Это вывод по сути блестящего военного аналитика в области исторической географии, который и сегодня пытается научить элиту России использовать опыт предков в рациональном ключе. Не без успеха, хотя и столкнулся с тем, что войны - не только продолжение политико-экономических разборок крайними средствами, но и банальные семейно-клановые столкновения интересов правящих династических элит. По сути, искусственно навязанных по всему европейскому полю. Как тот же не к общему столу помянутый Ющенко. Или кто-то сомневается?
          Очень тщательно скрывалось, и скрывается, в том числе Ватиканом, то обстоятельство, что все утвердившиеся в XVI - начале XVII веков правящие династии Европы были иноземными, пришлыми. А сама история Руси-России - художественно-беллетризованный, но при этом более или менее общепризнанный ее вариант. Однако, "не только Россия, но и вся Европа живет, не зная своей настоящей истории, а опираясь на сконструированный умелыми руками исторический фундамент, который Великий Магистр заложил в основание новой европейской цивилизации." (В.В. Макаренко). Не случайно Ватикан в лице папы Иоанна Павла II, начав было процесс публичного покаяния Римско-католической церкви, даже наобещав открыть доступ к ее архивам, на том и остановился. Слишком острая тема. Для государств, народов и правящих династий, которые в той или иной форме, но сохранили еще свое былое влияние. "По сути, речь идет о том, чтобы никто в будущем не мог оспорить их власть, как власть чужеродную, как власть иного этноса, иной культуры" (проф. В.В. Макаренко).
          Как отмечается в этой же работе аналитика, и не только в ней (смотрим А.П. Толочко о В. Татищеве), в фальсифицированной версии была сильно заинтересована династия усиленно ныне отмываемых Церковью Романовых, которая, по сути дела, осуществляла тотальную цензуру всех работ по русской истории. "В результате многое из подлинной русской истории не увидело свет, а что-то было, видимо, просто уничтожено". В том числе речь и "в виде", прошу прощение за бытовой вульгаризм, совершенно конкретных людей.
          Заметим, что такой подход с большей степенью внятности объясняет странности дуэли А. Пушкина, его предсмертной переписки с царем, диким и совсем не к месту намеком последнего - "умереть христианином", с демонстративным опечатыванием кабинета в первые же минуты после кончины, и самими похоронами. Цинично это и как-то совсем не по-людски. Не в нашей традиции это - давать советы умирающему, напоминать ему о христианском долге. Православному, который сам рожден в этой вере и предки которого на протяжении многих поколений были православными. Включая африканских. Напомню, что Эфиопия, к которой отыскали эти корни, древнейшее христианское государство, и именно по православному чину, что само по себя требует внятных пояснений. Но нет и их. Реальность, которая, возможно, была такой, какой она представлена на полотне художника Д. Белюкина, всё-таки явно и густо переплетается с вымыслом.
          Иначе как тогда объяснить намеки, пожелания с явно скрытым смыслом, некие странные действия? Сегодня эти объяснения, мне, во всяком случае, видятся вовсе не в настырно навязываемой любовной коллизии, а совсем в других обстоятельствах. Поясню, в каких именно.
          Помним, что острый на язык поэт, имевший немалое общественное влияние, основательно влез в детали так называемого Пугачевского бунта, то есть в глубинные тайны правящего клана, что не могло не встревожить. И встревожило. Не случайно же руководители массовых потрясений этого периода отечественной истории выдавали себя "за истинно царствующих особ".
          Тем более, что речь не только о Пугачевском бунте и Смутном времени с его ключевой фигурой царя Бориса, но и о задуманном поэтом анализе эпохи царя Петра, с ее, казалось бы, раз и навсегда расставленными акцентами, которые далеко не всегда стыкуются с реальностью. Увы, можно доказывать и показывать воочию. Желание понятно, ведь африканский предок поэта был прямым участником событий, в которых реформировалась, то есть ломалась через колено, - не только сложившаяся система общественного устройства, но и оценки всего исторического пласта Руси. Романовы укрепляли свои позиции. Многое еще на памяти и слуху, многое обсуждается, оценивается, всё еще болит, и всё еще очень опасно для самих устоев власти, кроящей по известным лекалам "свои голодоморы", "соляные бунты" и что там еще. А тут еще из Пушкина, "пописывавшего стишки", стремительным образом формируется, как сказали бы сегодня, независимый историк - въедливый, проницательный, виртуозно владеющий словом, да таким, к которому прислушивались, которое воспринимается как истина. Это не могло не пугать тех, кто, по сути, эту самую историю, оформлял в виде Закона. Власть внимательно присматривала за поэтом. "Надзор этот был мучителен, но он не имел лица - нельзя же было по этому поводу объясняться с Бенкендорфом, заверявшим Пушкина в официальном корректном письме, что никто никогда не думал учреждать за ним никакого надзора:" (Ю.М. Лотман).
          Но навязчивое внимание власти - реальность. Мерзкая, мучительная, доходящая до степени откровенной травли, больше того - сознательной ее организации. Исход Пушкина явно был предрешен, несмотря ни на какие виньетки, которыми его обставили после исчерпания этой жизненной линии. Как новоявленный историк, Пушкин власти явно не импонирует. Она его страшится и изо всех сил стремится это неугодное ей обстоятельство продемонстрировать.
          Согласитесь, что на таком срезе гораздо информативней воспринимается предложение одного из трех царствовавших в короткой пушкинской жизни императоров - о личном цензорстве рожденного пером поэта. Заметим и то, что всё найденное в кабинете Пушкина прошло через многоступенчатую цензурную фильтрацию: самого Пушкина - он вряд ли мог не считаться с реальностью. Да и "противоречивый голос "строгой необходимости земной" был ему свойствен" (эта "дипломатия" из современного писателя Юрия Дружникова, который изо всех своих скромных сил пытается "обелить" Николая I).
          Далее - В.А. Жуковского, который в своих активных сношениях с императором, обещает "бумаги, кои по своему содержанию могут быть во вред памяти Пушкина, сжечь". И продолжает: "Само по себе разумеется, что из оставшихся сочинений Пушкина будет сделан выбор строгий. Всё, что найдется в его бумагах относительно истории Петра Великого, будет мною приведено в порядок и предоставлено на рассмотрение Вашему Императорскому величеству".
          Далее. Никогда не был секретом "пригляд" за поэтом помянутого А.Х. Бенкендорфа. Шеф жандармов, то есть полицейской политической структуры, не без лукавства предписал: "Бумаги могущие повредить памяти Пушкина, должны быть доставлены ко мне для моего прочтения. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но (...) чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на все возможные предметы. По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они немедленно будут преданы огню."
          Далее - самого царя Николая I, лично затребовавшего при реализации плана издания посмертного сборника сочинений непременно из него "...выпустить (в смысле вымарать - А.М.) всё, что неприлично из читанного мной в Борисе Годунове (помним, о чем речь - А.М.), и строжайшего разбора еще неизвестных сочинений" (см. документы сб. "Последний год жизни Пушкина").
          Воочию видим, царя беспокоит не "Борис Годунов" - литературное произведение, а именно Борис Годунов - предшественник Романовых. Потому и кавычки опущены. Это не ошибка. Это знак опасности системе романовской власти. Реальный и остро осязаемый, потому что совсем еще недавно были Пугачев и Разин, выдававшие себя за царей, еще памятны те, кого принято считать Лжедмитриями. Прямое свидетельство остродинастической борьбы, мотивы и реальные детали которой сознательно сокрыты и уведены в тень.
          Только-только, буквально с грехом пополам, упокоили гения, а владыка части мира обеспокоен, что усопший что-то там не так изобразил в Борисе Годунове - царе-предшественнике(?) Подобное не может быть случайностью. Тем более в тот период времени, когда в столичной театральной среде нарастает внимание к творчеству В. Шекспира, со всеми его королями-злодеями и королями с закономерно трагической судьбой - как следствием интриг окружающей среды и собственных прегрешений. А тут еще заявляет о себе как о незаурядном драматурге поэт Пушкин. Было от чего встрепенуться и взять творчество под "усиленный контроль".
          И это, продолжим, без учета практики самой государственной цензуры, имевшей четкие указания, что можно допускать к массовому потреблению, а чего никак нельзя-с. И пером с густыми чернилами - по тексту. Чтобы и тень вымаранного слова не просочилась. И чуть что - в дальние края, для обдумывания верной, во всех смыслах слова, линии поведения. Планка настороженного внимания власти поднята на предельно возможный для него уровень. Выше некуда. Выше только растопленная печь. С жарко горящими, потрескивающими поленьями. До печи и дошло. Политес относительно "памяти Пушкина" никого не должен смущать, все стороны этого активного переговорного процесса прекрасно осознают, о чем, собственно, идет речь. Кто-то подсчитал, что шестнадцать дней читали архив. Пушкин многое писал "в стол", то есть в заветный свой сундук. А Леонтий Васильевич Дубельт был не только не только боевым офицером с двумя кампаниями за плечами, но и трудоголиком. У него Лермонтов на подходе, петрашевцы впереди (Ф.М. Достоевский, А.Н. Плещеев, М.Е. Салтыков-Щедрин, В.Г. Белинский, В.Н. Майков)...
          Заметим и такую "блоху". Из царской резолюции следует, что тот, к кому она обращена, отчетливо, по определению, знает, какие такие "неприличности" следует из авторского текста убрать, и что именно "строжайшим образом разобрать". И никто при этом и ни в чем не сомневается, не требует дополнительных разъяснений. И без них ясно? Потому генерал Дубельт без лишних слов перебирает все, что сложено в сундук с печатями, и откладывает в сторону то, что уйдет за печную дверцу. Это тот самый Л.В. Дубельт, начальник штаба корпуса жандармов, профиль которого Лермонтов изобразил между последними 16 строчками стихотворения "Смерть поэта" (рис.). И всё как на ладони.
          О том, что "любовная версия" в обстоятельствах пушкинского исхода чрезмерно и искусственно завышена, достаточно наглядно свидетельствуют и знаменитые "Письма к жене". В них совершенно отчетливо читается сам характер поэта, его намерения, больше того - въедливое, дотошное отношение к самому предмету интереса, что выдает характер. И не просто характер, а характер скрупулезного исследователя, что теми, кто присматривался к каждому шагу поэта, однозначно оценивалось как знак опасности. И очень большой опасности. Именно по этой причине на публикацию "Писем к жене", достаточно личных и явно намеренно лишенных автором множества деталей был наложен прямой цензурный запрет. Власть в этих письмах и в личности поэта, даже посмертной, усматривала прямую угрозу как устоям, так и разоблачению "запущенных" ею же "в массовое потребление" обстоятельств гибели поэта.
          Обратим внимание на такую деталь. В 1880 году старший сын поэта - "рыжий Сашка", он же генерал-от-кавалерии Александр Александрович Пушкин (1833-1914) будучи прямым наследником архива, передал в Румянцевский музей рабочие тетради отца и его письма к матери (после ее кончины). С условием, что они будут "под известным срочным запретом". Потому, пояснил, что полная публикация (частичная уже имела место - А.М.) невозможна ни по семейным, ни по политическим соображениям. Это условие открытым текстом говорит о том, что иллюзий относительно реального хода драматических событий в самой семье никогда не было.
          Может, не прав в своих подходах? Стараюсь подогнать их под собственное видение ситуации? Но нет лучшего свидетеля, чем сам Пушкин. Открываем одно из его писем, - хотя бы то, что обозначено номером "34". Датировано 19 сентября 1833 г. и отправлено из Оренбурга. "Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к Яицким казакам, пробуду у них дня три - и отправляюсь в деревню через Саратов и Пензу.
          Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж - то есть уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит - я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле? [...] Я мнителен как отец мой. Не говорю уже о детях. Дай бог им здоровья - и тебе, женка. Прощай, женка. Не жди от меня уж писем, до самой деревни. Цалую тебя и вас благословляю" (А.С.Пушкин).
          Заметим, что проявлений острой, пылкой, какой-то особой влюбленности в этих письмах уже не находим. Видим в них заботливого, зрелого мужа, такого же отца семейства. И, главное, ответственность за дело, которое сам же на себя и взвалил. Намерения самого Пушкина в рамках этого дела четко очерчены и в письме одного из его приятелей: "У нас был Пушкин с Яика - собирал сказания о Пугачеве. Много-де собрал, по его словам разумеется, Заметно, что он вторгается в область Истории (для стихов еще бы туда и сюда) - собирается сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял - писать Историю Петра, Екатерины I и далее вплоть до Павла Первого (между нами)" (Н.М. Языков - из письма М.П. Погодину). Чем вызван скепсис, - понимаем ситуации с собственной колокольни, что занятие это более чем опасно, и что поэт, набравшись ума, сам от него откажется, или, скорее всего, - завышением планки собственной самооценки? Судить об этом сегодня сложно. Много важнее сами намерения. И что это означает - "сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял"? Отчетливое понимание, что такого рода "поля" создаются искусственно, под бдительным взором "их сеятелей"? А как же тогда "строго научный анализ истины в реально происходившем и происходящем?" Слова или дань "нужной целесообразности"? Но о научном анализе истины во времена Пушкина даже речи не шло. Эта "метода" еще только закладывалась. В том числе Пушкиным. Как прижилась - другой вопрос.
          Тем не менее, в самой приятельской среде отношения к пушкинским намерениям тоже были далеко не однозначны. В том смысле, что они встречали не только "самомнительную" иронию, но и искреннюю поддержку тоже. Например, военный губернатор Оренбурга В.А. Перовский, у которого останавливался Пушкин, организовал для него посещение села Берды, где в свое время была ставка Пугачева, и встречу с атаманом Гребенщиковым, распорядился собрать к приезду столичного гостя еще что-то помнивших старожилов. И это он, получив из Управления Нижегородского военного губернатора "просьбу" учредить секретный надзор "за образом и поведением" Пушкина, не без легко читаемого ехидства ответил - прямо на запросе: "Честь имею ответствовать вам [...], что сие отношение ваше получено через месяц по отбытии отсюда г. Пушкина, а потому хотя во время кратковременного его пребывания в Оренбурге и не было за ним полицейского надзора, но как он останавливался в моем доме, то я тем лучше могу удостоверить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий".
          Понятно, что такой демарш сомнений не снял, он невольно их укрепил, чем лишь приблизил развязку. Знать бы, к чему приводят наши действия, оценки и поступки. В том числе и те, что сделаны с благими намерениями. Развязка спектакля с дуэлью была предопределена - в том числе и этой "защитной констатацией". Похоже, рассыпается не только известный сценарий дуэли, но и возникают сложности с главным - с тем, что юристы называют мотивом. В случае с Пушкиным он явно другой.
          При этом в оценках случившегося не только мою голову посетили подозрения относительно, скажем так, помягче, "внедуэльного выстрела". Заметим и то, что еще при штурме Измаила - за сто лет до пушкинской "дуэли", егеря использованы для массированной поддержки метким огнем штурмовых колонн.
          Возможности оружия и выстрела? С 400 метров в цель диаметром в 7-8 см. Имея некоторый опыт стрельбы из винтовки, замечу от себя, что 400 метров - это очень много для уверенной стрельбы. Даже при возможностях современного оснащения стрелка. Так что возможность тайного выстрела в Пушкина имелась. В дополнение к уточненному мотиву. И именно такая стрельба объясняет замеченную доктором В.И. Далем наклонность раневого канала. Если, конечно, сам Дантес не был бретером - задиристым дуэлянтом, который получает удовлетворение от мук раненого им партнера. К тому же бретерство осуждалось, и если бы оно имело место, то информация об этом непременно бы просочилась. Но именно таких сведений, насколько известно, не имеется.