинстве немного толку знающие в своей продукции, прекрасно осведомлены, что все три летописи «Властелина» издавались у нас под одной коркой, но в сильном сокращении, что «Хоббиты» выходили и отдельно и в сборнике и что они — «хорошо, но другое», и что третьей книги происходящего сейчас издания «Радуга» пока не выдала, но обещает со дня на день. Толкиен — это престижно.

И все же был период, когда Толкиен действительно служил знаком особым, из тех, из тайных, из сокровенных. И не только потому, что «Властелин колец» — легкий и приятный путь в «элиту» (модного Эко, скажем, еще не всякий осилит), и даже не только потому, что Толкиен — по слухам — любимый автор ГБ, что автоматически обеспечивает интерес определенной публики. Да, это чудное чтение. Поклонники Толкиена носятся с его книгами, как Горлум с этим самым кольцом: «Моя прелес-сть…» Открывши книгу, пропадаешь в ней, как пропадал впервые в «Трех мушкетерах», потом — в Ильфе-Петрове, еще потом — в «Архипелаге ГУЛАГ», забывая дела, путая время суток, останавливая часы, пропуская свидания. Динамичный сюжет (автор имеет терпение длить его неторопливо, с подзабытой скрупулезностью разветвляющейся повествовательности). Сказочные эльфы и трудолюбивые гномы — два прекрасных народа, враждующие между собой так горько, как это часто бывает у прекрасных народов. Диковинные чудовища, пиротехнические эффекты — не от игрушечного Диснея, а от настоящего мага Гэндальфа. Деревья, которые сами ходят и могут, при случае, покорять города. Могильные существа с замечательньм — спасибо переводчикам — названием «умертвия». Неприступные горы, гибельные бездны, страшные пещеры. Мертвые черные всадники. Чудеса дружбы и ужасы предательства. Смерти и воскрешения. Всяческие мерзкие твари и милые хоббиты («невысоклики» — еще одно замечательное словцо). Атаки и осады, поражения и победы, коварство и любовь. Красочные предания, легенды и баллады. Очень хорошая литература. Что, впрочем, еще не повод для привилегированного положения — мало ли вокруг хорошей литературы…

Есть по крайней мере три группы причин, обеспечивающих особое положение эпопеи Толкиена. Первая связана с ролью мифологического сознания. Ясно, что вся советская страна и советская культура — это огромный классический миф, вернее — совокупность многих мифов, упрощающих мир до тривиальных бинарных оппозиций, позволяющих советскому сознанию безболезненно черно-бело ориентироваться в любой ситуации и всегда четко знать, что плохо, что хорошо, где чужие, а где свои. Создавать и поддерживать качественную систему мифов — большое искусство, и надо честно признать, что в этом большевики преуспели, как ни в чем другом (особенно в «классический» сталинский период). Абсолютная статика утомляет, мифотворцам приходилось вертеться, менять декорации, персонажей, смещать акценты, ослаблять напряженность отдельных оппозиций ради сохранности целого. Приходилось вводить и отыгрывать всякого рода «подмифы»: популярный пример — «витринные» поэты Вознесенский и Евтушенко, демонстрировавшие городу и миру, что в рамках нерушимого монолита есть место и политическим свободам в лице Евгения Александровича и эстетическому разнообразию в лице Андрея Андреевича. Поэты, в свою очередь, успешно отыгрывали предложенные мифообразы, послушно (и, видимо, не без удовольствия) получая державные премии и жирные тиражи и сочиняя (тут уж вряд ли с удовольствием) стихи про Ленина и КПСС. Массы, впрочем, хотя и раскупали со свистом сборники упомянутых авторов, удовлетворены были не до конца и создавали свои альтернативные мифы, например, о Высоцком.

Общественное сознание, склонное к усреднению и упрощению, мыслит себя именно и только в мифе, примером чему, скажем, сегодняшние легенды о хороших демократах и плохих консерваторах, о прогрессивных рыночниках и регрессивных «наших современниках» (легенды, способные быть верными ровно настолько, насколько соответствуют истине двоичные, примитивно-бинарные модели мироздания). Но дело в том, что миф — потребность не только сознания масс, но, очевидно, н всякого сознания вообще, в том числе — изощренно интеллигентского. Человеку, видимо, важна выводимость главных этических категорий и основовополагающих концептов из некоего рода легенд и сказок, из мифологического пратекста, в котором зафиксированы отыгрываемые в разных сочетаниях из поколения в поколение прообразы добра и зла, важна укорененность бытовой морали в некоем сакрализованном художественном пространстве. Чувство природной и эстетической замотивированности, необходимость такого пратекста, к которому ты относишься не просто, допустим, с уважением, но как к родному или любимому (осознанно избранному). Потребность не в мифе как в способе освоения мира, но в разветвленной мифологии. Грубый советский вариант требовал альтернатив. Понятен в этой связи интерес к разным религиям, к «мифам народов мира», к книгам, сделанным на основе глубинных национальных верований (допустим, Маркес). Но дело еще и в том, что в лукавое постмодернистское время непосредственная, серьезная религиозность как бы невозможна. Нужна мифология одновременно серьезная, «настоящая», но и отчасти игровая. Важен момент опосредования, необходима одновременность серьезности и отстраненности. Современному интеллектуалу нужна вера, но вера условная, игровая, предполагающая неабсолютность, локальность всякой сакральиости, но и потенциальную сакральность локальности. Можно сочинить свою мифологию, чем и занимался, допустим, наш андерграунд («Митьки» В. Шинкарева — самый яркий, наиболее проявленный, но далеко не единственный пример; насквозь мифологична, скажем, история отечественного рока)… А можно найти мифологиию чужую, готовую. «Властелин колец» — прекрасный случай: очень подробная, тщательно исполненная Летопись, в которой при этом много игры, баловства, детскости. То, что Толкиен — детский писатель, придает нашей любви к нему особый шарм. Есть тут что-то от «синдрома Лолиты»: обновление, сильная саморефлексия через прикосновение к детскому Эросу.

Сама эпопея — продукт эпохи постмодернизма. Свою мифологию Толкиен не просто придумал, но создал — цитирую аннотацию — «на материале валлийских легенд, ирландских и исландских саг, скандинавской мифологии и древнегерманского эпоса». Но суть, конечно, не в «цитатном» способе организации текста, что как бы частность, а в том, что книга живет одновремеюю в двух параллельных мирах: читая ее можно испытывя страх, отчаяние и радость, на полную катушку сопереживать маленьким хоббитам, по-взаправдашнему присутствовать в чудесном Средиземье, но при этом постоянно понимать, что присутствуешь при изысканной литературно-исторической игре, где каждое слово иронично поглядывает на себя со стороны.

Хорошая мифология чревата параллелями, вариантами, возможностью многих трактовок, способностью отражаться в разных исторических эпохах и в разных культурных архетипах. Переводчик В. Муравьев пишет в предисловии, что сюжет эпопеи сопоставим с сюжетом второй мировой войны — что же, возможно; книгу вовсе не унижает, если каждый вычитывает в ней то, что считает нужным. Я, скажем, вычитал в ней Шерлока Холмса. Это — маг Гэндальф, напоминающий Холмса осанкой, характером, тем, что курит трубку и все знает, но объясняет читателю и товарищам как бы задним числом, когда, по его мнению, придет пора объяснений. Понимая, что этого мало для параллели, что это, в общем, можно счесть более-менее традиционными свойствами определенного типа романтического героя (Гэндальф в «Кольце», как, кстати, и Холмс, в записках Ватсона у Конан Дойля, — единственный романтический персонаж), я ждал каких-то более конкретных совпадений. И, конечно, нашел. В конце первой летописи Гэндальф вступает в смертельную схватку с чудовищем Барлогом — над бездонной пропастью, подобно Холмсу и Моряарти, Подобно Мориарти и Холмсу, оба они погибают в бездне. Мало того: во втором томе выясняется, что Гэндальфу удалось чудесным образом спастись. И еще более того: впервые после «воскрешения» Гэндальф появляется перед друзьями в образе старика — опять же, как и воскресший Холмс. Есть у Гэндальфа и свой Ватсон: хоббит Бильбо, который пишет книгу…

…Хоббит Бильбо, который пишет книгу (именно эту книгу), который волею судеб стал властелином кольца; его племянник Фродо, которому кольцо достается по наследству; друзья Фродо, Мерри и Пин, которые вызвались сопровождать хоббита в его опасном путешествии (предпринятом с целью не отдать кольцо всевластья силам зла); верный слуга Фродо — Сэм, — все это ко второй причине «особого положения» эпопеи. Это очень важно: кто именно противостоит злу. Хоббиты, на хрупкие плечи которых обрушилась главная тяжесть великой борьбы — отнюдь ие герои. Скорее, антигерои. Маленькие, смешные, часто бестолковые, скорее слабые, чем выносливые, скорее трусливые, нежели смелые (недаром в слове «хоббит» звучит «rabbit» — кролик). Никакого романтизма, сугубая опрощенность и заземленность. Хоббитам до чертиков неохота прятаться по болотам и зарослям Средиземья от Всевидящего Ока и мертвых всадников, им страшно прорываться в смертельный Мордор, страну Зла, откуда ни эльф, ни гном, ни Громадина (так хоббиты называли нас, людей) не возвращается живым. Хоббиты трусят, но идут. Случилось так, что победить Зло и спасти Средиземье от черной тучи могут только самые слабыe существа. Рыцари и маги — только в подмогу, но в самом главном все зависит ст хоббитов. Как заметил А. Архангельский, Бильбо и Фродо — как бы два Санчо Пансы («Литературная газета» от 2.10.91). Вот что было важно альтернативному советскому читателю: Зло, которое кажется непобедимым и абсолютным, не палет в схватке с абсолютным Добром, которого, видимо, просто не существует. Бороться с ним придется тебе самому — маленькому слабому не-герою.

Категории Героизма — того, что с большой буквы — в книге просто нет. Обычно эпос абсолютизирует Подвиг, для эпоса героизм самодостаточен и прекрасен, сам героический порыв, желание бури — причина, оправдание и ценность пути и борьбы. В советской, более того,- в русской парадигме оно всегда так и было: Большие Идеи, святость подвижничества, Служение, абсолютная духовность как высшая ценность. Упоение вихрем, страстная тяга к стихии подвига — родовая болезнь всех российских бунтарей — от Пугачева до большевиков, от декабристов до «детей XX съезда». На излете советских времен стала окончательно очевидна ущербность всех теорий абстрактной жертвенности, ч. напротив, абсолютная ценность частного — частного человека, частной жизни, домашнего очага (о том, что российский абсолют всегда перевешивал у нас тягу к очагу, см. статью автора этих строк в журнале «Октябрь» ╧ 7, 1991).

У Толкиена подвижничество хоббнтов очень конкретно: они знают, что, отказавшись от борьбы, отдадут во власть зла и свою милую Хоббитанию, где так прекрасно жить в добре, тепле и дружбе, где так прекрасно проводить вечера за кружкой пива и есть по шесть раз на дню. Подвиг сам по себе им нафиг не нужен, они вынуждены — нехотя, с глубоким вздохом, с сердцем, улепетывающим в пятки — защищать свой дом. Хоббит — обыватель, тот самый обыватель, которого так яростно поносили у нас как официальная пропаганда, так и гордое голодное диссидентство. Именно на обывателе, между тем, держится мир. На обывателе, для которого счастье не в борьбе и огне, а в сытости и сладком послеобеденном отдыхе. У Толкиена мир спасает не красота, не тяга к самопожертвованию, а поставленная под угрозу прелестная лень и сладостная праздность. Поэтому мы его и читаем.

И, наконец, третий важный для нас мотив: мотив губительности власти и самой борьбы со злом. Хоббиты — сначала Бильбо, а за ним Фродо — становятся хранителями волшебного кольца, которое способно дать полную власть над орками и троллями, над людьми и деревьями, надо всем миром. Велик соблазн использовать эту власть во благо — эльфам и гномам, странам и городам… Но иллюзия возможного блага обманчива: всякий, получающий власть, скоро оказывается в ее власти и уже повинуется кольцу, уже не в силах повелевать собой. Самые благородные порывы обращаются в противоположности, когда их пробуют осуществить за счет силы. Всякая сила губительна. Со злом нужно бороться, но платой за победу запросто может стать твое доброе сердце. У Толкиена — как. впрочем, в большинстве мировых религий — активное противостояние злу параллельно разрушает твою собственную душу. Борьба со злом — жертвование собой, но не в смысле реальности гибели, а в смысле перерождения любой чистоты, прикоснувшейся к грязи — пусть и с самыми благородными, помыслами. Благие намерения ведут в ад: этот фундаментальный, трагичнейший парадокс нашей жизни звучит у Толкиена с пронзительно-детской ясностью. Актуализировать эти рассуждения, наложить их на отечественную конкретику очень просто - достаточно вспомнить метаморфозу Гамсахурдия, да, кстати, и честно признаться, что очень слабо верится в продолжительность демократизма новых российских властей. И это — нормально. Это трагедия, но трагедия онтологическая, неразрешимая, преследующая человечество (и, конечно, жителей Средиземья) во все времена. Мудрый должен остерегаться власти, но только мудрому можно ее доверить. Проклятое кольцо смертельно опасно для самой чистой души, но именно самая чистая душа должна принять на себя этот грех. Победа в том, чтобы отказаться от силы — уничтожить кольцо. Но сила снова явится в мир, и снова кому-то придется ею владеть.

Execution of (/home/tolkien/public_html/cgi-bin/opinions.cgi) is not permitted for the following reason:

Script is not executable. Issue 'chmod 755 filename'

Server Data:

Server Administrator/Contact: null@kulichki.com

Server Name: www.kulichki.com

Server Port: 80

Server Protocol: INCLUDED

Request Data:

User Agent/Browser: Mozilla/5.0 AppleWebKit/537.36 (KHTML, like Gecko; compatible; ClaudeBot/1.0; +claudebot@anthropic.com)

Request Method: GET

Remote Address: 3.136.154.103

Remote Port: 12372

Query String: item=920201