Пол Корри

Лифт не работал, и мы поднялись по древней, словно истертой слоновьими ногами лестнице почти под самую крышу. Искомая дверь оказалась в самом темном углу. Джеффри, нащупав в темноте кнопку, наконец, позвонил. Через минуту дверь приоткрылась; поверх цепочки были видны только поблескивавшие стекла очков.

- Здравствуйте, мы от Эсфирь Григорьны, - сказал Джеффри.

- Да-да, она мне звонила, - произнесли очки, прежде чем на мгновение исчезнуть и появиться снова - уже в распахнувшемся дверном проеме. Почти сразу зажегся свет, и мы увидели старика в жилете и коричневых брюках. Мне сразу не понравилось его лицо - какие-то размытые черты.

- Я редко зажигаю свет в квартире, - сказал старик, поправляя пенсне, - на свет летят не только бабочки.

Да, прогрессирующий маразм, подумал я. К тому же, похоже, завернут на деньгах, лишней копейки из старикана не выжмешь.

Дело в том, что мой друг Джеффри - нумизмат от Бога. Меня же всегда больше интересовал прагматический аспект монетообмена, поэтому я всегда сопровождал Джеффри если подворачивалась какая-нибудь сомнительная сделка - самого-то Джеффри обвести, как два пальца. А этот случай, так вообще нечто - какая-то старая еврейка, знакомая бабки Джеффри по коммуналке будто бы знала старика, владеющего огромной коллекцией монет, причем по количеству античных нет, вроде бы, этой коллекции равных (и сам старик всех своих монет чуть ли не старше). Вот к этому старику мы и пришли.

- Зовите меня Владимир Владимирович - он уходил вглубь комнаты, и произнес эти слова, не оборачиваясь, - я так понимаю, Вас интересует фальшивый иоахимсталер времен Алексея Михайловича? Извольте.

Джеффри ушел вслед за ним, меня же заинтересовала другая комната. Дверь в нее была приоткрыта, слабый сквозняк приносил едва различимый аромат тления. Да не прячет ли старикан скелет в шкафу?

Я вошел в полутемную комнату. Действительно, большую часть ее занимал шкаф, сама комнатка оказалась очень маленькой. Я отворил створки, и первое, что я почувствовал, было словно удар запаха - как будто испортившихся лекарств, и одновременно - летнего леса после дождя. Когда глаза чуть привыкли к полумраку, я увидел, что внутри шкаф представляет из себя ряд стеллажей, заполненных деревянными коробками, коробками с...

коллекциями распятых бабочек! Вся средняя часть шкафа вывалилась на меня - так неудачно я вытащил коробку, и, среди пыли и треска что-то нестерпимо ярко блеснуло, что-то взвилось, и (все это сопровождалось бесконечным воплем), старик уже был рядом, держал это в руке - неуловимое, казалось, бесформенное, трепещущее, излучающее серебристый свет и переливающееся всеми цветами - это была большая бабочка, и Джеффри смотрел на нее, не отрываясь.

- Lepidoptera mnemosini - бабочка, которую нельзя убить... редчайший вид...- бормотал старик, с безумным лицом, уже без пенсне - опыляет цветки папоротника...

- Какого, интересно, мужского или женского? - мне было несколько стыдно, но я никогда не уважал параноиков.

- Папоротник, который цветет - особый вид, очень редок, он не бывает мужским или женским. Он маскируется среди обычного папоротника... Цветет раз в год, ночью, и эта бабочка опыляет его цветки. Она живет вечно, только раз в жизни можно поймать ее...

- Все, мы уходим, - я потянул Джеффри за рукав.

* * *

- Я возвращаюсь, - Джеффри остановился, когда мы вышли на улицу.

- Это же шизофреник, - сказал я, - сам себе бабочек из фольги делает. Нашел ты свой ефимок?

- Да... Нет, я не успел, - мямлил Джеффри.

- Я возвращаюсь, - вдруг твердо произнес он, и исчез в подъезде.

Я собирался догнать его, но стоило мне сделать шаг, как я словно споткнулся, и понял, что никогда уже не смогу оказаться в той комнате, никогда не будет мне ни возвращения, ни безумного старика, ни темноты, ни волшебной бабочки Мнемозины.