любая моя любовь, а Висконти еще и режиссер блистательно
салонный, что соответствует глубочайшему из моих порочных пристрастий
- или порочнейшему из глубочайших - следующим по порочности
является любовь к вокзальным пирожкам с мясом - что-то вроде
наркотика из мухоморов. Впрочем, все мои пристрастия порочны, поскольку
таят в себе тенденцию к маниакальности. Так, благодаря Висконти, я
зависла на ``Золоте Рейна'' Вагнера. Ницше же я усвоила еще в детстве,
вместе с автоматическим книксеном, так что он просто вернулся. Это
была специфическая форма существования в интертексте - опера
ставилась и замыкалась на кольцо на всю ночь. На музыку накладывался
визуальный ряд Висконти и комментировался в свою очередь философской
поэтикой Ницше. Так что боги гибли на трех различных языках.
(Кстати, любовь к немецкому языку прорезалась еще раньше - на
немецком варианте Евангелия, которое мой тогдашний возлюбленный
приватизировал в иезуитском монастыре в Праге.)
В результате любовь перешла в тяжелую форму вагнеризма, угрожающего
стать хроническим.
В таком состоянии души и мысли я пересекала Германию по пути из Польши
в Бургундию в автобусе, набитом польскими паломниками экуменического
толка. Поздно вечером мы въехали в маленький городок в Шварцвальде
- Саасбахвальден, - где должны были остановиться ночевать. После
бетонного автобана ощущение было такое, словно тебя запихнули в
горящую рождественскую елку.
Фахверковые дома, перекрещенные крашеными балками. Под дробно переплетенными
окнами вторых этажей - цветники с подобранными по переходным тонам
цветами - от темно-фиолетового через лиловый к нежно-розовому.
Декоративные деревца в деревянных и керамических кадках по сторонам
входных дверей и подвесные клумбы над каждой дверью. Вдруг
открывшаяся веранда ресторанчика, накрытая сетью цветных
фонариков, где две пожилые пары осторожно ковыряются в сложных
башнях мороженого с воткнутыми в них флажками и бумажными зонтиками.
Конечно все это не могло быть настоящим - игрушечно-кондитерская
декорация для туристов. Был сентябрь и суббота, и в каждом
ресторанчике (а все дома главной улицы являлись таковыми) справляли
свадьбу, раскачивая литровыми кружками с янтарным пивом, увенчанным
мультипликационной неоседающей пеной. Затем на улицу вываливала
процессия. Впереди шел гармонист в заломленной на ухо шапочке с пером. За ним - молодые. Она - с ног до головы в fleuer'd'orange'е и на голову его выше, а он, дай Бог ему счастья, в коротких штанишках на лямочках с перекладиной на груди вышитой сорочки.
Городок расположен в распадке холмов, покрытых виноградниками. Естественно, что мы не удержались от того, чтобы влезть на такой холм и наесться винограда, оказавшегося впрочем зеленым. "Да, зелен виноград..." - хором подумали мы, глядя на колонии блуждающей огоньками жизни в бесконечной череде открывающейся глазу распадков холмов. Позже один мой приятель-француз с веками выработанным ехидством утверждал, что немецкие вина никуда не годятся, потому что в холодной Германии слишком мало солнца - виноград не дозревает до сладкого, и поэтому немцы злокозненно добавляют в свои вина сахар, что, разумеется, недопустимо с точки зрения честного француза. Интересно, что бы с ним было, попробуй он Poltsamaa vein...
Так вот, виноград был зелен, но с холма открывался вид на темные спины дальних и дальнейших холмов, между которыми пригоршнями были разбросаны огни других городков, вероятно идентичных нашему. Мы стали спускаться вниз, плутая между шпалерами винограда, и вдруг оказались на площадке перед невысоким весьма современного вида строением. Под ногами шуршал белоснежный гравий, окаймлявший светящийся со дна бассейн неестественно голубой воды и такими же ненастоящими красными рыбками. Была некая особая стерильность в сочетании белого обрамления голубого светлого квадрата воды. Перед стеклянными дверями (лукавое стекло) на модерно изогнутой ножке помещалась табличка, на которой значилось: "Клиника доктора Вагнера".
Пожалуй, будь там написано "Кабинет д-ра Каллигари", это не породило бы такого пароксизма хохота. В тот самый момент я излечилась от вагнеризма. (Не совсем окончательно - ни одна болезнь не проходит бесследно -, а болезнь вагнеризма и вовсе чревата рецидивами). Между прочим, один не очень мне знакомый, но зато хорошо, что бывший, любовник любимой мною девочки, утверждает, что это действительно потомок Вагнера - врач-психоаналитик (не отдает ли это тавтологией?), чего, в общем и следовало ожидать.
Такова была моя первая ночь с Германией, после которой последовало еще полтора года совместных ночей, что значит - жизней. Я чувствовала себя с ней исключительно комфортно, прежде всего потому, что я очень люблю Эстонию. Эстония же всегда стремилась походить на Германию, приняв ее за образец, но идеал все равно не достижим, поэтому, конечно, Германия в гораздо большей степени Эстония, чем сама Эстония. Или иначе: Германия может рассматриваться как курортная зона Эстонии , другими словами - Эдем.
И все же есть еще и некоторые объективные параметры. Так Геттинген, который волею судеб и фонда Гумбольдта оказался моей научной резиденцией, явился почти полным двойником моего возлюбленного Тарту. Для меня эти два города оказались не то, чтобы идентичными, но нерасчленимыми. Вся жизнь обоих впрочем провинциальных городков крутится вокруг университетов, основанных приблизительно в одно время. Причем, если Тартуский, как известно, Густавом Адольфом, то Геттингенский, напротив, - Георгом Августом, так что у нас Akademia Gustaviana, а у них - Akademia Avgustiana. Так что я чувствовала себя до некоторой степени Андреем Кайсаровым. Единственным зиянием было отсутствие в Геттингене моих учителей, но эта пустота теперь невосполнима и в Тарту. Зияний вообще становится все больше - ощущение, как под артобстрелом.
Если же сравнивать глобально Германию с Россией, то самым главным отличием немецкой жизни от российской, пожалуй, является наличие в первой и отсутствие во второй такой категории как "самособойразумеющность". Жизнь в России непредсказуема ни по каким параметрам, будь то объявление войны Ватикану или наличие презервативов в аптеках, причем, замечательно, что можно быть почти уверенным, что эти два факта никак не будут между собой связаны. Причина и следствие в России никак не могут быть логически детерминированы. В то время как в Германии предсказуемо и взаимозависимо практически все, все подчиняется строгим закономерностям и правилам, что и может быть определено термином Selbstverstandlichkeit - "самособойразумеющность". Мой приятель в кнайпе заказывает себе Швепс, ошибившись в немецком, "mit dem Ei" (с яйцом), на что получает ответ невозмутимейшего из кельнеров: "Aber selbstvarstandlich!" В России элементарные желания становятся источником постоянных проблем и волнений - но и рефлексий. В России вообще есть тенденция, периодически возрастающая, к примату идей над вещами - исключительно благоприятная почва для философов и диктаторов. Приподнятый занавес дал возможность ощутить материальную природу до того абсолютно идеальных понятий: бри, известный большинству только по Блоку, авокадо, неотличимое от гуайявы, да что там, - я еще помню времена, когда туалетная бумага существовала только в умах в виде светлых идей туалетности и бумажности.
Элементарные желания в Германии могут быть удовлетворены в любой момент при помощи автомата и соответствующего денежного эквивалента. Желание и его удовлетворение предстают в своем рафинированном виде - здесь устраняется зависимость удовлетворения от индивидуальных заморочек удовлетворяющего. В чуть более сложных случаях, когда требуется некая реципрокность контакта (response), коммуникация (например, ужин в ресторане предполагает удовольствие такого рода) - его просто включают в счет, соответственно, платишь чуть больше, что представляется вполне справедливым в иерархии человеческих ценностей, однако, и не таит также никаких неожиданностей в силу твердой гарантии денежной эквивалентности этих отношений. Лично у меня нет никаких сомнений, что так жить гораздо комфортнее. Странно одно, что и в немецком, и в русском языках существует понятие "уюта" - "Gemutlichkeit" -отнюдь не все языки могут этим похвастаться. Вероятно, этот факт можно отнести на счет схождения противоположностей.
Равно как и некое примечательное сочетание комплекса неполноценности (в варианте немецкого менталитета - комплекса вины - вспоминаю одного своего юного приятеля, сказавшего: "Очень часто я вообще сожалею, что у нас есть история") и идеи безусловной богоизбранности (в немецком варианте: "Gott mit uns").
В качестве богоспасаемости Германии вспоминается одно исключительно поэтическое видение, явленное мне с высоты автобана, по которому наш автобус шел между и над холмами, покрытыми меднолиственными буками, и почти сквозь облака - погода было ужасно неустойчива - грозовые тучи волочились прямо по верхушкам деревьев. И вдруг внизу открылась долина в живописном окружении буковых холмов, на дне которой лежал игрушечный городок - десяток белых домов под черепичными крышами и красный шпиль колокольни, позвякивающей не громче, чем колокольчик на шее коровы. И вокруг на холмах множились тучи, чреватые громами и молниями, а над долиной был прорыв в чистое небо, и солнце будто прожектором выхватывало городок с колокольней из грозового котла стихии. "Вот так Господь хранит эту землю", - в раздумьи подписала я эту картинку.
Между прочим, буковый лес, или Buchenwald, кажется также исключительно немецким проявлением природы. Его листва осенью темнеет очень однородно до тусклой бронзы и опадает, уже не меняя цвета, покрывая землю сплошной металлической чешуей, заставляя вспомнить поединки чешуйчатых хтонических тварей с закованными в чешую зигфридами.
Впрочем, есть все же некоторые неувязки логического порядка и в немецком образе жизни. Так, например, любовь немцев к окружающей среде и всякой живой твари, населяющей ее, простирается до того, что на склонах холмов вблизи рек они устанавливают заградительные сетки вдоль автомобильных дорог, поскольку иначе лягушки, спускаясь с холмов метать икру в протекающие потоки, при пересечении дороги гибли бы массово. (Это действительно ужасно - я вспоминаю, как мы с папенькой ехали по дамбе через Рыбинское водохранилище ночью в сильнейший ливень, и в свете фар перед машиной кишела сплошная масса белых лягушачьих тел.) Но, все же, с другой стороны, куда же им, бедным, метать икру как не в протекающие мимо потоки? Что милосерднее - не дать погибнуть некоторому количеству лягушек или дать возможность хотя бы некоторым метнуть-таки икру? (С подобной проблемой столкнулся один из моих приятелей, который не кастрирует своего кота из милосердия и живолюбия, и в то же время не выпускает его на улицу по естественным надобностям, исходя уже из человеколюбия, вернее, из женолюбия - ведь на улице зараза, а у него - жена и дочь. На мой вопрос, что бы он сам предпочел, сидеть спокойно в четырех стенах кастрированным или неспокойно некастрированным, он ответил, что предпочел бы не выбирать.)
Но мы отвлеклись, хотя проблема животрепещущая и очень актуальная для Германии, где, как кажется основные общественные и политические страсти разгораются именно вокруг вопроса дружелюбия к окружающей среде - Umweltfreundligkeit - как они это называют., результатом чего являются в частности и опасения моих приятелей-биологов в Геттингене: "У нас слишком много кошек - надо их скорее резать, а то еще примут закон, запрещающий всякие эксперименты над животными." Эксперименты действительно очень серьезно ограничивают и посему закупают препараты и сыворотки, изготовленные в результате подобных процедур, в других менее чувствительных странах за твердые немецкие марки.
Однако мое восприятие Германии все же в гораздо большей степени мифопоэтическое, чем социально-проблематическое, может быть именно поэтому мне не удалось пережить Германию как настоящую жизнь. Ее проблемы, как и ее топосы казались мне скорее игрушечно-забавными или декоративно-прикладными. Чтобы так оформить витрину самой маленькой лавчонки не надо заканчивать Муху, достаточно быть просто Мартой, чьи предки спокон века обитали в этом богоспасаемом городишке. Ее выдавливает многовековой культурой, возможно, возможно уже и окаменевшей в виде цивилизации, важно, что здесь не чувствуется усилия, страдания, как сказал бы Федор Михайлович. Временами Геттинген напоминал мне очень культурное, чистое протестантское кладбище: белые простые кубы домов с темными хвойными пирамидами перед ними и почти на каждом табличка: "Здесь кто-то жил и частенько даже умер". Это производило странное впечатление культуры под коркой бюргерства, культуры, накопленной как слой гумуса или жировых отложений под защитой ороговевших кожных покровов разумного благополучия. Впрочем, в соответствии со своей бикультуральной натурой я бы предпочла лежать именно на таком кладбище, а не среди неряшливой путаницы крашеных серебряной облупившейся краской решеток, искусственных венков и лиственного подлеска, возможно, потому что я и лежать-то по- настоящему не хочу. Или нет - хочу - в Тарту, где могилы учителей освящают и делают настоящей землю.
Еще во время своего первого визита в старушку-Европу я поразилась одному обстоятельству: это напоминало путешествие в страну потерянных вещей. Давно сломанные, потускневшие, треснутые и пропавшие, хранившиеся уже только в памяти, да и не в моей, поколений, мелочи сверкали там, новенькие, в витринах и имели свою вполне исчислимую цену. Воспоминания же и идеи цены не имеют, что и составляет собственно культуру, в то время как плавающие на поверхности - лишь признаки цивилизации. Еще один книксен через Бердяева, но вот что интересно - Шпенглеру ведь. Вопрос все же состоит в том, должны ли они существовать, чтобы составить культуру или нет. Вероятно, когда-то должны были, из чего следует, что должны.
Впрочем, в Геттингене ощущение стагнации несколько сглаживается обилием самой немыслимой молодежи в боевой раскраске, почти поголовно сидящей на велосипедах. Кстати, именно там я научилась ездить на велосипеде, будучи вполне великовозрастной особой. Просто иначе было немыслимо существовать в городе, где почти нет пешеходов. Между прочим, мои приятели-слависты утверждали, что неумение ездить на велосипеде довольно типично для женщин, пишущих кириллицей. Интересно, с чем это связано?
То, как я училась кататься на велосипеде - довольно забавно и является как бы мотивной завязкой целого ряда мотивных переплетений моего пребывания в Германии. Самонадеянно водрузившись на только что приобретенный у отъезжающих в Россию друзей велосипед, я немедленно въехала в исключительно колючие декоративные заросли.. Вид у меня после этого был такой, как будто я только что побывала под бенгальским тигром. Причем, именно в этот вечер курировавший меня профессор пригласил в оперу в Касселе - нет, не на Вагнера, где я могла бы сойти за израненную в боях Валькирию, но на "Набукко". Впрочем там висели на сцене какие-то освежеванные туши, да и знаменитый хор тоже в общем соответствовал. Кстати в Касселе превосходная опера - вследствие длительной раздробленности Германии на княжества в ней практически нет провинции - каждая бывшая резиденция имеет картинную галерею, театры, регулярные сады и парки.
На следующий же день мне предстояло быть в Бонне на общем сборе гумбольдтовцев. И вот в коктейльном платье на шпильках с бокалом патриотично-немецкого вина и с совершенно черными от синяков коленями, благородными шрамами на лице и содранными в кровь локтями я предстала на приеме на вилле Рихарда Вайтзекера. Слава Богу, прием был весьма многолюдным, так что я с успехом терялась в толпе. Зато мой приятель, с которым мы вместе изучали немецкий в Гете Институте, безумный математик, таки прорвался сквозь плотное кольцо китайцев и японцев в пределы досягаемости слуха президента и заявил, что испытывает серьезную тревогу за судьбы немецкой науки ввиду определенного сокращения инвестициий. На что Вайтзекер, проведя ладонью по безупречным сединам, ответствовал: "Я посоветуюсь об этом с Колем".
После этого нас погрузили на белый пароход и повезли по Рейну, совмещая экскурсию с ланчем, изобиловавшим рейнвейном. Среди гумбольдтовцев было довольно много русских, в основном, физиков и математиков, как известно, признанных ценителей рейнвейна. И вот я выхожу на палубу белого парохода, мысленно напевая тему "путешествия Зигфрида по Рейну". Мимо проплывают знаменитые замки Рейна - их там действительно как грибов - каждый сколько- нибудь заметный выступ увенчан замком, а то и не одним. Величественные берега то заостряются рваными скалами, то смягчаются, покрытые лесом, то обнажаются каменными круглыми лбами. У поручней стоит русобородый русич, кряжистый, - явно какой-нибудь физик твердого тела - и, слегка покачиваясь в такт движению парохода, говорит, ни к кому персонально не обращаясь: "Рейн... речка... Очень нравится..."
Кроме того, там же в Бонне, я встретила своего одноклассника, в которого была некогда влюблена, и которого не видела пятнадцать лет с момента окончания школы. Он подошел ко мне на приеме и, глядя на карточку на моей груди, спросил: "Простите, Вы всегда носили эту фамилию?" Я уставилась на него довольно недружелюбно - ничто не напоминало в этом солидном образцово-ученом господине того хрупкого мальчика, которого я когда-то знала. Меня же весьма утешил тот факт, что, поскольку он ко мне все-таки подошел, значит, во мне ему что- то что-то напомнило. Забавно и то, что на этом же сборище я познакомилась с одним молодым математиком, который оказался сыном близкого школьного приятеля моей университетской преподавательницы по зарубежке. И, как выяснилось (вы еще следите за моей мыслью?), этот самый школьный друг всю свою школьную жизнь был совершенно безнадежно влюблен в эту мою преподавательницу. То, что этот молодой человек оказался учеником по ЛГУ моего вышеупомянутого безумного приятеля-математика, с которым мы познакомились в поезде "Петербург - Берлин", случайно оказавшись в соседних купе, поскольку ехали по стипендии Гумбольдта изучать немецкий язык в один и тот же Геттинген, где и прожили четыре месяца на одной квартире под крылом строжайшей ведьмы фрау Зеерт, в общем, можно было бы и не упоминать.
Разумеется, в этом нет никакой мистики, просто количество "наших" людей, хлынувших в Европу, уже превысило уровень случайноневстречаемости. И в Берлине или Ганновере русская речь слышится на улице не реже, чем, например, в Таллинне или Риге. Поэтому мы почти не удивились с Борисом Андреевичем Успенским, обнаружив себя в "круглой" аудитории Геттингенского Университета в привычно-тартуской позиции: он внизу у доски, я наверху среди внимающих.
В связи с подобным всепроникновением "русской идеи" вспоминается еще один забавный эпизод. Поздно вечером я возвращалась из маленького городка под Дюссельдорфом в Кельн на поезде типа "знай и люби свой край", неторопливо телепавшемся по неандертальской
колыбели человечества, тормозящем у каждого столба. Причем, для усиления ощущения немецкости сначала я пережила совершенно фассбиндеровский момент, аналогичный "поездной ситуации" в "Замужестве Марии Браун", только с точностью до наоборот: меня, напротив, выставили из пустого вагона первого класса, куда я по неведению и в спешке влетела. Так вот, поезд трусит по рейнландской глубинке и останавливается в каком-то уж совсем мелком местечке, каком-то Обладене, где даже поезд такого класса не задерживается дольше, чем на полминуты. Блестящая от дождя под одиноким фонарем, раскачиваемом ветром, платформа. Единственная зеленая деревянная скамейка, на которой гвоздем латинскими буквами, но по- русски нацарапано: "Вика - пизда". Мне стало не по себе - стоило забираться в такие тевтонские дали, чтобы получить подобные сведения о некоей Вике. Это даже не парижский туалет, где, как известно, тоже "есть надписи на русском языке". Понятно, Париж - столица мира, думается, что ни русскими, ни французскими надписями там дело не ограничивается. Но почему Обладен? А ведь с другой стороны где-то в Саратове на стенах пишут: "Гуссерль - дурак"...
Потрясение случившимся было столь велико, что я не удержалась от изложения в письме одной своей приятельнице, гостившей в то время во Фрайбурге у некоего профессора-старикунделя, каковой в свое время побывал в русском плену на Украине и вынес оттуда исключительную любовь к славянским женщинам и русскому языку в объеме заученного Пушкина и так усвоенного русского мата. Моя приятельница процитировала ему письмо, чем привела в несказанный восторг, вследствие которого он заявил, что двери его дома всегда открыты для меня. Вот так путь к сердцу мужчины, даже очень пожилого, лежит все же через...
Вообще-то немцы сами не прочь пописать на заборах, вернее, на стенах. Берлинская Стена наложила неизгладимый отпечаток на их менталитет. Берлинская Стена вообще величайшее и уникальнейшее культурное явление, разумеется, абсолютно ненормальное, но кто сказал, что искусство должно быть нормальным. А Стена предоставила в распоряжение свободного искусства такое огромное семантически заряженное поле, что перед ним блекнут ансамбли Ватикана. И, видимо приветствуя разрушение Стены, внутренне "третье поколение" (по Фассбиндеру) западной молодежи никак не может смириться с ее отсутствием. Поэтому, очевидно, они не могут спокойно видеть сколько-нибудь напоминающую стену поверхность - она немедленно покрывается обильными граффити. Но это уже искусство с извлеченным стержнем - как обезвреженный ядерный реактор. Трагедия разрушения Стены неизбежно должна была и сказалась плачевным упадком в западноевропейском авангарде, любой монумент в котором оборачивается не более чем одноразовой (я всегда сравниваю такое искусство с одноразовым шприцем: ширнулся - все понял - и выбросил) безделушкой. Что же еще остается, как не провозгласить принцип безделицы на деле.
Теперь по всей Европе идет кампания, ратующая за чистоту стен. (Забавно было бы, если бы принципы подобной кампании эксплицировались еще в Восточном Берлине - что-нибудь типа: "Сохраним чистоту Нашей Стены!")
Но тем не менее я продолжаю испытвать нежные чувства к граффити, особенно к наиболее древним и традиционным их формам, известным еще по раскопкам в Помпеях, а именно, к пресловутым надписям в сортирах. Лучше, разумеется, изучать их в Париже, но истинный ценитель не воротит нос и от родного Московского вокзала, сами понимаете, и это явствует из названия, в городе Санкт-Петербурге. Но вот что интересно, если в сортир на Московском в былые времена (давненько я там не бывала - может, картина удручающе изменилась) я бы не рискнула сводить на экскурсию несовершеннолетнюю дочь, буде у меня таковая имелась, то в сортир университетской столовой (мензы) в Геттингене я бы ее привела в назидательных целях сразу после посещения Домика Бисмарка. Там я имела редкую возможность наблюдать граффити в процессе их появления - это был роман-граффити с продолжением. Сначала на внутренней стороне дверцы одной из кабинок появилась надпись (на этот раз, разумеется, по- немецки): "Жизнь так скучна". Согласитесь, высказывание достойно продолжающее меланхолическую традицию реакционного немецкого романтизма. Где же как не в Геттингене поверять подобные мысли и в особенности стенам кабинета уединения. Однако, как выяснилось, первое высказывание принадлежало пышущему здоровым оптимизмом романтику, поскольку на следующий день ниже и другим почерком было начертано: "Смерть - тоже не слишком-то большое развлечение". На следующий день первый почерк резонно задал вопрос: "А тебе-то откуда знать?", - чем полностью разоблачил примитивно-позитивистскую подоплеку своих псевдоромантических ламентаций. Вклинившийся третий почерк выдал примечательнейшее решение проблемы вполне в духе второй половины столетия: "В своей предыдущей жизни я была [туалет был женский, разумеется] Иисусом Христом"
Но, возвращаясь к рассуждениям о путешествиях по Европе вообще, не знаю как для вас, а для меня они явились естественным, но не всегда гладким процессом совмещения географических и исторических реалий и их пространственного наполнения. Так, добираясь до Парижа автостопом (чтобы не пересекать границу на поезде, где могла быть визовая тогда еще проверка), я выбрала неверную автостраду (картой Европы не обзаведясь - "ямщик везде и так довезет") и отправилась прямиком на Барселону с развеселым прекраснейшим дальнобойщиком Антонио ни бельмеса не понимавшим ни по-немецки, ни по-аглицки, но научившим меня курить настоящие сигариллы и даже сигары. Он очень уговоривал меня поехать с ним в Барселону, мотивируя это своей исключительной порядочностью, которой, по его глубокому убеждению не отличались прочие водители, берущие попутчиков. Однако, мне нужно было в Париж. Я уже однажды не поехала в него, решив, что он не стоит мессы брата Роже в Бургундии. Думаю, я была неправа. А вполне возможно, что я была неправа, и отказавшись ехать в Барселону с развеселым Антонио, который, впрочем, страдал профессиональным радикулитом, и с которым мы, нежно расцеловавшись (это такой непременный европейский обычай), расстались на каком- то пресечении автобана направления Лион с малоподвижным автоотводком, якобы ведущим к автобану на Париж. Одна под звездами Франции в самой ее глухомани, со скудным запасом французского (познания Кисы Воробьянинова мне казались в тот момент весьма уместными), без единого франка и без официального разрешения на въезд. Редкие тачки, отделявшиеся от сверкающего потока, несущегося на Лион, проскакивали не снижая скорости на повороте (может быть не стоило стоять на повороте? - я не очень опытный стопщик -впрочем, там везде был поворот). Я уже стала подумывать о ночлеге в придорожных овсах, или что они там выращивают - было темно хоть глаз выколи, когда, наконец, меня подобрал не этот раз чистокровно французский дальнобойщик, с которым (о, как ты был прав, милый Антонио!) мне- таки пришлось потрахаться правда без любви, поцелуев и в презервативе. Он просто остановился и сказал, что дальше не поедет, а мне все же так хотелось в Париж. Мне как-то никогда не удавалось выкрутиться в подобных ситуациях, хотя масса моих приятельниц делает это виртуозно. Очевидно, доводы разума, к которым я в таких случаях апеллирую, не совсем то средство, которое может оказать требуемое воздействие. Увы, другие доводы и способы мне на ум не приходят. Вот результат фетишизации женской гиперрационализации. Право, никакого удовольствия мне это не доставило, кроме разве что оргазма. Очевидно, он остался более доволен (немного же им, хваленым французам надо) и немедленно предложил мне руку и сердце, о чем долдонил до самого Парижа, прервавшись только один раз, когда мы увидели на встречной полосе многокилометровую пробку перед факелом пылавшим вэном. На это он покачал головой и сказал: "Проблемы... проблемы..." Вообще, "проблемы" - самое частотное слово в легкомысленной (легкомыслие, впрочем, это давно разоблачено) Франции, да и вообще в Европе. Вот так убеждаешься в правоте советской пропаганды - у них там действительно сплошные проблемы.
Так выехав часов в пять вечера из Фрайбурга, я почти не представляя европейских масштабов (в школе нам все пиздели - не такая уж она маленькая эта Европа - "десять Франций на территории Казахстана...", "двадцать Англий в Якутии..."), обещала своей приятельнице быть в Париже в девять вечера. Вместо этого, обливаемая слезами рухнувших матримониальных надежд, я вылезла у вокзала Сен-Лазар в пять утра. Но зато я застала конец ночной жизни Парижа и начало утренней, что, согласитесь для кратковременного визита весьма неплохое начало. От Сен-Лазара до подножия Монмартра Париж был основательно обоссан (не знаю, как они потом ликвидируют этот амбре). Но я все равно поднялась по ослепительно белоснежным мостовым Монмартра к похожей на сахарную голову Сакре Кер, слегка облитую розовым сиропом восходящего солнца, чтобы вместе с золотой молодежью, догуливающей очередную ночь "всегдассобойпраздника" и неизбежными японцами, догуливающими полагающиеся им три дня отпуска, обнаружить просыпающийся город в розовых дымах у себя под ногами.
Я замечаю, что авторская пространственная точка зрения в моих описаниях как бы всегда "над". Очевидно мои заметки можно было бы озаглавить "Европа свысока".
К этому одно воспоминание. Я стою на высоком берегу Рейна, имея за спиной тяжеловесную глыбу собора Брайзаха, заключающую в себе золотое руно алтаря позднеготической резьбы, который, согласно преданию превышает высоту самого собора - его навершие заканчивается сложным завитком, обманувшим линейность пространства, - и мой спутник, указывая на противоположный уже французский берег, объясняет расположение линии Мажино. Реальное пространство наложилось на контурную карту. В письме одному своему приятелю этот момент обретения историей трехмерности я описывала так: "И вот моему взору предстали линии Лонжюмо...", - потом задумалась, зачеркнула и переправила на "Линии Маннергейма"...
Право, разрозненность сведений по истории и географии доставила мне немало хлопот, в том числе и финансовых, не только моральных, и, хуже того, не только мне. Так отправляясь из Геттингена в Глазго, я вдохновилась идеей пересечь Канал паромом (всякая литературщина попутала: "Мерзкая плоть" и "белые скалы Дувра"). При этом хотелось впякать всю эту литературщину до литературы ребенку Арсению. Кстати, ребенок Арсений оказался на редкость резистентным ко всяким достопримечательностям. На пересадке в Кельне мне так и не удалось стащить его с платформы, чтобы показать Кельнский Собор, а в Лондоне я его буквально насильно доволокла до Биг Бена, взглянув на который он сказал: "Да. да точно такой же как мы собирали в puzzle". Единственное, что вызвало его изумление, да и то только потому что спросонья - это, почему водитель автобуса, транспортировавший нас от парома к таможне, сидит не с той стороны. Да, еще ему понравился некий черный пернатый шар на тонких красных ножках в Сент-Джеймс парке и совершенно заморенный и облезлый пеликан там же, расположившийся рядом с табличкой : "Пеликанов не кормить!" , т.е. только их - остальных можно. "Видать, этого-таки перекормили..." - заметил ребенок Арсений.
Покупая билет естественно "Геттинген - Глазго" со всеми линками пересадок с одного поезда на другой, с поезда на паром, с парома снова на поезд и т.д.(все-таки цивилизация всегда ориентирована на ребенка) , я знала, что на паром мы садимся в некоем Остенде, при этом мне и в голову не пришло, что этот городишко не принадлежит Великой и Могучей Германии. То есть, я не то, чтобы не знала, что между Германией и Каналом наличествуют какие-то еще страны - я просто об этом не задумывалась. Мое сознание типа "Европанашобщийдом" несколько опередило визовую реальность. У меня были только немецкая и английская визы. Когда в поезд стали заходить люди, разговаривающие уж вовсе на какой-то тарабарщине, я , наконец догадалась, что мы проезжаем Бельгию, и в душе моей поселились смутные опасения, которые были первоначально развеяны. В Остенде, представляющем собой узкий залив, засаженный мачтовым лесом яхт, стиснутый каменными фасадами, мы благополучно прошли паспортный, заметьте - бельгийский-, контроль и вступили на борт "Принца Филиппа" высотой с хорошую девятиэтажку, так что огонек сигареты, брошенный за борт, успевал погаснуть, не достигнув воды. Насладились плюшево-позлащенными интерьерами викторианского стиля, заполненными, впрочем, вполне цыганистой толпой вечно прихипнутой кочующей молодежи, выкладывающей свои ноги в globetrotter'овых кроссовках на какие ни попадя модерные поверхности, и ранним еще не рассветшим утром таки увидели пресловутые белые скалы Дувра. В темноте они светились как тающий в чернилах сахар. Но уж мы насмотрелись этих белыхскалдувра при любом освещении и на всю оставшуюся жизнь. Интересно, что испытает ребенок Арсений, когда возьмется перечитывать "Трех мушкетеров", дойдя до этой фразы? Вообще-то признаков морской болезни он во время путешествия не проявил, да и читать-то он уже, пожалуй, разучился, разве что наткнется на "Трех мушкетеров" где-нибудь в INTERNET'е.
До Лондона мы добрались благополучно чуть ли не на паровозе, до того архаичным был еле тащившийся составчик. И в лабиринтах лондонского метро, по запутанности из мне известных уступающем только парижскому, ребенок Арсений произнес историческую фразу в ответ на мою истерическую реакцию на его требования и приставания: "Сеня, ну помолчи же! Не могу больше!" - он философски-сочувственно изрек: "Ну кто ж такое выдержит! С самого Ганновера!..." Тем не менее мы доехали до Глазго и пребывали там: я - копаясь в своих Эмблематах, ребенок А - катаясь на лифте в Debenhams'е со своей временной нянькой, несчастной, изнывающей от безделья женой очередного ученого мужа, вдобавок еще и нелюбимого, получившего грант за границей. Жены ученых мужей за границей - это вообще особая статья. Очень часто это умнейшие, интеллигентнейшие женщины, подчас не уступающие мужьям в профессионализме в своей области, в силу проклятой разницы уровней жизни оказавшиеся вслед за получившими заграницей место мужьями в состоянии профессионального простоя. Мужья работают, а если это еще и одержимые, то работают взасос, а жены доходят до посещений курсов кройки и шитья. Упомянутая выше занималась прочесыванием бесконечных магазинов, где покупала действительно дешевое в Шотландии золото и sale'овое нижнее белье, действительно роскошное, но ведь муж-то - нелюбимый! Черт знает что! Нет - нет в этом мире гармонии. Жить в нем - все равно, что заранее продать душу дьяволу. За любую поблажку с тебя потребуют такое!..
Поскольку на пути в Глазго мы в Лондоне были только проездом от вокзала до вокзала, мне очень хотелось на обратном пути задержаться там и показать ребенку А Лондон (я-то там уже была, но это другая история). Однако, со всякими вписками ничего не вышло и, к великой радости, кстати, ребенка А, мы опять проскочили через Лондон в Дувр. Белые скалы, на этот раз "Принц Альберт". Ребенок А разнылся, что не может заснуть в сидячем салоне и я на последние деньги (ведь мы ехали прямиком домой в Геттинген) взяла для нас каюту - на 5 часов сна. А в Остенде нас не пропустила таможня без транзитной бельгийской визы. То есть оказалось, что Бельгия - тоже Великая и Могучая, и просто так просвистеть ее via позволено отнюдь не каждому. Таможенники очень хвастались, что накануне они не пропустили литовского католического священника. "Вы берете визу в Германию, берете в Англию, а Бельгию вы просто не замечаете!" Действительно, особо заметить нам ее не довелось: туда мы как-то толком не осознали (кстати. до сих пор не могу понять, почему они пропустили нас туда), а обратно не пропустили. Тот факт, что начальным и конечным пунктом во всех билетах значился Геттинген очевидно было сочтено хитроумной уловкой кандидатов в нелегальные эмигранты. Нас даже не выпустили еще раз погулять в мачтовый лес Остенде. Продержав в довольно-таки мерзкой кутузке часа 4, нас под завывания ребенка А: "Не хочу в Лондон!" посадили на того же "Принца Альберта" и мы снова увидели белые скалы Дувра на этот раз в прекрасном дневном освещении.
Английская таможенница исключительно сочувственно отнеслась к ситуации с явным неудовольствием по поводу поведения бельгийцев и направила нас к некоей персоне, посаженной решать подобные, очевидно не такие уж редкие проблемы. Я была на грани истерики ("Кто ж такое выдержит! С самого Ганновера!" - честно говоря, я с детства почему-то считала Ганновер крупным портовым городом, вероятно, по ассоциации с Гамбургом), - дело к вечеру, деваться в Лондоне некуда, денег практически нет. Однако особе, решающей проблемы, удалось пробудить во мне человеческую личность и активизировать мои деловые способности. Она настойчиво потребовала, чтобы я пролистала свою записную книжку на предмет отыскания знакомых в Лондоне, и затем проследила за переговорами с супругой Пятигорского (меньше всего на свете мне хотелось звонить по этому телефону, который мне дал ЮрМих по поводу моего первого визита в GB, поскольку тогда меня принять отказались, и я ... - но это уже другая история), которая в конце концов, преисполненная христианского милосердия, согласилась нас приютить до тех пор, пока мы не получим бельгийскую визу, т.е. на одну ночь. Кстати, английская таможня выдала нам деньги на автобус от Дувра до Лондона. Добравшись до дома Пятигорского, я поняла зачем - чтобы узнать о смерти ЮрМиха. Пятигорским трезвонили с утра с ВВС на предмет интервью, а сам Пятигорский пил где-то со случившимся тут же в Лондоне итальянским профессором Успенским. Как впоследствии оказалось, вернувшись, великий философ был вынужден спать на полу (!) под газовым камином в гостиной (Англия есть Англия, камин хоть и не топится дровами, но все же не электрическая же подделка настоящего пламени, а кроме того, напоминает диккеновские газовые фонари, isn't it?), поскольку его комнату оккупировали мы с ребенком А.
Утром великий философ, взглянув на тевтонскую челюсть ребенка А, который в это время охотился за пятигорской кошкой, спросил: "А старик говорит по-немецки?". Надеюсь, эти слова великого философа навеки запечатлелись в еще неокрепшей памяти ребенка А . (Мне явно не дает покоя тот факт, что малолетний Андрей, тогда еще Боренька или Котик, Белый, тогда еще Бугаев, сиживал на коленях и поигрывал белой бородой Льва Толстого, а Катенька Белоусова, напротив, игрывала на коленях принципиально безбородого ИА Чернова). В моей же уже вовсе раскрепощенной памяти эти слова навсегда совокупились с эпизодом в лондонском омнибусе, происшедшем с Александром Моисеевичем и любезно поведанным его супругой. Великий философ сидел на втором этаже омнибуса, погруженный как обычно в глубины чужой печатной и своей еще непечатной мысли. И тут снизу до уха философа донесся русский шум. Некая юная особа громогласно выражала свои желания, нежелания и предпочтения по посадке в лондонский общественный транспорт. В конце концов, вскарабкавшись под невзглядами коренного населения на верхний этаж и перепробовав несколько сидений, не устроивших ее очевидно цветом кожи, юная особа шлепнулась рядом с Пятигорским. На что философ, подняв от книги свои многократно увеличенные глаза, сказал: "Ну, старуха, на тебя трудно угодить."
Однако, как бы то ни было, великий философ спал на полу! С раннего утра мы с ребенком А ринулись в посольство Бельгии, которое отдыхало по случаю Дня Всех Святых. Ребенок А не замедлил съехидничать, что, по всей видимости, литовскому ксендзу также не удастся справить этот праздник в своем приходе. Впрочем, родное германское консульство также предавалось радостям прославления Всехвсехвсех. Западное понимание религии вообще предполагает неукоснительное почитание как будней так и праздников, праздников (легитимных) по преимуществу. В этом оно конечно сближается с иудаизмом (интересно, каковы идеологические истоки "Страны лентяев" Брейгеля?). К счастью (пожалуй, -"слава Богу!" - здесь все же не очень уместно), вне номинации включенный в западный Пантеон Маммона (в отличие от ортодоксального советского пространства, где все имели право на отдых) не знает ни субботы, ни воскресенья. Сначала я обнаружила автоматы "Deutsche Bank'а", однако, выяснилось, что больше 400 DM мне не выдадут, что, сами понимаете, явно недостаточно, чтобы добраться до родимого Геттингена. Тогда я, собрав все свои мыслительные способности, обнаружила самое представительство "Deutsche Bank'а", где после получасовых переговоров и выяснений личности моей в Германии (что означает, платежеспособности) мне выдали сумму, необходимую и достаточную (скажу по секрету - больше у меня и не было на момент) на полет до Ганновера (что только не сделаешь, чтобы ВФ спал не на полу!). Ринувшись в агентство Кука (надо же так назвать агентство по путешествиям: "Если Вас одолела скука..." не лучше ли, чем просто глотать смертельную дозу снотворного, дать себя съесть в ходе красивейшего и значимейшего ритуала?!), я купила два обратных (потому что дешевле - что б их капитализм!) билета до Ганновера (до Эстонии, еще более родимой, денег мне уже не хватало, что не удержало мою бывшую свекровь и Галю Пономареву от инвектив: "Могла бы и успеть!" - успеть к чему?!). После этого я насильно заставила ребенка А посмотреть на Hauses of Parlament и Big Ben, а потом заблудилась в лондонских трущобах, выслушав от ребенка: "Как можно вообще жить с такой памятью!", но вернулась к Пятигорским, где оказалось, что они нас готовы принять до окончания Всех Дней Всех Святых, при этом ВФ не будет больше спать на полу, но было поздно... Мы улетали в родную Германию, рано-рано утром, а, поскольку денег у нас больше не было, намеревались ночевать в аэропорту до самолета (это все, чтобы ВФ не...- а вдруг ему в голову не придет та мысль, к которой он привык?) . Кончилось это все тем, что супруга ВФ не спала всю ночь, вызвала такси (оно же кэб) и за него заплатила, как она подчеркивала, из последних денег.
Я готова была целовать родную немецкую землю. Уютный Ганновер. Любимейший Безродный. И все же, какой кайф - не пограничным не понять - затеряться в Европе, получить деньги в банке и вернуться...
Смерть ЮрМиха. Ничего не буду писать... Я сказала, все что могла тогда - 26.Х.90 - Учителя умирают. Друзья предают. Боже, где Ты?
Но мы, однако, получили деньги за непроеханный путь от Дувра до Геттингена на поезде! И как! Мне пришлось с фонариком возвращаться к тому мусорному ящику, куда я выкинула наши билеты на самолет - я-то думала, что все, привет, ан нет. Предъявив билеты на самолет, мы вернули себе деньги за этот отрезок морем-сушей.
Последним примером "русского комплекса Анахарсиса" вспоминается еще одно "свысока", правда связанное не с Германией, а с Австро-Венгрией. Как то первого января мы карабкались на совершенно обледеневшую гору Геллерта, на вершине которой я опять-таки по географической невинности назначила свидание своей отставшей от нашего небольшого табуна приятельнице с трехлетним ребенком. Отправляясь в Будапешт, мы не знали о нем практически ничего, кроме его столичности Венгрии, - как-то не довелось и спешили очень, да и пили перед отъездом усиленно. Провожавшие же что-то знавшие уверяли, что назначать свидание там можно только на горе Геллерта. Как я поняла уже в процессе восхождения, которое вернее было бы назвать восползание, в этом сказалось определенное иезуитство, возможно вызванное завистью, остающихся - предложить под Новый год влезть на одну из высочайших городских вершин Европы. "Напрасно мы не захватили с собой альпенштока", - в тоске соображала я, первый раз пав на четвереньки и проехав вспять только что пройденный отрезок пути. Картина напоминала выползку в горы в "Пустыне Тартари", тем более, что некоторые из нас страдали острыми респираторными заболеваниями и на каждом перегоне загибались от очередного приступа надсадного кашля. К счастью, эти в остальном совершенно дикие и непроходимые горные тропы были снабжены трубными обледенелыми перилами, иначе мы бы так и не достигли вершины. Свидание я догадалась назначить на 4 часа пополудни, и в то время, как мы ползли вверх, солнце медленно клонилось к горизонту. Мы как бы пытались удержать его на уровне глаз, тем более, что временами действительно казалось, что по крайней мере некоторые из нас видят его в последний раз. Только бешеное чувство долга перед материнством моей подруги заставляло меня передвигать окоченевшие конечности. Но, достигнув вершины, мы были вознаграждены: разумеется, моей приятельницы там не оказалось (да и глупо было предполагать, что она предпримет даже попытку сюда забраться), зато на наших глазах, сопровождаемое нашим коллективным выдохом и свистом легких, солнце окончательно провалилось за горизонт, и город у нас под ногами, на дальнем пологом берегу Дуная вспыхнул огнями.
Еще более впечатляющим примером, достроенным до настоящей оппозиции - контраста между тем, что видится сверху и снизу, вблизи и издалека, в реальности и представлении, оказался готический комплекс Буды, т.е. древнейшей части города, вознесенной над прекрасным голубым Дунаем. Перлом этого ансамбля является белоснежный собор св. Матиаша - пламенеющая белым пламенем готика, равной по изяществу мне видеть не приходилось, - и так называемый Рыбачий бастион - система башенок, увенчанных островерхими шапочками с шариками на макушках, связанная прогулочно-крепостными стенами между собой. Причем, последняя самая объемистая башня улиткой перевита лестницей, что делает аллюзией на вавилонский Зиккурат. Наблюдая это белое великолепие снизу, мы были немало шокированы кощунственным отношением венгров к своим архитектурным святыням - прямо вплотную к собору они впякали современнейшее здание гостиницы Хилтон - сплошную поверхность сверкающих зеркальных стекол. Однако, когда мы поднялись по улиточным сходням на саму главную башню бастиона, я поняла архитектурный прикол расположения зеркальной коробки Хилтона - зиккуратообразная башня отражалась в зеркальных окнах, но отражалась разваливающейся на куски, а за ней разваливался на куски город. Это была архитектурная метафора Вавилона, города, поставленного, как в натюрмортах Vanitas, перед зеркалом истины, которая есть разрушение видимости цивилизации.
Позже выяснилось, что зеркало Хилтона было одним из немногосчисленных честных объектов в этом городе. И вновь, повторяю, что данный эффект мог быть достигнут только в случае подобной моей гео- исторической незамутненности при полной испорченности сознания мифо- поэтикой. Ни одно свидание в этом городе не состоялось, стрелки летели к черту, люди терялись, совершали трагические ошибки и надолго пропадали без вести. Встретиться там можно было только совершенно случайно, ошибившись временем и местом. (Вот названия некоторых глав из ненаписанного описания наших похождений: "Глава девятая, в которой мы находим и снова теряем Никиту", "Глава двенадцатая, в которой Катерина Ивановна уходит на базар и не возвращается", "Глава четырнадцатая: поцелуй скинхеда" - не правда ли все несколько зловеще?). Я уже не говорю о том, что Новый год мы встретили в электричке, поскольку она вовремя сломалась.
Все имело свое основание. Мы бродили по Пешту и оказались в огромном парке на острове посреди Дуная, и мой приятель, указывая на позеленевшую скульптурную медь явно модерных крыш серных купален, заявил со свойственным ему апломбом (напускным, чтобы скрыть всю многовековую печаль всего еврейского народа, которая ему досталась вместе с 1/4 еврейской крови): "Какое прекрасное барокко!". "Побойся Бога", - возразила я, - "Это же хрестоматийный модерн". Продолжая некоторое время пререкаться, в том же парке мы набрели на не очень большой, но очень ранне-готический замок, окруженный сухим рвом с подъемным мостом через него. Готика была настолько ранней, что оттдавала даже романизмом, особенно немыслимый (уже тут бы мне насторожиться) внутренний дворик со статуей чуть ли не Приапа, увитой диким виноградом, а это уже, господа, попахивает самой античностью. Познания мои в истории, а вернее, в псевдо-историческом венгерском кино (помните "Колонна", "Даки"?), простирались настолько далеко, что я допустила пребывание римлян на исконно венгерской земле даже в виде таких уникальных следов. Внутри замка стоял дворец. "Вот это - настоящее барокко",- наставительно заметила я, - "Даже уже переходящее в рококо". Ничего удивительного, что во дворе готического замка располагается более поздний дворец, нет - вот в Таллинне тоже классицистический дворец мирно прилепился к Длинному Герману на Тоомпеа. Однако, меня кольнула недобрым предчувствием одна деталь: крыша была украшена рядом скульптур, среди которых я заметила женщину с граблями. "Ничего страшного - это буколические мотивы. Еще у братьев Лимбургов в "Часослове" имеются",- успокоила я себя, постаравшись, однако, обратить внимание своих спутников на прочие красоты за их спинами, - "Пастушки, пастушки - обычные мотивы рококо". Мне пришлось-таки испить чашу позора, когда мы обошли дворец вокруг и увидели на стене хорошо различимые цифры: "1911". Но вообразите мое отчаянье, когда вернувшись домой и открыв первый попавшийся путеводитетель по Будапешту, я обнаружила, что и сам замок является копией чего-то с пристроенными копиями чего-то начвека. Более того, и собор Св. Матиаша, и Рыбачий бастион - все это стилизация модерна, так же как и знаменитый Парламент, мимикрирующий по крайней мере откровенно и сразу опознанный в качестве помеси Лондонского Hauses of Parlament и Собора Св.Петра в Риме. Великая Австро- Венгерская Империя развлекалась в частности и тем, что фальсифицировала свою архитектурную историю. Разумеется, в подобном городе закономерны любые аберрации, включая зеркало буржуазной реставрации - Хилтон.
Но как к Европе относиться после этого всерьез. "Последнее метро" Трюффо.