Даниил Иванович Ювачев (1905 - 1942)
еще на школьной скамье придумал себе псевдо-
ним - Хармс, который варьировал с поразите-
льной изобретательностью, иногда даже в под-
писи под одной рукописью: Хармс, Хормс,
Чармс, Хаармс, Шардам, Хармс-Дандан и т.д.
Дело в том, что Хармс полагал, что неизмен-
ное имя приносит несчастье, и брал новую фа-
милию как бы в попытках уйти от него. "Вчера
папа сказал мне, что, пока я буду Хармс, ме-
ня будут преследовать нужды. Даниил Чармс.
23 декабря 1936 года" (дневниковая запись).
Он происходил из семьи известного наро-
довольца Ивана Павловича Ювачева, пригово-
ренного в свое время к смертной казни, заме-
ненной пожизненным заключением, отбывавшего
ссылку на Сахалине, где с ним познакомился
Чехов. Даня родился уже после освобождения
отца, когда Ювачев вернулся в Петербург. В
эти годы начала века отец Хармса стал авто-
ром мемуарных и религиозных книг - послужил
прототипом для героев Льва Толстого и Чехо-
ва... Так что корни Хармса - вполне литера-
турные. Но известно, что Иван Павлович, не
одобрял сочинений сына, - столь не похожи
они были на то, что он сам почитал в литера-
туре.
Хармс-писатель сформировался в 20-е го-
ды, испытав влияние Хлебникова и заумника А.
Труфанова, и обрел единомышленников в кругу
поэтов, назвавших себя обэриутами (от ОБЭРИУ
- Объединения Реального Искусства). "Кто мы?
И почему мы?.. - вопрошали они в своем мани-
фесте. - Мы - поэты нового мироощущения и
нового искусства... В своем творчестве мы
расширяем и углубляем смысл предмета и сло-
ва, но никак не разрушаем его. Конкретный
предмет,очищенный от литературной и обиход-
ной шелухи, делается достоянием искусства. В
поэзии - столкновение словесных смыслов вы-
ражает этот предмет с точностью механики", и
так далее. Обэриуты нашли себе приют в сте-
нах ленинградского Дома печати, где 24 янва-
ря 1928 года состоялся их самый большой ве-
чер,"Три левых часа". Хармс - вместе с Н.За-
болоцким, А.Введенским, К.Вагиновым, И.Бах-
теревым и другими - читал на первом "часу"
свои стихи, восседая на шкафу, а на втором
"часу" была представлена его пьеса "Елизаве-
та Бам", одним из постановщиков которой был
сам автор. ОБЭРИУ очень увлекло Хармса, и он
(вспомним возраст) разрывался между обэриут-
скими занятиями и... возлюбленной. "Кто бы
мог мне посоветовать, что мне делать? Эстер
несет с собой несчастие. Я погибаю с ней
вместе, - восклицал он в дневниковой записи
27 июля 1928 года. - <...> Куда делось Обэ-
риу? Все пропало, как только Эстер вошла в
меня. С тех пор я перестал как следует пи-
сать и ловил только со всех сторон несчас-
тия. <...> Если Эстер несет горе за собой,то
как же могу я пустить ее от себя. А вместе с
тем как я могу подвергать свое дело, Обэриу,
полному развалу. <...> Господи, помоги! <...
.> Сделай, чтоб в течение этой недели Эстер
ушла от меня и жила бы счастливо. А я чтобы
опять принялся писать, будучи свободен как
прежде!"
Однако помогли разрубить этот узел спус-
тя несколько лет совсем другие - внешние и
недобрые силы. Желая положить конец выступ-
лениям обэриутов в общежитиях, клубах, воин-
ских частях и т.д. ленинградская молодежная
газета "Смена" поместила статью "Реакционное
жонглерство" (9 апреля 1930 года), имевшую
подзаголовок: "Об одной вылазке литературных
хулиганов". Тут прямо говорилось, что "лите-
ратурные хулиганы" (читай: обэриуты) ничем
не отличаются от классового врага. Автор
статьи воспроизводил, очевидно, реальный ди-
алог "пролетарского студенчества" с обэриу-
тами: "Владимиров (самый молодой обэриут
Юрий Владимиров. - Вл.Г.) с неподражаемой
нагластью назвал собравшихся дикарями, кото-
рые попав в европейский город, увидели там
автомобиль.
Левин (прозаик, обериут Дойвбер Левин. -
В.Г.) заявил, что их "пока" (!) не понимают,
но что они единственные представители (!)
действительно нового искусства,которые стро-
ят большое здание.
- Для кого строите? - спросили его.
- Для всей России, - последовал класси-
ческий ответ".
А в 1931 году Хармс, Введенский и неко-
торые их друзья были арестованы и сосланы на
год в Курск.
Позади остались две единственные "взрос-
лые" публикации Даниила Хармса - по стихот-
ворению в каждом - в двух сборниках Союза
поэтов (в 1926-м и 1927 годах). Больше Дани-
илу Хармсу, как, впрочем, и Александру Вве-
денскому, не удалось опубликовать при жизни
ни одной "взрослой" строчки.
Стремился ли Хармс к публикации своих
"взрослых" произведений? Думал ли о них? По-
лагаю, что да. Во-первых, таков имманентный
закон всякого творчества. Во-вторых, есть и
косвенное свидетельство, что он свыше четы-
рех десятков своих произведений считал гото-
выми для печати.
Но при этом - вот сознание безвыходнос-
ти! - не делал после 1928 года никаких попы-
ток опубликовать что-то из своих "взрослых"
вещей. Во всяком случае о таких попытках
пока неизвестно.
Больше того, - он старался не посвящать
своих знакомых в то, что пишет. Художница
Алиса Порет вспоминала: "Хармс сам очень лю-
били рисовать, но мне свои рисунки никогда
не показывал, а также все, что он писал для
взрослых. Он запретил это всем своим друзь-
ям, а с меня взял клятву, что я не буду пы-
таться достать его рукописи". Думаю, однако,
что небольшой круг его друзей - А.Введенс-
кий, Л.Липавский (Л.Савельев), Я.С.Друскин и
некоторые другие - были постоянными слушате-
лями его сочинений в 30-е годы.
А писал он - во всяком случае стремился
писать - ежедневно. "Я сегодня не выполнил
своих 3-4 страниц", - упрекает он себя. И
рядом, в те же дни, записывает: "Я был наи-
более счастлив, когда у меня отняли перо и
бумагу и запретили мне что-либо делать. У
меня не было тревоги, что я не делаю чего-то
по своей вине, совесть была спокойна, и я
был счастлив. Это было, когда я сидел в
тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли
я опять туда или в положение, подобное тюрь-
ме, я сказал бы: нет, НЕ ХОЧУ".
И тут же: "Человек в своем деле видит
спасение, и потому он должен постоянно зани-
маться своим делом, чтобы быть счастливым.
Только вера в успешность своего дела прино-
сит счастье. Сейчас должен быть счастлив За-
болоцкий".
"Довольно праздности и безделья! Каждый
день раскрывай эту тетрадь и вписывай сюда
не менее полстраницы. Если ничего не пише-
тся,то запиши хотя бы по примеру Гоголя, что
сегодня ничего не пишется. Пиши всегда с ин-
тересом и смотри на писание, как на празд-
ник. 11 апреля 1937 года". ("Голубая тет-
радь" N% 24).
Эти записи относятся к середине 30-х
годов, когда сочинение для детей, в которое
Хармса и других обериутов (Введенского, Вла-
димирова, Дойвбера Левина...) вовлек Мар-
шак, шло у Хармса все натужнее, все труднее.
Начав с сотрудничества в журнале "Еж" (с
1928 года), а затем "Чиж" (с 1930-го), с то-
го,что в одном номере журнала могли появить-
ся и его рассказ, и стихотворение, и подпись
под картинкой, Хармс к середине 30-х уже
писал для детей все реже и реже, от случая к
случаю. И можно лишь удивляться, что при
сравнительно небольшом числе детских стихот-
ворений ("Иван Иваныч Самовар", "Врун", "Иг-
ра", "Миллион", "Как папа застрелил мне
хорька", "Из дома вышел человек", "Что это
было?", "Тигр на улице" ...) он создал свою
страну в поэзии для детей и стал ее класси-
ком. Нет, я не разделяю точку зрения, будто
детская литература была для него "отхожим
промыслом". Слишком честным и талантливым
человеком был Даниил Хармс, чтобы писать
только для денег. Да и сами детские стихи
Хармса говорят за себя: они из того драго-
ценного металла, что и стихи "для взрослых".
Детская литература с конца 20-х годов до
конца жизни была, что немаловажно для писа-
теля, его лицом, его визитной карточкой,име-
нем наконец.
Но жил он, внутренне жил тем, что творил
не для детей. Это - с самого начала - были
рассказы, стихотворения, пьесы, статьи и да-
же любая строчка в дневнике, письмо или час-
тная записка. Во всем, в любом избранном
жанре он оставался оригинальным, ни на кого
не похожим писателем. "Я хочу быть в жизни
тем же, чем Лобачевский в геометрии", - за-
писал он в 1937 году.
Мир удивился,узнав Даниила Хармса. Впер-
вые прочитав его в конце 60-х - начале 70-х
годов. Его и его друга Александра Введенско-
го. До тех пор мир считал родоначальником
европейской литературы абсурда Эжена Ионеско
и Сэмюела Беккета. Но, прочтя наконец неиз-
вестные дотоле и, к сожалению, еще не опуб-
ликованные у нас в стране пьесу "Елизавету
Бам" (1927), прозаические и стихотворные
произведения Даниила Хармса, а также пьесу
"Елка у Ивановых" (1939) и стихотворения А.
Введенского, он увидел, что эта столь попу-
лярная ныне ветвь литературы появилась за-
долго до Ионеско и Беккета. Но ни Хармс, ни
Введенский уже не услышали, как их чествуют.
Слом, разлад, разрушение устоявшегося
быта, людских связей и прочее они почувство-
вали, пожалуй, острее и раньше других. И
увидели в этом трагические последствия для
человека. Так все ужасы жизни, все ее неле-
пости стали на только фоном, на котором раз-
ворачивается абсурдное действо, но и в какой
-то мере причиной, породившей самый абсурд,
его мышление. Литература абсурда оказалась
по-своему идеальным выражением этих процес-
сов, испытываемых каждым отдельным челове-
ком.
Но, при всех влияниях, на которые указы-
вает сам Хармс, нельзя не видеть, что он на-
следует не только Гоголю, которого, как мы
потом узнаем, он ставил выше всех писателей,
но и, например, Достоевскому... И эти истоки
свидетельствуют, что русский абсурд возник
не вдруг и не на случайной почве. <...>
Произведения Даниила Хармса - как ни на
что похожие камешки в мозаике нашей литера-
туры 20 - 30-х годов. Отмытые временем, как
морем, они еще сильней отливают своей таин-
ственностью, загадочностью. <...>
Рассказы и сценки из цикла "Случаи", по-
священного жене, Марине Малич, удивительным
образом передают, несмотря на весь их лако-
низм (иные вещи - в треть машинописной стра-
ницы) и фантасмагоричность, - и атмосферу и
быт 30-ых годов. Их юмор - это юмор абсур-
да. Хармс прекрасно сознавал, что такой юмор
может быть не всякому понятен, и все же не
отказывался от него. В заметках "О смехе" он
говорил: "Есть несколько сортов смеха. Есть
средний сорт смеха,когда смеется и весь зал,
но не в полную силу. Есть сильный сорт сме-
ха, когда смеется та или иная часть залы, но
уже в полную силу, а другая часть залы мол-
чит, до нее смех в этом случае совсем не до-
ходит. Первый сорт смеха требует эстрадная
комиссия от эстрадного актера, но второй
сорт смеха лучше. Скоты не должны смеяться."
"Меня, - писал Хармс 31 октября 1937 го-
да, - интересует только "ч у ш ь"; только
то, что не имеет никакого практического смы-
сла. Меня интересует жизнь только в своем
нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль,
мораль, гигиеничность, нравственность, уми-
ление и азарт - ненавистные для меня слова и
чувства.
Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и
восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть
и сдержанность, распутство и целомудрие, пе-
чаль и горе, радость и смех". <...>
Высказав свое кредо, он примерно в то же
время открыл в дневнике имена писателей, кои
больше всего близки ему. Этот список включа-
ет шесть имен в таком порядке: Гоголь, Прут-
ков, Мейринк, Гамсун, Эдвард Лир и Льюис Кэ-
рролл. Причем Хармс - с точностью до сотой -
сообщает, сколько, по его понятию, каждый из
упомянутых писателей дает человечеству и
сколько его, Хармса, сердцу. Гоголь - оди-
наково: 69 - 69. Прутков: 42 - 69. Мейринк
так же. Гамсун: 55 - 62. Лир: 42 - 59. Кэр-
ролл: 45 - 59. И Хармс добавляет: "Сейчас
моему сердцу особенно мил Густав Мейринк"
(запись 14 ноября 1937 года). В это время
Хармс перечитывает, пожалуй, лучший роман
австрийского писателя - "Голем" - и делает
для себя заметки по поводу прочитанного.
<...> Быт у Хармса, как и все действие,
условен, алгебраичен, если говорить языком
математики. Бытовой фон - не более чем стар-
товая площадка, с которой начинается дейст-
вие. В этом, в частности, убеждает и повесть
"Старуха" (1939).
Читать ее реалистическими глазами, забы-
вая о направлении, которое исповедовал писа-
тель, бесмысленно, - это приведет по край-
ней мере к ошибочному суждению о вкусе ав-
тора.
По свидетельству Л.С.Друскиной, "Хармс"
читал эту вещь Введенскому и Якову Семенови-
чу (ее брату). "Выйдя от Хармса, Яков Семе-
нович спросил Введенского:
- Как тебе "Старуха"?
На что Введенский ответил:
- Я ведь не отказался от левого искусст-
ва".
Хармса занимала чудо, чудесное. "Интере-
сно только чудо, как нарушение физической
структуры мира", - замечает он в своей запи-
си 1939 года. Он верил в чудо - и при этом
сомневался, существует ли оно в жизни. Иног-
да он сам ощущал себя чудотворцем, который
может, но не хочет творить чудеса. Один из
часто встречаемых мотивов его произведений -
сон. Сон как самое удобное состояние, среда
для того, чтобы свершались чудеса и чтобы в
них можно было поверить. Сон был не только
лучшей формой, в которой воплощались мечты
персонажей, но и счастливым соединением той
трагической разорванности мира, яви, которую
Хармс ощущал сильнее всего.
Эта трагическая разорванность, конфликт-
ность мира и составляет, пожалуй, главный
интерес писателя. Как и психология, поведе-
ние человека в нем. Что человек диктует се-
бе, или вернее, что мир диктует отдельному
человеку.
К самому Хармсу жизнь становилась все
суровее. В 1937 и 1938 годах нередки были
дни и недели, когда они с женой жестоко го-
лодали. Не на что было купить даже совсем
простую еду. "Я все не прихожу в отчаянье,-
записывает он 28 сентября 1937 года. - Долж-
но быть, я на что-то надеюсь, и мне кажется,
что мое положение лучше, чем оно есть на са-
мом деле. Железные руки тянут меня в яму".
Но в те же дни и годы, безнадежные по
собственному ощущению, он вместе с тем ин-
тенсивно работает (рассказ "Связь", напри-
мер, датирован 14-м сентября 1937 года). Он
как художник исследует безнадежность, безвы-
ходность, пишет о ней (рассказ "Сундук" - 30
января 1937 года,сценка "Всестороннее иссле-
дование" - 21 июня 1937-го, "О том, как меня
посетили вестники" - 22 августа того же года
и т.д.). Абсурдность сюжетов этих вещей не
поддается сомнению, но также несомненно, что
они вышли из-под пера Хармса во времена,
когда то,что кажется абсурдным, стало былью.
Творящие легенду о Хармсе писали, как
был изумлен дворник, читая на дверях его
квартиры табличку каждый раз с новым именем.
Возможно, что так все и было. Но вот подлин-
ная записка, сохранившаяся в архиве Хармса:
"У меня срочная работа. Я дома, но никого не
принимаю.И даже не разговариваю через дверь.
Я работаю каждый день до 7 часов".
"Срочная работа" у непечатающего писате-
ля! Но он словно знал об отпущенных ему 36
годах жизни. Бывали дни, когда он писал по
два-три стихотворения или по два рассказа. И
любую, даже маленькую вещь мог несколько раз
переделывать и переписывать. Но ни разу пос-
ле 1928 года не перепетатывал свои стихи и
рассказы на пишущей машинке - за ненадобнос-
тью. Носить их в редакции было бесполезно.
Он знал, что их не возьмут, не напечатают. В
дневнике он уговаривает себя не пасть духом,
обрести равновесие, чтобы остаться верным
избранному пути, даже если приходится плыть
против течения. "Жизнь это море, судьба это
ветер, а человек это корабль, - размышляет
он. - И как хороший рулевой может использо-
вать противный ветер и даже идти против вет-
ра, не меняя курса корабля, так и умный че-
ловек может использовать удары судьбы и с
каждым ударом приближаться к своей цели.
П р и м е р: Человек хотел стать оратором, а
судьба отрезала ему язык, и человек онемел.
Но он не сдался, а научился показывать до-
щечку с фразами, написанными большими буква-
ми, и при этом где нужно рычать, а где нужно
подвывать и этим воздействовал на слушателей
еще более, чем это можно было сделать обык-
новенной речью". <...>
Детская литература уже не могла прокор-
мить Хармса, и они с женой временами жестоко
голодали. "Пришло время еще более ужасное
для меня, - записывает он 1 июня 1937 года.
- В Детиздате придрались к каким-то моим
стихам ("Из дома вышел человек..." - Вл.Г.)
и начали меня травить. Меня прекратили печа-
тать. Мне не выплачивают деньги, мотивируя
какими-то случайными задержками. Я чувствую,
что там происходит что-то тайное, злое. Нам
нечего есть. Мы страшно голодаем. Я знаю,что
мне пришел конец..."
В среде писателей он чувствует себя чу-
жим. Стихи "На посещение Писательского Дома
24 января 1935 года" начинаются строчками:
"Когда оставленный судьбою, Я в двери к вам
стучу, друзья, Мой взор темнеет сам собою И
в сердце стук унять нельзя..."
Второй арест, в 1937 году, не сломил
его. После скорого освобождения он продолжал
творить. Чудо,чудеса врывались в его расска-
зы и пьесы, приобретая подчас гротесковые,
абсурдные формы, но эти формы парадоксальным
образом соотносились с той жизнью, которая
окружала самого Хармса, и потому даже самые
короткие его вещи выглядят художественно и
философски законченными.
Он жил высокой духовной жизнью, пускай
его круг ограничивался несколькими друзьями
(Введенский, Липавский, Друскин, Олейников..
.). Большая дружба связывала его с художни-
ками: Петром Соколовым, Владимиром Татлиным
(он, кстати, талантливо иллюстрировал его
книжку "Во-первых и во-вторых"), с Казимиром
Малевичем, на смерть которого он отозвался
прекрасными стихами, с ученицами Филонова -
Алисой Порет и Татьяной Глебовой, с музыкан-
тами Исайей Браудо, Марией Юдиной, с Иваном
Соллертинским...
Я нарочно не останавливаюсь на внешнем
облике Хармса, столько раз описанном во всех
мемуарах, - облике чудака. Нет, мемуаристы
этот облик, конечно, не выдумали, не сочини-
ли. Хармс и вправду одевался на обычный
взгляд вызывающе, странно, иногда нелепо, -
но если мы будем говорить только об этом, мы
не узнаем о Хармсе ничего. Это все из облас-
ти легенды и анекдотов о Хармсе. А по сути
его внешность могла стоить ему жизни. Вера
Кетлинская, которая возглавляла в блокаду
ленинградскую писательскую организацию, рас-
сказывала, что ей в начале войны, приходи-
лось несколько раз удостоверять личность Ха-
рмса, которого подозрительные граждане, в
особенности подростки, принимали из-за его
странного вида и одежды (гольфы, необычная
шляпа, "цепочка с массой загадочных брелоков
вплоть до черепа с костями" и т.д.) за не-
мецкого шпиона. "Двадцать третьего августа,
- сообщала в письме от 1 сентября 1941 года
М.Малич своему другу Наталии Шанько, эвакуи-
ровавшейся на Урал, - Даня уехал к Николаю
Макаровичу. Я осталась одна без работы, без
денег, с бабушкой на руках. Что со мной бу-
дет, я не знаю, но знаю только, что жизнь
для меня кончена с его отъездом". "Отъезд,"
"к Николаю Макаровичу" - что за этим стояло,
друзья понимали сразу. Н.М.Олейников был
давно арестован и, по слухам, погиб. <...>
Последние месяцы жизни Хармс провел в
тюрьме. [1]
Уже слабея от голода, его жена, М.В.Ма-
лич, пришла в квартиру, пострадавшую от
бомбежки, вместе с другом Даниила Ивановича,
Я.С.Друскиным, сложила в небольшой чемодан-
чик рукописи мужа, а также находившиеся у
Хармса рукописи Введенского и Николая Олей-
никова, и этот чемоданчик как самую большую
ценность Друскин берег при всех перепитеях
эвакуации. Потом, когда в 1944-м году он
вернулся в Ленинград, то взял у сестры Харм-
са, Е.И.Ювачевой, и другую чудом уцелевшую
на Надеждинской часть архива.
В нем были и девять писем к актрисе Ле-
нинградского ТЮЗа (театра А.Брянцева) Клав-
дии Васильевны Пугачевой, впоследствии арти-
стки Московского театра сатиры и театра име-
ни Маяковского, - при очень небольшой дошед-
шей до нас эпистолярии Хармса они имеют
особенную ценность (ответные письма Пугаче-
вой, к сожалению, не сохранились); рукопись
как бы неоконченной повести "Старуха" - са-
мого крупного у Хармса произведения в прозе
<...>. Сейчас все эти рукописи, кроме авто-
графа "Старухи" находятся в отделе рукописей
и редких книг Государственной публичной биб-
лиотеки имени М.Е.Салтыкова-Щедрина в Ленин-
граде.
Открытие Даниила Хармса для нашего чита-
теля продолжается.
Владимир Глоцер.
--------------------------------------------
1. В 1984 году, пишут М.Мейлах и В.Эрль
в журнале "Родник" N% 5 за 1988 г., одному
из них стало доподлинно известно, что вскоре
после ареста, в сентябре 1941 года, Хармс
был признан невменяемым и направлен на при-
нудительное лечение в психиатрическую боль-
ницу, куда прибыл в конце декабря и где он
умер, вероятно, от голода, 2 февраля 1942
года.
|
