Из Книги Странствий, Сэнта:
                Что за странные дни настали,
                Что за злые ветра подули?
                Леденеет вино в бокале,
                Облетает листва в июле.
                Птицы кружат над пепелищем,
                В горле крик - неизбывно горе,
                Но, простившись с былым жилищем,
                Улетают - и к морю, к морю...

Уже которую ночь ему не спится. Он выходит из дому и смотрит на пустынную дорогу, озаренную луной. Темные тополя вдоль дороги - как безмолвные часовые, хранящие покой Страны Холмов. Блещет на воде серебряная дорожка - ступи, и шагай в небо... Легкий ветерок играет в ветвях тополей. Звенят цикады. Дремлют виноградники на склонах холмов, ни огонька в Долине Керейн - только на мысе мерцает золотистой звездой маяк. Но нет покоя тому, кто стоит на обочине дороги. Тревога гнетет его, не дает покоя. В ночных тенях чудятся ему бесшумные всадники, грохот прибоя кажется шумом битвы, в сладком золотистом вине чувствует он горечь слез, в терпком красном - привкус крови.

Он - нездешний. Он родился среди пустошей северного Гвинета, над которыми в ненастные ночи проносится Дикая Охота Ллудда, Владыки Подземного Мира, и лай подземных псов, схожий с криками диких гусей, далеко разносится над землей, предвещая войну и бедствия. Но в Маридунуме никогда не слыхали клича Ллудда. Отчего же каждую ночь он выходит из дому и вслушивается в ночь - не донесется ли отзвук дальней битвы, Адской Охоты? Он был моряком, был воином - но уже много лет назад оставил и парус, и меч. Выросли его сыновья и дочь, разлетелись, как птицы из гнезда, умерла жена. Он еще не стар, вот только темные волосы стали наполовину седыми. И все чаще и чаще вспоминает он о мече, что хранится в потайном месте.

И все яснее слышит он топот копыт - словно на черных конях мчится беда, и в страхе просыпается он по ночам. Снится ему - среди лета дохнуло холодом, и облетает июльская листва, и острое лезвие срубило любимую его лозу, и в землю втоптаны грозди, и кровью, не хмельным вином, полон кубок...

Но все спокойно, и когда звезды начинают меркнуть, а на востоке светлеет небо, он уходит, говоря себе - все это лишь страхи ночи, наваждение.

На его знамени был ворон. Черный ворон, вестник гибели. Знак его имени - Бран, Брандин. Брандин, повелитель острова Лльютайн, Тайнорожденный. Бран Черный Ворон, великий воитель Мрака.

Он был высок ростом, красив, смугл и темноволос, как его предки-гэлы. Его почитали, как бога, и боялись, как дьявола. Могущество его было велико, и не было для него недостижимого. Земли Эурана содрогались от поступи его воинств. Воистину, Владыка Мрака восседал на троне Дунтан-Хаша, но равен ему был Бран в Эуране.

Для войска он был живым талисманом. Их вел Бран, и они знали, что победят. И что бы он ни сделал, они принимали, как должное, ибо богам дозволено все.

И сам он ощущал себя едва ли не богом. Вершителем судеб. Но у любого бога есть соперник, враг, и бог должен уничтожить его. У Брана было два врага. И оба не уступали ему в могуществе.

Бран знал, что настанет день - и он повергнет их. Иначе и быть не может, ибо удача сопутствует ему всегда, во всем. Побеждает тот, чье сердце цельно и чисто, и прозрачность его не замутняют сомнения и чувства. Он видел себя подобным алмазу. Годы и люди не оставляли следов в его душе, и сердце его оставалось неизменным, холодным, чистым, жестоким. Росло его могущество, и он возносился над миром в его сиянии ввысь, где воздух прозрачен, и чист, и холоден, и трудно дышать.

Он знал - есть одна истина, и она - в нем самом. Все будет так, как он пожелает, ибо так предопределено. Он помнил смутно, что в юности не таким предопределенным казалось ему все в мире, и вместе с болью поражений приходило что-то еще, но что - он не помнил уже. Он был выше смешной мудрости древних инэллэнов, которой следовали не-знающие-Сил, ибо его отречение было большим, чем то, которое проповедовали они.

Мир был прост, а он - Бран Черный Ворон - владел силами, которые правят в этом мире. Может быть, придет день, когда он овладеет силами иных миров и станет могуществен многократно, но он не думал об этом. Пока ему незачем соперничать с богами и демонами. Хотя его уже зовут Вершителем Судеб, делая третьим после Владыки Судеб и Демона их. Он только усмехался, слыша такие сравнения. Не третий, нет. Единственный. В единственном мире, которым стоило владеть.

Он не испытывал ненависти к тем, кого побеждал, с кем сражался. Его удивляло - неужели они не понимают, что его воля - это воля судьбы, и сопротивляться бесполезно. Они отказывались от собственного блага, безумцы, и гибли напрасно. Что ж, низшие неразумны. И неразумен золотоволосый странник, расточающий ради них свое могущество, и неразумен его брат, усмиряющий их распри словом - не силой. Бран почти жалел их и не сомневался - когда настанет час решающей схватки, он превзойдет их. Так суждено. Прочих же смертных он не различал. Они были орудием, неразумным, обделенным. Те, кто не Он.

А он любил музыку. Она была сродни могуществу, и потому волновала его сердце. Никто в его воинстве не смел тронуть менестреля или танцовщицу. Брану доставляло удовольствие решать их судьбы: они властны над музыкой, а он - над ними. Он награждал их по справедливости бога, но они были просто смертными, иногда аутлингами, и не всем по силам была эта награда. Часто они испытывали судьбу. Слишком многие приходили к нему, чтобы оскорбить его. На свой лад, конечно. Они верили в силу песни - но Слово, властное над любым жителем мира, не имело власти над Вороном. Это забавляло его. Бран всегда предпочитал, чтобы ему говорили правду, какой бы она ни была, а отчаянная храбрость менестрелей даже нравилась ему. Но они не знали того, что было ведомо ему, а потому напоминали мотыльков, которые летят в пламя, пытаясь постичь его, и гибнут. Но Бран не убивал.

Из староэуранских песен:
                        Мертвые не знают
                        Ни стыда, ни славы.
                        Над землей пылает
                        Закат кровавый.
                        Холодом могильным
                        Ночь повеет скоро,
                        И расправит крылья
                        Над полем ворон.
                        Хриплый крик уронит,
                        Словно захохочет.
                        А перо воронье
                        Чернее ночи.

                        Ворон накликает
                        Горести да беды.
                        Он всегда летает
                        За смертью следом.
                        Лязганье оружья -
                        Ворону отрада.
                        Он над битвой кружит
                        И ищет падаль.
                        Крыльями своими
                        Свет небесный застит.
                        Только над живыми
                        Ворон не властен...

Ясное небо, без единого облачка, синяя спокойная бухта, пирамидальные тополя вдоль дорог и канав, и - виноградники, виноградники по склонам холмов. Из села успели убежать немногие, потому что войско Брана напало ночью. В мирном и тихом Маридунуме не ждали беды. Но сопротивлялись отчаянно, защищая свои семьи, дома и виноградники.

Здесь испокон веку возделывали лозу, а керейские вина всегда ценились выше всех прочих. Еще не пришло время сбора винограда, и под тяжестью гроздьев изнемогали лозы, но уже разлит был в воздухе пьянящий аромат. На черном жеребце медленно ехал Бран мимо запыленных придорожных тополей. У плетеной ограды он остановился. Легкая калитка была распахнута, и солдаты тащили откуда-то тяжелые бочонки. Хозяин делянки, полуседой невысокий мужчина в выгоревшей и выцветшей одежде, босой, сползал по ограде, и губы его шевелились. Бран прислушался.

- Зелен мой виноградник... дар пьянящий лозы драгоценной... алою влагой... кубки наполнит... на празднестве... светлом... влагой... искристой...

Он захрипел и упал. Он еще пытался дотянуться до рукояти меча, но не смог. Пальцы судорожно сжались, хватая землю, перемешанную с кровью и соком раздавленных ягод.

Бран перегнулся через ограду, сорвал пару горячих тугих ягод. Терпкая сладость их мало напоминала вкус вина. И сладкий запах разоренного улья показался вдруг приторным. Резные листья, тоненькие усики, скульптурно правильные синие, багряные, золотистые грозди, лазурное небо, зеленые холмы и безумно синее море - все было слишком ярким, нереальным... Единственно здешним и ощутимым, реальным и зримым были только дым и вкус крови и пепла. Валились подпорки, и падали, перемешиваясь с теплой землей, выпестованные тысячелетиями лозы, лопались налитые ягоды, и сок их уходил в землю, чтобы никогда не стать вином. И смешивался с кровью, которой в этот день щедро была полита земля Керейна.

А Бран, непобедимый воитель, не ведал преград, и сердце его было спокойно, и ничто не смущало его чистоты.

В долинах Керейна пахло гарью. Запах этот был неистребим, и полностью заглушить его не могло ни благоухание медвяных лугов, ни сладкий и терпкий вкус винограда. Виноградники Керейна были истоптаны, вырублены, и еще тлели огромные кучи, в которые захватчики сгребли истекающие соками лозы и, обложив углем, подожгли. Селения Керейна были преданы огню, а люди... земля была пустынна.

Никто не вышел навстречу королю Доналу и его фианне и здесь. Вместо домов - пепелища, безжалостно вырубленные виноградники, искалеченные сады... Дорога к морю, вдоль нее - безмолвные тополя, поседевшие от пыли и пепла, и безмятежная небесная лазурь. И - тишина.

Донал остановил коня у крайнего дома, от которого уцелело две стены. И здесь мертвые. Молодой король закрыл глаза, но не избавился от того, что видел. Не мерки, ночные чудовища, не нелюди-хаали, - люди были здесь. И все же Донал не мог избавится от унизительного ощущения, что по его землям прошел кто-то равнодушный, нечеловечески спокойный, кого не трогают ни радости, ни страдания людские, и который позволит им существовать, только если покорятся ему безраздельно. Королю казалось, что сам сделать такое мог только сам Владыка Мрака. Но он знал - и это было унизительнее всего - что Бран Лльютайн был человеком.

Гнев и отчаяние душили Донала. В бою полегла половина его фениев и треть марнийского ополчения. А ведь это было даже не большое сражение, всего лишь арьергардная стычка. Никто не бежал с поля боя, никто не сеял паники - люди Страны Холмов сами славятся чародейством. Но в сражении с Браном Донал был обречен с самого начала. Ему, законному правителю этой страны, защитнику своего народа, теперь оставалось только достойно погибнуть, исполняя свой долг.

Воины ждали, поглядывая на короля, застывшего в раздумье. Было тихо. И вдруг король повернул голову. Откуда-то доносилось тихое поскуливание, что-то похожее на изо всех сил сдерживаемое рыдание. Донал спешился и уверенно двинулся через развалины. Почти скрытая срубленной полуобгоревшей яблоней, на земле лежала ничком женщина. Донал приподнял с земли. Она оперлась одной рукой о землю, другой прижимая к груди какой-то сверток, и смотрела на Донала полубезумными глазами. Лицо ее было измазано сажей, но король понял, что она очень молода, почти девочка, лет шестнадцати.

- Не бойся, - ласково сказал он.

Она встала, оказавшись почти на голову ниже него, отвела с лица спутанные черные волосы и сказала чуть слышно:

- Я не боюсь...

И вдруг бросилась к нему, дрожа всем телом.

- Где ты был, король Донал? Почему ты так опоздал? Они мертвы, все, все мертвы! Диан Тир, Ройг, Лара...

Она выкрикивала имена, словно хотела, чтобы Донал запомнил их.

- Инис, Талли, Грайне...

- Идем, - сказал Донал.

Она покорно пошла за ним, только губы шевелились - наверное, повторяла имена - да крепче прижала свой сверток.

Это была книга. Кто-то год за годом записывал все, что знал о винограде, о земле Керейна, о воде и почве, о тайных премудростях, о сортах лозы и винах... Иногда записи перемежались поэтическими отрывками. На последних страницах взгляд короля остановили две строки: "зелен мой виноградник, покуда беда не проснется. Зелен - пока смерть не пришла. Спите спокойно - смерть еще не пришла."

Ах, почему же этот кузнец в Дин-конелле отказался сковать меч холодного железа! Донал как наяву слышал его голос: "Ты просишь смерти, ри-на-айренах. Время еще не настало".

Будь ты проклят, Бран Черный Ворон, опустошитель Керейна!

То был снова арфист. Молодой, но уже известный во многих землях Ольвиер Эделинг из знатного саксонского рода, в жилах которого текла кровь элдренов. Он пришел посланцем своего старшего сводного брата, правителя Эделлейна. Бран презирал приходящих на переговоры. О чем говорить, когда все княжества Запада не могут противостоять ему - вместе или поодиночке! Им остается только просить пощады. Но они еще тешили свою жалкую гордость и пытались что-то выиграть.

Ольвиер не пытался ничего выпросить у грозного завоевателя. Он хорошо держался, этот высокий стройный юноша с темно-голубыми глазами элдрена. По его словам выходило, что за Эделлейном стоят не только германцы, но и франки, и дунийцы, и - Стража Дорог. Бран даже не рассмеялся. И пригласил Ольвиера на пир. А как же быть арфисту на пиру и не петь?

...Он не хотел задеть Брана, вывести его из себя, в чем-то упрекнуть. Просто пел, и его кельтская арфа вторила сильному красивому голосу.

                Зелен, зелен мой виноградник,
                Зелен - покуда беда не проснется,
                Сталью искристой упругой лозы не коснется...

                Прибыли гости - нежданны, непрошены.
                В пыль под копыта безжалостно брошены
                Ягоды - те, что мне были всего драгоценней.
                Спите, не бойтесь - пусты сновиденья.
                Гром мне напомнил раскаты сраженья,
                В черной тени на дороге почудился всадник.
                Спите, спите, спите спокойно.
                Зелены лозы, и кони напоены.
                Смерть еще не пришла на свой виноградник...

Его арфа плакала и пела сама. Такое не передать словами - только музыкой. И вдруг сладко и печально защемило сердце, и слезы навернулись на глаза...

Бран по достоинству оценил искусство Ольвиера. Он почувствовал, как светлая печаль и горечь этой музыки покоряет сердца, которые доныне были покорны только ему. И тогда он разбил это опасное очарование.

- Кравчий, вина!

И все стало, как прежде.

Бран поднял золотой кубок:

- Пью за тебя, арфист! За струны твоей арфы.

- Благодарю тебя, лорд Брандин, - Ольвиер поднял свой кубок. - Во славу великого Искусства и Слова, могущественней которых нет на свете!

Громовой раскат смеха потряс свод зала.

- Нет ничего сильнее меча! - воскликнул молодой эрл Крионах.

- И могущественней хмеля, валящего с ног!

"Дар пьянящий лозы драгоценной..." - "Ли элет аррэ э тээль, лиэт а эрэт иртинна..."(*)

Выкрики перебивали друг друга, и среди шума только Бран и Ольвиер оставались безмолвны и неподвижны. Бран ждал. И вот звонкий голос перекрыл все другие, воскликнув:

- Во славу Ворона!

Бран улыбнулся и поднял кубок.

- Во славу Ворона! - ответил он, и пригубил вино. Оно обожгло губы сладковато-соленым привкусом теплой крови, и весь мир на мгновение потерял отчетливость. "Алой влагой... кубки наполнит... Кровь опьяняет сильнее вина... Ворон пирует - война!" - вспомнил он. Никто не заметил, что кубок его остался почти полон. Но сам Бран знал - если он сейчас не подчинит себе целиком, не развеет это очарование, он обречен. Потому что ничто не осталось прежним.

- Мне понравилась твоя музыка, арфист. Она как драгоценный камень, которым я хочу владеть один. Останься со мной - или не играй больше никому.

Ольвиер поднялся:

- Твое слово лестно мне, но ни остаться с тобой, ни оставить музыку я не могу. Разве тебе мало того, что уж есть у тебя? Когда вороны слетятся пировать над телами воинов Эурана, что останется нам? Когда паду в бою - тогда приди и возьми эту песню!

Он стоял перед Браном - сам как струна, что натянута и вот-вот зазвенит. Он заслуживал уважения за свою смелость. И Бран уже хотел сказать это ему, но тут он почувствовал, как слепая, неудержимая ярость поднимается из каких-то темных глубин, и нестерпимо, остро болит сердце.

- И все же больше никто и никогда не услышит этого, - чужим, холодным голосом произнес Бран. - Клянусь Вороном, ни меча, ни арфы тебе не держать в руках!

...Битвы не было - Бран разбил поодиночке несколько дружин франков и саксов, разогнал аллеманское ополчение и ушел. И герольды разнесли его слова:

- Я подожду, пока вы соберете свои армии, договоритесь о старшинстве и испросите благословения у богов. Тогда встретимся - и будет радость клинку, пир волку, слава Ворону!

**

О том, какую награду получил Ольвиер Эделинг от Брана Ворона за песню Эррет, сказано в другом месте. Там же рассказано об исцелении его.

Кабачок "Бочка эля" был не то чтобы полон, но народу было предостаточно. Сенокос недавно кончился, жатва еще не началась. Трактирщик Тиргал был родом из Саксонского Порубежья, потому и название было такое - он действительно держал эль, что было редкостью в Маридунуме, где предпочитали вино. Трактир стоял удачно - у самой дороги, хотя и чуть в стороне от Дин-конелла, зато рядом с кузницей. Это место издавна носило название "у трех дубов", видимо, из-за огромных дубов возле кузницы.

Нынче днем пришли гномы из Гар-Гаррана - в здешних местах их называют дуэргарами, - и сидели теперь в лучшем углу общего зала, беседуя о чем-то своем с кузнецом Этерскелом. Рядом с кузнецом сидел его подмастерье, молчаливый беловолосый юноша по имени Дэйрэн.

В дуэргарах и Этерскеле не было ничего необычного - они были привычны, как темный саксонский эль и красное тарийское вино. А Дэйрэн, хоть и жил в Дин-конелле уже третий год, оставался чужаком. Никто не знал, откуда он пришел и кто он такой. На вид ему было лет семнадцать-восемнадцать, хотя те, кому случилось встретиться с ним взглядом, утверждали, что у него глаза старика. На кузнечного подмастерья он походил мало - был не очень высок ростом, строен и не слишком силен. Однако мастером был отменным, поговаривали даже, что он знает Древнее Искусство, которому не всякий дуэргар учен. Санта, местная ведьма, сказала как-то, что парень похож на проклятого чародея.

Но в общем-то к Дэйрэну привыкли. Девушки пытались было сначала кокетничать с ним и приглашать на всякие посиделки, но скоро поняли бесполезность своих усилий. Дэйрэн был всегда изысканно вежлив - прямо как князь какой, но чары всех красавиц Дин-коннела и окрестных деревень были ему безразличны. Это было странно - сам он был очень хорош собой, и немало девчонок отдало бы все на свете за один благосклонный взгляд его темно-синих глаз. Досужие сплетницы немало судачили на этот счет, но ничего определенного придумать не могли. С новой силой принялись чесать языки после того, как Дэйрэн поругался с самим королем Доналом Марайхом.

Молодой король был своеволен и не привык к неповиновению. Прошлой осенью Донал, прослышав об искусстве помощника Этерскела, приехал к Трем Дубам. Королю нужно было оружие. Меч или копье холодной стали - ибо, как известно, только такое оружие может справиться с чародеем, а Бран лорд Лльютайн, несомненно, был таковым. Дэйрэн выслушал короля с обычным отрешенным видом, потом сказал:

- Нет.

Король опешил.

- Как это "нет"?

- Я не могу делать такое оружие.

- Не умеешь или не хочешь?

Донал грозил и просил, но Дэйрэн молчал, а потом сказал ему что-то по-гэльски, отчего король потемнел лицом. Кое-кто из дин- коннельцев слышал, как король бросил в сердцах:

- Тебе это даром не пройдет, попомни!

Дэйрэн посмотрел на короля в упор - и король спешно ушел от кузницы.

Насчет того, что же именно Дэйрэн сказал королю, говорили разное. Кое-кто пересказывал старые легенды про кузнеца Велунда, другие утверждали, что у парня обет какой-то, но те, кто был в Трех Дубах во время этого разговора, говорили, что Дэйрэн привел древнюю триаду: "Три вещи опасны: власть над страной, магический талисман и клинок холодного железа".

Насчет триады Этерскел как-то сказал, что и не триада это вовсе, а предсказание. Холодное железо - оно потому и холодное, что в нем нет огня, души то есть. И силу такой клинок обретает только у второго владельца - а первый должен погибнуть. И каким был первый владелец, таким и меч будет, разве что перекует его искусный гандар. И всегда так бывает, когда человек такой меч берет. А королям из рода Марайха давно было предсказано, что любой из них погибнет, едва возьмет в руки холодное железо. Старик Харванд, послушав Этерскела, сказал, что, видать, отчаянное положение у молодого Донала, раз он такой клинок захотел. Тут вспомнили и о "правде короля", и конца этой теме не было: по праву ли поступает Донал, и верно ли сделал Дэйрэн. Однако обратиться к самому подмастерью никто так и не собрался - видно было, что парень не ответит. Мимоходом поговаривали и о том, что-де никто не знает, откуда парень взялся и чего от него ждать. А ну как он этому самому Брану подручный? Опять же проверять это никого не тянуло.

Вот этот-то человек и сидел теперь в "Бочке эля" рядом с Этерскелом. Предводитель дуэргаров Ганханн пересказывал кузнецу вести из дальних земель - не слишком утешительные, надо сказать. Говорили о пиратах, которые грабят побережья, о разбойном люде, которого в последние годы стало слишком много на дорогах - "Не к добру это, - твердил Ганханн. - Темные настали времена".

- Ну, не темнее прежних, - возражал Этерскел.

Пиво пили исправно и дуэргары, и люди, только пришедший вместе с гар-гарранцами невысокий худощавый парень в синем плаще сидел себе тихонько в уголке в обнимку со своей арфой, крутил колки, подстраивал струны. Наконец, он справился с этим нелегким делом и извлек из своего инструмента звучный аккорд.

Посетители кабачка загудели, оторвавшись от своего пива.

- Спой про белого коня! - выкрикнул кто-то.

- Нет, лучше "На другом берегу, в яблоневом саду"!

- Ячменную! - заорал Гернот, хозяин Каменки, поперек себя шире и силы немеряной, изрядно уже захмелевший.

Парень переводил взгляд с лица на лицо, пока не остановился на Дэйрэне. Вздохнул, поморщился, уселся поудобнее и тронул струны. Тревожная россыпь звуков разлетелась по углам.

                Зелен, зелен мой виноградник.
                Зелен - покуда беда не проснется,
                Сталью искристой упругой лозы не коснется.
                Спите, спите, спите спокойно,
                Девы прекрасные, юные воины.
                Зрей, мое... зрей, мое... зрей, мое пьяное солнце.
                Спите, спите, покуда вам спится.
                Кто это, кто это в двери стучится?
                Кто ваш покой потревожит, кто сон ваш нарушит?
                Скорбные вестники, гордые всадники.
                Осень настала в моем винограднике,
                Черная стая над нашими крышами кружит.
                Гроздья тяжелые - слишком не вовремя
                Соком пьянящим вас лето наполнило,
                Некому вас собирать, опустело селенье.
                Прибыли гости - нежданны, непрошены,
                В пыль под копыта безжалостно брошены
                Ягоды - те, что мне были всего драгоценней.
                Спите, не бойтесь - пусты сновиденья,
                Гром мне напомнил раскаты сраженья,
                В черной тени на дороге почудился всадник.
                Спите, спите, спите спокойно,
                Зелены лозы, и кони напоены.
                Смерть еще не пришла на свой виноградник...

- Чья это песня?

Певец оглянулся, недобро сощурился и сказал:

- Эррет-Акми сложила эту песню от безнадежности.

Продолжения этому разговору не последовало, потому что Гернот заговорил, ни к кому не обращаясь:

- За такие песни бить надо смертным боем. Все от них, от арфистов! Мутят воду, и больше ничего. Не-ет, ты мне про бочонок спой или про девку, чтоб, значит, повеселить. А то сел, пиво наше пьет, голодранец, а только тоску нагоняет! А ну, пшел!

Остановить пьяного Гернота было не легче, чем в одиночку поднять наковальню - это всем было давно известно. Да, впрочем, никто и не собирался его останавливать - ну, даст парню раза два, так заслужил, нечего было такую муть петь. Герноту оставалось сделать всего-то пару шагов, чтобы дотянуться до побледневшего певца, который, хоть и был веса пера, собирался постоять за себя - без особой, впрочем, надежды.

Но сделать эти шаги Гернот не успел. Не вполне трезвые посетители кабачка увидели только белую молнию, ударившую перед буяном, и тут же Гернот осел на пол. Над поверженным стоял Дэйрэн - спокойно стоял, только правую руку к плечу вскинул странным каким-то жестом.

- Эй, ты что, очумел? - спросил Норег, сосед Гернота и его приятель. - Да я тебе сейчас...

Договаривать он не стал. Поднявшиеся было и приготовившиеся к драке любители пива и ценители вина застыли в не совсем удобных позах. Дэйрэн опустил руку и стоял все так же, и на лице его ничего нельзя было прочитать, и он не произнес ни звука, но хватило одного его взгляда. С человеком, у которого ТАКОЙ взгляд, драться как-то не хотелось. Даже Этерскелу, немало повидавшему на своем веку, стало не по себе - Дэйрэн смотрел как воин, бесстрашный и безжалостный, словно кто-то, скрытый под его оболочкой, на миг проглянул сквозь нее, выглянул из крепости через глаза-бойницы, невыносимо чуждый и страшный. Длилось это не более мгновения. Потом Дэйрэн заговорил:

- Этот человек предупредил вас. Будьте благодарны ему.

Перешагнул через бесчувственного Гернота и, поманив певца, вышел. Парень в синем плаще проводил его взглядом, на мгновение крепко зажмурился, потом подхватил свою арфу и кинулся следом.

За углом он нагнал Дэйрэна и тронул за плечо. Тот обернулся. Певец опустил глаза, потом отчаянно вскинул голову:

- Прости меня, ...господин, я не узнал тебя сразу.

Подмастерье усмехнулся одними губами.

- Часто тебе достается за песни Эррет?

- Всегда, - с усилием сказал тот. - Люди словно ослепли и оглохли. Эррет говорит, что идет великая беда, и...

- ...некому встать у нее на пути?

- Верно. Откуда ты знаешь?

- Я, может быть, и не прорицатель, но не глухой и не слепой.

Певец все-таки опустил голову, не в силах смотреть ему в глаза:

- Но ты струсил, Дэй-Хъедайи! Ты бросил свои мечи и решил остаться в стороне.

- Что ты знаешь обо мне? - с горечью произнес Дэй. - Тот, кто скоро двинет свое войско на Эуран, силен, и никто не знает пределов его Силы. Лучше бы мне было умереть, прежде чем я узнал ее. Бросил мечи - так ты сказал? Сначала я бросился на меч...

Певец долго молчал, потом сказал совсем тихо:

- Она... Эррет... сложила эту песню для тебя...

- Она угадала.

Дэй сжал его руку - арфист едва удержался, чтобы не вскрикнуть, так холодна была его рука.

- Иди, - сказал Дэй. - Спой эту песню королю Доналу. Он просил меч холодного железа...

Певец удивленно взглянул на него:

- Но как же...

- Время - настало, - твердо сказал Дэй. - У Донала Марайха будет меч двергов. "Сломанный в битве светлый клинок станет погибелью врану и волку..."

- Ты еще и пророк?

- Через три дня, - сказал Дэйрэн. - Приходи к кузнице на закате. Жаль, что у Донала нет сына.

Низкие голоса эхом отдавались от темных сводов, сплетались в мерном песнопении. Слов еще не было. Девять факелов отбрасывали мятущиеся тени мастеров на пол и стены, огненные блики играли на суровых, словно высеченных из камня лицах. Мастеров было девять, и они стояли внутри кольца факелов, вокруг возвышения, покрытого темным покровом. Стоявший в изголовье поднял руки, и, повинуясь его жесту, покров упал, открыв углубление, заполненное измельченной рудой.

- Камнем, сталью, ночью, звездой, светом, пламенем, ветром, водой, истинным именем я призываю...

- ...истинным именем сталь называю...

- ...нити заклятий крепких сплетаю...

- ...словом навеки соединяю...

Голоса переплетались, как линии в гэльских узорах, каждый вел свою тему. Тот, кто стоял в изголовье, простер руки перед собой, ладонями книзу. Отблески огня играли на его лице с резкими и тяжелыми чертами. Он заговорил нараспев, на языке чужом и странном, и голос его стал тяжел и холоден, как железо.

Остальные - восемь мастеров-дуэргаров и двое людей, стоявших в углу, у двери, внимали ему в сумрачном молчании. Потом голос умолк. Стоявший по левую руку от старшего тоже простер руки перед собой, затем следующий - посолонь, пока круг не замкнулся. Тишина, в которой слышался только треск пламени, сгустилась, натянулась, как струна, и вдруг зазвенела. Среди темного крошева засверкали светлые искры, их становилось все больше и больше, вот уже они слились в сплошную пелену, в текучую полосу блеска. Светлый металл растекался, оставаясь твердым, и принимал крестообразную форму - клинок, черен, крестовина, навершие. Крестовина принимала форму сокола, распростершего крылья, бесстрашного витязя ветров. Искры бежали по краю клинка, формуя его, прокладывая ребро и оттачивая кромку. Уже не кусочки руды, а легкие, спекшиеся комочки шлака наполняли углубление, и поверх них сверкал меч.

Мастера разом опустили руки и отступили на шаг. Старший повелительно кивнул людям. Один из них, стройный светловолосый юноша, приблизился к наковальне и провел рукой вдоль лезвия. Там, где пальцы его коснулись металла, загоралась вязь древних знаков. Потом он выпрямился - блеснула серебром фибула-спираль - и отступил на шаг. Второй, рослый полуседой кельт, взял меч под перекрестьем и поднял перед собой, потом перехватил правой рукой и провел пальцами по другой стороне клинка. Когда он положил меч на место, вдоль лезвия засияли руны.

Юноша со знаком Преодоления взмахнул рукой, и пламя факелов угасло. Во тьме и тишине мастера вышли, оставив новорожденный меч.

Посланец опустился перед королем на одно колено.

- Это прислал тебе кузнец Этерскел из Дин-конелла.

Донал развернул грубую ткань, и в руках его блеснул стальной клинок. Простой, без украшений меч - только на светлом лезвии тусклые росчерки рун. Крестовина - сокол, раскинувший крыла. Рукоять легла в ладонь привычно и удобно. Клинок показался Доналу чуть тяжелее, чем у его собственного меча. Сталь его была на ощупь холодна как лед. Король вгляделся в руны - с одной стороны то были строгие знаки, замыкающие кузнечные чары. С другой - в причудливой вязи сплетался виттир, и прочесть надпись Донал не мог.

- И больше ничего?

- Только на словах: "Дэй Хъедайи посылает его тебе, ради виноградника".

Донал опустил руку с клинком и задумчиво посмотрел на посланца. Зелен, зелен мой виноградник, и чаша полна кровавым вином. "Три вещи опасны - власть над страной, магический талисман и клинок холодного железа". Старая триада. Но вот он, клинок холодного железа, отданный в руки воителю. Значит, настал час, когда королю суждено встать между своим народом и роком - даже если этому королю предсказано, что сей клинок преломится в битве и король погибнет. И тогда - да помогут мне Нуаду Серебряная Рука и меч!

- Я назову этот меч Сокол. Да станет он гибелью Ворона!

Донал Марайх, король Маридуна, Страны-у-Моря, не владел ни могуществом прорицателя, ни даром провидения. Но меч-Сокол был рожден для его руки. И его сердца.

Говорят, что перед битвой на Открытой Равнине он спел такую песнь:

                Из камня и кремня - искра,
                Из пепла и пламени - слово,
                Из черной земли - стебель
                Воспрянут снова и снова.
                Огненным вихрем - в небо,
                Пенным потоком - в бездну,
                Пылью и прахом - в небыль
                Паду и снова воскресну.
                Стану волной и ветром,
                Стану листом и ливнем,
                Стану золой и пеплом,
                Облаком в небе синем.
                Светлой меча сталью,
                Бликом златым солнца
                Сердце мое станет,
                Соколом ввысь взовьется.

Солнце садилось, и в свете его поле казалось старинной миниатюрой из Книги Битв - алая полоса, перечеркнутая длинными линиями копий и короткими - стрел, изрубленные щиты с едва различимыми эмблемами, груда тел - единым очерком, не разобрать ни одного цельного силуэта, только бледные пятна лиц, и на холме - косо воткнутое в землю изорванное знамя над телом поверженного короля. Другое знамя казалось частью зловещего заката - багряное, с черным силуэтом ворона, оно колыхалось на ветру, и чудилось, что вот-вот ворон взлетит и присоединится к своим пирующим собратьям.

Человек в черном плаще, реявшем подобно крыльям у него за плечами, остановился у побежденного знамени и отвел рукой в латной перчатке окровавленный лоскут, свисавший над лицом убитого. Светлые глаза Донала Марайха, ри-на-айренах, смотрели сквозь него. Смятый чудовищным ударом шлем лежал поодаль. Темные волосы короля слиплись от крови, две стальные короткие стрелы пробили доспех на груди. Он лежал на боку, неловко подвернув под себя правую руку, все еще сжимавшую рукоять сломанного меча. Человек в черном ногой перевернул тело и нагнулся, чтобы разжать застывшие на рукояти пальцы. Но тут же выпрямился, испачкав руки в крови. Даже мертвый, кельтский король не отдал своего меча. Знаки на клинке вспыхнули червонным золотом, едва рука черного коснулась лезвия. Насмешливая улыбка искривила четко очерченные губы, когда черный разглядел у рукояти сломанного меча разворачивающуюся в стрелу спираль. Он вытер руки краем плаща и, вырвав из земли древко, бросил знамя так, чтобы оно укрыло мертвого. Золотой сокол на лазурном поле - знамя Маридунума, Края Садов.

- Ты славно сражался, но три вещи опасны: власть над страной - ибо она по силам лишь мудрым, магический талисман - ибо он подвластен лишь сведущим, и клинок холодного железа - ибо он жаждет обрести горячую душу, - негромко сказал Бран. - Ворон проводит тебя Незримым Путем, король Донал.

Крупная черная птица покружилась над телом, села на грудь, укрытую лазурным шелком, примерилась, целясь клювом в глаза - и вдруг захлопала крыльями, пронзительно крикнула и сполошно улетела.

Бран гневно тряхнул головой и ушел быстрым шагом.

Говорят, что ни тела короля Донала Марайха, ни сломанного меча его, ни изорванного знамени Маридунума не нашли утром на поле. Еще говорят, что не все души попадают во власть ворона...

                Бликом златым солнца,
                Светлой клинка сталью
                Сердце мое станет,
                Соколом ввысь взовьется...

И минуло пять лет, и шла война. Была пожива воронам и волкам, и на крови росли маки. И вот на берегу реки Иденн, среди холмов Гвинета, встали два войска, и такие были над ними стяги: багряный с черным вороном - Брана Лльютайнского, лазурный с золотым соколом - Страны-у-Моря, алый с золотым драконом - Гвинета, зеленый с серебряной башней - Эделлейна Саксонского. И ту битву назвали

- Ты готов? - спросил Вальтхар.

Ольвиер молча кивнул. Вальтхар окинул его взглядом и отошел в сторону, к стягу с Белым Драконом. Слева ветер трепал алого дракона на золотом поле - знамя Гвинета. Ольвиер посмотрел туда и встретил взгляд золотистых глаз юного принца Ллуэна Гвенхада. Семнадцатилетний принц был весел и беспечен, как и положено гвендскому воину перед решающей битвой. Его отец Гвальх, наоборот, был сумрачен, как и Анфаольд Дервидд. Сильный ветер гнал по небу клочья облаков, и иногда в разрывах проглядывало солнце.

Блики вспыхивали тогда на остриях копий, лезвиях мечей, отражались от зеркал щитов. На холме напротив - за ним сливались две речки - реяло багряно-черное знамя Брана Лльютайна. Ольвиер прищурился, пытаясь разглядеть одетые в черное фигуры на том холме, но до них было слишком далеко. Бран наверняка был там. Рука невольно легла на рукоять меча, коснувшись крестовины в виде сокола с простертыми крыльями.

Гвальх обернулся и что-то тихо сказал. Гвенды расступились и вперед вышел невысокий коренастый дуниец с изрядной сединой в черных волосах. Он был не стар, но и не юн, и движения обличали в нем воина, но что-то странное было в его взгляде. Темные глаза поблескивали странным огнем, и видели, казалось, не только равнину, которой предстояло стать полем битвы, но и что-то, недоступное простому взору. Его голос разнесся над притихшим войском:

                Колчан, полный стрел, у меня за спиной,
                Натянута лука тетива.
                Звезды поют, как бывает весной,
                Дурман-трава - не боли, голова.

                Река улыбается утром горе.
                Скалы острие - из камня топор.
                Травы в росе - зелень на серебре,
                Белым по синему - неба узор.

                В темной листве - яркие блики,
                Солнечной белой ковриги крошки,
                Кровавый ковер лесной земляники,
                Алые капельки терпкой морошки.

                Деревья уже готовы на битву,
                Они - дружина, а я - воевода.
                Когда пойдет дождь, мы двинемся слитно,
                Мы встанем строем у Черного брода.

                Я лучший из воинов, Луг мне свидетель,
                Я песней стрел слух войска наполню,
                Я буду смотреть, как звонкий ветер
                Треплет седые кудри молний.

                Свистнет копье, вяз дрогнет ветвями -
                Мне упасть с земли в пустоту,
                Хватая израненными горстями
                Жемчуг веселых звезд на лету.

                Хмель и вьюнок обовьют мою грудь,
                Кукушкин лен зацветет в бороде,
                Душистый горошек проложит свой путь
                К коленям моим. Я здесь - и нигде.

                Я лучший из воинов, Луг мне свидетель,
                Кто еще может так прятаться ловко?
                Деревья молчат - они не ответят,
                Зачем коту нужна мышеловка.

                Моя голова легка и бессонна,
                Войско мое сражаться готово.
                Я - Конал Мак-Туини из Тойн-ах-Хона,
                Мое оружие - вольное слово.

В какой-то миг Ольвиер увидел, что по клинку его меча течет кровь, но это не остановило его. Он как бы раздвоился, и одна его часть был целиком отдана безумию битвы, а другая внимала звону клинков, треску ломающихся копий, пению стрел, замечая и круговерть теней и солнечных бликов, и неожиданно яркие цвета. Внезапно конь встал на дыбы, и Ольвиер едва удержался в седле. Блеск вражеского клинка - но человек в черненой кольчуге уже падал, становясь мертвым, ибо холодное железо взяло его жизнь. Прямо впереди реял черный на багряном ворон, и когда человек под знаменем развернулся, Ольвиер узнал его.

- Бран! - выкрикнул он, спрыгивая с седла.

- Ольвиер? - Бран удивленно поднял брови, усмехаясь уголком губ.

- Ни арфы, ни меча, - выдохнул Ольвиер, глядя в темные глаза. - Ни арфы, ни меча...

Бран усмехнулся и поднял меч. Ольвиер сразу понял, что выбрал противника гораздо сильнее себя. Но это не остановило его. Это было неважно. Какое-то время ярость битвы и отчаяние помогли ему выстоять, а потом он пропустил удар - но клинок ударил плашмя, отбросив его в сторону. Ольвиер едва сумел удержаться на ногах, и тогда второй удар сбил его на землю. Острие меча Брана перерезало ремешки шлема и коснулось кожи под подбородком. Он усмехнулся все так же углом рта, и наступил на правую руку Ольвиера, чтобы вытряхнуть из ладони меч. Но Ольвиер только крепче сжал рукоять. Бран вдруг переменился в лице.

Ольвиер отвел взгляд от его лица и увидел над собой чуть тронутую желтизной крону ясеня. Ветви дерева взметнулись под порывом ветра, и солнечный луч на миг ослепил Брана. Меч в его руке чуть дрогнул, и в этот миг Ольвиер рванулся в сторону. Теперь уже Бран едва не упал. Они снова стояли друг напротив друга, и тут Ольвиер заметил, что ноги Брана заплел хмель. Зеленые нити повилики и душистого горошка уцепились за его плащ, карабкаясь все выше. Но Бран не замечал этого, потому что взгляд его был прикован к мечу с крестовиной в виде простертых соколиных крыльев. А меч этот вдруг словно бы сам повел державшую его руку, и холодное железо прошло сквозь доспех Брана, словно он был из шелка. Бран с недоумением взглянул на сверкающее ледяное лезвие, пронзившее его плоть. Кровь хлынула у него горлом, когда Ольвиер резко выдернул меч из его тела. Бран пошатнулся, взмахнув руками и сделавшись вдруг похожим на больную птицу.

Раздалось хлопанье крыльев, и невесть откуда взявшийся крупный черный ворон закружил над ними - уж не слетел ли он с багряного стяга? Бран все еще стоял, запрокинув голову, и порывы ветра развевали его плащ, словно крылья за спиной. И тут с резким кличем с неба камнем упал сокол. Он был похож на солнечную стрелу, ударившую в ворона. Ольвиер на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, не было рядом ни солнечного сокола, ни ворона. Он стоял на холме над телом Брана, а рядом валялось смятое знамя. Цепкий плющ обвивал меч Брана, и плеть душистого горошка запуталась в черных волосах.

Бран пошевелился. Медленно открыл глаза и встретился взглядом с Эделингом.

- Ольвиер... в кубке... кровь... - простонал он. - Больно...

Хмель оплетал его руки - прочнее цепей, надежней железа. Нежный вьюнок лег на пробитую кольчугу, и розовые и лиловые цветы вздрагивали, когда грудь его вздымалась дыханием. Плющ и горошек переплели темные кудри, увенчав павшего зеленым венцом.

Ольвиер склонился к поверженному врагу. Исполненный страдания и вины взгляд гаснущих глаз на вмиг осунувшемся и побледневшем лице...

- Горчит... вино... смерти...

Травы укрыли его. Красный вереск впитал его кровь, золотой хмель - его дыхание, и он лежал на вершине холма, как Король Лета. Иссиня-черное перо мягко опустилось ему на грудь...

Ольвиер протянул руку - закрыть мертвые глаза, но не стал этого делать.

                        Битвы вином кровавым 
                        Ворон напился вволю, 
                        Бард искусный прославит 
                        Павших на бранном поле. 
                        Пир пировали ныне, 
                        Красным вином поили, 
                        Тем, что дороже рубинов, 
                        Тем, что горше полыни. 
                        Травы густые встанут, 
                        Где кровь пролилась ручьями. 
                        Хмель да вереск помянут 
                        Тех, кто сражался с нами.

Стихи:
"Ворон" - Эльрин
"Что за странные дни настали..." и "Виноградник" - Е.Перцуленко (Сэнта)
Песня Конала Мак-Туини - Д.Бромберг